Неизвестный друг знаменитого сына.
«Мы с Митей совершенно необыкновенные, мы редкие экземпляры человеческой породы, странные и самобытные. Следовательно, мы должны быть вместе; там, где есть группа, есть сила; к тому же мы друзья детства. У нас было так много общего, интересов, вкусов, что мы не должны терять друг друга из виду».
Эти строки написал в 1941 году Георгий Эфрон (1925 – 1944), сын Марины Цветаевой, которого все звали Муром.
Дмитрий Сеземан родился в феврале 1922 года в Хельсинки.
Родители бежали из Петрограда по льду Финского залива "под свист красногвардейских пуль".
Отец
Его отцом считается Василий Эмильевич Сеземан - известный российский, литовский, советский философ-неокантианец марбургской школы. Профессор Каунасского и Вильнюсского университетов. До революции он преподавал философию, педагогику и психологию в Петербургских институтах и в Саратовском университете.
Мать - Нина Николаевна искусствовед - истинный русский интеллигент из старого дворянского рода, выпускница
Смольного института, внучка А. А. Корнилова - русского военного журналиста, участника Крымской войны, действительного тайного советника. и двоюродная правнучка вице-адмирала, героя Севастопольской обороны В. А. Корнилова, Её отцом был известный в академических кругах российский учёный-биолог Николай Насонов, который долгое время работал директором Зоологического музея в Петербурге. Её дед по материнской линии - Николай Авдеевич Супонёв - был правнуком императрицы Елизаветы ПетровныСама Нина была неплохим живописцем - ученицей Петрова-Водкина.
Вскоре после рождения младшего сына - Дмитрия - родители уехали из Финляндии в Берлин и ... разошлись. Отец, затем переехал в Литву, где работал профессором сначала Каунаского, а затем Вильнюсского университетов.
Мать вместе в сыновьями - Дмитрием и старшим Алексеем - уехала из Берлина в Париж и вышла замуж за Николая Андреевича Клепинина (Львова), потомственного русского дворянина, бывшего деникинского офицера. Он и стал для Дмитрия реальным отцом.
Мать.
“На меня и на моего брата присылал какие-то деньги мой отец из Литвы, где он был профессором Каунасского университета. Кроме того он приезжал каждый год, и мы вместе проводили лето, мой брат, он и я.”
В 1927 году у Клепининых родилась общая дочь - Софья. Её крёстной матерью стала Зинаида Гиппиус, которая приходилась ей троюродной бабушкой. В последствии Софья работала научным сотрудником музея-квартиры М. Цветаевой в Болшеве. В доме Клепиненых часто бывали многие известные эмигранты из интеллигентской среды - Бердяев, Гиппиус, Мережковский, Цветаева с Эфроном и сыном Георгием. Мальчики общались. Вначале немного, ведь разница в возрасте была 4 года. Чем старше они становились, тем разница в годах нивелировалась. Тем более, что родители мальчиков были очень дружны и старались снимать жильё рядом друг с другом.
Российская эмиграция жила небогато. Уверенности в будущем не было. На этом фоне была хорошо организована советская пропаганда. Ее поддерживала немалая часть тогдашнего французского передового общества, которая была настроена довольно просоветски. То, что приходило из Советского Союза, эмигранты воспринимали как что-то свое, как то, от чего они сами отказались....
Родителей, постепенно охватывало желание вернуться на родину. "Евразийцы" в Париже. Клепинины 1ый слева и 2ая справа
Митя был русский мальчик французского воспитания, эмигрантское дитя, влюбленное в свою далекую и неизвестную родину, в Россию, которая по рассказам родителей рисовалась ему, да и не только ему, идеальной страной победившего социализма.
Вот как он сам об этом говорил :
“ Моя мать принадлежала к числу тех русских эмигрантов, которые на каком-то определенном этапе жизни начали испытывать раскаяние в том, что они боролись против Советской власти, что они не поняли, каким «счастьем» для русского народа была революция.
