Д.М.Милеев. Воспоминания. Той

Дата публикации: 01.02.2015 3:25:42

Я посоветовался со своим сотрудником (конюхом), т. Ко-вым и мы поехали; на случай подвоха и самообороны положили себе в карманы, так, чтобы было незаметно, наганы. 15 верст до аула Токтогула нас сопровождал высланный хозяином отряд певцов-ырчей: два кыяка, дудка и пятнадцать поэтов состязались в импровизации, воспевая наши военные успехи в недавней схватке с манапами, на все лады расхваливали коннозаводство, советскую власть — власть народа и выражали свое желание, чтобы Ленин прислал к ним своего младшего брата («Ленин-укасы»); — оказывается этот темный народ, живущий по законам богатых и внешне еще поддерживающий их власть — отлично понимает положение и знает откуда идут новые веяния, что это их власть идет к ним, что им известно как, с какого бока брать быка за рога — дай только срок и нужные условия, и байская традиция, поддержанная «восточной политикой» Сафарова, огнем, мечом и контрибуциями, полетит к черту.

Той был великолепный, со скачками, козлодраньем, обильным угощением. Народу собралось тысяч пять-десять. Это был целый лагерь, раскинувшийся на добрых два километра вдоль Таласа, т.к. приезжие в гости собирались пировать три дня. В большинстве это были новые юрты, возле которых паслись стреноженные кони, часть из них была привязана к юртам за колышки, вбитые в землю вокруг, или просто сбатованы, голова одной лошади к хвосту другой с чилбызами, продетыми через седельные кольца для торочин, и поводьями, замотанными за луку своего седла.

Такие лошади не могут уйти, т.к. каждую за повод будет к себе тянуть другая, и они смогут ттлько кружиться на месте и не смогут «сговориться». Если мухи одолевают лошадей, то они сами подставляют свою морду действию хвоста соседки, которая непроизвольно помахивает им, работая и на себя и на товарища. Часто и в табуне можно видеть лошадей, таким образом пристраивающихся друг к другу, защищая таким образом и свою морду — чужим хвостом, и обмахивая свой зад собственным.

В каждой юрте сидело по 15-20 человек; посреди нее в большом казане варилось мясо. Хозяйка катала тесто на кульчатай. Шли веселые разговоры, гостей занимали певцы, рассказчики или просто весельчаки-острословы, отовсюду слышался громкий смех. Это было хорошее предзнаменование, наши подозрения рассеивались. Бедные и богатые — все веселились, сидели рядом, только тот, кто побогаче — в середине, самые бедные — у порога. Женщины и дети — позади гостей, в ожидании, что им бросят кость, дадут объедки, позволят облизать посуду — деревянные большие чаши — тавак или тогона. Большие котлы стояли также под открытым небом, и вокруг них на козьих и бараньих шкурах, на кошмах, коврах и паласах сидел народ. Одни приезжали позже, другие раньше, и их размещали всюду, везде находились представители хозяина, заботившиеся о том, чтобы все были накормлены, приняты, обхожены согласно этикету. В центре всего огромного многотысячного лагеря стояли юрты самого Токтогула. У него была белая большая юрта с богатой перевязью, расшитой красивым узором, входной занавеской из чия с резным дверным косяком с открытым тундуком, из которого шел легкий дымок, распространявший опьяняющий аромат арчи и вареной жирной баранины.

Через весь лагерь нас с большим почетом проводили, под усилившиеся звуки кияков и хвалебные оды ырчей, к юрте самого хозяина, который оказывал нам особую честь, сам придерживал дверцу и жестом, с поклоном, приглашал в юрту. При нашем появлении все встали: тут был весь цвет байского синклита. Все посторонились, указывая нам место в центре на «туре», где на лежавшем шелковом одеяле была постлана небольшая, но очень нарядная курпача — знак особо высокой чести.

Все сели вслед за нами и сделали «патака» — и мы тоже. Это был сигнал к самой сердцевине празднества: кругом пошли «патака» — значит и те другие вокруг приняли главного гостя. Все очевидно знали, что послали за мной, и если бы я не приехал — это был бы большой урон для авторитета хозяина и «официальные» отношения с коннозаводством продолжали бы оставаться «в состоянии войны». Теперь у всех отлегло, на душе стало спокойно и ясно — со мной больше не хотели ссориться, но и от меня требовали встречных шагов: побежденный ждал почетного мира.

Сопровождавшие нас ырчи (все это была беднота), выполнив свою миссию, имели теперь право на вознаграждение, и им тут же, против дверей белой юрты, на новых черных кошмах и коврах быстро подали дастархан: печеные в казанах мягкие лепешки, боурсаки и круто посоленное, поджаренное, мелко искрошенное мясо, плавающее в бараньем жире — это предварительная закуска к тому барану, который теперь варится для них в подвешенном на огне казане («аскан казан»).

