Д.М.Милеев. Воспоминания. Введение. Страничка 1918 года.

Дата публикации: 14.10.2013 6:35:11

Д.М.Милеев

Прекрасное - есть Жизнь!

(Записки художника Д.М.Милеева в 4-х частях)

Часть I

Введение

Внезапная кончина от инфаркта моего старшего брата, Дмитрия Михайловича Милеева, принадлежавшего к старшему поколению художников Узбекистана, не позволила ему до конца довести свои записки и дневники, которые передала мне его жена в надежде, что я смогу их привести к нужному виду и опубликовать.

Вот, что писал в своих записках Дмитрий Михайлович:

УВАЖАЕМАЯ АННА КАЗИМИРОВНА!

Вот, наконец, я приступаю к письмам, в которых хочу Вам рассказать о пути, пройденном мною, к письмам, носящим автобиографический характер, на которых Вы так настаивали, считая, что начинающим художникам интересно знать, как труден иногда может быть путь художника в искусство.

Страничка 1918 года

Примусь за страничку 1918 года, повествование о котором сразу обнажает основные побуждения, страсти, ошибки, которые мне щедро расставила жизнь, такая бурная в человеческой истории для юноши ни идеалистически, ни практически не покончившего со своими волнующими вопросами, который знал только идею — что он должен стать художником.

Марксистом я стал лишь в 1938 году, то есть через 20 лет, когда пройдя «науку жизни», увлекаемый примером М.Горького, я старался в ней найти ответы на свои вопросы — вдруг обратившись к философии марксизма мог воскликнуть: «Я нашел». Мне не всегда было понятно, что я ищу. Раньше в философии я не находил ясного ответа на вопросы своего творческого пути, и лишь больше и больше запутывался в них. Марксизму я тоже не верил и теперь только удивляюсь — как поверхностно я относился к нему и считал, что только сама жизнь ответит на все вопросы, которые, будучи связаны с искусством, к тому времени представляли собой невероятную путаницу. Я верил в Репина, но даже его ученики ездили доучиваться на запад (Грабарь). Превыше всего ставил Пушкина, Толстого — но «материалист» Писарев объявлял их устаревшими, а футуристы (в том числе В.Хлебников, Игорь Северянин и другие) давали новые образцы поэзии, которые вызывали во мне возмущение своей грубостью и субъективизмом. Особенно остро меня задевало ходячее суждение о том, что художник в большинстве случаев быстро выдыхается и становится бесплодным в своем творчестве или меняет свое направление. Примеров тому было много, а футуризм, декадентство и всяческий модернизм — становились преобладающими течениями в искусстве, нахлынув к нам с Запада. В упадоничестве этих течений и вредности их для искусства я был твердо уверен и с таким же сатанинским упрямством готов был стоять против них, с каким боярыня Морозова провозглашала свое двуперстное знамение.

Но это надо было доказать — всем доказать: и своим творчеством, и философией, и историей.

Белинский и Чернышевский стали моей опорой в этом. «Прекрасное — есть жизнь!»

Как это красиво, любо и как хотелось это увидеть в самой жизни, которую я еще совсем не знаю, но которую люблю и хочу знать, и я был твердо уверен, что запасом жизненных композиций постараться надо запастись на всю жизнь.

К тому времени я еще был студентом Петроградского Университета, учился на юридическом факультете, чтобы получить общее образование, а также в художественной школе общества поощрения, которую закончил, получив от своих преподавателей заверения, что в Академию Художеств меня примут без экзаменов, как оказавшего хорошие успехи в школе, где были общие преподаватели с Академией (директором был Рерих). Юридический факультет я решил окончить экстерном, то есть с 3-го курса и уже подготовился к государственным экзаменам (в то время это разрешалось ввиду войны). Но Февральская революция прервала эти занятия.

Из положения, что «прекрасное — есть жизнь» вытекало, что в сравнении с любым произведением искусства, жизнь богаче и еще прекраснее. И вот в том и в другом есть тайна, в которой надо разобраться, изучая то и другое. За основу изучения теперь надо взять жизнь, так как без нее я не понимаю тайны искусства, а то, что я узнавал от преподавателей, нисколько не раскрывало мне этой тайны, и я имел основания считать, что мастерством я овладею в Академии за несколько лет, а вот сюжетов у меня может не доставать, если я не изучу первоосновы, то есть самой жизни.

В будущем я буду вынужден внести поправки к этому положению, но тогда, так как учиться было негде, нужно было обратиться к жизни.

Теперь — в 1918 году, университеты закрыты, в стране голод, разруха, гражданская война, интервенция, тиф, эпидемия малярии были, кажется, самым страшным бичом в те дни.

Военный лазарет, где я тоже лежал, был переполнен. Солдат хоронили с музыкой — с утра до вечера похоронный марш начинался громко у ворот госпиталя, медленно уходил за лафетом и стихал где-то вдали по пути на кладбище.