И довольно скоро, после нескольких лет жалкой эмигрантской жизни, они выразили желание вернуться на родину. Но когда соответствующие советские органы об этом узнали, то решили - вполне разумно - что могут этих людей использовать в своих целях. Эмигранты, перед которыми поставили такие условиям, были даже рады, что они сразу смогут продемонстрировать свою верность. Моей матери было предложено поехать в Норвегию, где тогда жил Лев Давидович Бронштейн, более известный под фамилией Троцкий, чтобы определить его точный адрес. Как мы теперь знаем, конечной целью было убийство Троцкого. Таким образом, моя мать, которая, может быть, не знала, что именно так обстоит дело, согласившись на это, стала сообщницей политического убийства, когда один злодей - Иосиф Виссарионович убил другого злодея – Льва Давидовича... “
о заданию НКВД, госпожа Клепинина поехала вместе с Митей Сеземаном в Норвегию с тем, чтобы выслеживать Троцкого. Они нашли его дом и мать сказала сыну :
''Ты будешь школьник (ему было 13-14 лет) и скажешь, что собираешь автографы. Сходи туда и посмотри, что там происходит''.
Вот как он сам об этом рассказывал :
“ ... Открыл дверь господин средних лет – это был Лев Седов, сын Троцкого. Я сказал по-французски, что пришел за автографом – я действительно их коллекционировал. У меня были автографы Ромена Роллана, бывшего английского короля Эдуарда VIII, Леона Дегреля, который был в то время главой бельгийских фашистов... Из прихожей видна гостиная, где у камина спиной ко входу сидит человек. Он поворачивается, и я узнаю виданную тысячу раз на карикатурах фигуру. На них он был какой-то Мефистофель, полузмей - получудовище, а тут господин интеллигентного вида, который спрашивает по-русски: «Кто это?» Седов объясняет, что это какой-то мальчик, видимо, француз, хочет получить автограф. И Троцкий отвечает: «Ты же знаешь, я автографов не даю». Тогда Седов ко мне поворачивается и по-французски говорит: «Троцкий никогда не дает автографов». Я поблагодарил, ушел, и через три дня мы уехали, точно обнаружив, где живет Троцкий. Мама сразу дала кому-то телеграмму.
... Когда меня посадили и моя книжечка с автографами оказалась в руках у следователя НКВД, хорош бы я был, если бы там оказалась подпись Троцкого. Так что, отказав дать автограф, он спас мне жизнь, за что я ему признателен. А тогда у меня возникало ощущение скорее положительное от того, что я приобщился к чему-то серьезному. Конечно, я не мог знать, что его ищут для того, чтобы убить.”
Троцкий в Норвегии с женой и сыном 1936 год
“Мать, принадлежавшая к Первой эмиграции, всей душой стремилась вернуться на родину, и я, будучи неразумным мальчишкой 15-16 лет, также стремился. Причем, я ведь этой родины не знал.
“В 1937 году в Париже проходила международная выставка, и главными павильонами на ней были советский и немецкий, гитлеровский, которые стояли друг против друга. На советском стояли «Колхозник и колхозница» Мухиной, а на немецком - орел на громадной свастике. И меня приводило в восторг это противостояние. Мне казалось, что вот немцы такие сильные, а мы – потому что я уже мыслил «мы» - вот тут против них, и ничего они нам сделать не могут. Когда я пошел в немецкий павильон, меня должно было бы поразить то, насколько они похожи: в обоих - фотографии, и на них одно и то же – роскошные рабочие у станков, полногрудые крестьянки, трогательные дети, целующие любимого вождя. Только у одного из них усы чуть больше, но та же умильная улыбка. И нормальным людям это сходство должно было открыть глаза. Но мы не были нормальными людьми.”
О Цветаевой и Эфроне :
“У них были странные взаимоотношения. Они были на «вы» – так же, как их сын Мур, мой большой друг, им говорил тоже «вы»... Цветаева жила совершенно своей жизнью, она была совсем не монахиней, у нее были всякие романы, причем некоторые – придуманные. Когда вы читаете ее переписку с Рильке, с Пастернаком, то такое впечатление, что это был пламенный роман, а это роман, который мог развиваться только на расстоянии. Когда Марина Ивановна оказалась близко к Пастернаку (с которым тоже вела очень активную романтическую переписку), то ничего не произошло...”
“Сергея Яковлевича я очень любил. Он был удивительно приятный человек, благожелательный, совсем не агрессивный, не воинственный, всегда готовый помочь. И когда потом я узнал, что он это он (убил Рейсса), то решил: “это кто-то другой! Не может быть, чтобы тот Сергей Яковлевич, тот Сережа Эфрон, которого я знал, которого моя мама очень любила, с которым мы вместе жили в Болшеве на даче, мог по приказу кого-то убить!”
