Theory of Integrity of Text. Rhetorical Discourse

Additional information

Author Information:

Alexandr V. Rogozhkin, Candidate of Philology, Associate Professor, Head of Department of Ukrainian Studies in Didorenko Donetsk Juridical Institute of Luhansk State University of Internal Affairs. Correspondence: avrogozhkin@mail.ru

Citation:

Rogozhkin, A. Theory of Integrity of Text. Rhetorical Discourse [Text] // Linguistic Studies : collection of scientific papers / Donetsk National University ; Ed. by A. P. Zahnitko. – Donetsk : DonNU, 2013. – Vol. 26. – Pp. 193-199. – ISBN 966-7277-88-7

Publication History:

Volume first published online: March 20, 2013

Article received: September 4, 2012, accepted: December 28, 2012 and first published online: March 20, 2013

Annotation.

The article continues the cycle of the publications devoted to the problems of cogitative-speech activity in the context of rhetorical science, in particular to establishment of methodological bases of theory of integrity of text in the studies of M.М. Bachtin and М.М. Hirshman. Being base on the immanent and representative properties of text, an author suggests to examine it not only as autonomous speech formation but also as such a phenomenon that is able to generate new senses in the different spheres of cogitative-speech activity.

Keywords: cogitative-speech activity, speech context, dialogue, theory of integrity, dialogic relations, contextual circumstances.

Abstract.

THEORY OF INTEGRITY OF TEXT. RHETORICAL DISCOURSE

Alexandr Rogozhkin

Department of Ukrainian Studies, Didorenko Donetsk Juridical Institute of Luhansk State University of Internal Affairs, Donetsk, Donetsk region, Ukraine

Available 4 September 2012.

Abstract

Relevance

Traditionally rhetoric is correlative with oratorical mastery, which understands like professional ownership of oral speech, which based on abilities and skills of public talking. In compliance with these different methods of effective communication, theoretic principles of cultural speech are development; connections between rhetoric and logic, psychology, pedagogic are popularized. Meanwhile modern researchers are miss the fact, that initially this science is developed in close relations with philosophy and was aimed on the studying such phenomenon of intellectual culture like thinking-oral activity. This circumstance is dictates the necessity of search such methodological approach, which, on the one hand, would return to rhetoric the status of philosophical discipline, and on the other hand, would impart to the theory of thinking-oral activity the applied, practical nature. And so long as rhetoric and all contingent with it sciences are based on the studying of specific text bases, scientific and not scientific, oral and writing, verbal and non verbal, which arise and already showed, in the article the integrative approach to the theory of text integrity in the it unity with theory of thinking-oral activity is offered .

Purpose

The purpose of the article is the establishment of interconnection of rhetoric as science of oral activity with theory of text integrity, M.M. Bachtin and M.M. Hirshman works are contain its methodological elements.

Tasks

The implementation of the purpose provided the solution of such tasks:

1) to present the thinking-oral activity in the capacity of meaning making and meaning establishing integral text, in which within the framework specified world picture is actualized, interpreted and projected on the human community;

2) to detect the conceptual content that rhetoric categories, with the help of which the adequate analysis of specified world picture in the form of integral text is possible;

3) to detect the functional role of established notions and categories in integral vocal contexts.

Conclusion

The integration of rhetoric and theory of text integrity is bring to that dialogic relationship do not boil to the simple communication act, to the through text presentation or to it direct perception. That is – to simple dialogue, which assume such vocal form like, for example, dialogue-conversation, which is completed by the expression of consent or disagreement. Dialogic relationships, since it far wider than directly dialogic speech, are assume not so much word exchanges as word meanings, their inevitable interpenetration and interaction for the sake of quality new text origin, which is generated by its new meanings and enriched by in the same meanings.

Perspective

The theory of text integrity, which is included in the rhetoric science field, is opens the possibility not only to retrace the connections between different forms, genres and styles of oral and writing statements, but and to use fundamental propositions and principles of integral text analysis by the study of form substantial and meaning reproducing function of thinking-oral activity.

Research highlights

► The article continues the cycle of the publications devoted to the problems of cogitative-speech activity in the context of rhetorical science, in particular to establishment of methodological bases of theory of integrity of text in the studies of M.М. Bachtin and М.М. Hirshman. ► Being base on the immanent and representative properties of text, an author suggests to examine it not only as autonomous speech formation but also as such a phenomenon that is able to generate new senses in the different spheres of cogitative-speech activity.

Keywords: cogitative-speech activity, speech context, dialogue, theory of integrity, dialogic relations, contextual circumstances.

References

Bahtin, M. M. (1979). Problema rechevyh zhanrov. Jestetika slovesnogo tvorchestva. Moskva: Iskusstvo.

