Д.М.Милеев. Воспоминания. Александр Илларионович

Дата публикации: 17.04.2016 1:24:40

На следующий 1949 год, хотя я с трудом ходил, все же поехал в горы. Катя забеспокоилась и со слезами на глазах уговаривали не ездить. Друг детства В.А.М, врач, сказал мне: «Ты — ишак, едешь на верную смерть». Но и это меня не остановило: Катя советовалась с профессором Бруссель, который меня лечил. Он сказал: «Доля него горы — родная стихия; пусть едет, но там в горах ходить нельзя, а ехать может хоть в стратосферу». Я сказал, что там буду ездить на лошади — этого нельзя делать, сказал мой профессор (он не знал, что это — тоже моя стихия).

Я выехал в Туюк (до Оша на самолете, оттуда через Узген в Туюк на автомашине).

Туюк — месторождение коксующегося каменного угля, открытое геологом Кочневым Е.А.; там работала стационарная геологическая партия, которая вела разведку, выясняя запасы угля, строила дороги, поселок и на летний период должна была включить меня в штат. Высота — около трех тысяч метров, а по гребню Ферганского хребта еще выше. Оттуда каскадами, содрагающими прибрежные скалы, низвергалась вниз речка Туюк. «Туюк» — это и значит цирк, каменный пояс, запирающий выход наверх, к гребню хребта, имеющему сравнительно мягкий рельеф. Эрозия еще не разрушила его полностью — там можно скакать за архарами даже на лошади. Но, обрываясь отсюда вниз, вода нагромоздила огромных глыб, достигающих иногда величины большого дома, и клокочет в этих колодцах, вырываясь наружу водопадами, иногда в несколько потоков. Протяженность этого почти отвесного каскада — километра два. Над всем этим пространством повисла водяная пыль, и играет радуга, и стоит сплошной гул, так что у берега разговаривать приходится, крича прямо в ухо собеседнику. На протяжении этого каскада заметно меняется растительность: если внизу растет белая мальва, посредине она уже лилово-розовая, а у верхнего порога мальва не растет — там царство альпийской растительности. Внизу густо разросся лиственный лес, в средней зоне — арча, а тут уже древесная растительность отсутствует.

Мы поставили палатку на небольшой площадке у берега реки. Приходит киргиз и предупреждает, что здесь неподалеку склад взрывчатки, ближе как на 500 метров находиться не разрешается, и что он, сторож, требует, чтобы мы отодвинулись отсюда подальше. Я заговорил с ним по-киргизски и сказал о трудности, что поблизости нет удобного места для стоянки и для лошадей, а мне надо рисовать вот этот водопад. Я стал расспрашивать нашего гостя (мы пригласили его к дастархану) откуда он родом и не охотник ли, и не занимался ли конным спортом — козлодраньем — мне показалось его лицо знакомым. Гость заулыбался и сказал, что он тоже знает меня — оказывается, когда я 17 лет назад был управляющим Юж. Кир. конторы Кирохотсоюза и организовывал бригады охотников — он был бригадиром, перевыполнял свои обязательства и я его наградил премией — ружьем. Тут начались воспоминания не только охотничьи, но и по конному делу: все мои зубы, говорит, я оставил на Улаке (передних зубов у него не было). Дело в конце концов уладилось — мой бывший бригадир разрешил нам остаться на месте и приглашал к себе на чашку чая. На следующий день Вася отправился на соседнюю пасеку и узнал, что пасечник — тоже мой знакомый и в те же годы, как и бригадир-охотник, работал инструктором по Узгенскому району и просил передать мне привет. Оказалось, что кругом у меня есть знакомые и друзья.

Из Туюка мы переехали на речку Каргаша за 20 километров, где было больше живописных мест и где мы обосновались на весь летний сезон. Там я много написал этюдов — все больше с водой, с берегами, с травами и скалами. Тренируясь, постепенно я получил возможность ходить за километр и больше. Утром, после зарядки купался в реке и обтирался до красноты кожи. Это меня закалило. Я продолжал купаться и зимой, но по возвращении в Ташкент, доложив своему врачу, получил от него выговор — купаться в холодной воде недопустимо для таких больных, как я. В Ташкенте однако я чувствовал себя после возвращения с гор всегда хуже, чем на высоте.

