Д.М.Милеев. Воспоминания. В верховьях реки Пскем

Дата публикации: 28.02.2016 2:10:46

Однако поработать на натуре мне было крайне необходимо и некоторый выход к этому я нашел, поступив в 1946г. в музей геологического Управления, с условием написать картины по предложенной тематике. Мне предоставлены были транспортные средства и я выехал в составе геологического отряда в верховья р.Пскем. Получив двух лошадей, седла, фураж и палатку, я выехал к месту работы, взяв с собой в экспедицию восьмилетнего племянника Вову.

Лошади были диковаты — из числа купленных в Китае, но очень хороши по экстерьеру. Мне предлагали смирных, но я видел, что на них больших переходов не сделаешь и предпочел крепких, горных, но диких меринов.

Прежде всего их надо было приучить к порядку: являться с пастбища к утренней порции ячменя. Когда они погружали свои морды в торбу, надо было успеть надеть недоуздок, и если они тут же начинали вырываться, то крепкий чумбур уже был в руках и лошади оставалось смириться со своей участью. Следующим приемом после кормежки (если надо было ехать дальше) было взнуздать лошадей, которые не давали дотронуться до головы. Лаской и уговорами это, наконец, удавалось, взнузданный конь снова бросался на дыбы, но вырваться уже не мог. От седла они с таким же проворством и дикостью бросались в сторону, нужно было иметь достаточно такта, чтобы седло это положить, наконец, на спину, притянуть все подпруги, подогнать подхвостники и нагрудники, затем хорошо навьючить свое караванное имущество, чтобы оно ни на гору ни под гору не съехало вперед или назад, т.к. это вызвало бы новый прилив дикости, остервенения и разноса.

По дороге в Пскем (таджики называют его Бис-кон, т.е. 20 родников), двигаясь по крутым склонам среди зарослей боярышника, вишни-маголепки, дикой яблони, клена, шиповника, местами грецкого ореха, алчи, иногда увитых диким виноградом, переходя вброд ручьи с холодной дивной свежести и красок водой-волшебницей, то карнизами, то осыпями — я переживал полное счастье свободы, независимости и счастья. Воздух был ароматен и вкусен, солнце грело, запах раскаленных камней вызывал в памяти знакомы ощущения, сине-фиолетовое небо обнимало всю землю, отпечатки его я находил теперь везде по своей теории и не терпелось скорее приступить к работе, чтобы проверить все на практике; теперь-то, я был уверен, я смогу передать пейзаж на полотне, нужно только отделаться от старого «самодеятельного» приема, когда не связываешь части картины воедино, а вырабатывать себе новый метод, основанный на понимании единства природы, гармонии красок, воплощающих идею отражения, «как свойство природы» (Ленинское выражение). Эти свойства я достаточно анализировал теоретически. На практике это должно дать мне новую палитру, несравненно более богатую, чем прежняя, когда я не знал этих законов природы.

Мы разбили свой бивуак у озера Урунгач. Кругом каменные осыпи, утесы, отвесно глядящие в воду, которая, отражая небо и скалы, строило чудную гармонию красок от сине-фиолетового до золотисто-желтого. Ничего не надо было сочинять, надо было увидеть эту гармонию и учиться передать ее на полотне.

Природа сама по себе красивее всего того, что может придумать человек, причем то, что выдумано, при всей своей яркости и насыщенности лишено правды, легковесно, условно и проигрывает рядом с вещью, сделанной с натуры, если только художник понял ее гармонию и единство; если же он не понял ее, но копирует — его произведение становится отчужденным, не идущим к сердцу зрителя. Но чтобы понять гармонию, нужно разгадать механизм ее создания в природе, то есть ее законы цвета, которым природа модулирует форму предмета. Границы этой формы, окружение и взаимодействие — столь тонкий, гибкий организм, что, вперяя свой взгляд в одну частицу его без связи с остальным, не поймешь гармонии. А гармония всегда присутствует — сначала надо найти ее общий вид и, запомнив, руководствоваться при наложении красок. Пока не увидена эта общая закономерность, бесполезно приступать к этюду, т.к. на мелочах и частностях ее не найдешь и этюд получится раздробленным, нежизненным. Но поняв, нужно очень быстро запечатлеть эту гармонию красок на палитре, т.к. все быстро меняется и соотношения частей будут потеряны в этюде.