Vygotskij, L. S. (2008). Myshlenie i rech': Sbornik. Moskva: AST MOSKVA: HRANITEL.

Girshman, M. M. (2001). Arhitektonika bytija-obshhenija – ritmicheskaja kompozicija stihotvornogo teksta – nevozmozhnoe, no nesomnennoe sovershenstvo pojezii. Analiz odnogo stihotvorenija. «O chjom ty voesh', vetr nochnoj?.. »: sb. nauch. trudov. Tver': Tverskoj gosudarstvennyj universitet.

Klemperer, V. (1998). LTI. Jazyk tret'ego rejha. Zapisnaja knizhka filologa. Moskva: Progress-Tradicija.

Korabljov, A. A. (1997). Doneckaja filologicheskaja shkola: Opyt polifonicheskogo osmyslenija. Doneck: OOO "Lebed'".

Mussolini, B. (1938). Doktrina fashizma [perevod s ital'janskogo]. Parizh: Renessans.

Correspondence: avrogozhkin@mail.ru

Vitae

Alexandr V. Rogozhkin, Candidate of Philology, Associate Professor, Head of Department of Ukrainian Studies in Didorenko Donetsk Juridical Institute of Luhansk State University of Internal Affairs. His research areas include rhetoric, theory of literature, culturology, polytology, world history and Ukrainian history.

Article.

Александр Рогожкин

УДК 808ю5(075.8)

ТЕОРИЯ ЦЕЛОСТНОСТИ ТЕКСТА. РИТОРИЧЕСКИЙ ДИСКУРС

Стаття продовжує цикл публікацій, присвячених проблемам розумово-мовленнєвої діяльності в контексті риторичної науки, зокрема встановленню методологічних засад теорії цілісності тексту в ученнях М.М. Бахтіна та М.М. Гіршмана. Базуючись на іманентних та репрезентативних якостях тексту, автор пропонує розглядати його як такий феномен, який здатний породжувати нові змісти в різних сферах розумово-мовленнєвої діяльності.

Ключові слова: розумово-мовленнєва діяльність, мовленнєвий контекст, діалог, теорія цілісності, діалогічні відносини, контекстуальні обставини.

История речевой деятельности человечества вообще, как и история риторики в частности, постоянно предоставляют поводы задуматься над тем, каким образом люди осмысливают те или иные события, интерпретируют их и трансформируют эти интерпретации в ту или иную картину мира, заданную интеллектуальными, этическими, эстетическими, идеологическими или политическими установками социума.

Если рассматривать переломные моментам цивилизационного развития, то следует обратить внимание не только на те времена, когда человечество изобрело колесо, паровую машину, аэроплан или компьютер, но в первую очередь на те временные отрезки и целые эпохи, когда человечество продуцировало новые идеи, облекало эти идеи в адекватную речевую форму и усваивало их в качестве духовной, а со временем и идеологической основы индивидуального или коллективного общественного самосознания. Так, осознавая свою самость и называя себя, человек тем самым выделял себя и себе подобных на фоне окружающего мира. Называя предметы и явления окружающего мира, человек не только фиксировал своё место и свою роль в этом многообразии, но и осознавал себя как «Я» по отношению ко всему, что есть «не Я». И, конечно же, оценивал всё то, что есть «не Я», сначала на рефлективном, а со временем и на сознательном уровне. То есть – приобретал умения и навыки мыслительно-речевой деятельности: «Если я запоминаю что-либо, устанавливаю новый речевой рефлекс, разве безразлично, чтó я буду в это время думать…» [Выготский 2008: 638].

В этом смысле показательным является пример мыслительно-речевой деятельности политиков и идеологов фашизма. Бенито Муссолини начинал вполне демократично, когда, будучи рядовым журналистом и человеком из народа, осудил захват Ливии итальянцами: «Милитаризм предаётся оргиям разрушения и смерти». Затем напомнил тем же итальянцам лозунг Наполеона: «Революция – это идея, нашедшая штыки». От этого лозунга перешёл к речевой конкретике, такой понятной простому люду: «Земля – крестьянам, заводы – рабочим, беспощадная война коррупционерам и преступникам!» Став премьер-министром Италии, несколько конкретизировал эту борьбу: «Я уверен, что для спасения Италии надо расстрелять несколько десятков депутатов, ибо парламент – это бубонная чума, отравляющая кровь нации». Заговорив о крови, сразу же обратил внимание и на историю: «Только кровь приводит в движение колесо истории» [Муссолини 1938: 11-28].