Игнатий Рейсс (настоящее имя – Натан Порецкий) – резидент советской разведки в Европе, который после московских процессов в 1936 – 1937 годов порвал с Советами. Большевик со стажем, он написал письмо Сталину, обвиняя его в измене революционным принципам и узурпировании власти и терроре против своего народа. Бегство и письмо были одинаково непростительными поступками, и компетентным органам было приказано с Рейссом и всей его семьёй покончить. Собственно, операция была проведена 4 сентября 1937 года близ Лозанны, в Швейцарии. Есть веские основания предполагать, что осуществила ее группа агентов НКВД. Среди организаторов важную роль исполнял Сергей Эфрон и Николай Клепинин. Такие же выводы сделала и французская полиция и вышла на след участников ликвидации отступника. Именно по этой причине им было приказано срочно выехать в Москву.
”... Не рассказывайте мне, что Цветаева не знала, чем занимается ее муж. Как она могла не знать? Она была поэтесса, но она не была сумасшедшей. Она видела, что Сергей Яковлевич, нигде не работая, приносил каждый месяц очень приличную зарплату домой. Она же не с неба к нему падала! Когда все вернулись (в СССР) и когда Сергей Яковлевич попал в эту адскую машину, сидел и должен был быть расстрелян вместе с моей мамой и отчимом, Марина Ивановна написала Лаврентию Берии письмо. В нем она объясняла, каким ее муж был замечательным советским человеком даже не будучи советским гражданином, как много он сделал для советской власти и т.д. Марина Ивановна не принимала участия в деятельности Эфрона, в отличие, скажем, от моей мамы. Но не знать она не могла. Я даже не понимаю, что хотят сказать, утверждая, что «Цветаева, конечно, ничего не знала». Хотят ее возвысить как-то? Но это же смешно и глупо.
Она была очень неприятным человеком в общежитии, труднопереносимым, но это другое дело. Такая деятельность в чью бы то ни было пользу была слишком чужда ее глубокому существу.”
Цветаева и Эфрон с дочерью Ариадной и сыном Георгием. 1925 г., Прага
Мать с раннего детства приобщала Дмитрия к русской литературе. Став постарше, он очень увлёкся литературой французской. Стихи Цветаевой, которые читала мать, он не любил :
“Мне не нравилось отсутствие певучести, мне не нравилось отсутствие лиричности, то, что меня так прельщало в стихах Пушкина и Блока. Мне не нравились ее стихи и мне не нравилась она сама.”
“В 1935 году в Париж приехали мой дед, советский уже академик Насонов, и бабушка. Деду, ввиду его заслуг, разрешили поехать во Францию к какому-то знаменитому хирургу на операцию. Моя мама говорила своей маме, Екатерине Александровне Насоновой, урожденной Корниловой, что собирается вместе с детьми вернуться в Россию. И моя бабушка предупреждала: «Ни в коем случае этого делать нельзя! Ты не представляешь себе, что у нас происходит! Как все страшно и с каждым днем все страшнее! Могут кого угодно схватить без всяких причин. А тем более, вернувшись из-за границы. Сиди и не думай» А моя мама, прожившая к тому времени уже 15 лет в эмиграции, ей отвечала: «Ты не понимаешь того, как прекрасно все, что у вас происходит!» Вот что такое добровольное ослепление и добровольное рабство.”
В 1937 году по указанию советской разведки семья Клепининых вернулась в СССР. Причиной срочного их отъезда из Франции было скорее всего то, что они оказались, как и Сергей Эфрон замешаны в деле убийства бывшего агента НКВД – Игнатия Рейсса.
“Пришлось всем срочно выматываться. Я прекрасно помню, мы уезжали буквально в два дня.”
Даже брошенные в спешке во Франции вещи им потом пересылали друзья.
Сначала недолгое время жили в московской квартире академика Насонова. Какое-то время Дмитрий жил в Ленинграде у родного брата матери ученого-биолога Дмитрия Насонова, который сказал ему : «Ты сюда приехал с головой полной всяких дурацких мыслей, надежд. Ничего из того, на что ты надеешься, ты здесь не найдешь. Единственное, что я могу тебе сказать – это, что следует молчать ... Я тебя прошу: даже если будут спрашивать, старайся как можно меньше рассказывать о Франции».