В юрте — баи, самые почетные из них, и рядом, против них — бедняки. Контраст, кажется, никого не удивлял, все было так естественно и просто, но нельзя было не обратить на это внимание: их лица, их одежды, их позы — все говорило о противоположности восприятия событий: в юрте были побежденные, толстые, краснощекие, нарядные, в цветастых халатах и дорогих шапках, с учтивостью в лицах, хотя ненависть у некоторых проявлялась в том особом блеске глаз, который не говорит ничего хорошего собеседнику, большая часть из них не скрывала своего любопытства и разглядывала меня как бы сызнова.

Вне юрты была живописная подвижная лихо сдвинувшая на макушки свои затрепанные тельпаки, распахнувшие черные, дырявые, цвета сухого навоза или верблюжьей шерсти чапаны, толпа «ямаков», оказавшихся в заслуженном почете и имевших вид откровенных победителей.

Разговоры пошли о хороших лошадях, об охотах, о призах для скачек и других мирных делах. Спросили, пущу ли на козлодранья я своих лошадей, просили предоставить их для этого, но отделался тем, что они не тренированы еще и могут надорваться («бузулады»); это с пониманием было воспринято и больше не приставали. Скакунов тем временем порознь то там, то здесь проваживали под попонами, либо на них сидели мальчики, повязанные по голой голове жгутом тряпицы, что означало, что они готовы к скачкам — и у их лошадей уже были подвязаны хвосты. Невдалеке был привязан за высокий кол с большим набалдашником в виде «редьки хвостом кверху» — под расшитой попоной и в недоуздке, обильно и нарочито пышно украшенном кистями, помпонами и бахромой — верблюд упитанный с стоячими огромными горбами. Назначение его мне стало известно потом и оно было омерзительно. Однако дожидаться скачки у меня не было времени, козлодранье началось тут же, а мы дождались когда готово будет кушанье, чтобы не обидеть хозяина и не покинуть празднество «сухими», не отведав угощения. Получив баранью голову, как почетный гость, я быстро с ней разделался — съев два-три кусочка мяса, остальное раздал собравшимся за моей спиной женщинам, девушкам, ребятам и малаям, которые, отлично зная повадки русских гостей, несмотря на грубые окрики хозяина, лезли и лезли туда — это было их право; знали, что потом им попадет, сейчас они решили идти напролом (сегодня-то они знали, у них из зубов будет что ковырять зубочисткой и по губам будет видно, что они ели «май», т.е. жир, масло) и момент упускать было нельзя. Голова была сверх того, чем еще оделяли гостей: сначала каждому дали по ребрышку, потом распределили мозговые кости, позвонки, лопатки и др., с которых частично было срезано мясо: это мясо мелко наструганное тщательно перемешивали с крошкой лапши и сурпой (юшкой). Этим занимались люди помладше, засучив рукава и держа ножи в зубах, они запускали обе руки в большие деревянные миски, то справа, то слева с большим старанием и долго перемешивали, зная, что в это время на них все смотрят и ждут. Это кушанье называлось «тоураган Эт», т.е. крошеное мясо. Оно подавалось в конце обеда. Распределение мяса заканчивалось десертом: принесли в большом тазу бараний курдюк в полпуда весом и вареную печень. Те же мастера, теперь уже при участии моих непосредственных соседей (у каждого был свой нож) нарезали сало ломтями величиной с ладонь и на каждый такой ломоть клали ломтик печенки — получился очень вкусный бутерброд. После этого можно было выпить чашку наваристой сурпы — и можно было, дождавшись общего «патака», вымыть руки над медным круглым тазом, пропускающим воду через решетки в нижнюю часть этой посудины и вытереть их общим уже довольно засаленным полотенцем, а затем попрощаться и ехать дальше.

Почетный эскорт нас проводил за пределы лагеря, снова были песни, импровизация и добрые пожелания пути. Отведав пищу, мы имели право удалиться, что и сделали, вероятно, к удовольствию баев, иные из которых с трудом выполняли эту тяжелую для них дипломатическую обязанность.

Но пока делать нечего, пока надо уживаться с баями, не будет байской скотины и междоусобной войны — чем им жить, чем поживиться иногда, поесть мяса — будь то лошадиное, баранье, коровье — все равно.

Они еще не представляют себе как будут зарабатывать на пропитание без скотины, которой они не владеют, но когда в тридцатых годах придут колхозы — эта голытьба с радостью их примет, быстро окрепнет и прочно встанет на путь всего общего благосостояния, ликвидации неграмотности, изживания страшных болезней, общественных и бытовых недугов.