Итальянское общество восприняло эти «новые старые» идеи, поверило в них и в их глашатая. Муссолини становится символом нации. В этом же качестве со второй половины 30-ых годов его публичные высказывания и речи уже формируют не только образ мышления и стиль речевого поведения итальянских национал-патриотов, но и новый стиль жизни общества в целом. «Fashio di combattimento», «Боевой союз», фашисты – определяют моду на цвета одежды, моду на одежду, определяют повседневный этикет, нормы общественного и речевого поведения. В итальянском обществе рукопожатие и чаепитие уже считаются неприличными, аборты, стриптиз, и даже ношение брюк женщинами караются как уголовные преступления, пешеходы должны были двигаться только по левой стороне улиц, а по субботам всё взрослое население Италии обязано было заниматься военно-спортивной и политической подготовкой. В особую моду вошли так называемые «фашистские свадьбы», на которых Дуче лично благословлял молодых и требовал от них обещания через год родить ребёнка. «Больше населения – больше солдат – больше могущества у нации» [Муссолини 1938: 18]. Речевая эйфория от новых идей и новых правил жизни распространилась в итальянском обществе, выплеснулась за границы Италии, проникла практически во все страны европейской демократии, достигла берегов консервативной Японии и привела к тому, что Бенито Муссолини, Дуче, стал одним из авторов Мюнхенского соглашения 1938 года. Соглашения, которое все современные историки называют Мюнхенским сговором и прологом ко Второй мировой войне.

Ещё более показательным примером влияния мыслительно-речевой деятельности на формирование и развитие особого типа личности и особого стиля общественного поведения, стиля, сформировавшего целую идеологию и возведённого в ранг государственной правовой политики, является так называемый LTI – Язык Третьей Империи [Клемперер 1998].

Виктору Клемпереру, известному немецкому филологу, получившему классическое образование и преподававшему до нацизма, потом непосредственно наблюдавшему, как языковая стихия нацизма превращается в «новый языковой порядок», Клемпереру, пережившему нацизм, было с чем сравнивать и из чего делать выводы: «Моя борьба» – это библия национал-социализма, начала печататься в 1925 году, в ней буквально кодифицирован язык национал-социализма. В результате «взятия власти» партией он из языка группы превратился в язык народа, что значит – подчинил себе общественные и частные сферы жизни: политику, право, искусство, науку, школу, спорт, семью, детские сады и детские площадки… Разумеется, LTI подчинил себе и армию» [Клемперер 1998: 18].

Немецкий нацизм, как и итальянский фашизм образца 30-ых – 40-ых годов XX века, были побеждёны и действительно исчезли. Как временнóе и политическое явление. А вот исчез ли аналогичный «образ мыслей» и исчезли ли «навык нацистского мышления и его питательная среда» – большой вопрос.

Рассмотренные выше речевые контексты могут послужить примером практически для всех понятийных формулировок и идеологических высказываний, так или иначе влияющих и определяющих правила, законы и стиль жизни человеческого сообщества на разных этапах развития нашей цивилизации. Для всех, начиная от наивных представлений о демократии в древнегреческих полисах и заканчивая постулатами советского образа жизни, а также новомодными лозунгами национал-патриотов.

Излагая всё предыдущее, мы попытались не столько сосредоточить внимание на речевых контекстах, в которых раскрывается суть, смысл и специфика общественно-политических процессов и гуманитарных деформаций общественного сознания, сколько аргументировать необходимость обстоятельного изучения риторики в её тесной взаимосвязи с речевой практикой. Рельефнее всего эта взаимосвязь проступает в тех обстоятельствах, которые ставят отдельно взятую личность, народ, нацию или человеческое сообщество в целом в позицию идеологического, нравственного и логического выбора. Смысловое триединство, в предыдущих статьях обозначенное нами как речевая деятельность – личность – общество, трансформируясь через языковые и речевые контексты, каждый раз порождает качественно новый уровень мышления и качественно иной уровень взаимопонимания субъектов речи на основе явных или скрытых диалогов.

Таким образом, основной целью данной статьи является установление взаимосвязи риторики как науки о речевой деятельности с теорией целостности текста, методологические основания которой содержатся в работах М.М. Бахтина и М.М. Гиршмана. Достижение этой цели предполагает решение ряда последовательных задач:

Задача 1. Представить мыслительно-речевую деятельность в качестве смыслопорождающего и смыслоустанавливающего целостного текста, в рамках которого актуализируется, интерпретируется и проецируется на человеческое сообщество заданная картина мира.

Задача 2. Определить понятийное содержание тех категорий риторики, с помощью которых возможен адекватный анализ заданной картины мира в форме целостного текста.

Задача 3. Определить функциональную роль установленных понятий и категорий в целостных речевых контекстах.