“Долго мне он все это говорил, и я вышел из этой комнаты, как будто меня мешком с песком ударили по голове. Он мне прочел краткий курс поведения при советской власти.”
Потом в ноябре 1938 года поселились в Болшеве, (Московская область, станция Болшево, улица «Новый быт», дом 4/33 (ныне ул. Свердлова, № 15)).
В этой даче прежде жил председатель Советских профсоюзов Михаил Томский, который покончил с собой, как только узнал, что в ходе следствия по делу Зиновьева и Каменева они дали показания о его причастности, а так же Рыкова и Бухарина к контрреволюционной деятельности.
“Дача была дана нам и Сергею Яковлевичу с дочерью Алей. Марина Ивановна с Муром приехала двумя годами позже.”
Все обитатели дачи жили безбедно, несмотря на то, что из всех работала только Аля — в редакции московского журнала «Revue de Moscou» на французском языке. Николай Клепинин числился в Обществе по культурным связям — ВОКС.
Диме тогда было семнадцать лет. Мать была с ним нежнее, чем с двумя другими своими детьми, чему имелось уважительное объяснение: у Мити был туберкулез. Болезнь то затихала, то обострялась уже не первый год, и в лучах непрерывной обеспокоенной заботы матери мальчик рос себялюбивым баловнем.
Обитатели болшевской дачи при всей своей просоветскости начали прозревать, меняли свои взгляды и поняли, что попали в безвыходную ловушку.
В Болшево нередко наезжали репатрианты, — в основном это были сподвижники Эфрона по службе в советской разведке за рубежом. Они приезжали с пугающими новостями и вопросами. А иные с растерянностью и надеждой на поддержку.
В тридцать восьмом — тридцать девятом здесь побывали Тверитинов, Афанасов, Смиренский, Балтер, Яновский, Кондратьев. Тот самый Вадим Кондратьев, которого в тридцать седьмом разыскивала французская и швейцарская полиция как участника «акции» под Лозанной (убийство Ресса) в сентябре того же года. Тогда его портреты были помещены — для опознания — во множестве французских и бельгийских газет. Кондратьев был в родстве и дружбе с Клепиниными, и потому Нину Николаевну неоднократно вызывали во французскую полицию и настойчиво допрашивали, что она о нем знает (Николая Клепинина к тому времени в Париже уже не было). Кондратьев был раньше других переправлен в СССР и здесь вскоре отправлен на юг в санаторий. В Болшеве он объявился в конце тридцать восьмого и как гость Клепининых прожил некоторое время.
Кондратьев, в отличие от своих родственников и друзей - Клепининых, умер своей смертью — от туберкулеза — и избежал ареста на родине. Может быть, его спас стремительный отъезд на юг, а позже назначение в Крым, директором одного из санаториев. Тепленькие местечки такого рода нередко давали заслуженным кадрам Учреждения. Свою работу они продолжали и в новых условиях. Так, приехавшего из Бельгии Писарева назначили директором столичного кафе «Националь», облюбованного московской художественной элитой — и сотрудниками НКВД. Другой репатриант — с теми же заслугами — Перфильев стал директором известного столичного ресторана «Арагви». В директорских комнатах «Националя» и «Арагви» устраивались свидания сугубо секретного свойства...
Жена старшего сына Сеземана — Ирина рассказывала о странном распорядке в доме, когда свекор и свекровь, а иногда вместе с ними и Сергей Яковлевич, вдруг отправлялись «на работу», в Москву, совсем поздним вечером, на приезжавшей за ними машине. Возвращались утром, посеревшие, усталые, молчаливые. Однажды они увезли с собой на ночь и ее мужа — Алексея. Может быть, это были ночные вызовы к их кураторам ? Скорее всего так. Но Ирина считает ,что предощущения катастрофы, вскоре здесь разразившейся не было.
А младшая дочь Клепининых — Софья Николаевна Клепинина-Львова, которой тогда было всего 11-12 лет настаивает - было. В ее памяти тревога висела в воздухе болшевского дома.
"Взрослые прекрасно понимали, - пишет Софья в своих воспоминаниях, - что, скорее всего, им придется разделить судьбу множества ни в чем не повинных людей, которых арестовывали вокруг. Деловитостью, занятостью старшие пытались замаскировать от младших непроходящий страх. Днем делали вид, что все идет как надо, — и каждую ночь ждали ареста...
