Д.М.Милеев. Воспоминания. Проспали «царство небесное».

Дата публикации: 04.05.2014 3:09:43

В эту ночь охраняли крепость джигиты Мойдына, как выяснилось перешедшие на сторону Халхаджи, а этот, последний, соединившись с Курширматом, подошел к Гульче, и когда получил сообщение, что аскеры Мойдына обезоружили русских, заполонили всю территорию крепости, все дороги и весь кишлак. Русские после очередной пьянки спали мертвецким сном и не слышали, как завладели их оружием, проснувшись лишь тогда, когда по нарам бегали аскеры Мойдына, стягивали шинели, одевали их сапоги и угрожали винтовками. «Проспали царство небесное!» Ни одного выстрела! Въехал Халхаджа во двор с Курширматом. Привели С.Ю.К., который жил с семьей в кишлаке. На допросе, учиненном ему, Халхаджа ударил его по голове, в запальчивости своей, клюкой (он был ранен в ногу раньше, ездил верхом, держа ее в курджуме, а ходил по земле, опираясь на деревянную клюку из асамусы). С.Ю.К. бросили к нам истекающего кровью. Мы его перевязали чем могли. Теперь, наверное, конец, сказал он, придя немного в себя. В двух комнатах нас набили, как сельдей в бочку, негде было лежать, спали на ногах друг у друга, сидя даже на подоконнике. Нас не кормили и не поили. К вечеру жажда была нестерпима. К окнам подошли три палача, заглядывали наглыми глазами, рассматривая свою жертву, и напоказ точили свои ханджары, у одного из них было их два, дорогие хорошие кинжалы, кривые и обоюдоострые и просто крупных размеров узбекские ножи, рукоятки и ножны были в серебре и каменьях.

Ночью С.Ю.К. снова вытащили от нас. «Меня в первую очередь». Мы попрощались, как перед смертью; всю ночь дежурили, прислушивались, обсуждали, но ни к какому выводу не пришли. С.Ю.К. до утра не было, джаллотов тоже не стало видно. На утро увидели, что молодой еще фельдшер Ж. - побелел за ночь. А у одного австрийца, сидевшего с нами (он был чех), появились признаки помешательства.

Ставка Халхаджи теперь была на базаре. Джаллоты снова замелькали, и нас повели «резать» - на площадь к Халхадже. Все было в коврах. Халхаджа сидел, поджав ногу, и, как коршун, осматривал нас. Потом он начал дико кричать, бил себя в грудь, палкой по супе, на которой вертелся, запустил в кого-то пиалой, но в конце концов встал и проковылял в заднюю часть чайханы. Слева в углу сидел Курширмат, окруженный плотным кольцом своих джигитов. Курширмат не возражал, но было видно, что он не согласен с Халхаджой. Джаллоты ушли, и нас, продержав на снегу два часа, отвели обратно. По дороге мы хватали снег, чтобы утолить как-нибудь жажду. И так повторялось каждый день. У меня было самое щекотливое положение: я был главным виновником уничтожения халхаджинских шаек (их уничтожено пять в окрестностях Гульчи, очистив совершенно район от грабежей) и отнял его золото. Если С.Ю.К. скажет об этом, меня в первую очередь отдадут джаллотам. Но я верил С.Ю.К. - это благороднейший товарищ и ради спасения своей головы, не способен предать другого. Вся надежда была на правильность чисто технологического расчета: если вся история завязалась из-за золота, то тут не до людей, которых можно обвинить в том или ином поступке. Золото — это такой страшный магнит, который ослепляет человека, лишает его разума и делает близоруким. Ясно, что Курширмат за помощь Халхадже — обещал какую-то долю его, а Курширмат сильнее — у Халхаджи после его последнего бегства оставалось человек двести пятьдесят, а у Курширмата — две с лишним тысячи. Все они были здесь. Курширмат все же сторонник Мадаминбека, хотя и отделился от него, видимо из-за того же золота, которое посулил ему Халхаджа в Гульче. Если бы не Курширмат, то и Мойдын не решился бы на свой «подвиг», изменивший его позицию в отношении Мадаминбека. Мойдыну тоже надо было что-то дать, и Халхаджа, таким образом, совершенно выходил из себя, чувствуя, что ему очень мало достанется. И эти-то распри на гульчинском золоте теперь и спасали меня: я был видимо наравне с остальными. С точки зрения моей личной программы изучения опыта басмачей, я был очень доволен таким оборотом дела: здесь все дикие страсти, самые подлинные и грязные — налицо. Опасно было, но за такой опыт надо видимо платить дорогую цену. Я все старался запоминать и это отвлекало меня от мыслей о тяжелом положении. Идея, владевшая мной, была сильнее. Я был просто наивен: мне казалось, что я не дамся, вывернусь как-нибудь. Идя на площадь, я все осматривал кругом, замечал лошадей, джигитов, веря, что если уж будут резать, я сброшу кого-нибудь из джигитов с лошади, завладею винтовкой и брошусь наутек. Этим я не подведу товарищей, обреченных на казнь. Они отказались от моего плана, назвав его безумным; недалеко от нашего помещения стояли две юрты, в которых жили мои бывшие джигиты. Я еще рассчитывал на свое влияние у них и предлагал: ночью наброситься на часовых, а потом взять оружие у моих джигитов и пробиваться силой. Теперь мы должны покорно ждать своей участи. Мы видели, что С.Ю.К. теперь на свободе и ему вернули даже его коня. С повязкой на голове он иногда появлялся у нас, вертелся около нас, но переговоров мы были лишены.