Научная новизна исследования заключается в том, что теория целостности текста рассматривается в её системно-функциональных связях с теорией речевой деятельности и локализуется в теории риторики. При этом не только конкретизируется понятийное содержание основных риторических категорий на методологической основе целостно-системного анализа речевой деятельности (М.М. Гиршман), но и, с одной стороны, устанавливаются их преемственные связи с риторической наукой, а с другой – прогнозируется их определяющая роль в зарождении, развёртывании и объективировании новых текстов. И прежде всего – текстов интеллектуальных, креативных, сотворённых в результате и воспринимаемых в процессе целеположенной мыслительно-речевой деятельности.

Прежде чем мы приступим к рассмотрению заявленной дихотомии риторики и теории целостности текста, договоримся о том, что в качестве текстов мы будем понимать не только вербальные – устные и письменные – источники информации. Всё многообразие событий, предметов и явлений, окружающих человека и так или иначе воздействующих на него, «информирующих» человека о себе, всё то, что мы можем воспринять и попытаться осмыслить, в нашем исследовании будет определяться как тексты и соответствующим образом рассматриваться.

Когда мы идём по улице, мы погружены в огромный по своей смысловой насыщенности информационный контекст: дома, дорога, тротуар, светофоры, транспортные потоки, магазины, киоски, реклама, пешеходные переходы, уличные сценки и ещё множество мелких деталей и событий, – взаимосвязанный и целостный мир. Но мы, погружаясь в этот мир и являясь частью этого мира, не воспринимаем эту целостность сиюминутно, одновременно во всех её многообразных деталях. Хотя, в определённый момент, можем представитьокружающий мир и себя в нём одновременно как некое смысловое единство: моя семья, мой дом, мой город, моя работа, мой досуг и ещё бесчисленное множество таких «мой, моя, моё, мои», вплоть до конечного «мой мир».

Когда мы читаем художественный текст, например, роман, мы входим в него постепенно, можем быть увлечены его составляющими: сюжетом (например, детективная и приключенческая литература), или взаимоотношениями героев (те же психологические романы Ф.М. Достоевского), или оригинальностью стиля и постижением особенностей авторского языка (например, романы Габриэля Гарсиа Маркеса). И при этом не думаем о множестве других информативных и содержательных элементов, которые воздействуют на нас, посылают нам свой сигнал, информируют нас о себе. Но мы, не замечая этих сигналов, но подсознательно воспринимая, не актуализируем их содержательную сторону и не включаем в поле своего активного внимания и, тем более, не анализируем это содержание. Читая книгу, мы одновременно не думаем о том, как она создавалась, какого она размера или цвета, как она оформлена или в каком издательстве издана. В процессе чтения мы как бы не замечаем внешних воздействий окружающего мира, хотя этот мир вместе с нами и с книгой, которую мы читаем, не исчезает и продолжает информировать нас о себе. И мы, в определённый момент, можем представить этот мир как некую содержательную целостность и даже себя в нём.

И только в том случае, когда мы заинтересованы судьбой героя романа, увлечены чтением, только в том случае, когда нам предстоит перейти улицу, встретить в конкретном месте приятеля или совершить что-либо ещё, мы пытаемся осознать мир в его целостности и воспринять максимум деталей.

Когда мы пытаемся вникнуть в суть какой-либо научной теории, разобраться в научных гипотезах или изучить целую науку, мы сосредоточиваемся, активизируем личный ученический, жизненный и научный опыт, обращаемся к дополнительным источникам и приобретаем новое знание. Это новое знание, будучи a priori доселе незнакомым целостным миром и приобщая нас к этому миру, a posteriori становится одновременно частью и нашего мира, нашей целостности.

То есть, любой информационный контекст в сиюминутной одновременной реальности как целостный мир для нас как бы не существует, но может быть нами представлен как одновременная сиюминутная реальность, как целостный мир.

Мы не можем одновременно помыслить всё многообразие земного мира, но мы можем представить его как земной шар и даже реализовать своё представление о его целостности в виде глобуса.

Мы не можем одновременно помыслить какой-либо роман во всех его деталях и художественных особенностях, но мы можем представить его как художественную целостность, как роман «Война и мир» Л.Н. Толстого или, например, как роман «Сто лет одиночества» того же Г.Г. Маркеса.

