Д.М.Милеев. Воспоминания. Александр Илларионович

Дата публикации: 10.04.2016 5:22:14

У нас теперь было пять собак, следовика для которых привезли из Бричмуллы за триста рублей. Но всю эту силу из-за моей болезни мы так и не смогли использовать полностью. Все собаки спали вместе с нами в палатке; главный следовик, сучка, отлично понимала свое превосходство над остальными кобелями, которые должны играть роль барантачей, избравшая меня своим хозяином и злобно охранявшая свое положение руководителя стаи, была рядом со мной, а остальные — в ногах и между нами; хотя палатка значилась как двухместная, в ней нашлось место на 8 душ. Было тесновато, но тепло и, главное, спокойно — ни мышь, ни змея не залезет, ни басмач не задавит. Услышав ночью кабанов, или медведей, вся стая срывалась как по команде, бомбой вылетали из палатки, и, возвращаясь обратно после энергичной погони, бесцеремонно лезли на свои места, устраивая иногда злобную свалку на наших телах и нам оставалось только лучше укрыть головы от случайных зубов, потом все они еще долго точили зубы друг на друга, рычали, наконец, дрожали лишь от нервов и, слегка ворча, успокаивались, чтобы через несколько минут может быть снова взорваться как по команде; но все это нам нравилось — уж слишком непосредственно было ощущение дружбы, единства, бескорыстной службы, энтузиазма и неподдельной бодрости жизни, от которой кровь в жилах освежалась, а сердце радовалось счастью.

Один из барантачей Александра Илларионовича, черный кобель, обладал, как говорили, «волчьим зубом». Где-нибудь в ауле у животноводов, где возле юрты стоят корыта — долбежки, куда наливают молоко собакам, овчаркам, этот кобель направлялся к ним, не обращая никакого внимания на огромных псов, каждый из которых в 2 раза больше и толще его; но добежав до него, эти псы вдруг отскакивали в сторону и не мешали ему съедать их пищу — стоило ему только оскалить свои зубы и как бы загипнотизировать их. Среди своих он держался, хотя и пасмурно, но мирно — не рвал, а только отпугивал своими клыками. Мы рассматривали его клыки и каждый раз поражались — ничего особенного, слегка только больше загнут, чем обычно, но в чем их сила и почему собаки со стороны их видят и так боятся? Если кто-нибудь из них попробует все-таки схватиться, то в следующий же момент окровавленный и с визгом удирает от него. Ведь, тоже есть что-то и у волка, который «режет», и не «грызет».

По утрам, задолго до зари, в палатку просовывали морды лошади — мы их приучили в это время есть зерно и являться на поверку и, в случае какого дела, — на работу; остальное время они ходили на свободе без недоуздков и арканов, чтобы не запутаться, не попасть зверю в зубы, конокраду в руки и чтобы искали лучшие пастбища. Приходили они всегда сытые и быстро нагуливали тело. Собаки ревниво сейчас же соскакивали и бросались на эти морды, опасаясь, вероятно, как бы лошади не заняли их место или же просто ревностно охраняли покой своих хозяев, но нам приходилось уже вставать: один из нас навешивал лошадям торбы с зерном, приготовленным накануне засветло, провеянным на решете и очищенном от камней, головни и прочих примесей, другой принимался за приготовление завтрака, а третий шел к своим этюдам, если в этот день его не приковывал к постели приступ двухдневной малярии; после работы над первым этюдом, я шел к готовому завтраку, а потом шел на второй этюд, третий и четвертый, вечерний, с которого возвращался уже, когда спускалась ночь и у нашего очага, озаренные огромным костром, сидели, мирно беседуя и поджидая меня, Вася и Александр Илларионович. Мы делились впечатлениями дня и принимались за еду. Вокруг нас, каждый на своем месте, располагались псы, а их строптивый руководитель, черно-тигровая красавица с красно-коричневыми диковатыми, но яркими глазами устраивалась рядом со мной и следила, чтобы никто не подходил ближе, чем положено. Каждое такое намерение она пресекала решительно и всаживала свои зубы (имея в виду защиту хозяина в случае чего) даже в кобеля с волчьим зубом. Для нее, как для дамы, он великодушно делал исключение, отодвигался на четверть назад, но дальше — ни шагу и, подняв голову, делал вид, что он равнодушен, но, в случае излишних придирок, не пощадит даму. Она это понимала — и успокаивалась.

