Д.М.Милеев. Воспоминания. «Аулие».

Дата публикации: 22.12.2013 8:26:09

В соседнем кишлачке Актаме (да и в Муяне) почти в каждой семье были больные малярией. Хины у меня с собой было всего лишь на несколько приемов, но, по совету врача, я приготовлял себе настойку из полыни и пил ее. Малярия теперь меня не трогала, но тот же Айваш как-то пожаловался мне, что малярия его совсем валит с ног, я ему посоветовал тот же рецепт — полынь, по-киргизски «ак-швак». И приступы у него прекратились — то ли от того, что пациент верил своему врачу, который теперь уже неожиданно прославился: дал старушке аспирину от головной боли — помогло, Айвашу — полынь — тоже помогло. Многих я лучил этой полынью и если кому не помогало, то из вежливости может быть не говорили, но утверждали, что лекарство подействовало, и они советовали другим обращаться ко мне. «Лечил», просто желая им добра, и они выздоравливали. Доброе слово участия тоже ведь кое-чего стоит.

Еще будучи мальчишкой, я при помощи арифметики высчитывал чарикерам долю их дохода, исписывая цифрами целые страницы, подсчитывал авансы, выручку от продажи хлопка, стоимость удобрений (кунджара — измельченный хлопковый жмых, которым удобрялся хлопок в те времена) и другие хозяйственные расходы. Чарикеры доверяли вполне О.К., но опасались Гафура и уж если я проверял эти расчеты, то все бывали удовлетворены, а меня за мою «объективность» называли «аулие», то есть «святой» (справедливость в этих случаях бывала действительно признаком святости).

И теперь, когда мое лекарство помогало, старики напоминали, что меня зовут «аулие», что всегда поддерживал Улуг, относившийся ко мне во всем с большим доверием, таким, какое хотелось бы действительно заслужить и уж всеми силами оправдать. Поэтому мое лекарство было, как острый нож, а вдруг не поможет, какой же я тогда «аулие»? Бывали и курьезы — однажды старик привез на лошади «вторым классом» больную старушку. Ее с трудом сняли с лошади, она охала, закрывала глаза от головной боли и казалась тяжело больной. Старик уехал, а она осталась ночевать в семье Улуга. Вечером я ей дал аспирину, она ела со всеми аталу, пила чай, настоянный на алчевой коре («китайского» не было), а утром поднялась, как ни в чем не бывало, даже разговоров о болезни не было — и пешком, со своим одеялом, ушла к себе в кишлак за четыре версты... Я заподозрил, что и больна-то она не была, а просто затеяла этот свой вояж для развлечения. Тутты, пока я ел свою аталу на поле, рассказала с улыбкой об этой старухе, сказала, что она очень разговорчива и была рада повидать всех, в том числе «аулие».

Что касается моего хлопка, то кусты его разрослись как кусты роз, любимого тогда сорта «La France»; на отдельных кустах можно было насчитать до пятидесяти коробочек бутонов и цветов. Если вырастить весь такой хлопок, то с одного гектара можно собрать по сто центнеров, то есть шестьсот пудов. Что это была за чудесная счастливая земля!

Но вот у соседа Буйлина И.И., где чарикерствовал Маахмады, хлопок уже весь раскрылся, поле побелело, а кусты потемнели. Был октябрь месяц. А у меня — нижние ветви усыпаны ватой, средние — в коробочках, а верхние —цветут.

Вот, в чем я промазал! Когда Маахмады начал сушить свой хлопок, я еще поливал, не думая об осени. Теперь он оказался впереди.

С этой досадной мыслью я и уезжал из Акташа. Отец приехал за мной и сказал, что хватит тебе здесь жить дикарем, а то еще, говорят, что Улуг станет моим тестем. Теперь мы начнем убирать урожай.

Я был несказанно обрадован, но и жалко было бросать семью Улуга, бросать поле, восходы солнца, горы, степь с ее дичью, Леган сай. На поле поспели дыни, стофунтовые тыквы выносили два человека на носилках, их было видно за три версты с горы, как утверждал Шура Головин. Человек, идущий по хлопковому полю, едва мог видеть кругом — хлопок его скрывал почти полностью; деревья и кусты смородины зеленели, джугара вымахала три-четыре аршина, но гроздья на ней были жидковаты — то ли сорт плохой, то ли неправильный был режим.

Моя досада относительно хлопка была в конце концов развеяна: осень стояла сухая и мой хлопок дал в два раза больший урожай, чем у Маахмады, хлопок которого я тогда признал идеальным.

Всего урожая так и не пришлось собрать — опасно было там находиться из-за басмачей, грабивших то там, то здесь, и вообще больше на эту землю не пришлось вернуться во всю жизнь — ни мне, ни кому-либо из нашей семьи.

Улуг все порывался в двадцатых и тридцатых годах приехать ко мне в Джелал-Абад, но не смог этого сделать — и я не сумел выбрать время навестить его. Что сталось с Калчей, Муратали — я и не знаю. Но живая память о них всегда сохранялась в моем сердце.