Д.М.Милеев. Воспоминания. Товарищи.

Дата публикации: 18.11.2013 3:13:21

Про этих товарищей надо рассказать подробнее. Два года назад они пригласили меня в эту самую степь жать пшеницу; один из них заранее отправился на Алай на переговоры к хозяину пшеницы, который кочевал со своим скотом на летних пастбищах — джайляу и, не желая сам покидать прохладные кумысные места, сказал: «Где моя пшеница, - скажут аксакалы в Учкургане; уберете, обмолотите — поделите при аксакалах и мою долю зароете в ямах (по-узбекски «ура»). Мой рабочий будет помогать и смотреть за быками, потом пригонит их обратно. Всего шестьдесят танапов (десять десятин), вернете семена, из остального — третья доля ваша».

Мирза Касым, Каляндар, Ергаш, Усман-Али взяли с собой кетмени, деревянные лопаты, серпы, решета, мешки, одежду, продукты и, сложив все это на арбу, запряженную моим гнедком — мой отец разрешил нам взять с собой — выехали в Учкурган.

Аксакалы показали нам поле — это была чистая, густая пшеница сорта «кара-кызылтай» (черноустка), байский рабочий с быками поджидал нас — и мы приступили к делу. Построили большой шалаш, покрыв его полынью, у маленького арычка, по которому пустили воду из-под самого Учкургана. Устроили «хырман» (ток) и принялись за жатву.

Ночи были лунные и жатва прерывалась у нас лишь на несколько часов жаркого времени дня. Спали всего по три-четыре часа. Работали на соревнование, когда все остальные смолкали, истощив свой запас анекдотов про апанды, Мирза Касым не останавливался ни днем ни ночью.

Поле быстро оголилось. Связанная в снопы пшеница перевозилась на арбе на хырман, где пять быков, связанные веревкой, конец которой привязан был в середине хырмана за высокий толстый кол — молотили до упаду.

За две недели все было закончено. Призвали аксакалов к огромной куче отвеянной пшеницы, в вершину которой была воткнута лопата, как плакат, в знак того, что хырман поднят. В присутствии трех аксакалов выделили семена — десять чариков, остальное делили мерой — полным решетом: два решета налево, одно — направо, работникам. По мерке получили аксакалы за труды, они сложили свою долю к курджумы и уехали. Зарыть хозяйскую долю в ямы и взять свою — никто уже больше не контролировал, воровство и недобросовестность в таких случаях считалось недопустимым.

На нашу долю пришлось заработанного около ста пудов. Пудов тридцать отправили сразу с арбой, с которой уехали и мои товарищи, которым нужно было работать на своих полях. Я остался окарауливать зерно до следующего их приезда: мне хотелось поохотиться здесь, да и приятно было провести время в степи. Дня через три они приехали на трех арбах и увезли остальное зерно — в тот год они были обеспечены на зиму хлебом (я от своей доли отказался в их пользу). А в этом году они помогли мне на окучке хлопка, бросив в самое горячее время свои поля и пешком с кетменями прошагали степью и пыльными дорогами, измученные голодом и жарой. Мне кажется, я не мог быть столь самоотверженным, как они, мне и стыдно было, что я их как бы сделал тогда должниками — и гордился. А ведь мы, русские, были по отношению к этому народу пока только колонизаторами. Они были мне надежными товарищами, и их человеческие качества раскрывались передо мной, как откровение, которого я искал всем внутренним строем своей натуры.

В будущем это определило во многом мою борьбу за достоинство этого близкого, понятного, хорошего народа. Через несколько лет весь этот темный народ станет грамотным, а потом среди них вырастут ученые, врачи, художники. Но будущность эту я не мог ощутить непосредственно. Слишком давило бескультурье, тяжелый быт, вредные обычаи, нищета. Хотелось видеть во главе этих мероприятий людей честных, принципиальных, а подчас это были люди корыстные, не отличающиеся чистотой морали.