Еще один убитый нами кабан был найден, когда от него уже дух пошел, но с голодухи мы его все же освежевали и ели; приправой нам служил дикий лук, который оказался сильнее огородного и хорошо отшибал хинную горечь и запах тухлятины. Раньше, когда в голодное время приходилось едать несвежее мясо, я считал, что единственный недостаток такого мяса — это запах падали, а теперь оказалось, что кабанина еще и горчит, как хина, и вовсе лишена своих соблазнительных достоинств свежей вкусной дичины. Кабан висел у нас на сучке березы, у самого берега реки, а под ним были черные камни нашего очага и печи, на которой мы пекли замечательный «кумач» (по-киргизски «комыч», что значит «зарытый», «погребенный»), т.к. хлеб этот зарывают в угли и в них пекут. Мы начиняли этот хлеб, как пирог, яблоками, иногда в несколько рядов.

Березовая роща с нашим очагом и изображена мною на этюде, с которым приключилась такая история: ночью выпал снег по колено, а мои этюды оставались на месте работы, прикрепленные к сооружению намертво, чтобы не могло сорвать ветром; под слоем снега образовался слой льда, а затем он растаял и уголок оторвался. Больше мне не пришлось работать над этим этюдом, т.к. перевал закрывался на 8 месяцев и, если не потеплеет (был конец октября), то мы вынуждены будем здесь зимовать. Мы переехали в поселок Майдантал, до которого было километров 20 и, обнаружив, что перевал закрыт, стали готовиться к зимовке.

Это был своеобразный поселок: в нем жили 13 семейств — киргизы и узбеки — в условиях, в которых жили они и тысячу лет назад. Они избегали всякого начальства — сельсовета, финотдела, школ, колхозов; сеяли просо, немного ячменя. Всю зиму варили бузу и это было их почти ежедневной пищей, если не считать продуктов животноводства — в каждом дворе (без всякой ограды) бродили козы; кое у кого были лошади и ишаки. Сена заготавливали на зиму немного — одна копна на хозяйство. Были беспечны. Мясо больше добывали охотой на козлов — шли всем кишлаком с собаками и брали за выход по 30-60 штук и все это переносили на себе, так как никакой транспорт зимой здесь не применим. Детей своих не учили и сами были неграмотны. Узнав, что мы здесь остаемся на зиму, отвели нам помещение с сараем для лошадей и обещали набрать для их прокормления сена. Прежде всего решили познакомиться и поэтому ежедневно с утра до вечера мы должны были ходить по гостям и пить бузу в количестве невероятном. Мы втроем шли к одному «соседу», от него, прихватив хозяина, шли к следующему, оттуда уже впятером шли дальше и так далее.

Среди жителей Майдантала были два брата, которых звали Кошмат и Дусмат, но называя одного, они говорили «Дусмат-Кошмат», будь то старший или младший из них. Про них рассказывали, что оба они — бывшие басмачи, беглые из какого-то кишлака по ту сторону перевала. Старший был рыжебородый, костистый, простоватого вида, а младший наоборот — изнеженный, с мягкими манерами завсегдатая городской чайханы, и его легко можно было представить на обычных посиделках, какие устраивают узбеки, с пловом и шутками и весельем до утра, так называемый «чян». Однако именно этот городской ловелас и был главным охотником, о котором рассказывали легенды.

Нас приняли хорошо, мы стали «соседями» на целую зиму, то есть на 8 месяцев, и решили ввиду выпавшего снега отправиться на охоту. Я был еще очень слаб от болезни и отказался. У меня попросили немецкую винтовку, которой меня снабдило Геологическое Управление, а патроны я достал. Я вручил винтовку Кошмату-Дусмату, а Вася пришел в ужас: ведь он басмач, разве можно ему верить, ведь Вы себя подвергаете какому риску — за винтовку и патроны Вас могут расстрелять (время было «сталинское»). Я успокоил Васю — сейчас, говорю, они не подведут. Действительно, было убито несколько кабанов, около десятка козлов и один барс. Мы получили свою часть добычи, кабанов, а тут и перевал открылся и мы вдруг смогли выехать.