Таким образом, и мир реальный как данность и среда обитания, и мир сотворённый, будь то роман, научный трактат, идеологическая декларация, свод законов или текст публичной речи, (не говоря уже о речи внутренней, речи «про себя»), при всём своём разнообразии и специфике подразумевают в своей основе некое единство, целостность как свою сущностную и главную характеристику. При этом из приведённых примеров следует парадоксальный вывод: целостность, с одной стороны, не поддаётся однозначному научному определению, а с другой – неотделима от человеческих представлений о жизненных процессах и явлениях. С одной стороны, она явлена во всём, с другой стороны, – её невозможно выделить, вычленить, препарировать и исчерпывающе проанализировать. Но вывод этот парадоксален только на первый взгляд.

Любое общение осуществляется не в семантических рамках отдельного слова, фразы или какого-либо автономного текста, а в определённых контекстуальных обстоятельствах. Основная функция любого контекста – убеждение воспринимающего субъекта, в процессе которого предполагается принятие авторской позиции и переход реципиента на смысловую позицию автора. Или неприятие и отторжение такой позиции. Но и в том, и в другом случае процесс контекстуального общения – это всегда встреча нескольких миров, нескольких смысловых целокупностей, в результате взаимодействия которых возникает качественно новая целокупность, новый взаимообагощённый мир, новое слово и новый целостный текст.

Первоначальная научная модель такого контекстуального общения нескольких миров была очерчена М.М. Бахтиным и основана на креативной природе акта коммуникации: «Пассивное понимание значений слышимой речи – только абстрактный момент целостного активно ответного понимания, которое и актуализуется в последующем реальном громком ответе. Конечно, не всегда имеет место непосредственно следующий за высказыванием громкий ответ на него: активно ответное понимание услышанного (например, команды) может непосредственно реализоваться в действие (выполнение понятого и принятого к исполнению приказа или команды), может остаться до поры до времени молчаливым ответным пониманием (некоторые речевые жанры только на такое понимание и рассчитаны, например, лирические жанры), но это, так сказать, ответное понимание замедленного действия: рано или поздно услышанное и активно понятое откликнется в последующих речах или в поведении слышавшего. Жанры сложного культурного общения в большинстве случаев рассчитаны именно на такое активно ответное понимание замедленного действия» [Бахтин 1979: 246-247].

Чтобы бахтинское «активно ответное понимание» состоялось, необходима не только речевая активность субъекта говорения, но и своеобразный переход речевого потока в стадию собственной завершённости, то есть необходима особенная, «специфическая завершённость высказывания» [Бахтин 1979: 255]. «Завершённость высказывания – это как бы внутренняя сторона смены речевых субъектов: эта смена потому и может состояться, что говорящий сказал (или написал) всё, что он в данный момент или при данных условиях хотел сказать. Слушая или читая, мы явственно ощущаем конец высказывания, как бы слышим заключительное «dixi» говорящего. Эта завершённость – специфическая и определяется особыми критериями. Первый и важнейший критерий завершённости высказывания – это возможность ответить на него (выделено мной. – А.Р.), точнее и шире – занять в отношении его ответную позицию (например, выполнить приказание)» [Бахтин 1979: 255].

И далее М.М. Бахтин приводит в качестве примеров разноуровневые по сложности и, казалось бы, несопоставимые по смысловому наполнению высказывания: «Этому критерию отвечает и короткий бытовой вопрос, например, «Который час?» (на него можно ответить), и бытовая просьба, которую можно выполнить или не выполнить, и научное выступление, с которым можно согласиться или не согласиться (полностью или частично), и художественный роман, который можно оценить в целом. Какая-то завершённость необходима, чтобы на высказывание можно было реагировать» [Бахтин 1979: 255].

То есть и приказ, и вопрос, и бытовая просьба по своей функциональной и формально-смысловой значимости, по утверждению М.М. Бахтина, равна художественному произведению, роману. Такое уравнивание безусловно неравновеликих высказываний, например, бытового вопроса «что делать?» и романа «Что делать?» Н.Г. Чернышевского, мягко говоря, настораживает и требует более пристального анализа. Конечность и смысловая исчерпанность приказа, бытового вопроса или просьбы безусловно несопоставимы с объёмным смысловым текстом, тем более – с целым художественным произведением.

По-видимому, для М.М. Бахтина здесь важна не эстетическая, а утилитарная характеристика высказывания, его функционально-коммуникативный аспект. Хотя и в этом случае возникает немало сомнений, поскольку, продолжая свою мысль о завершённости как непременном условии ответной реакции на высказывание, М.М. Бахтин утверждает: «Для этого (то есть для ответной реакции. – А.Р.) мало, чтобы высказывание было понятно в языковом отношении. Совершенно понятное и законченное предложение, если это предложение, а не высказывание, состоящее из одного предложения, не может вызвать ответной реакции: это понятно, но это ещё не всё. Это всё – признак целостности высказывания – не поддаётся ни грамматическому, ни отвлечённо-смысловому определению» [Бахтин 1979: 255]. Следовательно, искомая целостность является и характеристикой завершённости высказывания, и обстоятельством, провоцирующим ответную реакцию.

