Д.М.Милеев. Воспоминания. Материал для композиций.

Дата публикации: 23.03.2014 2:37:43

Для моих будущих композиций еще не хватало материала: психологии, определяющей и позу, и переживания, и ситуации. Походы красногвардейцев, красноармейских, добровольных отрядов ничем пока не отличались от того, что я видел здесь, разве только тем, что здесь было больше узбеков, киргиз, больше неумелости. Боев настоящих не было. Видел панику и бегство — это интересно. Здесь запомнились некоторые характерные моменты, в которых была и дикость, и толпа, и жестокость, животное чувство самосохранения и безрассудство.

Через некоторое время С.Ю.К. призывает меня и говорит: принимайте взвод — 11 киргиз под командой курбаши (Нишанбай), который будет теперь урядником, перешедших на сторону Мадаминбека от Халхаджи. Я с радостью согласился и узнал, что этих «басмачей» отказались принять в свои взводы другие командиры, сторонясь от этих «головорезов» (перерезавших безоружных австрийцев в восемнадцатом году), кроме того некоторые командиры взводов не знали киргизского языка. Я смотрел на своих подопечных зачарованно: ведь это настоящие басмачи, которых я смогу теперь изучать ежедневно и проникнуть в их мир.

Одеты они были плоховато, кроме курбаши, у которого были новые сапоги, бархатные штаны и серый кафтан со стоячим воротником, как у русской рубахи, и рядом разнокалиберных медных пуговиц. На голове у него был войлочный новый киргизский «колпак», одевавшийся сверх зеленой тюбетейки. Нишанбай был блондин с редкими усиками и бородкой, которой не хватило бы и на одну среднюю кисточку для художника. Ноги — в ярких узорах — узбекских сапожках, из-за голенищ которых красовались полоски каратегинских чулков. Глаза были лукавые, узенькие, в подушечках, лицо розовое, довольно полное. За плечами у него была бердана четырех линейная, а узеньком ремешке — самодельный патронташ. На седле — мягкое зеленого бархата одеяльце, перетянутое ременной светло-коричневой подпругой с серебряной большой пряжкой узгенского типа; в том же стиле подхвостник с серебряным набором и нагрудник с большой круглой бляхой на соколке. Уздечка — вязаная, считавшаяся у киргиз шиком, с легким набором на переносье и на оголовке. Нагайка — легонькая, изящная, вся в серебряной и медной обмотке, какие любят узбекские бачи. Лошадка — довольно тряский иноходец-юрга, покрытый красивой полосатой легкой попоной. На вооружении остальных было всего семь ружей — три винтовки и четыре охотничьих дробовых ружья, грязные, поржавевшие, запыленные, на самодельных погонных ремешках; лошади были крепкие, но худые, одежда — обыкновенные, иногда очень бедные киргизские халаты, кое-какая обувка, грязное белье, слабая седловка. На спинах — полосы от давнего ношения ружей — видно, что басмачи старые. Глаза недоверчивые, боязливые, напряженные в ожидании того, что с ними будет.

Когда заговорил с ними по-киргизски — они как-то сразу придвинулись все поближе, кроме Нишанбая, оставшегося равнодушным, в глазах загорелся детский огонек доверчивости, любопытства и удовольствия. Я достал ружейного масла и велел вычистить ружья и за содержание их в таком виде — показал на камчу. Велел расседлать лошадей — у всех спины были сбиты. Пока не заживут спины — будете ходить пешком и носить седла на своем горбе и лошадей водите в поводу. Курбаше велел чистить лошадь самому, а если кто ему это выполнит — и тому и другому нагайка.

Курбаша осторожно пожаловался в этот же вечер «командиру полка» С.Ю.К., но тот ему заявил, что командир действует правильно, из басмачей надо сделать воинов, и что если следующий раз он посмеет придти с такой жалобой — он его отправит для наказания к своему командиру.

Вечером пошел посмотреть как они устроились на ночь. Помещались они в сакле, стоявшей на отшибе, лошадей вязали за колышки, набитые против хибары. Курбаши не было. Где он? Пошел доставать казан (на самом деле он был у С.Ю.К. и пришел, имея вид побитой собаки, но затаившей злобу). Джигиты, наоборот, несмотря на строгие предупреждения, были расположены, как старые знакомые. Ружья уже были вычищены и наперебой предъявлялись для осмотра. Замечания с охотой, но очень неумело, исправляли тут же, работая до поту, высовывая от старания язык, и стараясь разглядеть на свет те ржавые пятна, которые уже ничем не отчистить. Выяснили, что патронов у них всего (с дробовыми) — около десятка!

На следующий день достали патронов и устроили пробную стрельбу. При этом им было заявлено, что кто лучше стреляет, тем и передана будет винтовка, а остальным — дробовики.

Оказалось, что все джигиты — жители окрестных аулов, некоторые из них охотники, что особенно нас сближало, а один Сулейман, оказался замечательным певцом.

Я сразу запретил петь басмаческие песни (они надоели до тошноты) на мотив русской песни «Женушка», исковерканной на узбекский лад, в них восхвалялись достоинства джигитов, мечта которых «бешатар» (пятизарядная винтовка) и «пулимут» (пулемет). Киргизы были рады петь свои киргизские, проникнутые поэзией горных ручьев, лугов и ароматом воздуха, песни. Пел всегда один Сулейман, остальные слушали и глубоко чувствовали прелесть своих родных мест — горного Алая.

Ученья были каждый день — никто нас здесь не тревожил, Красная армия не преследовала. Гульча стояла не занятой.

