Д.М.Милеев. Воспоминания. «Джезтырмак»

Дата публикации: 22.03.2015 2:29:11

Осенью того же года была у меня одна охотничья поездка в урочище Данги. Мне рассказывали о нем легенды. Это ущелье было на южной стороне Таласского Алатау — на Кетменьтюбинской стороне. Мы отправились втроем. Мне рассказывали, что там — нетронутая сторона, настолько дикая, будто там водится «джезтырмак» — местная разновидность легенды о «снежном человеке». Но по киргизским поверьям это — оборотень, имеющий медную пасть и медные когти (отсюда и его название — джез-тырмак — медные когти), он приходит к закоченевшим в пещере охотникам, прячет нос и руки в халат, высматривает и, когда все уснут, подходит и душит человека.

Рассказы эти полны подробностей настолько конкретных, что какая-то тайна щекотала воображение. Называли родственников погибших от джезтырмака, но говорить с ними об этом мне не удавалось. Я решил проверить — откуда быль?

И вот мы перевалили хребет и перед нашим взором открылась чудесная многокулисная панорама Чичканского ущелья, переходящего в голубой дымке в Кетменьтюбинскую долину, а за ней маячил уже Ферганский хребет, а за ним моя благословенная Фергана…

Я знал географию местности по карте, изучал ее с детства, с 9-ти летнего возраста, когда меня отец впервые взял с собой на Алай. Смотрел вдаль и узнавал: там прорывает хребет р.Нарын, там перевал Карауль; слева — соляные горы, Сусамырский хребет; внизу справа — ущелье Итагар, черневшее своими еловыми лесами и малинниками; за ним ряд боковых ущелий и речек, впадающих в Узунахмат, правый приток Нарына, а за нм — Чаткал, дивной красоты горы, озеро Сарычилек, перевалы Кумбель, Афлатун, затем Падшаата… То, чего не было видно, дополнялось воображением, воспоминаниями.

А внизу, под перевалом было короткое, крутое ущелье, заросшее дремучим лесом и кустарником. Отвесные склоны, с пропастями, спускались к р.Чичкану. Мы ехали по водоразделу, поросшему косматым типчаком, совершенно нетронутым скотом. Все было девственно. Чуть не под каждым кустиком берега гнездились кеклики, на тропах следы козлов, эликов, кабанов, барсов, медведей, барсуков, лисиц, дикобразов, уларов. Кружилась голова от попыток представить себе всю эту массу зверя и птицы.

Мы спустились к березовой рощице. Мои спутники вырезали себе несколько неимоверно длинных шестов — они за этим и ехали сюда. Другая наша задача была в том, чтобы проследить, куда ушел медведь, раненый охотниками по ту сторону перевала накануне. Следы его мы нашли, но преследовать было поздно: спускался вечер. Мои спутники заспешили в обратный путь, сказав, что здесь ночевать нельзя, никто не остается на ночь, т.к. здесь — джезтырмак. Я остался один, романтика эта мне нравилась, а что такое джезтырмак — надо было проверить.

Перевалив в соседнее ущелье, где нашлась более или менее подходящая площадка для спанья, я расседлал лошадь, привязал ее на траву и не стал разводить костра, чтобы не перепугать зверей и наблюдать за ними, не нарушая их обычного порядка. Солнце еще не успело скрыться за хребтом, как я увидел уларов, спускавшихся на ночевку. Их были сотни. Они пели, свистели, гонялись друг за другом, клохтали и вели себя так, как могут себя вести вольные птицы на своем «базаре». Бродили барсуки, пробирались пугливо косули — я их видел шагах в 20-30. внизу были отвесные скалы, откуда на пастбище выходили с одной стороны козлы, с другой — козы с козлятами, но держались поодаль друг от друга. Козлы ушли дальше вверх, к снегам, и я потерял их из виду. Их было стадо штук в полтораста. Стада кабанов цепочкой поднимались на перевал, другие, как оголтелые, с фырканьем и визгом летели вниз попить воды, устроили целый обвал, и пыль столбом поднималась там, где они скакали, предвкушая сочную траву и коренья. Внизу виднелась черная земля, распаханная ими накануне — целый гектар; до этого места было с километр. Вероятно, это был «саз» с сочной мятой и другими любимыми кореньями.

В завершении всего из зарослей стелющейся арчи вышел медведь, солнце еще бросало лучи на его морду — белые пятна на шее были золотистыми. Остановившись шагах в 150, он долго смотрел на меня, то пригибаясь, то поднимая голову, густо сопел, но не поверил своим глазам (ветер шел от него) и в перевалку, но все же очень проворно отправился в заросли смородины, переходя ручей, вдосталь напился, как домашний. Все его поведение было необычным.

Ружье не поднималось. Это не был раненый медведь, которого я искал, а нового портить не хотелось, расстояние не позволяло сделать верного выстрела.