Один из сердобольных часовых — по виду добрейший дехканин из Маргелана, мой земляк, принес нам мешочек муки и разрешил нам у двери, на крылечке, печь лепешки. Мы их жарили просто на железке без масла, замешивая муку талой водой, но все они горели снаружи, а тесто оставалось внутри. Жажда мучила. Я договорился в одну из ночей с часовыми сходить за водой на речку. Товарищи потребовали у меня честного слова, что я не убегу, воспользовавшись этим случаем. Мы вышли, когда все кругом спали, в том числе и караульные у ворот. Шли сначала рядом, а потом, когда вступили на тропинку в глухой, поросшей кустарником, пойме Гульчинки, мой проводник, видимо, почувствовал себя неуверенно в этом одиночестве и пошел сзади, упирая ствол винтовки мне в поясницу и взведя курок своей берданки.

Соблазн был большой — схватить, отвернуть винтовку, отобрать и бежать. Но дума о товарищах, которых после этого наверняка зарежут, удерживала меня от этого.

Напившись всласть холодной воды прямо из реки, растянувшись на обледеневшем, хлюпающем берегу, за которым шуршала шуга, я не подавал и вида, что меня беспокоит винтовка, направленная мне в спину сверху вниз. Чувствовалось, что надо заговорить с моим стражем, а то он, чего доброго, нажмет на курок — уж очень грохочет река и для непривычного дехканина эта обстановка не очень подходит для успокоения нервов, да и воду я пью не по шариату, а по-собачьи. «Кассопны кулведан дехконы кулы халол» - вот я и напился как будто из рук честного дехканина. «Рахмат», пусть ваши дни продлит Аллах» — винтовка отодвинулась в сторону, озябшие на ветру пальцы спрятались в длинные рукава халата. Винтовкой он указал на обратный путь; набрав воды в ведро, мы зашагали к крепости, через ворота шли смело: проснувшийся часовой был знакомым моего конвоира. Мое появление было встречено как вздох облегчения: многие говорили, что я не вернусь, воспользуюсь случаем к побегу. Воды, конечно, не хватило на всех вдосталь, но все же страшная жажда была на некоторое время заглушена. Но решили меня не пускать, а никто другой на эту прогулку не соглашался, хотя тот же конвоир обещал мне это устроить.

Конечно, надо знать язык, уметь входить в доверие, чтобы ладить с этим народом, начальники которого настроены против нас.

В помещении была груда книг в хороших черных переплетах — остатки местной библиотеки. Я нашел среди них Чернышевского «Эстетическое отношение искусства к действительности» и принялся штудировать эту первооснову материалистической эстетики. А Горького я читал вслух, стараясь всеми средствами отвлечь публику от тяжелых мыслей. Это помогало. Но если бы я не знал языка, как они — и не имел бы своей идеи, за которой гонялся, как за Жар-птицей — и не знаю, что бы я делал с собой, фантазия и действительность жили рядом. Мне было страшно, так как я шел сознательно познать опыт жизни, мне нужно было постичь тайну неумирающего искусства на путях его разложения. Не поняв этого, я не мог идти в искусство, а это — вопрос идеи и жизни.

