Д.М.Милеев. Воспоминания. Тайган

Дата публикации: 11.01.2015 3:07:00

Рассказывая об охотах в Таласской долине, нельзя не сказать о замечательной породе киргизской борзой. В отличие от казахской степной, приспособленной для охоты на равнине, киргизская горная борзая характеризуется прежде всего своим экстерьером. Если казахская растянута, то эта собрана, гармонична по своим линиям и идеально вписывается в квадраты. Поясница у нее короткая и мускулистая, между мослоками должно укладываться три пальца, лапа с длинными пальцами, но собрана в сильный комок, плечо длинное, высокая холка, щепец сильный и длинный, лицо скуластое, глаза красно-коричневые, уши длинные, кудрявые, такие и штаны; нос широкий и влажный: шея подвижная, атлант свободно сочленяющийся, подпруга очень глубокая, хвост короткий, до скакательного сустава, загнутый в правильную спираль; масть преимущественно черная (самая нарядная). На груди белое пятно считается не браком, а признаком породности и красоты; бывает масть изабелловая, мышастая, но это не столь часто, как черная.

Тайган должен скакать с горы на гору без устали 25 верст с бешеной скоростью, не утомляясь, то есть он должен обойти зверя, хотя бы ему потребовалось для этого спуститься, подняться на гору, снова спуститься, чтобы настигнуть зверя или нагнать его на охотника.

В киргизской борзой соединяется качество и гончей и борзой, но она при этом не лает, идет по следу молча и не только по следу: она может скрытно ползти, где надо, а где надо — скакать на перехват, маневрируя самостоятельно и в тоже время так, чтобы показать охотнику зверя. И хорошие тайганы, лучшие из которых ценятся в 1000 баранов, а просто хороший — в 100 баранов, как скакун, показавший себя хорошо на козлодранье — действительно должны выполнять все эти сложные манеры. Рассказывали, что у богатого коневода Гали Узбекова, у которого лошади были при раскулачивании конфискованы в 21 году в пользу коннозаводства, было сорок тайганов, среди которых были и первоклассные.

Другой такой раскулаченный коневод по фамилии Лопатин, разводивший стрелецкую породу лошадей, держал при каждом косяке собак, собственной выведенной им породы, которые не были охотничьими в полном смысле, но легко брали волка в одиночку. Это были очень крупные саврасой масти собаки, с огромными челюстями, с виду помесь сенбернара и датского дога, если мысленно совместить их экстерьер, но одеть их в жесткую шерсть, придать им дикости и злобы.

Если какой-либо всадник появился около лошадей, собаки бросались, останавливали лошадь, одна из них вскакивала на круп ее и валила всадника на землю.

Рассказывали, что охотники решили взять такую собаку на кабана, рассчитывая, что она одна может удержать зверя: но когда подняли кабана и собаки принялись его барантовать — этот волкодав бросился из рвать и давить и освободил тем кабана. Собаки были изранены и от дальнейшей охоты пришлось отказаться. На дворе держать такую собаку было опасно, т.к. она была очень злобна и, сорвавшись с цепи, могла причинить много бед. Одному человеку не под силу и вести ее на поводке. Эта порода собак была распространена в Аулие-Ата, Пишпеке, Мерке и других русских поселках, у богатых мужиков и купцов типа знаменитых Гуляевых — там было что охранять от грабежа; но в обычных условиях эта собака была неприемлема, также, как, например, никому не нужен был лев на цепи, страшный и лютый зверь.

Киргизский тайган пользовался почетом и имел свое лицо в юрте, тогда как другие собаки считались «погаными» и на порог юрты не допускались. Простые собаки должны были сами находить себе пищу (только на летовке им в корыто сливались остатки молока), а тайгана кормили на общем основании, как члена семьи. В холодное время года у него была своя попонка, которой его укрывали на ночь. На шее у него висел дорогой ошейник с серебряными, и золотыми, и медными бляхами и талисман от сглаза, зашитый в цветной кожаный треугольник. Поводок для тайгана каждый охотник старался сделать как можно изящнее и тоньше. На ночевке, в снегу, у костра он также имел свое место среди охотников и спал под пустуном хозяина.