Не перевале Актагата, однако, снег был на одном участке по седло лошади, и мы с трудом его одолели, перенеся груз на себе. Бились в снегу до самой ночи и, когда уже оказались по ту сторону гребня, повалил снег, который, как мы решили, больше не стает до лета и благодарили свою судьбу. Но год на год не приходится и 1947 оказался исключением. Синоптики подсчитали, что такая теплая осень за 60 лет была лишь второй раз (она повторилась еще в 1964 году, когда в начале декабря цвели фиалки, а морозы до 10 градусов установились с десятого числа; снежок в два сантиметра толщиной упал лишь шестнадцатого и продержался дней десять). На перевале мы потеряли часть имущества, не будучи в силах его донести.

Ехали всю ночь под снегом и лишь к утру прибыли в Аксагатау, где остановились у нашего знакомого, выезжавшего в Терекли на промысел дикого меда. С длинного айвана его дома, построенного на склоне горы, открывался далекий просторный вид на речку Аксагату, на противоположный пологий теневой (северный), заросший склон горы с перевалом Алтынбель, за которым уже начинается реки Паркент, с притоком Кумышкан и другими. Но здесь не было даже снега; подножия Кызылауры омывались дождем, когда на его вершинах давно уже стояла зима, сверкавшая своими новыми нарядами. Мы с удовольствием переживали перемену и уже как-то даже не верилось, что весь вчерашний день до предела человеческих сил боролись с холодной стихией и всю ночь ехали по снегу, который постепенно переходил в дождь, и так и не смог взять нас в плен. Теперь нам нужно было как следует покормить наших лошадей, не евших почти целые сутки, дать им отдых для следующего броска через перевал в Янгибазар — это тоже километров 70, но значительно более легких. В полдень мы вышли, к вечеру были в Паркенте, отдохнули и вместо ночевки двинулись в Янгибазар, куда и прибыли под утро и тут же разыскали нашего кумысника, который там, в горах, очень настойчиво нас приглашал, а здесь почему-то не оказался столь радушным хозяином; чувствовался какой-то холодок, и мы потом узнали причину этого — у него были неприятности на работе: десять жеребят заели волки в адырах и его обвиняют в халатности, отстранили от табуна. Угощения его были жидкими, лошадей кормить было нечем. Наше желание увидеть ребятишек табунщицы, поразивших нас своими живыми, такими любознательными глазами, мы не смогли осуществить, так как они жили где-то далеко отсюда и «кумысник» наш почему-то отнесся к этому с недоверием — вероятно она тоже посодействовала свержению его авторитета, чтобы передать его другому бригадиру, может быть более ленивому, но и более зубастому.

На следующий день мы были в Ташкенте, где оставили вьюки и выехали без задержек в Алмалык для сдачи лошадей. Получив деньги, я рассчитался со своими сотрудниками, причем, зная, что Александр Илларионович не в меру слаб относительно напитков, ездил вместе с ним по магазинам, по базарам; накупили мы с ним нужных вещей и затем я посадил его в вагон до Барража, дав ему в руки мешок с добром — он был уже «на взводе».

Александр Илларионович стал алкоголиком не сразу. Он когда-то считался талантливым оружейником, и в одну из командировок работал с известным конструктором-оружейником Дегтяревым, и жил с ним в одном общежитии, и даже кровати их стояли рядом. Потом он был начальником пограничной заставы; в двадцатых годах всю заставу в 40 человек перерезали напавшие басмачи, лишь ему, находившемуся с ординарцем в объезде, удалось случайно уйти от смерти. Погибла и вся его семья. С тех пор он запил. Уволился. Занялся золотоискательством. Рассказывал, как в ледяной воде притоков Пскема и Чаткала промывал пески и, выручая большие деньги, все пропивал без остатка. Затем опять голодный и раздетый, снова шел на поиски «золотишка» в такой же компании пьянчуг-старателей. Лишь несколько лет назад, найдя себе подругу жизни, обосновался в Майдантале, отрезанном от всего мира в течение восьми месяцев в году с одной стороны высоким перевалом, с другой — «Чертовым мостом» невдалеке от Акбулака, через который и летом было опасно переходить, а зимой он вовсе был недоступен. В Майдантале он построил себе избенку, зимой его поили бузой соседи, и с ними же он охотился и жил в общем впроголодь. А жена его, бывшая сестра милосердия, считалась в поселке «доктором», лечила больных, делала перевязки и тоже кое-что получала за это натурой. О дальнейшей судьбе их я уже не имел сведений. Знаю только, что через пять-шесть лет там обосновалось отделение садового совхоза, а жители поселка Майдантал все разбрелись.