Эта пограничная ситуация определяет и специфику диалогических отношений, которую М.М. Бахтин не сводит ни к чисто лингвистическим, ни к психологическим, ни к логическим, ни к каким-либо другим отношениям. Диалогические отношения – это «особый тип смысловых отношений, членами которых могут быть только целые высказывания (или рассматриваемые как целые, или потенциально целые), за которыми стоят (и в которых выражают себя) реальные или потенциальные речевые субъекты, авторы данных высказываний» [Бахтин 1979: 303].

Диалогические отношения не сводятся и к диалогу как форме речи, отличной от монолога. Они шире диалогической речи в её лингвистическом понимании. И в этом смысле между двумя монологическими завершёнными высказываниями, например, такими как «Повесть Временных Лет» и, скажем, «История государства Российского» Н.И. Карамзина можно установить диалогические отношения при условии их контекстуального общения с позиции того самого «третьего». «Целое высказывание – это уже не единица языка (и не единица «речевого потока» или «речевой цепи»). А единица речевого общения, имеющая не значение, а смысл (то есть целостный смысл, имеющий отношение к ценности – к истине, красоте и т. п. – и не требующий ответного понимания, включающего в себя оценку). Ответное понимание речевого целого всегда носит диалогический характер» [Бахтин 1979: 305].

М.М. Гиршман, размышляя об этом феномене, заметил: «Вот это состояние… наиболее точно только и можно передать понятием «целостность», имея в виду первоначальное единство полноты бытия и индивидуального существования здесь и сейчас живущего человек, их необходимое саморазвивающееся обособление и сохраняющуюся глубинную неделимость. Именно эти три компонента и образуют, на мой взгляд, основное содержание этого понятия» (см.: [Кораблёв 1997: 41]).

Итак, по М.М. Гиршману целостность – это, во-первых, «полнота бытия», во-вторых, «первоначальное единство» всех бытийных содержаний, в-третьих, «саморазвивающееся обособление» этих бытийных содержаний, в-четвёртых, «глубинная неделимость» бытийных содержаний.

То есть, уважаемый Учитель называет не три, а четыре компонента целостности, хотя первый из них – полнота бытия, охватывает своим семантическим полем все остальные.

Анализируя стихотворение Ф.И. Тютчева «О чём ты воешь, ветр ночной?..», М.М. Гиршман так формулирует основную цель анализа: «Мы анализируем и интерпретируем литературное произведение как эстетическое бытие-общение [выделено мной. – А.Р.], осуществляемое в художественном тексте, но к тексту несводимое» [Гиршман 2001: 20]. В этой формулировке, явно коррелирующейся с идеей М.М. Бахтина о диалогическом характере текста, есть ясное понимание того, что авторский стихотворный текст – это своеобразное бытие-общение. То есть стихотворение Ф.И. Тютчева – это своеобразный функциональный мир, сотворённый для диалога. Причём само бытийное содержание осуществляется в пределах текста только в момент его восприятия читателем. Следовательно, процесс чтения дóлжно понимать как форму диалогических отношений. Кто же и с кем здесь говорит?

Если стихотворный авторский текст – это «осуществляемое бытие», значит он, текст, и есть субъект общения. С другой стороны, текст без читателя – ничто, просто лист бумаги с напечатанными или рукописными словами и знаками препинания. И в диалоговое поле он включается самим читателем. Стало быть, инициатором и субъектом общения в данной ситуации выступает читатель. Но в том-то и дело, что по логике М.М. Гиршмана диалог между автором, текстом и читателем вообще лишён какой бы то ни было оппозиции. Любая оппозиция, любое неприятие здесь деконструктивно. Парадоксальная мысль о том, что «бытие-общение», которое осуществляется в самом тексте, а точнее – исключительно в процессе его восприятия, к самому воспринимаемому тексту не сводится, направлена на обоснование некоего события. И событие это в самом общем виде можно обозначить как со-бытиé. Теоретическая диспозиция «автор – текст – читатель», представляя собой формальную отдельность и разность, одновременно предполагает и некое смысловое единство, возникающее при взаимопроникновении этих трёх субъективных миров в процессе коммуникации. Мир автора, воплощённый в тексте, и мир читателя, этот текст осваивающий, встречаясь в «мире текста», то есть – в текстовом поле, и порождают ту новую смысловую целостность, которую М.М. Гиршман называет «бытие-общение». Комментируя начальные строки тютчевского стихотворения:

О чём ты воешь, ветр ночной?

О чём так сетуешь безумно?