Шерсть у него короткая, шелковистая и гладкая — за исключением ушей и штанов, где она в кольцах завивалась, обрамляя и обвораживая все лицо пышным убором. В скачке эти длинные уши мелькали вверх и вниз, напоминая что-то чертовское, он бросался черным резким пятном с горы вниз за считанные секунды с быстротой копья, брошенного рукой дьявола, оперенного черными флажками, вдогонку за живым и бегущим. За ним гремел каменный поток, но он был быстрее его.

Но были замечательные собаки среди дворовых овчарок и помесей, например, знаменитый «Карадевет» старого охотника Исанбая, жившего по Чипкану в бедной хибарке, построенной на манер юрты круглой, с отверстием в небо посреди потолка («тундык») для дыма; разводить огонь в очаге он не позволял никому из домашних, поэтически вспоминая при этом каждый раз какую-нибудь охотничью историю. Он любил огонь, как всякий горный охотник и поэт, был «огнепоклонником».

Его черный старый кобель с обломанными на звере клыками и уже с седеющей мордой, все еще не имел себе равных по энергии, чуткости и добычливости на охоте. Его дело было найти, обойти и повести за собой стаю. Никогда из поля его зрения не уйдет какой-либо беглец, отделившийся от стада кабан или козел: его обгонит, преградит путь и, пока охотники разделываются с остальными, он уже призывает их своим громким, сиповатым басом, слышным за два-три километра, как у костромича может быть. Если это не был от природы хорошо поставленный голос, то возможно, он перешел к нему с теми небольшими признаками костромской породы, которые у него явно сказывались в экстерьере, ушах, глазах, и может быть в хвосте, если бы он не был у него отрублен на две трети, немного меньше, чем это принято делать у обычных киргизских овчарок и дворняжек еще в щенячьем возрасте. Резали уши и хвост, уверенные в том, что собака будет злее и более сторожкой по-киргизски «серегей».

Знаменитым, считавшимся очень породистым, был чистокровный тайган с большой родословной у богатого скотовода Джамшидбека. Это была очень крупная борзая нежно-изабелловой масти, красавец, от которого человеческий глаз не в силах был отвести своего внимания. Как могла эта беднота, пораженная чесоткой, предрассудками и покорностью судьбе вывести в веках такую породу — верх благородства и красоты?! Что там арабский конь! Что в сравнении с ним золотой ковер на рубашке текинского жеребца! Какое создание эллинов может сравниться с этим живым памятником высокой поэзии человеческой души, народа, который взял от этих гор их красоту, не оставив им ничего после этого; сам стал нищим, но мечту свою о красоте жизни сохранил в чудесной музыке этих линий, движений, позы. Конечно, владеть этим достоянием и этой красотой могут теперь только богатые (это говорится о начале двадцатых годов, когда все язвы старого еще были живы и народ прозябал во тьме своей давней истории).

И вот, по просьбе управляющего конезавода доктора М. я взял этого «Джезбилека» и привел на поводке в Масловку, чтобы скрестить две линии: киргизской горно-борзой и русскую густо-псовую.

После моего отъезда пришла тревожная весть: пропал «Джезбилек» — как-будто бы он сдружился с собаками, играл с ними, но, как только его отпустили с привязи, он исчез. Отпустили его перед обедом, а после обеда его уже никто не видел. Я поехал сейчас же в Джамшидбеку и... вижу у его юрты, на солнышке, на кошемной подстилке нежится «Джезбилек». У меня отлегло от души. Когда же он прибежал? Оказывается вечером того же дня, когда его отпустили с привязи: расстояние в 150 километров он покрыл за полдня. Прискакал под дождем, ноги и брюхо были в грязи — именно в тот день был дождь. Так умеют ориентироваться и так выносливы эти собаки. А ведь в случае пропажи борзой мне был бы предъявлен иск в размере не менее ста баранов! («Джезбилек» оценивался значительно дороже).