На восходе, утром и вечером на заходе солнца можно наблюдать (и писать) в течение 10-15 минут, днем — 2-3 часа (окончание переносить на следующий день в той же обстановке и времени), а при пасмурной погоде можно писать долго — это самое благоприятное время, т.к. можно долго работать и поймать гармонию. Очень трудно при солнце и безоблачном небе. Этого еще никто не достигал из великих художников.

Палатка наша стоит у нижнего края озера, на гребне естественной платины, запрудившей ручей. Весной озеро наполняется и вода перекатывается через гребень каменного завала, проделав в нем небольшое русло, а осенью вода спадает и озеро исчезает, начиная мелеть уже с сентября месяца. Беспрерывно сыплются камни со всех сторон, горная порода — древние девонские известняки, трещиноватые и разрушающиеся; все тропы завалены камнями так, что без риска не проведешь лошадь по такой дороге, как бы ни хотелось съездить вверх по ущелью, в голове которых видны зеленые луга летних выпасов, называемых «Воловьевой летовкой» – «хокуз-джайлау». Верхняя часть ущелья называется лаачин, что значит сокол-балабан; там сплошной град камней; в каменных пластах присутствует палеофауна девонской эры: ракушки, морские черви, водоросли. По ущелью налево в 304 км от нижнего озера лежит верхнее озеро, значительно больше первого. Там мы встретили уток, а на водопой по утрам спускаются кеклики, выше озера по скалам свистели улары. По ручьям и зарослям кочуют синие птицы, которых здесь очень много. Чуть забрезжит заря, ущелье наполняет мелодичное пение этих чудных созданий природы; вдохновившей человека на изобретение музыкальной шкатулки. Человек стоит тут очарованный не только золотом первого солнечного луча, сине-фиолетовым отливом волны озера и малахитово-базальтовым цветом быстрого холодного ручья, под чистым утренним небом, но и звуками песни, которая начинается перед рассветом и кончается как только первые лучи солнца коснутся белого кружева водопадов и шумливых порогов ручья, то огибающего каменную осыпь, то скрытого глухими зарослями алчи, боярышника, жимолости, дикой яблони, ежевики, с которыми иногда вдруг соседствует пышная густая арча, сразу привлекающая глаз своей темной насыщенной зеленью.

В пении синей птицы слышались то звуки лезгинки, то мотивы причитания Одарки из оперы «Запорожец за Дунаем», то отдаленная, тихая музыка киргизского комуза. По берегу озера передо мной важно шествовала трясогузка. Дойдя до своего пограничного знака, где кончается ее участок, она встречается с соседкой, они наскакивали друг на друга, сшибаясь в воздухе, и как ни в чем не бывало с той же важностью и спокойствие шествовали в обратном направлении, ловя мошек и выползших из под камня пауков и водяных блох, чтобы набив ими рот отнести в гнездо. Тут же, треплет и превращает в войлок прошлогоднюю траву ремез, чтобы связать искусно рукавицу и подвесить ее на тоненькой веточке над быстрым ручьем, где постоянно тянет прохладой, и гнездо раскачивает ветер, дующий с холодных вершин.

В верхней части озера, совсем заваленный огромными осколками скал, скатившихся сверху, растет и зеленеет орешина, плоды которой можно собирать, стоя прямо на этих каменных громадах; каждая из которых могла бы перегородить целую улицу. Если сюда упадет еще такой камешек, он раздавит орешину, как незабудку. Чуть пригреет солнце — с верховий ущелья вниз на поля в долину летят вороны. Я рассказываю 8 летнему Вовке, что эти птицы живут по 300 лет, и может быть какая-нибудь из этих родилась еще в эпоху Петра Великого. Он тоже романтик, глаза его воспламенились, и он побежал в палатку за ружьем: дядя Митя, убей этого большого ворона — он наверняка живет 300 лет, какое у него мясо — давай сегодня на обед сварим эту птицу, пусть не съедобную, но «историческую». Потом Вовка варил этого ворона до вечера, много раз подливал в шурпу воды; мы его съели, но больше решили не стрелять эту дичь. Куда интереснее были кеклики, которых нам иногда удавалось подкараулить на водопое.