Отыскивая подходящие места для этюдов, или работая над ними, приходилось следить за окрестностью — мало-ли может быть всяких случайностей, места глухие, нужно самому думать о своей безопасности и для этого прежде всего всегда проверяешь следы: появился новый след — надо узнать, что за человек; а если звериный, то тут уже заговорит охотничья жилка; хотя и не в состоянии ходить на охоту, поинтересоваться — откуда пришел зверь, зачем, куда пошел — все это было интересно знать.

Писал как-то этюд большого камня, перегородившего всю речку и прозванного «теке-секерек», то есть место для прыжка козла.

Осенью и весной козлы кочуют, то на северный склон, то на южный. Зимой — на солнцепеке быстро тает снег и зеленеет трава по весне, когда на северной лежат еще сугробы и идут обвалы, если склон не зарос лесом. Козлы пользуются узким местом и прыгают через реку с одного берега на другой. Киргизские охотники это наблюдали и дали такое название эти камням, что оно сразу раскрывает всю сущность.

На камне лежал, греясь на солнце, огромный уж, а под ним по песочку взад и вперед, покачивая хвостом, как-бы прогуливалась трясогузка, но что-то очень тоскливо и неспокойно кричала и посматривала на змею, которая теперь нацелилась уже на нее, а язычок ее — орган обоняния — все сверкал на солнце, которое пробиваясь сквозь зелень березы, бросало яркий сноп света, и потому все подробности были хорошо видны. Трясогузка временами, как зачарованная, с криком подлетала к змее и, не отрывая глаз от нее, снова принималась беспокойно ходить под камнем. Мне стало ее жаль — не вырваться ей из этого гипноза — я взял ружье и зарядом дроби уложил эту змею, освободив желтую трясогузочку от неминуемой страшной смерти.

Другой раз, придя к этому месту, я заметил в соседнем камыше дохлую мышь. Вчера ее не было. Лежит она между камышинками, как-будто ее кто-то туда засунул. Я не стал трогать ее — думаю, пусть выяснится обстановка, понаблюдаю. Часа через два я увидел, как из чащи выполз щитомордник и направился прямо к мыши — вот, оказывается, чья была это добыча: ночью он ее убил, а теперь будет заглатывать. Живопись я отложил и стал наблюдать, как это он проделывает. Он долго возился, чтобы вытащить застрявшую мышь и, наконец, перепустив свое тело петлей сквозь зазор между камышинками, вытянул мышь обратно и , ощупав носом всю ее с головы до ног, начал с носа, постепенно заглатывая, хотя по толщине своего тела он был в четыре раза тоньше мыши. Он делал полезное дело — уничтожал мышь — я все же придерживался своего старого правила — уничтожать змей.

Еще дальше к осени, как раз накануне снега, змеи поползли с гор к реке в таком количестве, что можно понять как такому месту дают название «джиланды», то есть змеиное; на площадке среди зарослей ежевики площадью 25-30 кв. метров их лежало сотни три, переплетаясь, переползая друг через друга, свиваясь в клубки. Я не люблю змей и чувствую к ним какой-то панический страх — зрелище это было отвратительно — и я выстрелил по этой площади сначала дуплетом, а потом стал закидывать их камнями; площадка покрылась змеиной кровью и это зрелище было куда отвратительнее — лучше бы я этого не делал. Не столько жалко, однако, как противно.