Спустя полвека после той осени Софье Николаевне довелось прочесть чудовищные документы: протоколы допросов матери и отца в стенах Лубянки...
В 1939 году на болшовскую дачу приехала Марина с сыном. Дмитрий радовался появлению Мура. Ему недоставало общения с этим мальчиком, который был моложе годами, но взрослее умом, его критического, даже злого взгляда на мир и людей, его остроумных суждений. К тому же он привез свежие вести из Франции, по которой Дмитрий успел изрядно истосковаться. А вот появление Марины Ивановны внесло не только в свою, но и в семью соседей высокий градус напряженности. Конечно, это можно объяснить тем, что талант образует вокруг себя нечто вроде магнитного поля. Она оказалась человеком невыносимым, совершенно не приспособленным для общежития в прямом смысле слова, то есть для сосуществования с себе подобными.
Сама Цветаева испытывала острейшее чувство дискомфорта, оказавшись вдруг в условиях коммунальной квартиры. Дача была хоть и просторная, но не только «места пользования» (замечательный термин советского общежития) были общими, общей была и гостиная, так что нельзя было выйти из комнат без свидетелей.
“Она не любила человечество, она не любила людей. Она считала, наверное, не без основания, что есть она – великий поэт и что все должны соответственно с ней вести себя. Она меня терпела только потому, что мы с Муром были большие друзья и Мур не позволил бы ей меня с презрением отпихивать. Моя мама была не гениальным человеком, но женщиной с характером. Она не давалась, и поэтому у нее с Мариной Ивановной были отношения дружественные и более или менее на равных... Однажды мы сидели за столом, у нас были гости, и вдруг выходит Марина Ивановна, подходит к моей маме и говорит:
– Нина, я знала, что вы меня не уважаете, но не думала, что до такой степени!
Моя мама, привыкшая к этому, говорит:
– Марина, ну что еще произошло?
– Вы взяли мою солонку и не поставили ее на место на кухне на мою полку!
И потом в течение получаса Марину Ивановну все, кроме Мура, успокаивали, убеждали в том, что ее все любят и уважают... Мур глядел на эту сцену с любопытством наблюдателя.
Она нас часто приглашала послушать ее стихи. И образ Цветаевой, читающей стихи, на меня действовал необыкновенно. Вся она была серой – волосы серые, одежда серая, запястья в сером серебре, дым папиросный серый. Она читала с такой напряженностью, как будто за каждый стих отвечала жизнью. Мне посчастливилось встречать и слушать Ахматову и Пастернака и других поэтов, но никто из них не производил такого впечатления. Цветаева читала, словно жизнью клялась за каждый стих, как будто ничего после этого уже не будет.
Вот как сама Цветаева говорила о собственном чтении стихов :
“Люди театра не переносят моего чтения стихов. "Вы их губите!" Не понимают они, коробейники строк и чувств, что дело актёра и поэта – разное. Дело поэта: вскрыв – скрыть. Голос для него броня, личина. … Голос поэта – водой –тушит пожар (строк).Поэт не может декламировать: стыдно и оскорбительно. Поэт – уединённый, подмостки для него – позорный столб … Актёр – другое. Актёр – вторичное … Поэт в плену у Психеи, актёр Психею хочет взять в плен. Наконец, поэт – самоцель, покоится в себе. Посадите его на остров – перестанет ли он быть? А какое жалкое зрелище: остров – и актёр!
Актёр – для других, вне других он немыслим ... Нет, господа актёры, наши царства – иные …",
— записала она ещё в 1919 году, когда тесно общалась с актёрами Третьей Студии.
В 1939 году Клепининых постигла участь многих агентов предвоенной поры: осенью 1939 года они, как и Сергей Эфрон, были арестованы. В августе 1941 расстреляны.
Клепининых и Алексея Сеземана — старшего сына Нины — арестовали одновременно в ночь с 6 на 7 ноября, в канун революционного праздника. Хотя все они были в разных местах. Нина в московской квартире своего отца. Николай на болшевской даче. Алексея — брата Дмитрия — увезли из квартиры его жены. Алексею удалось избежать расстрела. И даже выйти на свободу и прожить в Советском Союзе до 73 лет (умер в 1989 году)
Вот как об этом рассказывает Дмитрий :
“Родителей моих очень скоро посадили, а мне повезло: я в это время лежал в больнице, поэтому меня посадили несколько позже...