Что значит странный голос твой,

То глухо жалобный, то шумно?

М.М. Гиршман замечает: «Вопросов два, и в них единое движение от общего, полностью повторяющегося начального истока (о чём – о чём), к вариативности едино-раздельной обращённости к ты и вслушиванию в то, о чём и как ты воешь – безумно сетуешь. Это движение одновременно конкретизирует вопрос и углубляет связь-общение между тем, о чём и кто спрашивает… В третьем вопросе, «суммирующем» первые два, проявляется новый объединяющий центр странный голос твой, который внутренне связывает и шум, и жалобы, и не просто звучащее, но говорящее значимое бытие, и жажду услышать и понять, что же твоё бытие, твой голос значит» [Гиршман 2001: 20]. Анализируя следующие четыре строки стихотворения:

Понятным сердцу языком

Твердишь о непонятной муке –

И роешь и взрываешь в нём

Порой неистовые звуки!..

М.М. Гиршман делает предварительный вывод: «Ситуация общения проясняется в своей острой противоречивости: язык ночного ветра понятен человеческому сердцу, и оно отвечает на вой, безумные сетования и шум адекватными им неистовыми звуками. Но такое вроде бы адекватное общение на понятном языке таит в себе непонятную муку, мучительную непонятность. Непонятная мука снова и снова обостряет вопросы и требует для ответов на них нового познавательного усилия, нового шага сознания, обращённого и к ветру, и к сердцу, необходимо присутствующего в их бытии-общении» [Гиршман 2001: 20-21]. Следующее восьмистишие:

О, страшных песен сих не пой

Про древний хаос, про родимый!

Как жадно мир души ночной

Внимает повести любимой!

Из смертной рвётся он груди,

Он с беспредельным жаждет слиться!..

О, бурь заснувших не буди –

Под ними хаос шевелится!..

демонстрирует предвидение будущего автором как демиургом, и отстранённость, и отчётливую пространственно-временную полифонию созданной Ф.И. Тютчевым картины мира (хаос – мир), и противоречивость усмотренного М.М. Гиршманом в тексте стихотворения «бытия-общения» (не пой, не буди), и ту энергию авторского текста, которая способна выплеснуться за текстовые границы и вовлечь в своё семантическое поле другие мыслящие миры. По словам М.М. Гиршмана, с одной стороны, «общение развивается до ясного и отчётливого результата: на вопрос: о чём ты воешь, ветр ночной? – звучит прямой ответ: про древний хаос, про родимый! С другой стороны, общение столь же определённо и прямо отрицается, энергичные отказы от него оказываются и в начале, и в конце строфы на самых сильных, конечных позициях: не пой… не буди… И как родимый, или, если иметь в виду реальность произнесения предлога «про» «прародимый», хаос является, по словам Вл. Соловьёва, «отрицательной беспредельностью», так и порыв к слиянию с беспредельным есть отрицание бытия-общения, разрыв, уничтожение «смертной груди». Общения нет там, где есть либо полное слияние, либо полный разрыв.

Однако это отрицание, в свою очередь, вступает в общение с осмысляющим его сознанием» [Гиршман 2001: 21].

Если абстрагироваться от того, что М.М. Гиршман подвергает анализу художественное целое стихотворения Ф.И. Тютчева, имеющее свою, художественную специфику, и в снятом виде представить логику этого анализа, то в упрощённо-схематическом виде эта логика поэтапно может выглядеть так:

- автор, в данном случае Ф.И. Тютчев, создал особый художественный мир, воплотив в нём свои представления о проблематичности человеческих способностей «видеть, слышать, созерцать, понимать всё, всю беспредельность и глубину «родимого хаоса» «разумным гением» [Гиршман 2001: 26];

- этот художественный мир явлен в мире реальном как текст, совмещающий в себе, с одной стороны, авторскую идею о несовместимости человеческого понятного, любимого и внечеловеческого страшного, смертного, беспредельного, а с другой – поэтически совершенную целостность стихотворения. Совмещая несовместимое, авторский текст и являет собой ту самую художественную целостность. «Невозможное, но несомненное поэтическое творчество осуществляет и проясняет красоту являющейся глубины» [Гиршман 2001: 26-27];

- эта художественная целостность конкретного текста, основанная на идее несовместимости человеческого и внечеловеческого и, одновременно, совмещающая их, при адекватном её восприятии способна породить некую «гармоническую мысль». Или, по словам Учителя, «на границе предельно разделённых и столь же предельно взаимообращённых друг к другу миров – эстетической завершённости поэтического целого и незавершённого события «действительного единства бытия-жизни» – формируется культурная среда, «почва», на которой может произойти событие рождения мыслящей личности» [Гиршман 2001: 27].

