Д.М.Милеев. Воспоминания. Выставка в Туюке

Дата публикации: 24.04.2016 2:59:07

Мы провели в горняцком поселке выставку своих этюдов, но столкнулись с очень неприятным явлением: здесь, на отшибе, буровики, съехавшиеся в день получки, все начинали пить, буянить, спуская на водку весь свой заработок. И никакими мерами не могли здесь справиться с прогулами и нарушением дисциплины — пьянка продолжалась подряд несколько дней. Заработки были большие, но у старателей деньги уходили, как вода. Спустив зарплату на водку, снова голодные, раздетые люди возвращались на свои буровые — до следующей получки. Бывали случаи, что в поножовщине иные бывали ранены, а то и хуже. В это время опасно было выйти на улицу. Дикая, пьяная сцена разыгралась и у нас на выставке: все потянулись на нее — получилась толчея, попадали этюды, кое-какие попали из них под ноги, разбили окна и пьяные хулиганы, которых не пускали в двери, лезли через окна и всякий порядок был нарушен — картины едва удалось спасти.

Как только снизу пришли бульдозеры и пробили дорогу — целая колонна машин с тракторами и бульдозерами была отправлена в Мирзаки и мы с ней выехали, чтобы дальше до Ташкента со станции Карасу уже ехать поездом.

Пока мы жили в Туюке, я еще продолжал купаться, решив закалять свой организм благоприятной для этого обстановкой. Я облюбовал для этого заветренное местечко под скалой, где вода журчала среди камней, покрытых полутораметровыми сугробами снега, раздевался на забережнях, обливался водой и растирался до красна.

Неописуема была красота этих берегов: кристально чистая, звонкая вода; аромат утра; первые лучи солнца пронизывали горы алмазов, облепивших все веточки, все былинки вокруг; кусты и травы искрились своими маковками, заиндевевшими на морозе. Все было в уборе: в одеянии снега и льда, лежавших не как попало, а со вкусом, закономерно, узорчато и сказочно одновременно.

Только рисовать эту красоту, это богатство красочное, искристое и светящееся было невозможно — холодно, да и способ передачи оставался загадочным и неодолимым — тут кисть художника не могла бы в этих чистых красках разобраться и передать хотя бы сотую долю того, что делала природа, творя эту красоту непринужденно и не жалея, если она тут же погибнет у нее, подчиняясь тем же бесстрастным законам.

Пришла туча — все искры пропали. Растопило лед солнце — все оголилось, смешалось с грязью и вода промыла в берегах целые бреши, унеся с собой и кусты, и камни, зеленевшие мхом, былинки, покрытые сейчас кристаллами самоцветов.

Живописью на природе теперь уж придется заниматься лишь на будущий год.

Когда мы были уже в Ташкенте, пришли горькие вести: все 13 человек, живших с нами в палатке, через несколько дней после нашего отъезда выбрались на буровые и там под снежным обвалом все погибли. Случайно остался живым лишь один человек, который и рассказал о постигшем их бедствии.

Не учли, что по склону горы, где стояли эти две буровые, могут гулять снежные лавины — в случае, если зима будет особенно снежной, а она именно такой и была — это был 1949 год, принесший много бедствий и в других местах для тех, кто по тем или иным обстоятельствам должны были находиться в высокогорных зонах, где природа накапливает запасы влаги, которой летом люди в долинах могли бы орошать свои поля. Гребень Ферганского хребта, как и весь Тянь-Шань и вся Памиро-Алайская система, — это именно та область, где образуются эти кладовые воды, питающие и дающие жизнь всей Средней Азии. Буровые стояли вблизи границы Тяньшанской и Ошской областей, соседствовавших здесь по гребню Ферганского хребта.

«Аркалыки», то есть «люди из-за рубежа» («зарубежники» или «захребетники»), для жителей Ферганской долины считаются далекими и обособленными племенами, здесь же они непосредственные соседи и даже родственники. В Ферганских аулах говорят: «О, это поет аркалык». А аркалык говорит про ферганца: «Аркалык едет!».

Аркалыки Тянь-Шаня считают, что лучшие мастера песни — это ферганцы, а последние убеждены, что лучшие песни — аркалыкские, и лошади у них лучше, и невесты красивее, и наездники искуснее. Однако в прежние времена каждый аркалык-коневод мечтал привезти себе жеребца из Ферганы. Что было несомненным, и на этом все сходились, — это то, что аркалыкские конокрады и воры на голову выше ферганских, хотя без помощи последних им не удавалась ни одна кража: ведь издавна существует воровской обычай — аркалык может сбыть лошадь только за Дарьей — и наоборот. Поэтому конокрады — лучшие знатоки лошадиных пород и их хозяев. Истинный конокрад даже ночью по силуэту может определить — чью лошадь ведут, и если ее ведут по той тропе, которая рекомендована обычаем, — он не совершит преступления против морали, если совершит насилие и отнимет (когда окажется сильнее) у своего соратника лошадь и может открыто сообщить об этом главному конокраду или совету главарей. Искусные конокрады пользовались всеобщей славой и даже уважением. Они знали много секретов, умели их хранить, ремесло их почиталось почти как наука и освящено было обычаем. Но тот, что неумело украл и попался, — пусть не взыщет, если его даже четвертуют, побьют камнями и устроят самосуд. Это тоже обычай.

