Д.М.Милеев. Воспоминания. Табунное коневодство

Дата публикации: 15.06.2014 3:15:59

С.Ю.К. был управляющим Государственным табунным коневодством и пригласил меня на должность помощника зав. I опытного табуна, квартировавшего в селе Головановке близ города Аулие-Ата (впоследствии Джамбул). Головановка — русский поселок, жители которого были выселены; в усадьбах размещены были управление, конюшни, казармы красноармейцев, личный состав. Конезаводство тогда находилось в военном ведомстве, задача табунного коневодства состояла в обеспечении ремонта армии лошадьми, выращенными в степи, под открытым небом, методом, который привлекал своей дешевизной, а лошади должны были приобрести качества, нужные боевому коню: выносливость и неприхотливость, а для улучшения поголовья служили отобранные на племя жеребцы; их влияние на улучшение киргизской лошади должны были изучать опытные табуны и растить состав ремонтных лошадей, так называемые ремонтные и «пользовательские» табуны.

Начальство — бывшие кавалерийские офицеры, вовсе не приспособленные к хозяйственным задачам: дела шли из рук вон плохо. Хорошая идея на деле оборачивалась провалом — потому-то и проводилась эта чистка и работали комиссии. Был поставлен вопрос о ликвидации табунов. Племенной состав начали распродавать на базарах; вырученных денег не хватало, чтобы расплатиться с увольняемыми служащими. Они, в ожидании расчета, пьянствовали, довершая общее разложение.

С.Ю.К., связывая с моим поступлением в коневодство надежды на то, что удастся доказать рентабельность табунного коневодства, решил доказать в верхах, что ликвидировать еще рано — надо приложить все усилия, чтобы поднять коневодство на должный уровень.

Я принялся тренировать десять жеребцов, чтобы испытать их на скачках, проверить их «деловые» статьи. Многие из жеребцов были взяты из армии и происхождение их было неизвестно, а также их скаковые показатели. Затем осенью отобраны были десятка два племенных маток и молодняка, которых мне поручено было перегнать в Ташкент на выставку. Перегон занял пять дней (триста километров); в Ташкенте, где теперь парк Кирова, находилась Государственная конюшня; здесь в денниках и разместились мои дикари. Уход и подготовка к выставке лошадей были поручены администрации конюшни. Мои два красноармейца были приданы составу конюхов-специалистов. В непривычной обстановке лошади не ложились, не ели и не пили. Уже через двое суток их перевезли на тренеровскую конюшню, начальником которой был Крамаров.

Здесь их отдали в руки специалистов-тренеров, но результаты были те же; некоторых лошадей так и смогли «обломать», а остальные пришли в такой вид, что их нельзя было показывать на выставке: худые, с зачесами, хвосты и гривы полны репья; из ведра не пьют. Начальство решило тогда отправить поголовье обратно, выбракованных «за злой нрав» продать на базаре, чтобы были средства на перегон остальных.

Прекрасную рыжую, но очень злую кобылу, пришлось мне вести на базар на развязках. Покупали «кашкарлыки». Сдали ее из рук в руки, а когда отъехали, то увидели, что кобыла, испуганная базаром, вырвала один из поводков и ударом передних ног повалила одного из своих хозяев, разбив ему голову, затем вырвалась и, окруженная толпой, замоталась, как бешеная.

В тот же день мы двинулись в обратный путь. Под Чимкентом ночью я, из жалости к отнятому у этой кобылы сосунку, хотел его приласкать, предлагая ему пучок хорошего клевера, но он кинулся на меня и зубами сдернул на руке кожу. Кровь удалось остановить, но началось воспаление. В Чимкенте меня уложили в госпиталь, так как рана грозила заражением крови. Кроме того меня трясла еще малярия, я был без сознания. Красноармейцы, напуганные моим бессознательным состоянием, пригнав лошадей в Головановку, сообщили о моей смерти, и меня исключили из списков личного состава. Через месяц я выписался из госпиталя и пошел на станцию, перрона еще не было, а сил у меня не было подняться на платформу вагона. В товарном вагоне ехали красноармейцы, матросы и другие военные, отправлявшиеся на колчаковский фронт, они подали руки и затянули меня в вагон.

В Головановке еще были люди, в головах которых гнездились старые религиозные предрассудки (как далеко мы ушли теперь от этих времен!): — один из служащих канцелярии (казначей), увидев меня на улице поселка, когда я обратился к нему, вдруг попятился в свою калитку, заклиная: чур, чур меня, и, махая на меня руками, ополоумев, шарахнулся прочь. Конечно, с виду я был похож на мертвеца, но тут было другое: я ведь числился в канцелярии по бумагам в списках «умерших» — значит «явился покойник».