Таким образом, М.М. Гиршман, как и М.М. Бахтин, говорит о некоем «пограничном состоянии», в речевом поле которого происходит то самое со-бытие авторского текста и его восприятия, со-бытие смыслов, заключённых в авторском слове и смыслов, составляющих духовный мир воспринимающего это слово. Эстетическое триединство «автор – текст – читатель», экстраполированное в теорию риторики как единство авторского видения проблемы, текста и того, кто этот текст воспринимает, может быть принято нами в качестве основного методологического принципа. В соответствии с этим принципом теория целостности художественного произведения М.М. Гиршмана может быть интерпретирована нами как теория целостности мыслительно-речевой деятельности.

Бесспорно, что не только художественный, но любой текст может быть осмыслен как «бытие-общение», предполагающее, с одной стороны, представление авторской позиции, авторского видения противоречивого, но единого реального мира, а с другой – возможное рождение «мыслящей личности» при условии её заинтересованного приобщения к этому общению. При этом само «бытие-общение» ни в коем случае не может быть ограничено контекстуальными рамками. Оно шире, объёмнее конкретного текста и может расширять собственную контекстуальность, вовлекая в процесс коммуникации других субъектов, другие тексты и другие миры.

Таким образом, диалогические отношения не сводятся к простому акту коммуникации, к прямой презентации текста и к его непосредственному восприятию. То есть – к простому диалогу, который предполагает такую речевую форму, как, например, диалог-беседа, завершающуюся выражением согласия или несогласия. Диалогические отношения, поскольку они гораздо шире собственно диалогической речи, предполагают не столько обмен словами, сколько обмен смыслами, их взаимопроникновение и взаимодействие во имя возникновения качественно нового текста, порождённого этими новыми смыслами и этими же смыслами обогащённого.

Теория целостности текста, включённая в научное поле риторики, открывает возможность не только проследить системные связи между разными формами, жанрами и стилями устных и письменных высказываний, но и использовать основные положения и принципы целостного анализа текста при изучении формосодержательных и смысловоспроизводящих функций мыслительно-речевой деятельности.

References.

Література

Бахтин 1979: Бахтин, М.М. Проблема речевых жанров [Текст] / М. М. Бахтин // Эстетика словесного творчества. – М. : Искусство, 1979. – 424 с.

Выготский 2008: Выготский, Л.С. Мышление и речь : Сборник [Текст] / Л. С. Выготский. – М. : АСТ : АСТ МОСКВА : ХРАНИТЕЛЬ, 2008. – 668 [4] с. – ISBN 978-5-9713-7408-4 ; ISBN 978-5-9762-3511-3.

Гиршман 2001: Гиршман, М.М. Архитектоника бытия-общения – ритмическая композиция стихотворного текста – невозможное, но несомненное совершенство поэзии [Текст] / М. М. Гиршман // Анализ одного стихотворения. «О чём ты воешь, ветр ночной?..» : сб. науч. трудов. – Тверь : Тверской государственный университет, 2001. – С. 20-27.

Клемперер 1998: Клемперер, В. LTI. Язык третьего рейха. Записная книжка филолога [Текст] / В. Клемперер. – М. : Прогресс-Традиция, 1998. – 320 с.

Кораблёв 1997: Кораблёв, А.А. Донецкая филологическая школа : Опыт полифонического осмысления. [Текст] / А. А. Кораблёв – Донецк : ООО «Лебедь», 1997. – 176 с. – ISBN 966-508-041-5.

Муссолини 1938: Муссолини, Б. Доктрина фашизма [перевод с итальянского] [Текст] / Б. Муссолини. – Париж : Ренессанс, 1938. – 280 с.

Статья продолжает цикл публикаций, посвящённых проблемам мыслительно-речевой деятельности в контексте риторической науки, в частности установлению методологических основ теории целостности текста в учениях М.М. Бахтина и М.М. Гиршмана. Основываясь на имманентных и репрезентативных свойствах текста, автор предлагает рассматривать его не только как автономное речевое образование, но и как такой феномен, который способен порождать новые смыслы в различных сферах мыслительно-речевой деятельности.

Ключевые слова: мыслительно-речевая деятельность, речевой контекст, диалог, теория целостности, диалогические отношения, контекстуальные обстоятельства.

Keywords: cogitative-speech activity, speech context, dialogue, theory of integrity, dialogic relations, contextual circumstances.

Надійшла до редакції 4 вересня 2012 року.

Volume 26, 2013, pp. 193-199

Theory of Integrity of Text. Rhetorical Discourse

Alexandr Rogozhkin

Article first published online: March 20, 2013