Советский строй так изменил всю эту обстановку, что конокрадство стало безумием: лошадь некуда сбыть, нечем прокормить; организация дела разрушилась сама собой, наука стала ненужной, и то, кто украдет, — обязательно попадется; об его отсутствии аул знает уже в тот же день, а конные базары исчезли с лица земли, как пережиток. Но там, где мы побывали в 1949 году — на границе между Тяньшанской и Ошской областями, где встречались еще люди, старые знакомые, жившие при другой обстановке и еще недоумевавшие: куда это все подевалось?! Кое-какие следы этого старого заставили вспомнить и то, что раньше было связано с ними.

Конечно, и картины басмачества, и коллективизация, охотничьи экспедиции и остатки старых обычаев, а теперь нарождающийся новый быт — все это волновало, заставляло вспомнить и многое трагическое и радужное, смешное и грустное. Если я сам постиг диалектику и понял сущность марксизма лишь в 1938 году, то как тяжело было постигать смысл происходившего людям неграмотным, цеплявшимся за жизнь, не зная, куда она идет и что будет за пределами того перевала истории, за которым живут и будут жить не просто «аркалыки», а люди нового склада, новых обычаев, новых требований и вкусов, о которых здесь, в глуши Туюкских и Каргашинских ущелий без книг ничего не узнаешь. А книг этих здесь нет. Правда, дети учатся, но детские книги не умеют рассказывать о жизни старым охотникам и козлодерам, которую им приходится строить.

Внизу есть киргизский колхоз «Эркин» — Может быть, это маяк? У них электричество, у каждого колхозника дом, садик, есть своя электростанция, артельная мельница, артельный клуб, школа, больница, библиотека. Когда наводнение затопило многие поля других колхозов, то жители «Эркина», не исключая стариков, женщин и детей, вышли на строительство дамбы и не отдали разбушевавшейся стихии отнять ни одного клочка их земли. Они стали жить даже лучше, чем русские в поселке Мирзаки. Да, это был хороший пример. «Маяк» в полном смысле этого слова. Все планы этот колхоз выполнял первым и всегда с превышением. Скотина у него не худела даже зимой — и этому все удивлялись (а киргиз знает, что это значит!).

Но… на следующий год, расспрашивая об этом колхозе одного из приехавших в Ташкент мирзакинцев, я узнал, что председатель колхоза «Эркин», создававший его на протяжении 25 лет, — осужден на 20 лет тюремного заключения и лагерей, и все в колхозе теперь по другому. Почему же? Как могли разрушить этот очаг культуры или прямо сказать — коммунизма?! Оказывается, раис … распорядился после выполнения плана хлебозаготовок раздать колхозникам авансом в счет трудодней по 7 кг хлеба — и на основании закона «от 7 августа» его обвинили в государственном преступлении. Конечно, после смерти Сталина в 1953 году этого раиса реабилитировали, но дожил ли он до этого дня и, если дожил, то заросла ли у него потом рана в сердце, а также и рана всего колхоза и общества?

Хотя и говорится, что на одном энтузиазме коммунизма не построишь, но и энтузиазм надо беречь, как самое сердце революционного созидания. Без энтузиазма нет броска, нет поэзии, нет счастья в общественной жизни. Энтузиазм колхоза «Эркин» был разрушен безжалостно и грубо, как только умеют это делать бюрократы и равнодушные ко всему люди, каких немало породило сталинское время, которое как бы исподволь от случая к случаю возвращало нас на старый путь реакции, породившей и Аракчеева, и Порт-артурского Стесселя, продавшего свою крепость японцам, как писали в газетах всего мира, и, наконец, целую галерею казнокрадов, взяточников, продажных прокуроров, секретарей, завмагов, экспедиторов, раисов, кассиров и многих, многих других должностных лиц, состоящих на государственной, партийной или общественной службе и занимающих должности, позволяющие им набивать свой карман за счет общественного. Бюрократизм и стяжательство, укоренившиеся за сталинское время, образовавшие костяк всей государственной машины, будет труднее всего искоренить нашему обществу. Вот тут очень нужен будет энтузиазм, без которого не обойтись в этой революции, энтузиазм, который прежде всего хотели убить в народе бюрократы. Они преуспели в этом до того, что передают свои навыки нашим детям. Анекдот рассказали даже в календаре: ребенок говорит своей маме — «Мама, купи побольше конфет и мороженого; комиссия у меня будет принимать стройку» (нарисовано детское строительство — домики из снега и подручного материала, заборы и заводские трубы). Мальчик, как видим, отлично усвоил всю формальную сторону процедуры приемки-сдачи, за которой скрыта ее сущность — сухая ложка рот дерет.

Выставка в ССХ этюдов Каргашинских, а также Кумышканских и Гаурдакских, которые я сделал за то же лето до поездки в Туюк, прошла очень оживленно. Публика была признательна за искренность, правдивость, благодарила за пережитое — «будто мы побывали в горах и пустыне», а художники и искусствоведы старались разглядеть «кухню», подносили к глазам, вертели в руках с вопросом — как это сделано, как положен мазок. Несмотря на мои объяснения, что не в мазке дело, а в соблюдении принципа диалектики, гармонии, единства и развития отношений пространственной, объемной формы — на это загадочно улыбались, без всякой веры в мои слова.