Вася, намереваясь взять сена для наших лошадей из под снега, поднял охапку и с криком ужаса бросился бежать оттуда. Под копной лежали кучи змей, а те, что подняты были с охапкой сена, бились у него в руках и сползали по ногам. К счастью, ни одна змея его не укусила — вероятно потому, что в это время они все были вялые и почти беспомощные, т.к. время готовило их к зимней спячке; сделало из вялыми, сонными; чтобы змея могла укусить, она должна быть энергичной, быстрой; очень широко, на 100º с лишним открыть рот, выставить зубы, уложенные у нее в пазах верхнего неба, и энергично выбросить голову вперед, ударив мишень как бы копьем. Ядовитые железы при этом раздуваются и яд брызжет у змеи, если даже она не пустила в ход зубы, распространяя вокруг неприятный запах, отзывающий какой-то приторной сыростью. У большой змеи, рассерженной преследованием, этот запах слышен за 5-6 метров (например, у крупной гюрзы). Щитомордник — змейка маленькая, хотя относится к виду гремучих, и озлобленная, распространяет запах яда на 2-3 метра.

Снега выпало почти по колено. Теперь надо было спешить, пока мы не совсем отрезаны от базы. Мы перебрались в горняцкий поселок, нам предоставили помещение — небольшую глинобитную саклю с дверью, сколоченной из грубых досок, и небольшим оконцем, затянутым промасленной бумагой. Потолок был черным в прямом смысле слова — не оштукатуренный; на балки был уложен хворост, который прокоптился до блеска; в стене, как обычно, был устроен очаг с просторным дымоходом, выходившим через крышу в открытое небо; и когда шел снег, то весь очаг в комнате и все по соседству было завалено снегом. Этот снег нам пришлось вынести наружу, и мы поселились в новом своем жилище, радуясь тому, что над нами — крыша и под ней — сухо и ветер не дует. Работать уже было нельзя, но жить надо было несколько дней — пока немного стает снег, чтобы выбраться отсюда на лошадях и добраться до Туюка.

Мы раздобыли у соседей дров, в мехмонхане стало тепло и уютно. К вечеру неожиданно пришел к нам здешний охотник и принес килограмм 20 архарьего мяса. Он только что вернулся с охоты и рассказал, что уже месяц, как он узнал о моем приезде сюда, и, желая угостить меня по киргизскому обычаю, все не мог убить архара, а теперь по первому снегу ему «вышла дорога», и вот судьба благоприятствовала, и он имеет теперь возможность отблагодарить меня за добро, которое они «от меня видели».

— О каком добре вы говорите? — спросил я его. — О каком добре? — удивился охотник, — а ведь тогда наш бригадир поправился от Вашего лекарства. — От какого лекарства? — недоумевал я. — А помните, наш бригадир заболел малярией и нам в Узгене не дали охотприпасов — это было 17 лет назад — я по поручению бригадира поехал к Вам в Джелалабад и, т.к. я был неграмотный, Вы велели выдать мне все, что полагалось, сами расписались за меня, а для бригадира дали еще лекарства; а когда мы выполнили план, нам сообщили, что нас премировали, но когда мы поехали опять в Джалалабад, то узнали, что Вас арестовали и Вы сидите в тюрьме. Мы были очень опечалены и решили послать Вам передачу в тюрьму: кезы, баурсаки, масло, курт и урюк в белом дастархане. —Я вспомнил, что действительно такой подарок в тюрьме получил, но не знал от кого он, и теперь, следовательно, я могу за него поблагодарить Вас? — Да, дорогой охотник, я сам ездил туда, меня к Вам не пустили, а в Союзе Охотников уже были другие люди, от которых мы никакого доброжелательства уже не встретили. Все тогда Вас жалели и считали, что с Вами поступили несправедливо. Но хороший человек никогда не пропадет — и вот Вы теперь приехали в наши места, а мы имеем возможность увидеть Вас, и охота для Вас была удачна.

Меня все это очень растрогало. Я расспросил, как живут теперь мои старые охотники. — Многих уже нет и в живых; кто трудится теперь на шахтах, иные в колхозах; а молодежь уже не понимает охоты и старой дружбы и уважения тоже не понимает. Молодежь вся стала грамотной, стремится в город, и если мы стремимся по старому чему-то их научить, что-то им оставить и передать, то они этого не ценят — им нужна другая жизнь. Многих старых аулов уже нет, киргизы живут в поселках; кошмы на юрту теперь не соберешь и все в поселках строят дома и летом кумыса не пьют — кобыл не стало; налог большой на них и пасти негде.

