Д.М.Милеев. Воспоминания. Арест

Дата публикации: 04.10.2015 3:08:01

Я неожиданно был вызван в Джалалабад и арестован ГПУ. Мне не предъявляли никакого обвинения и, подержав несколько дней в Джалалабадской тюрьме, отправили в Ошскую тюрьму. Там меня поместили в камеру, где находилось человек тридцать крестьян и пасечников из Базаркурганского и Джалалабадского районов, с некоторыми из которых я был знаком. Там же сидел и красноармеец с Памира …, который рассказал, что его не взлюбил начальник и, вероятно, поэтому он сидит.

Никто не знал, за что его могли бы притянуть к ответственности, думали, гадали, советовались, но никто не мог сказать, что же ему «припаяют». И вот однажды приносят кетмени, лопаты и вызывают по списку человек десять. Мой приятель — пасечник из Гавы, знаменитый охотник по кабанам (бывший хозяин моей Мазурки) Р-ко ослабевшим, упавшим голосом обращается ко мне, чуть не со слезами (я поднимал все время его дух, уверял, что без вины людей не осудят): «Прощай, теперь, наверное, все — могилы себе копать заставляют». Я ему бросил в шутку: «Да нет, в ГПУ дувал подмыло, я видел, что его собирались чинить — ваше дело скоро прекратят, поэтому и вызвали на работу». Я был прав — в том отношении, что их действительно вызвали на работу, а прекратили их дело только через год.

Тюрьма, из которой одиннадцать лет назад я выпускал 90 арестантов — жертвы царского частно-собственнического режима, теперь набита была до краев, в несколько ярусов арестантами нового режима. И мы за него боролись и продолжаем бороться, убежденные лишь в том, что здесь — суровая правда переходного времени, заключающаяся в том, что как скульптор рубит колоду топором и щепки летят во все стороны, выбрасывая как ненужное массу ценного материала, чтобы потом все бережнее, все тоньше обрабатывать этот кусок дерева, превращая его в невиданной красоты произведение искусства. Но тут мы рубили живое тело. Сколько в этих сидящих за решетками и железными дверями людей, которых не бить надо бы, а учить, воспитывать, а главное — не разорять народное хозяйство, а укреплять и укреплять его. Ведь положил же Ленин конец разрухе введением НЭПа, и как радостно заработали люди, давно соскучившиеся по труду, по хозяйству, по хлебу, по сапогам, железу и углю. И эти арестанты могли бы работать, а они сидят нахлебниками и никакие ошибки сейчас в сторону лишнего арестанта не считаются ошибками, а наоборот — недоарестовал, как недовыполнил план — значит ты не годишься как администратор, как следователь, судья, агент.

Чем больше доносов, больше арестов — тем лучше: карьера твоя обеспечена. Давно перестали думать о законном оформлении ареста, санкциях там прокуроров, «постановлений» и тому подобной дребедени. Сидеть можно сколько угодно и не иметь права даже возмущаться, попробуй! А коли ты попал сюда — тебя уже товарищем не назовут — ты уже с язвой, по которой тебя отделяют от общества. «Презумпция невиновности»? — забудь произносить эти слова — это значит против власти. А подсчитывать убытки от лишения работы тысяч людей небольшой области — это уже контрреволюция: говорить о радости труда, о гуманнейшем содержании идеалов партии — говорить о производительности труда, вспоминать заботу о народе, его благосостоянии — это «народничество», измена марксизму.

Правая половина тюрьмы от центрального входа набиты была «басмачами» — это была самая низшая группа арестантов, состоявших под особой усиленной военной охраной; если все были бледны и худы от голодухи и однообразия в пище (обычная тюремная «баланда» и кусочек хлеба), скрашенной кое-какой передачей «с воли», то там не было никакой передачи, никаких прогулок, и люди, томившиеся там давно, потеряли живой человеческий образ — это были живые покойники с грустными впалыми глазами, непривычно заросшими волосами и поэтому не походившие на обычных киргиз или узбеков. Вся «зона» эта была под строжайшей жестокой охраной; попасть под окно этих арестантов было равнозначно расстрелу на месте. В сравнении с этой «басмаческой» половиной у нас была «свобода»; хотя к нам относились бесчеловечно, грубо, попирая человеческое достоинство арестанта, каждым жестом, каждым словом, тем не менее, нас как бы не считали за настоящих арестантов, и только по формальному этикету должны были нас держать в голоде, в тесноте, оскорблять и издеваться над нами, и в то же время, когда это заблагорассудится, тащили к нам инструменты, заставляли их разбирать и идти работать, не говоря куда нас гонят; знали, что мы не убежим (ведь мы же признаем, что власть нас посадила сюда) и издевались над этим.

Если дверь оставалась открытой, арестанты сами говорили «закройте». Странное было положение этих людей, попавших сюда, не зная за что. Произвол этот не способствовал воспитанию сознания — наоборот — нам старались привить сознание, что все — от произвола; а право учинять произвол имеет тот, кто сейчас формально командует. Потеряй он формуляр — он безропотно сам становится жертвой произвола. А для этого достаточно только возразить, только запротестовать против этого произвола. И те, которые однажды высказались против произвола, становятся для начальства самым опасным элементом: за них уже никто не может вступиться, т.к. и они немедленно попадут сюда, а кто донесет на них — и не пытайся узнать — доносы тоже становятся профессией многих, особенно тех, которые хотят спастись от каких-либо грешков.

В тюрьме большим спросом пользовались умеющие гадать и предсказывать судьбу. Эти люди жили лучше всех, т.к. за гадание им платили кто чем мог: своим пайком, продуктами из передачи, деньгами. В нашей камере, где помещалось человек 120 (а прежде было 10-12) был один мастер гадать по камушкам по фамилии Р...в. он гадал на киргизские «тульги» и таких гадальщиков было везде достаточно: администрация не придиралась — не все ли равно! У киргиз полагалось, чтобы камушки бросались либо на землю, либо на шерстяную подстилку (никакая другая не годится и «правды камни не скажут»). Р-в имел очевидно много клиентов из киргиз и узбеков, держался этого правила и имел при себе все, что полагается. Р-в был из «агрономов», «интеллигент», но приспособленец в этих условиях — каждому надо было «выжить», а уж средства к этому каждый добывал по своему; это было все же лучше, чем профессия доносчика, которые тоже попадались, но здесь гораздо реже, чем на воле, где они составляли уже заметную прослойку во всех сферах общества. Время поощряло доносчиков, клеветников — их не сажали, а держали рядом с собой.