... В это время ко всем моим бедам я еще заболел туберкулезом и находился в московском туберкулезном институте, в ведении замечательного человека, Владимира Эйниса, которому я благодарен бесконечно. Как-то раз моя мать пришла повидать меня в обществе незнакомого господина – высокого, красивого блондина.
И она мне вдруг стала говорить странные вещи: «Ты знаешь, может быть, что-нибудь со мной случится, может, меня какое-то время не будет.... И если случится, то вот Александр Васильевич всегда будет здесь, ты всегда можешь к нему обратиться». Это был Александр Васильевич Болдырев - мой отец. Я вам говорил, что у моей мамы всегда было много романов, и я оказался плодом одного из них... “
Цветаева с сыном бежали через два дня из опустевшего болшовского дома в Москву.
Из больницы Дмитрия забрал брат матери Арсений Насонов – известный историк. До начала войны он жил в квартире дяди на Пятницкой.
Уже после начала войны Дмитрий поступил в ИФЛИ – Институт филологии, литературы и истории, на отделение – классической, то есть, греческой и латинской филологии. Вместе с семьей дяди он уехал в Ашхабад. По дороге туда на станции в Ташкенте он последний раз виделся с Муром. Поезд стоял долго и они успели о многом поговорить. Чтобы не терять время Дмитрий учился в местном пединституте. А потом его ИФЛИ эвакуировали тоже в Ашхабад и сделали факультетом МГУ и он продолжил обучение уже в университете.
Потом он вместе со своим университетом переехал в Свердловск.
“Забрали в 1942 году в Свердловске. Меня посадили совершено безотносительно к моим родителям, ко всему этому кругу. А потому что я болтал и потому что девушка, моя приятельница по университету, которая оказывала мне безответные признаки благорасположения, на меня донесла, сообщила, что я восхваляю жизнь в буржуазной стране, во Франции, меня за это посадили. И посадили меня исключительно по статье 58-10, и поэтому дали смехотворный для того времени минимум - пять лет”.
“Лагерь сводит жизнь к самым элементарным вещам. На свободе, даже когда, допустим, тебе тяжело живется, но все равно у тебя есть друзья, кино, книги. Здесь есть, скажем, пайка, вот эта пайка она ценнее всего. И когда рядом со мной в медчасти ночью умер сосед, то я его так устроил, чтобы ему положили пайку. Я прикрыл ему голову одеялом, будто он спит. А рано утром приходили, раздавали пайки. И я это сделал, чтобы было не видно, что он умер и чтобы на него дали пайку.
Все, чему вас учили – добро, милосердие, честь, дружба – все это не стоит ни копейки, вообще не существует рядом вот с такими вещами. И это есть, конечно, некое падение нравственное, от которого вы никуда не уйдете и которое оставляет следы, вне всякого сомнения. С одной стороны, оно обогащает ваше знание о человеческой природе, с другой стороны, оно все-таки меняет вашу оценку того, кем вы, собственно говоря, являетесь. Вы являетесь неким существом, которое при благоприятных обстоятельствах способно на массу хороших чувств и благородных поступков. И как только вступает в силу чистая физиология, то ничего не остается этого.”
“Меня отправили в Ивдель – Ивдельлаг в Западной Сибири. Потом меня оттуда вернули в Москву на Лубянку совершенно непонятно, почему. Не допрашивали. Я там пробыл несколько дней и мне принесли решение особого совещания, вот на таком кусочке бумаги отрывной талон, где написано чернилами фамилия, год рождения, статья и срок. Вот мне принесли эту штуку, дали расписаться. Перевели из Лубянки на Бутырку, из Бутырки на Пресню, из Пресни на берега Белого моря. Это не Коктебель – это гораздо хуже. Я отсидел в Беломорске полтора года.
– И тут опять мне повезло. Я стал тем, что в просторечии именовалось ''доходяга'', стал тихо помирать, И меня ''сактировали'', то есть выпустили, потому что считалось, что с таким же успехом я мог помереть за пределами зоны.”
Попасть в список “актированных” ему помогла медсестра из Бессарабии, она была румынка, говорила по-французски и они нашли общий язык.