Гость мой, старый охотник, оставив нам мясо архара и столько приятных и горьких воспоминаний, извинился, т.к. у него была работа и ушел, не дождавшись даже, когда будет готово мясо. Это было уже новое в жизни этого человека, т.к. раньше он располагал бы для этого временем.

Мясо варилось долго — на большой высоте оно долго варится, часов шесть. Намучившись за день, мы все давно уже «клевали носом», и кое-кто уже даже успел поспать, когда к нам в мехмонхану, скрипя по снегу, кто-то постучал в дверь, прося разрешение войти. Голос был знакомый и явно принадлежал не местному жителю: объятый паром, в ушанке, полушубке черном, ботинках казенного образца и шароварах по колено заледеневших, низко сгибаясь в дверях, протискивался новый нежданный гость — это был Свенцицкий (однофамилец известного автора «Варшавянки», а может быть и родственник?). Топограф Геологоуправления, мой приятель.

— Откуда это в такую погоду? Неужели из Туюка? — Да, из Туюка — узнал, что Вы здесь, и сразу решил — пойду, хочу повидаться. — Да ведь снегу по пояс наверху и пурга закрыла дорогу?! Как Вы ориентировались? — По компасу, я эти места наизусть знаю, а снегу действительно много, но ничего, одолел. Ведь я знал, что у Вас будет какая-нибудь дичь, как всегда, и, кажется, не ошибся? — Но как Вы нашли ночью тропу на спуске, когда и днем-то ее не заметишь? — Вышел прямо к спуску — удача, — весело и беспечно говорил Свенцицкий.

Было уже за полночь, когда мы приступили к архарьему мясу и отличной шурпе, запах которой вероятно разносился по всему поселку, засыпанному теперь снегом, накрытому темной тучей, погруженному в тихий сон. Везде все спали, только в нашей мехмонхане праздновали встречу, наедались до отвала и полные самого радужного оптимизма надеялись на самое лучшее: что туча уйдет, стает снег и нижний перевал на Туюк откроется. Тропа, по которой спустился сейчас Свенцицкий, завалена местами на 2-3 метра снегом (там, где снег осыпался, обвалился и ветром намел «надувы») и до будущего года стала непроходимой для лошадей. Но ниже, километров в 15 была другая тропа, более дальняя, но пологая и на нее мы теперь и рассчитывали. Свенцицкому пришлось сменить белье, т.к. оно все было мокрое от пота, и он его на следующий же день выстирал в снеговой воде и даже проутюжил — утюг предложила наша соседка, жена буровика, у которой в маленькой горенке вырытой на косогоре была чистая занавесочка, а на подоконнике стояла в кастрюльке цветущая герань, уютно глядевшая на снег, заваливший хатенку по самое оконце.

Через неделю мы смогли выехать в Туюк через нижний перевал, распрощавшись с поселком, в котором, кажется, в каждом доме у нас оставались друзья. Почти все хаты устроены были наполовину в горе, поэтому, если идти сверху, то поселка не было видно — крыши были продолжение склона и все было завалено снегом. Но внизу был виден весь фасад зданий — каменная кладка на глине с айванами, сенцами, навесами располагалась этажами, между которыми располагались проделанные в глубоком снегу проходы. Здесь еще не было ни машин, ни бричек и потому о дорогах не думали и не строили их. Даже мост через речку был устроен в расчете, чтобы могла пройти только лошадь.

В Туюк мы прибыли, когда уже стемнело, небо снова заволокло тучами, и пока мы сдали лошадей и устраивались в предоставленной нам жилой палатке — повалил снег, который всю ночь не давал нам покою, т.к. приходилось шестами стряхивать его с крыши, которая не могла бы его выдержать. С нами в палатке размещалась целая бригада буровиков, которых должны были отправить на буровую, находившуюся в 10 километрах от поселка на высоте 3500 метров.