Д.М.Милеев. Воспоминания. За медом

Дата публикации: 22.11.2015 4:00:54

В марте начал таять снег на кунгелях (склонах гор, обращенных к югу, к солнцу), а потом и на тескеях. В лесах можно было теперь собирать зимовавшие под снегом орехи — почерневшие и потерявшие свой первоначальный вкус. Зацвел карамарт, появилась яркая, теплая зелень; земля оделась ароматом созидания. Когда зацвел боярышник, стали сеять просо. В мае месяце мы с Чоянбашем отправились на промысел — добывать дикий мед. Пищи у нас не было. Шли, питаясь подножным кормом, чем попало. По дороге в Казылунгарсае поймали одну рыбину в камнях, крупную маринку и изжарили ее на вертеле без соли. Разделили пополам. В горле были спазмы.

В верховьях Арпатукты (что значит место, где просыпали ячмень) Чоянбаш, как знаток этого дела, начал поиск меда, и, найдя одно дерево, забрался на него с ловкостью куницы. Своей тишой он ловко стал расширять пчелиный лоток — отверстие в дупле, а когда пчелы повысыпали и облепили его, он достал кусочек ваты из своего старого и единственного халата, кресалом добыл огонь (и все это сидя на сучке), подпалил его и, поводив немного дымком, спокойно продолжал работу. «Мое мясо не болит от их укусов», - говорил он, - «я привык». Запустив руку, он вырезал ножом пласт белых майских сотов и опустил мне на аркане, чтобы я съел — и себе достал такой же кусок. Запивая водой, журчавшей тут же в лесу, я съел этот кусок (килограмма полтора), отправил Чоянбашу воды в чаначе (бурдюке) и ждал, когда он мне еще пришлет. Утолив первый голод, Чоянбаш остальной мед сложил в кожаный мешок (чапач) и перешел на другое дерево, на котором я нашел пчел. И так мы продолжали — я ходил и искал пчел, он залезал на дерево и набивал мешки — свой, а потом и мой. Чтобы найти пчел, надо иметь острое зрение, остановившись у дерева, внимательно просмотреть его от корня до верхушки. Заметив пролетевшую пчелу, надо проследить, куда она повела.

Мы подсчитали к концу дня, что съели сами по восемь килограммов сотового меда и по двадцать — двадцать пять килограммов погрузили в мешки. Когда я слышу, что мед в большом количестве вреден и что его больше ста граммов съесть невозможно — я вспоминаю наш поход с Чоянбашем и знаю, сколько можно съесть меда в свое удовольствие и быть сытым без каких бы то ни было вредных последствий — при соответствующих, конечно, условиях. Когда мы с ним возвращались обратно, солнце садилось и в косых его лучах над поляной под нами, в узоре этих лучей мы увидели целый поток пчел: одни летели вверх, другие этой дорогой вниз: где-то здесь были сильные семьи, но искать их было же поздно, и мед складывать некуда.

Это зрелище было от нас метрах в двухстах; мы остановились и долго наблюдали за направлением полета, строя предположения, где могут находиться пчелы (где есть старые деревья со скрытыми дуплами), и почему в этих условиях так далеко виден их полет. Так мне неоднократно потом приходилось наблюдать, что в упоре лучей даже летящая паутина видна за целых полкилометра. Паутинка! Не говорит ли это о каких-то необычных, скрытых от обычного взгляда явлениях природы, о механике света, которую нужно понять художнику, чтобы правильно строить свет в картине. Этим можно выделить, например, интересную деталь, если она отвечает идее композиции; можно достичь живописного качества и распознать его сущность. В зрительном восприятии предмета есть свои условия относительности, причем то, что надо заметить и знать художнику, может быть еще не известно ученому. Эта динамика цвета по крайней мере не укладывается в какие-либо известные законы так называемой оптики, которая пока, вероятно, еще не связана с живописью и даже наоборот: художники бояться связать себя с наукой о цвете, и больше того — считают это вредным для себя. Но ведь науки боится и религия! Значит, в боязни художников и в боязни попов есть какое-то общее основание! Но мое чувство подсказывает мне, что я против такого искусства, которое отвергало бы науку, что-либо объясняющую в твоем методе. Наоборот, чем больше науки, тем выше должно быть искусство. А, следовательно, отсюда можно сделать важный вывод: наука развивается и искусство развивается. Почему же тогда бывают в истории такие тяжелые отчаянные периоды упадка? Чем все это объясняется?

Важно теперь рассмотреть это совместно, но чтобы это самому проанализировать мне нужно сейчас работать в библиотеках, учиться живописи. В Академию я уже не смогу попасть, т.к. там прием до тридцати пяти лет, а мне тридцать семь. Остается путь самоучки, но и это не плохой путь, тем более, что в «школе поощрения художеств» я оказал успехи, по которым преподаватели обещали перевести меня, в виде исключения, в Академию без экзаменов.

Эту охоту за пчелами я считал для себя последней, т.к. увидел истинно варварскую сторону этого промысла, медведю это простительно, но человеку — нет! Портится дерево, разоряется пчелиное гнездо. В этой прогулке я увидел, как медведь раздирает арчу, вернее то, что он уже натворил: дупло было на высоте трех метров от земли в тысячелетней арче диаметром в полтора метра и высотой метров пятнадцать. Кряжистая арча красавица с почти конусообразным стволом и почти без свиливатостей с доброй древесиной разодрана была когтями и зубами в полуметровой стенке. Зверь изорвал, измочалил, истрепал эту древесину на протяжении всех трех метров и вероятно выедал все содержимое дупла на протяжении двух-трех недель. По определению Чоянбаша, здесь было по меньшей мере пятнадцать пудов меда (два с половиной центнера).

Старые соты с засахаренным медом пчелы оставляют про запас и каждый год надстраивают новые белые соты вверх, а к нижним потом и не возвращаются.

Вернулись мы в Ярадар, где я жил у Сатара в постройке (сам он предпочитал юрту), лишь на следующий день уставшие и обессиленные. Тем не менее, угостив медом всех собравшихся соседей, Чоянбаш попросил у своего родственника быка и собрался в Чарвак продавать мед. Каждая минута задержки угрожала полным расстройством его планов, т.к. гости шли и шли попробовать меда. Здесь все добытое промыслом считается общей добычей и никто не решался бы отказать в этом соседу или любому гостю. Я просил свою долю тоже продать, чтобы иметь средства купить хлеба.

Чоянбаш вернулся на следующий день возбужденный и очень довольный своей выгодной сделкой. Глаза у него вдохновенно блестели, живот распирало от выпитой бузы и он не мог наговориться, восхищенно подсчитывал сколько он теперь будет иметь от этого меда: оказывается он «продал» его «насия», т.е. раздал в долг. И его семья и моя семья остались без хлеба.