“Против ожидания я остался живым. Через некоторое время попросился на фронт. Вначале отказывали. Но я написал письмо Сталину, после чего просьба моя была удовлетворена Это позволило мне в самом конце 1945 года вернуться Москву полноправным гражданином.”
О своих военных годах Дмитрий рассказывал так :
“– Они были совсем даже не героическими. Я служил в технических частях. В технике я совсем не разбирался и очень боялся электричества. Несмотря на это, меня посадили в машину, которая называлась ВНОС, – воздушное наблюдение, оповещение и связь. Это были канадские радары, описание которых было дано по-французски и по-английски. Меня поставили к ним только потому, что я знал эти языки. Немецкая авиация охотилась за нами, и однажды их бомба попала в соседнюю машину. Я жутко передрейфил, и к тому же было сломано плечо. Но самое замечательное заключалось в том, что я за это получил медаль «За отвагу». После этого меня послали в Ленинградскую электротехническую академию имени Буденного. И я хорошо там прослужил в каком-то батальоне вплоть до победы в 1945 году. Наконец, приехал в Москву – уже военный, с медалью, – герой.”
Благодаря брату Алексею, который работал на радио во французской редакции, Дмитрия тоже туда взяли. Он проработал там 13 лет.
Потом он работал в редакции журнала «Новое время» – вполне благополучный период советской жизни после 1956 года, когда можно было ложиться спать, не боясь, что в 3 часа утра разбудят. То есть перестали ссылать и убивать просто так.
Часто работал с приезжающими на гастроли французскими театрами, с Ив Монтаном и Симоной Синьоре, с Жераром Филиппом.
Занимался литературоведением – иследованием творчества Блока, Пушкина. Его считали компетентным пушкинистом.
Обладал глубочайшим знанием живописи, особенно эпохи Ренессанса. Был знатоком музыки Баха.
Брат
“Я рос в русской семье, где любовь и к России, и к русской литературе в особенности, были очень живые всегда, и это мне передалось. Приехав в Россию я набросился, буквально набросился на русскую литературу, я совершенно без памяти влюбился в Пушкина, я запоем читал все, что можно было. И очень скоро стало ясно, что вот эти два элемента во мне живут и неплохо уживаются, и в более глубоких пластах, чем просто художественный, литературный, а это шло гораздо дальше. Потому что стало ясно, что культура Франции, в которой я был воспитан, культура рационалистическая, культура ясности ума, скептического отношения ко всем предвзятым мнениям, некоторая боязнь каких-то метафизических построений, не очень конкретно обоснованных в жизни, и так далее, и рядом с этим необыкновенной силы и мощи другие вещи, которые я находил в русской культуре.
Две культуры – это ведь не две суммы знаний, это два образа мысли, два ощущения мира. Русская, как только я попал в Россию, поразила меня и пленила. Тем не менее, ни метафизический бунт Достоевского, ни всеприятие Толстого прочно привиться так и не смогли. Все, что я до этого во Франции читал, учил, все, что мне внушали, противилось неразумному и восторженному, как полагалось, приятию действительности. Потому что и Вольтер, и Стендаль, и Флобер, и Ларошфуко, и Андре Жид, и Пруст, мой любимый Пруст, научили меня несколько скептическому взгляду на жизнь, отвратили от глупой восторженности, от добровольной слепоты, такой удобной, особенно для жизни в России.
По мере того, как знакомство с русской литературой внушало мне мысль о том, что в этой стране всегда так было, всегда так будет, что таков русский характер, рассуждение, которое я, между прочим, терпеть не могу, что в России судьба личности всегда подчинялась и будет подчиняться судьбе народной, и так далее, не менее любимые мной французы властно опровергали это и напоминали, что нельзя построить счастье всех на несчастье каждого. Но, странное дело, это раздвоение было для меня не только мучительным, но и во многих случаях спасительным. Выполняя годами мою переводческую работу, далеко не всегда соответствующую моему образу мысли и мнениям, я всегда находил если не утешение, то успокоение именно в латинском каком-то фонде своего ума и души.”
Советская жена Дмитрия - Фаина Александровна была дочерью знаменитой актрисы МХАТа Фаины Шевченко, народной артистки СССР, которая изображена Кустодиевым на полотне "Красавица''.