В смородине он сел возле самого рясного куста, обнял его и принялся пастью собирать ягоды, загребая их вместе с листьями, ломая ветви и поглядывая туда и сюда, высовывая малиновый от ягоды язык, ерзал задом, гудел от удовольствия. Ел он долго и жадно, иногда поднимаясь, и тут же вновь подсаживаясь поудобней, как бы боясь упустить момент. Кусты после его ухода выглядели плачевно: экая неблагодарная скотина! Так здесь все было красиво, цельно, девственно — и вот целый погром, безобразный и чудовищный. Оставив это место, он с большой ловкостью и быстротой спустился по скалам на дно ущелья (там не пройдет ни человек, ни собака) и, минуя такие же площади смородины и малинника, ушел вниз. Была какая-то целеустремленность в его движениях, хотя он временами останавливался, принюхивался, искал что-то под камнями и затем очутился на другой стороне Чичканского ущелья, пройдя километра три, полез вверх — и там долго сидел возле арчи, посматривая на нее то с одной, то с другой стороны. Очевидно, там были пчелы, и он обдумывал, как к ним подобраться.

Стало темно, и мне не удалось дальше наблюдать за ним, а «сходить» туда, где он работал ночью, не удалось, но треск дерева и его рев недовольный прекратились перед самым рассветом. Вернулся домой он вероятно очень поздно, или залег на день где-нибудь по соседству. Может быть его застиг запах врага, т.к. ночью ветерок идет вниз — унюхав и определив обстановку, он решил не рисковать. Следов его больше не было, а утром я уехал в другое место.

При таком обилии дичи и чувства охотника становятся иными: хочется больше смотреть, чем стрелять, хочется насладиться эстетически и не бояться упустить момент.

Ночь прошла спокойно, только лошадь пугали звери, топтавшиеся здесь стадами. Утром я видел, как в этом ущельице разместились на дневную лежку стада кабанов — одно стадо голов в 15, другое в 30-40 голов. В кустах их трудно было сосчитать точно. К концу дня поросята, не выдержав, выскакивают и самостоятельно, невзирая на предупредительный низкий грудной бас своих мамаш, неслись к воде, обгоняя друг друга, и, напившись, уже не хотели возвращаться на лежанку, а подняли кутерьму, визжали, копали носами берега ручья, чавкали и выражали свое нетерпение. Немного погодя из кустов вышло все стадо и, понюхав воздух, посмотрев в мою сторону, сначала медленно, а потом уже карьером двинулось к воде. Запрудив спинами все дно ущелья, перехватывая друг у друга воду и вытесняя более слабых с удобной позиции, многие уже развалились, стремясь охладить жирные бока холодной, как лед, водой, вода стала мутной и грязной, камни и камушки ручья вместе с мхом, водорослями и береговой глиной превратились в месиво, которое шуршало, гремело под ногами. Эта вакханалия первого водопоя после дневного воздержания была вне всякого целомудрия и порядка. Следы его обезобразили всю эту сторону, и, когда все смолкло, а табун, мучимый голодом, умчался вниз, сотрясая землю, наступила такая тишина, будто сама природа хотела прекратить свои собственные грехи, за которые было стыдно, предать забвению то, что натворили ее дети. Все это скоро само собой придет в порядок: камни улягутся на дно, обрастут мхом, на месте вывернутых корней вырастут новые, муть в воде осядет и запах, оставленный телами, испарится, грязь засохнет и пятна исчезнут. Природа вновь преукрасится, т.к. неизбывно ее стремление все подчинить закону порядка, логики, красоты и симметрии.

Раненого медведя мне удалось найти лишь на следующий день к вечеру, но он ушел от меня прежде, чем я его заметил.

Вернулся я из Данги лишь с одним уларом, но зато вместо тайны теперь было предметное знание, знакомство с одним из исключительный уголков нашей земли, где царство зверя, и куда человек не решается пойти, охраняя этот заповедник, себя, созданной им же легендой о джезтырмаке. Этот охотничий рай так богат дичью и девственной красотой, что напрашивается слово «заповедник» в самом поэтическом и почти легендарном смысле. Но, вероятно, здесь и сама земля содержит какие-то особые данные к плодородию: очень крупная смородина и малина, типчак отрастает на полметра, береза, тяньшанская ель, арча тянутся вверх, как свечи. Благодаря крутизне падения, смена растений и содружества поразительны: в верхней части ущелья растет тяньшанская ель, ромашка и типчак, а внизу на южных склонах — барбарис, пырей, мята и другие растения, принадлежащие другой зоне.

Уезжая отсюда, я обещал себе еще вернуться сюда и пожить здесь подольше. И приезжал неоднократно, хотя никто мне не составлял компании. Последний раз — по дороге в Фергану. Здесь я добыл очень крупного архара и, провялив мясо и набив им полный курджум, питался им всю дорогу, угощая даже еще им своего приятеля, которого нашел в Джелалабаде. Из черной смородины нажал соку. Он оказался почему-то кислым (а смородина на вкус сладкая) настолько, что на чашку чая и ложку этого сока приходилось класть сахара едва не пол стакана. Но это был чудесный ароматичный напиток.