Д.М.Милеев. Воспоминания. Старик

Дата публикации: 02.08.2015 3:46:53

Следующая охота показала, что если не предпринять особых мер предосторожности, за нами выходит на охоту весь кишлак, т.е. человек полтораста — не имея ружей, все соскучились по охоте и готовы идти куда угодно, лишь бы поразвлечься и, если будет убит козел, то, следовательно, получить кусочек мяса. Так оно и случилось — двух убитых козлов мы тут же на охоте разделали на шашлык, и так как в одной пещере могло поместиться человек 10 — остальные со своей добычей ночевали как пришлось, под скалами, прямо на снегу, а кусочек мяса, доставшийся каждому (делили поровну), имел только символичное значение, но никак не мог насытить уставших и вымокших в снегу людей!

Мы решили идти тайком, с условием, что киики им, а мне кабаны. Шли ночью и, остановившись в Шайданском ущелье, под скалой развели большой костер, грелись, сушились, пили чай с сахаром и ели лепешки, посмеиваясь над тем, как мы ловко обманули кишлачных. Но не тут-то было — мы еще не успели лечь спать, как возле нас появился старик лет 75 с тощей беспородной собакой — он шел по нашему следу и вот догнал. Он смеялся беззубым ртом, сморкался часто и, утирая мокрым рукавом морщинистый черный лоб, выражал всем своим поведением чувства радости и счастья, посмеиваясь над теми, которые сейчас спят и только утром узнают, что он ушел! У него не было даже халата — на нижнюю промокшую до нитки рубаху надет был старый, дырявый чапан, под которым все его угловатые острые кости угрожающе двигались, как-будто на них ничего не было. Когда он сел и склонился к костру, его голова была ниже колен. На ногах вовсе не было никаких мускулов и чем он дошагал — было невозможно себе представить. Он был худ, как вероятно не бывали худы голодающие индусы. Его иссиня коричневое тело не имело мускулов: кости, суставы были обтянуты морщинистой кожей, исчерченной складками во всех направлениях, даже на животе были такие складки, которых я, изучая пластическую анатомию на трупах, наблюдая голые тела в общих банях, и изучая на обнаженных старых натурщиках — не встречал. Тут вероятно выразились и отложились не только привычные сокращения мускулов — когда складки идут поперек волокон мышц, но и вся сетка желаний за долгую человеческую жизнь. Это было неописуемо, и интересно, и таинственно… Однако мои спутники не обращали на это никакого внимания — для них не существовало этой выдуманной тайны. Он быстро высушил свои портянки, шерстяные обтрепанные шаровары, чапан — и, оставшись в одних подштанниках, подставляя огню то спину, то правый, то левый бок, очень долго пил чай, жевал хлеб, сосал сахар и был совершенно спокоен за свою судьбу.

Утомившись за ночь, мы проспали: рассвет уже полыхал красноватой медью, а пока мы вскипятили чай, уже стало совсем светло. А была ураза. Старик сказал, что он ни разу в жизни «не поломал свою уразу» и есть не будет. Для моих спутников это был удар — они в присутствии старика не будут есть, а значит, и ходить хорошо не смогут по горам. Я пустил в ход все свое красноречие, чтобы убедить старика поесть: пайламбар, когда его настигает голод, поедает то, что оставит ему свинья, а она кроме помета ничего не оставляет. Такой рассказ действительно бытовал и оставалось его убедительно применить к данному случаю — и старик сдался. Он хорошо и очень весело ел, а рассвет разгорался и наступал светлый день. Старик все-таки взял с нас слово не рассказывать об этом в кишлаке и не говорить тем, которые еще могут прийти сюда. Мы поели и пошли. Старик из многих кусочков составил себе портянки; перегнув пучок сухого пырея, предусмотрительно захваченного из дому, обернул им ноги и натянул чокон, крепко обвязав ремешками свои палки-ноги, и затем, пустив на них шаровары и взяв в руки длинный посох из асамусы, бойко поднялся; лепешка, которая у него была в запасе, была съедена, и, кроме аркана, взятого по привычке, у него ничего теперь не было, никакого груза. Он нам был теперь симпатичен своей неземной беспечностью, бодростью, легкостью и надеждой на хороший исход. На правах аксакала — старшего, он теперь поднял руки для благословения и со словами «аумын, абла аки бар» мы тронулись в путь: а через две минуты старик был в воде.