Александр Илларионович из-за своих слабостей не мог ужиться где-либо на службе. Жили они очень примитивно и грязно. Дом их кишел паразитами, с которыми они не вели никакой борьбы. Сидя у них в избе за столом, можно было придти в ужас от ползающих по ногам батальонов блох (собаки тоже спали в избе), а человек, заночевавший у них, не мог заснуть от нашествия вшей, которые ползли прямо на виду. Соседство Александра Илларионовича в палатке дало себя чувствовать сразу, и я каждый день вынужден был устраивать «санитарный день». Александр Илларионович в этом не нуждался: если уж слишком его донимают, он как-то по особому пошевелит лопатками, поведет плечами — и все. Он свыкся с ними и приучил к этому Васю, который рядом с ним мог спать спокойно всю ночь и не жаловался на то, что «кусают». Но в остальном Александр Илларионович был очень приятным человеком, заботливым хозяином, любил покулинарить, поговорить и безусловно был нам очень полезен. Сверх всякой зарплаты я подарил ему еще на память свое двухствольное ружье и простил ему то, что во время поездки в Бричмуллу он пропил там мой плащ и бинокль. Но хорошо, что выручил Васю из беды на перевале, привел лошадей и привез продукты. Этим он помог мне выполнить мою программу по этюдам и это было главное и жизненно важное для меня, для моей живописи. Все остальное можно было перенести ради этой одной цели.

Выставка этюдов в Союзе художников вновь вызвала большой интерес у публики и у художников, считавших прежде, что у меня есть талант к рисунку и композиции, но нет способностей к живописи. Теперь удивительно было, откуда они вдруг появились. Я продолжал говорить о «Теории», которую я сочинил с этой целью, но никто не верил в эти «сказки», считая, что никакая теория и никакая диалектика не поможет в живописи. Особенно дружно все мои оппоненты отвергали попытку применить науку к живописи, всякое умственное и рассудочное начало там, где нужно только чувство, по их мнению; особенно пугала их ссылка на Менделееева, который говорил, что наука начинается с тех пор, как начинают измерять: «точная наука не мыслима без мер». Все в живописи по чувству, говорили мне, а между тем другого объяснения не искали, оставляя свои запросы неразрешенными — и не страдали от этого. Вопрос «почему?» не многих, оказывается, может тревожить, не давая покоя и заставляя искать ответа. Наоборот, многие стали тревожиться, что это как-то мешает их собственной карьере и принимали меры, чтобы весь этот вопрос с теорией задушить. Это заставило меня много волноваться: невозможность высказаться публично (газеты не принимали мои статьи о диалектическом методе в понимании цвета и методов живописи; отвергла их и Академия художеств). Малярия подкосила здоровье, сказалась голодуха, и 11 февраля 1948 года я заболел — у меня был инфаркт. Шесть месяцев я лежал без движения, не поднимая головы от подушки. Медленно возвращались силы.

Удивлялись художники, что на мою выставку пошел новый дотоле невиданный зритель. Если обычно на художественных выставках посетителями бывали сами художники, то теперь и на открытии, и на обсуждении люди толпились, заполнив все залы, все проходы, стояли в коридорах: ученые, профессора, академики. Ташкентская математическая школа во главе с В.И.Романовским (Бугаев В.В. Щеглов В.П. Джоржио); врачи, геологи, особенно многочисленные гости писатели, литераторы, просто любители. Из выступавших ораторов было больше посторонних, чем своих художников. Последние хаяли, упрекали в натурализме и прочих смертных грехах. Публика — защищала и одержала верх: художники, которые должны были выступить «по назначению», отказывались от своих выступлений, так как увидели, что это выставляет из в плохом свете, как затеявших травлю, разоблаченную зрителями (отказался член правления Герасимов Н., а Круковская заявила, что Милеева невозможно критиковать, так как очень авторитетный зритель, который за него горой стоит).