Д.М.Милеев. Воспоминания. В ущелье Кия-джол

Дата публикации: 20.03.2016 2:52:32

Так как здесь я получил некоторую практику и интересных мотивов уже больше не было, я решил перебраться в новое место — пониже, в ущелье Кия-джол.

Между прочим, по гребню Кия-джол в январе 1919 года пробирался в Ферганскую долину из Пскема Осипов с остатками своего разбитого отряда. Это был единственный путь для отступления. Перевалив Пскемский хребет, спустившись к Идрис — Папгамбару (теперь районный центр Янгибазар), он дальше перевалил через Чаткал и через Уратепе ушел в Бухару и дальше. Об этом я знал еще в 1938 году, когда писал картину для музея Истории Революции («Бегство Осипова через Нанайский мост»), когда собирал материалы о нем, ездил на места боев с консультантом А.И. … Тогда еще живы были многие из партизан и они очень живо откликнулись на наши запросы.

По дороге случилась беда: мой конюх шел в хвосте лошади и подошел как-то очень близко — она поддала задом и сбила его; он покатился по осыпи прямо к бушующей реке, лишь случайно задержался у камня. Лошади начали трепать вьюки, того и гляди сами сорвутся с тропы вниз. Мне пришлось отвести их подальше от этого места, привязать к дереву и лишь после этого я смог по этой злополучной тропе вернуться на место, откуда сорвался мой мальчик, и затем с трудом вытащил его и отнес к лошадям. Они уже не подпускали нас, почуяли кровь и были потрясены случившимся. Мальчик был без сознания, но скоро холодные примочки привели его в чувство, но двигаться он не мог. Пришлось здесь заночевать, хотя место было очень узкое, каменистое и неудобное. Не было корма для лошадей и, главное, мальчику нужна была медицинская помощь, а у меня для этого не было достаточного даже перевязочного и стерильного материала. За ночь мальчик пришел в себя; ему пришлось бинтовать голову, руки, ноги и даже туловище, т.к. помимо удара от лошади его всего побило на камнях, когда он катился с горы. Мне пришлось изорвать на бинты все свое запасное белье и одеть еще сверху свою верхнюю рубашку и брюки, т.к. вся его одежда изорвалась в клочья. К утру мы двинулись в путь; на вьюке я устроил ему удобное сидение, привязал к седлу и в поводу держал его лошадь, которая едва допустила его себе в седоки. Вторую лошадь я привязал было к хвосту первой, но этого подергивания она не выносила, я боялся за мальчика, и пришлось ее отпустить в надежде на то, что она, свыкнувшись с первой, сама не отстанет. Так, к вечеру того же дня мы были в ауле.

Сбежались родные; были плач и рыдания, как над умершим; женщины, обезумевшие от вида раненого, учинили было надо мной самосуд, но вмешались мужчины и сам я старался быть спокойнее (это всегда действует хорошо) и конфликт кое-как уладили. Но опасность для мальчика оставалась. Я предложил отвезти его к доктору в Чимган (80 км), но родители отказались, решив лечить его своими средствами дома. Через день мальчик почувствовал себя лучше; хотя был еще очень бледен, но обрел дар речи и стал приподниматься.

Я вернулся снова в свое ущелье. На этот раз уже совсем один. Поднявшись от тропы вверх по ущелью по крутым заросшим берегам речки, я нашел такую же полянку горной осоки и решил здесь обосноваться.

Слева от меня был небольшой березовый колок, из которого выскочили два кабана и с уханьем фырканьем бросились наутек по склону горы; за ними посыпались камни. Шум реки наполнял все ущелье, она неслась по камням, белая от пены, вся в брызгах, в радугах, а по утрам на зеленой травке, куда достигали эти брызги, блестели хрусталем звонкие ледяные сосульки. Лошади упивались свежестью осоки и выедали ее до корня, так что после них оставалось голое место. В километре выше этого места так же рьяно паслись на такой же лужайке киики, следы которых я каждый день замечал на песке, на свежей глине и на тропах.

Тут хозяйничали медведи, пугая моих лошадей каждую ночь своей возней поблизости, то им надо достать дикобраза в норе, то изломать плодоносящую яблоню, то мимоходом потрещать в валежнике, выкапывая личинок, не унимая при этом своего рева и нетерпеливого урчанья; а однажды пожаловал барс, которого однако лошади почуяли издали и заставили меня приготовиться к стрельбе. Хотя барс и подходил на выстрел, но прятался все время в тени и выцелить мне его не удалось. Обойдя нас вокруг и покрутившись около норы дикобраза, развороченной медведем, он исчез, извиваясь между стволов горной березы, пригнутой к земле обвалами и половодьем. Хотя я не сделал ни одного выстрела, звери постепенно перестали нас тревожить по ночам, а когда мы (я и лошади) совсем успокоились и почувствовали себе как дома — явились волки.