В ущелье мороз творил нам беду: оно было сплошь завалено льдом торосами, местами речка, перепруженная снежной лавиной, выбивалась наверх через образовавшийся колодец, и вода разливалась кругом, образуя гору, которая все больше замерзала, росла на глазах; вода устремлялась водопадами в новую промоину, перед которой мы теперь остановились: надо было спуститься с четырех метрового отвесного берега, перейти речку вброд и выбраться на противоположный более пологий берег. Пока мы рассматривали пути обхода, соображая как быть со стариком, было уже поздно: он прыгнул вниз, поскользнулся и упал в воду ногами против течения. Его залило водой, япкаки не давали ему встать, еще момент — и он захлебнется, не говоря о той жестокой ледяной ванне, которую и молодому человеку выдержать трудно. Мы прыгнули почти разом и с трудом вытащили его из воды: еще немного и его затянуло бы в грот, куда вода устремлялась как в сифон, на другом конце которого, вниз по ущелью она выбивалась из ледяного кратера с шумом и грохотом; а здесь будто засасывало с большой скоростью в подозрительном спокойствии большой стихийной силы и оцепенения холода. Воды на переходе было немного выше колена, но сила течения казалась невероятной: япкаки едва не стали нам всем троим причиной гибели.

Пока мы выволокли окоченевшего старика на противоположный берег, на нем все уже обледенело. Тут не было места, где бы осушиться; ущелье на целый километр еще представляло сплошные торосы, размывы воды, наледи, колодцы, горы льда и спаянного льдом снега, все это искрилось, грохотало; ветер с морозом холодил душу, и мы торопились выбраться отсюда, боясь встретить еще новые неожиданные препятствия, может быть еще приготовленные нам дикой природой на пути к нише, куда теперь надо было срочно дотянуть старика — только там ему спасение: можно будет защитить его от ветра и развести огонь. Старик дрожал, его били судороги; порывисто дыша, он едва выговаривал слова и проклинал себя, что «сломал уразу», впал в грех перед богом, который его, неразумного, теперь наказывает за это; меня старик косвенно обвинял в том, что я его убедил принять пищу против закона, который он всю свою жизнь соблюдал и никогда с ним ничего подобного не случалось. На наше счастье дальше все обстояло благополучно. Мы протащили старика через мост и приблизились к заветной пещере — это была небольшая ниша под скалой, с которой летом низвергался небольшой водопад, а теперь вода замерзла, превратившись в молочно-белый неподвижный язык в пять метров шириной и 8-10 метров высотой; сбоку был проход внутрь образовавшейся довольно просторной комнаты с полным затишьем от ветра: лучшего и не придумаешь! Кругом лес, дров — на века хватит. Быстро соорудили костер, оттаявшую одежду старика частями снимали, выжимали и развешивали под потолком, где стоял уже настоящий жар. Ноги, руки и спину старику пришлось оттирать, приводить в чувство. Он долго еще дрожал всем телом порывисто, и трудно было его представить себе теперь здоровым, способным самостоятельно добраться домой. Мы уже подумывали, что его на носилках придется тащить в кишлак или может быть лучше известить родственников. Я чувствовал себя особо виноватым, т.к. распропагандировал этого слишком старого человека, вместо того, чтобы просто отделаться от него. И кто теперь поверит в мою атеистическую пропаганду, когда факт на лицо: сломал уразу старик — и бог наказал его; кто докажет противное?

Однако по мере того, как старик выпивал один за другим чайник настоящего чая с обильной порцией сахара, он стал приходить в себя и теперь уже улыбался, убежденный в том, что ему, умирающему, теперь аллах действительно разрешает есть хлеб, сахар и пить горячий чай, чтобы вернуть себе жизнь. Он уже настолько хорошо себя чувствовал, что мы стали обдумывать нашу охоту. Решили, что если старику стало лучше, то мы пойдем, а ему оставим здесь все наши трехдневные запасы хлеба, сахара и чая; вернемся вечером сюда после охоты, здесь заночуем и, если старик оправится, то завтра пойдем дальше; я думал про себя — ведь лягушка может окоченеть, пролежать всю зиму в тине, а весной, с теплом, встрепенется, как ни в чем не бывало. Но то — лягушка. Может ли человек, старик, у которого замедленное течение крови и мускулы потеряли свою былую эластичность, окоченев, снова вернуться к жизни, как ни в чем не бывало?