Спасало наше положение то, что весь караул оказался из отряда Курширмата. По происхождению он был из бедной дехканской семьи, бывший чарикер и батрак. Что же касается Халхаджи, то его все знали как Кумарбача, то есть игрок в ошички («кумар»), на деньги, пьяницу и вора, никогда не работавшего. Если бы его джигиты были допущены к караулу — в первый же день всех перерезали. Их джаллоты все время рвались к этому. Каждый день, стоя у украшенной сплошными коврами ставки Халхаджи, перд нами проводили их жертвы — аксакалов-заложников, не выполнивших контрибуций в каком-либо ауле. Одного, двух или трех из них резали на наших глазах, чтобы устрашить. Джаллот по имени Сок кривлялся перед этим, прося у своего хозяина оказать щедрость и позволить ему утолить жажду крови, ставшей его страстью «хумар». «Я ж тебе дал утром» — «уны напуштага хам етмады» («этого не хватило и на завтрак!»). Точило у джаллоты было при себе, на поясе черный брусок камня, найденный очевидно в русле реки, с просверленным отверстием, куда вдевался ремешок. На бруске он правил кинжал. Затем, подоткнув полы своего халата или сняв его и бросив наземь, хватал жертву за бороду и вонзал ему в горло кинжал, лезвием внутрь; придавливал коленом его к земле и, навалившись всей тяжестью, мял, и давил жертву, как говорили другие очевидцы, иногда держал и даже откусывал зубами ухо, пока стекала кровь, наслаждаясь конвульсиями умирающего, издавая при этом дикие звериные звуки, как фокусник, исполняющий жуткий номер. Затем поворачивал кинжал и отсекал гортань, слизывая окровавленный нож, , чтобы душа зарезанного не явилась во сне. Затем ножом соскабливал кровь, где прилипла, отирал нож об одежду зарезанного и, умыв руки снегом, вкладывал его в ножны, поднимался усталый и весь расслабленный и запыхавшийся уходил и садился на завалинку у ног Халхаджи. Сюда ему бросали халат зарезанного, как премию, если он был хорош, а нет — Халхаджа его награждал деньгами или подарком. Джаллот уходил курить анашу, его сменял другой или он снова выбегал на сцену. Это был любимый палач Халхаджи — его действия заменяли ему театральные действия.

Мы теперь представляли себе как кончил жизнь младший из С-вских, которого халхаджинцы настигли вечером в Талдыке. Это был очень талантливый юноша, занимавшийся наукой, студент-естественник. В поездке он напоминал какой-то персонаж Свифта: в широкополой белой шляпе, на маленькой ленивой лошадке, ноги свешивались чуть не до земли, всегда в раздумье и в наблюдениях за растительностью. Если другие торопились, то он ехал сам по себе и мог отстать от компании на целый день, нимало не думая о том, что это опасно. Как он попал сюда — непонятно: вероятно, потянулся за своими старшими братьями — Б.С-вским, бывшим помощником прокурора, и А.С-вским, есаулом сотни.

Однажды — это был десятый день нашего сидения — мы заметили, что весь лагерь зашевелился, засуетился в беспорядке, все задвигались, к нам уже на лошадях подскакали палачи, но их тут же вернули, от стражи мы узнали, что Красная армия наступает со стороны М.Талдыка и что туда навстречу выехала большая часть курширматовских отрядов.

На следующий день нас погнали вверх, басмачи бежали. Подгоняя нагайками, нас гнали, защищая в тоже время от наскоков проносившихся мимо халхаджинцев. Однако, один из наших, преследуемый группой халхаджинцев, отделился и побежал прямо к реке, по берегу которой мы шли. Полой шинели, защищая голову от ударов, бросился через забережню в воду и стал перебираться на ту сторону. Двое бросились за ним на лошадях, и от удара шашки он упал. Полы шинели сначала вздулись пузырем над ним, и все поглотила вода и шуга. Озверевшие халхаджинцы снова бросились на нашу колонну, но были оттеснены: мы чувствовали, что в какой-то мере нас защищают курширматовцы, но, поддавшись общей панике отступления, и они могут нас бросить на произвол халхаджинцев, так как мы пешие, идем медленнее, чем все это войско скачет на лошадях.