Снизу привозили дыни, виноград, кормили нас бараниной, освещались коптилками на бараньем сале. Хлеба было достаточно, на покупку баранов выдавали деньги.

Так как мой «урядник» оказался плохим стрелком, его винтовку получил молодой охотник Атахан. Все винтовки оказались в руках охотников и мы уже начали мечтать об охоте на кииков и архаров, во множестве водившихся в этих горах. Было самое лучшее охотничье время — осень — и для ознакомления с местностью мне очень хотелось поездить.

Дней через десять пора было приступать к конным учениям и предупрежденные за несколько дней об этом, мои джигиты оказались на лошадях, хотя двоим из них я предрекал, что будут бегать вприпрыжку, пешие — нагонять. Раны у лошадей не заживали. Накануне вижу на коновязи три новых лошади, а больных нет! Что за притча! Никого не отпускал, ежедневно глаз не сводил, следил за их поведением, построением и успехами (каждый чечер был званым гостем у них на кульчанае и на этом основании получал вареную голову на медном подносе — обзавелись посудой) — и как это случилось — не видано. Заметил, что и седла и уздечки у некоторых другие, хорошие; на баранине и на айране, который им привозили «туганы» (родственники) мои джигиты поправлялись и выглядели теперь очень цепкой и дружной ватагой.

Подозрение на то, что они исподтишка занимаются разбоем, крадут лошадей, быстро развеялось: с гор приехала целая группа «родственников», которая была мне представлена, и они-то все и рассказали, как они помогают своим джигитам. Очень звали к себе и хотели тут же меня увезти с собой и очень разобиделись, когда я вынужден был отказать им в том — меня не пустили: пришли нехорошие вести снизу — ожидали атаки.

Но скоро вести эти оказались дутыми, и когда жители ближнего аула пожаловались, что их ограбила шайка Халхаджи (местные киргизы, подчинявшиеся Халхадже, грабившие в горном районе, когда сам Халхаджа грабил в нижних, узбекских кишлаках) — я спросил разрешения выехать и на практике проверить своих джигитов и одновременно защитить население, с которым нам нужно жить в мире и дружбе.

Разведка у нас оказалась великолепной — мы знали все тропы в окружении шайки, имена разбойников, даже их биографии, знали, где они скрываются, где что награбили, где прячутся, какими путями ходят — на нас теперь работал весь район. Надо было оправдать его надежды. Узнав, что сегодня халхаджинцы ночуют в ауле на пути к Белсули, мы быстро обсудили план атаки и в ночь двинулись в вылазку. Долгое наше бездельничанье позволило разбойникам грабить и жить спокойно.

Перед рассветом мы с ходу атаковали аул, при этом мои джигиты не удержались, несмотря на запрет, подняли дикий вой, когда до ближайших юрт оставалось еще метров пятьсот, как только услышали мою команду в атаку марш-марш. Я и порадовался и любовался проявлением этой воинственной страсти, которая, вероятно, сопровождала со времен половцев и до них эти дикие атаки потомков гуннов, и впереди в полоске светлой зари показались очертания юрт. Слева был саз, о котором предупреждали меня киргизы. Аул стоял на обширном покатом лугу в межгорье долины. Стреноженные лошади паслись невдалеке. Собаки залились лаем, но бежали не навстречу, как обычно, а от нас. Разбойники не оказали нам никакого сопротивления, иные выскочив из юрты в «одних портках», стремились укрыться в полумраке, спасаясь бегством, другие — прятались под одеялами. Я догонял одного из бежавших и пока раздумывал — плашмя или по настоящему рубануть его шашкой, беглец вдруг поднял руки и взмолился о пощаде: он оказался горбатым!

Всех собрали, привели в юрту. На моего горбуна сзади у двери набросился Ары — мой джигит, и уперев ему колено в поясницу, сильным рывком за плечи выпрямил его — я не успел запротестовать против его грубого обращения с «пленным». Такой хитрости я не предполагал, а Ары знал его, оказывается, и это оказался «курбаши». В юртах не было ни кошем, ни одеял и почти не было хозяев. Когда рассвело, все они начали стекаться в аул, с плачем и причитаниями. Тюки с добром были приготовлены басмачами к увозу; теперь их население распаковывало и вырывало из рук друг у друга. Некоторые из жителей оказались избитыми; женщины, не стесняясь позора, оголив спину, ногу или грудь, подходили к связанным басмачам и тыкали им пальцами чуть не в глаза и готовы были, кажется, их растерзать, ребята голосили или, забившись в угол, бледные, оробевшие жались друг к другу, сидя на корточках.

Рассказывали, что все соседние аулы разграблены; в аулах не осталось ни ковров, ни кошем, ни одежды, ни хлеба, ни скота — чем будут жить люди, за зиму все умрут с голоду и с холоду. Я понимал, что надо решительно положить конец грабежу населения и подчеркнуть враждебность нам Халхаджи. Объявить ему войну!

Курбаши я велел тут же расстрелять, а остальным велел у населения просить прощения и дать обещание, что никогда грабить больше не будут; оказавшемуся здесь элликбали сдал их на поруки и отстегав нагайками, выгнали за пределы аула.

Оружие, отобранное у басмачей, оказалось в два раза сильнее нашего: семь винтовок, семь хороших ножей, двадцать лошадей с седлами и два кутаса. Часть лошадей была под вьючными седлами, без уздечек — они ходили по тропам гуськом за своим вожаком и друг от друга не отставали. Если вожак шел рысью — весь караван двигался за ним рысью; останавливались или бежали — все по команде вожака. Эта выучка и инстинкт вырабатывались веками в этой стране горных караванов.