Охота была неудачной. Мы вернулись к старику голодные и подавленные тяжелыми впечатлениями дня. Перешли мост и молча подходим к его обиталищу — что то там за ледяной завесой мы увидим? Прежде всего мы заметили, что из его убежища весело идет дымок — значит, он жив! Нас охватило радостное предчувствие — и что же? Старик встречает нас бодрый, одетый, подтянутый, с веселыми хитрыми глазками и влажным от удовольствия носом — он весь день кипятил себе чай, пил, ел. От припасов наших не осталось ни крошки — все поместилось в его животе, который ночью похож был на старую пустую торбу. Вся охота лопнула, продуктов нет. Мы должны возвращаться домой, но голодные, измученные тяжелыми охотничьими подъемами, разочарованиями…

Мы зашагали понурые; старик ковылял впереди нас на подпрыгивающей походке и чувствовал себя великолепно. Вдруг перед мостом мы увидели свежие следы. Где собаки? Их нет, они «взяли» след, пока мы шли понурив головы, углубившись в себя, в свои неудачи. Они теперь где-то мчатся за стадом кабанов. Тут и мы всполошились и побежали вниз, вдоль реки, забыв о своей усталости и своей досаде. Через несколько минут мы услышали лай собак, догнавших кабанов, и теперь осаждавших их в лесу на склоне горы, среди тех скал, что обрываются к нашей злополучной переправе. Я с винтовкой зашел выше стада, подобрался к нему шагов на 40 и, когда кабан выскочил из под арчи, чтобы отогнать собак, и те врассыпную бросились на него, я выстрелил. Но, видимо, неудачи преследовали нас в этой охоте: пуля попала в дерево, стоявшее на пути ее полета, и невредимый зверь бросился наутек, а за ним все стадо в семь голов. Они быстро скрылись в чаще; я успел только еще раз выстрелить — одна крупная свинья повалилась и полетела вниз под горку, а за нею устремились все собаки, вместо того, чтобы преследовать остальных. Я побежал по следу. Выбравшись на вершину, нависавшую над ущельем, я заметил, что одна собака, вероятно Мазурка, преследует кабанов. Дальше след одного кабана и одной собаки. Куда девались остальные? Вернувшись, я осмотрел местность подробнее: на краю обрыва, где шли кабаны, наледи — кабаны ступили на лед, но не вышли на другую сторону его… Внизу, под скалами, на глубине 200 метров лежали все они в куче! «Не мытьем, так катаньем», а все-таки удача! Я спустился вниз, распотрошил туши и приготавливался их зарывать в снег, т.к. тащить их не было сил, как подошли мои спутники, тянувшие седьмую тушу кабана, единственную, добытую ружьем. Теперь общими силами мы спрятали добычу, завалив камнями и снегом; чтобы несколько дней звери не могли к ним подойти, на поверхности оставили кое-что из одежды и стреляные гильзы.

Теперь все повеселели. Старик казался одухотворенным. Теперь он имел все преимущества перед нами и даже с аллахом у него установились самые добрые отношения: ведь аллах сам придумал это падение с япкаками в воду, чтобы мы могли устроить старика под скалой, а потом зашли за ним. Если бы не так, то мы не свернули бы с дороги и прошли бы вниз с пустыми руками. Кабаны пробежали как раз в то время, когда мы были у старика, и следы их мы встретили перед мостом. Старику нужно было целый день нарушать уразу, чтобы аллах дал нам в руки целую гору мяса.

Мы тронулись в путь, намереваясь завтра вернуться за кабанами, которые теперь у нас, что называется «в кармане». По дороге, выбиваясь из сил, мы решили переночевать в Кошункуре под скалой, в хорошей нише, в месте постоянных наших привалов и вероятно привалов наших предков, судя по черноте камня; развели костер, вскипятили воду в чайнике, но, поглядывая на небо, снова решили обуться, одеть непросушенную одежду и идти дальше; снег сыпал такой, что обещал навалить сугробы, а это значит, что пока он не слежится, на япкаках пройти будет невозможно, следовательно, мы обречены на голодовку. Я мог бы еще пойти и взять мяса, готового, припасенного в ущелье, но есть, когда товарищи не могут есть, было бы не по-товарищески — и я решил идти: все равно тащить туши по свежему снегу будет невозможно.

Едва к утру, изнемогая в полуметровом снегу, почти ползком, мы добрались до дому… Снег шел одиннадцать дней, и там, где лежали кабаны, его выпало на три метра. Лишь через две недели мы смогли добраться до них и уже сверх, на расстоянии одного-двух километров было ясно, что там ничего не осталось: лисицы, волки, стервятники густо заплели кружева следов и утоптали площадки, где они пировали. Кругом валялись на снегу черепа, кое-какие кости и шерсть — так окончилась одна из наших охот.

Были охоты, когда я убивал только козлов и кииков; тогда с полем возвращались мои товарищи, и я собирался снова на охоту, т.к. по уговору киики принадлежали им, а мне — кабаны.