В десяти-пятнадцати километрах ниже они каждый день (вернее ночь) причиняли много хлопот пастухам-баранщикам и отары у них несли большие потери, но здесь они очевидно были вблизи своей норы: волчица и штук 6-7 щенят, уже довольно взрослых, видимо впервые вышедших на охоту. В густой высокой траве они долго барахтались, скулили по-щенячьи, но на полянку не вышли и волчица их увела прочь от беды, т.к. она, оказавшись вдруг внизу от нашего табора, конечно, почуяла ружье и нового человека, от которого можно ждать всего самого худшего. Лошади как-будто видели в темноте и когда я отвлекался шумом, производимом щенками, лошади в четыре глаза следили за волчицей, поворачиваясь мордами в ту сторону, куда она невидимо для меня переходила, отыскивая такое место, куда от нашего табора тянуло ветерком. Без разбору она не нападает и глазам своим не верит, как не верит и бюрократ человеку — подай ему бумажку. А волчице нужно подойти с подветренной стороны и, когда она учует чем пахнет, тогда она решает, что делать и кто перед ней.

Этим пользуется охотник: садится на тропе зверя так, чтобы ветер шел от зверя. И даже при луне, когда видно как днем, зверь подойдет вплотную, на выстрел, на 3-4 шага, если охотник держится неподвижно, и будет его рассматривать, тогда как если подойдет с подветренной стороны и учует – за версту свернет с дороги и постарается больше здесь не рисковать. Определив опасное место, этот зверь и в следующие дни будет обходить страшное место и каждый раз проверять — не миновала ли опасность.

Волчица с тех пор больше не подходила к нам, но щенки ее в одну из ночей на противоположном бугре до полуночи возились, скулили и пищали, т.к. опасливая мать вероятно не решилась их брать в этот раз с собой на охоту, ввиду опасности, и те, проголодавшись, уже не у норы, а далеко от нее маялись, подхлестываемые соблазном самим броситься за добычей. Все говорило о том, что они скоро сами начнут промышлять и мать готовила их к этому с осторожностью.

Конечно, хотя место было глухое, но свое имущество и лошадей я не мог оставлять без надзора и места для этюдов я должен был выбирать поблизости, а местность позволяла это: кругом было все хорошо — и вид на тающую в вечернем сумраке дальнюю гору, на которой задерживались последние оранжево-красные лучи дневного светила, и бьющую весельем и пеной речку в берегах, затерявшихся в дебрях ферулы, мяты, бурьяна и дикого кустарника. Ложе ручья было выстлано и обложено камнями, еще далеко неокатанными, прямо свалившимися с горы и загромоздившими ему своенравную дорогу, не успевающему их своротить с пути и столкнуть вниз к реке, в которую этот ручей впадает в трех километрах отсюда ниже.

Наконец, программа, намеченная мной для лета, завершена. Сделано у меня около 50 этюдов. Надо их собрать все вместе и посмотреть — что же получилось?

Навьючив своих лошадей, которые к концу моей экспедиции оказались в добром здоровье и в хорошем теле, что не безразлично при сдаче их на конной базе в Алмалыке, я благополучно выбрался из ущелья и по безопасным уже тропам двинулся в Пскем. Там я имел возможность радировать товарищу в Управление, вызывая его для охоты.

Места были для этого разведаны и, когда он прибыл, мы отправились уже не на этюды, а на охоту, прихватив с собой еще местных охотников. Наши трофеи за 3 дня охоты были два медведя и один козел. Поделив добычу, мы отправились в Ташкент.

В Союзе художников выставка моих этюдов произвела впечатление. Но главное признание я получил от публики: еще не было такой выставки, чтобы так было многолюдно и оживленно.

В назначенный для этого день были выдвинуты докладчики (искусствовед Круковская) и оппонент (член правления Герасимов Н.). после доклада Круковской, говорившей о натурализме, стали выступать из публики — геолог Пуркин, офицер Галицкий, поэт Лебко, академик Романовский, профессор Бугаев и другие, сказавшие очень ярко в мою защиту и настолько убедительно, что Герасимов отказался от слова. Победа была за публикой. Круковская созналась, что при публике трудно выступать против Милеева, т.к. все готовы за него сражаться. Искусствовед Чабров отметил большую живописность работ, новизну, убедительность и прочие хорошие качества, но когда я потом с ним разговаривал и объяснял, чем я достиг этих качеств (на основе своей теории), то он категорически возразил — этого не может быть: какое отношение к живописи имеет теория или научные установки — живопись — это чувство, и ни математика, ни физика, не диалектика не могут повлиять на нее. Так же говорили и другие, считая даже, что я хочу водить их за нос, а диалектику извращаю. О том, что я пытался все же доказать, что этот успех — плод теории, я уже писал раньше.