Вспоминает школьный товарищ дочери Сезермана Кати :
“Дмитрий Васильевич сразу поразил мое воображение, потому что это был типичный осколок эпохи, человек, который совершенно не монтировался с нашим обычным образом жизни и образом мыслей, который стоял на голову выше всего происходившего вокруг, и по всему, и по его лексике, и даже по жестам, по мимике это был человек другого мира, и это сразу ощущалось. И вот какая-то незримая стена стояла между нами, потому что я, конечно, на него смотрел как на бога.
Он еще был, насколько я помню, председателем Московского Общества меломанов. И я помню, всегда он сидел, у него была небольшая комната в этой двухкомнатной квартире, где всегда звучала прекрасная классическая музыка, у него была выдающаяся техника по тем временам - проигрыватель, колонки, усилители, и так далее, и совершенно уникальный подбор дисков, пластинок, как тогда это называлось. И вот я помню: всегда эта звучащая прекрасная классическая музыка.”
– привет Муру, утверждавшему, что Митя не разбирался в музыке (см. Дневники Георгия Эфрона).
Как Сеземан сам говорил, он не был мучеником и не был диссидентом. Последние 30 лет в СССР он вел вполне благополучную жизнь блестящего переводчика и знатока французского языка.
В 1976 году во время частной поездки в Париж он решил не возвращаться в Москву.
Ему много раз отказывали в поездке во Францию и, всё же разрешили краткосрочное посещение, Может быть, потому, что это было по приглашению одной из сотрудниц французского посольства.
Он получил на третью-четвертую подачу в ОВИР двухмесячную визу, и на третьи сутки пребывания в Париже, при содействии друзей, оформил ходатайство о предоставлении ему политического убежища.
Согласно официальной советской терминологии, гражданин Сеземан, самовольно покинувший Советский Союз считался перебежчиком, изменником.
40 лет он не был в Париже и, по его собственным словам, всё это время помнил запах парижского метро.
Вернувшись во Францию, он мог легко стать ее гражданином, но оставался политическим эмигрантом по Женевской конвенции 1951 года.
Во Франции Дмитрий женился, у него родилась дочь. Он много работал, печатался в журналах ''L'Express”, ''Le Point'',
Написал много литератуно-критических статей и две книги — «В Москве все спокойно» и «Исповедь чужака». Преподавал 11 лет в университете в Нантре. Был известным литературным критиком, переводчиком – в том числе романов Андрея Битова и Юрия Домбровского, Перевел на французский ''Пиковую даму'' своего любимого Пушкина — этот перевод называют гениальным.
Так что его возвращение было совершенно не в чужую страну, потому оно было безболезненным. Конечно, за эти годы, проведённые в России он идеализировал Францию, как в своё время подростком идеализировал и Советский Союз. Но все-таки разочарование было не такой силы, хотя бы потому, что во Франции не арестовывают людей ни за что ни про что и в лагеря не отправляют.
Он дружил с писателем Жаном-Франсуа Жавелем.
Дмитрия Васильевича хорошо знал и сотрудничал с ним французский писатель и переводчик Луи Мартинез :
“У него было очень изысканное, очень глубокое знание французского языка как архетипа, как вечного французского языка. Конечно, его язык во многом был книжным, без вульгаризмов. Иногда и их нарочно употреблял — он их тоже знал прекрасно. Но вообще-то речь его была на удивление чистая и литературная. Тем не менее, он мог бы тоже говорить на довольно просторечном французском языке. В этом смысле он был уникальным человеком. Я с ним советовался, если у меня были какие-то сомнения насчет семантического или стилистического значения любого слова как в русском так и во французском языке.”
Луи Мартинез
''Les mémoires d'un métèque'' - мемуары о его жизни, в которой он замечательно показал, что та Франция, которую он застал, с ее мягкой социал-демократией в союзе с коммунистами — это вялотекущий коммунизм с опасным исходом..
“ Один из результатов моей странной жизни заключается в том, что я стал тем, кого Шиллер называл «гражданином мира». Я чувствовал себя совершенно дома и в России, и здесь, во Франции. Я чужд каких бы то ни было националистических излияний, волнений, страстей. Я безумно счастлив, что там смог близко узнать русскую литературу, которую совершенно не знал, как ни старалась моя мать, когда мы жили во Франции. Я читал Александра Дюма - и на черта мне нужен был Толстой?!.. С одной стороны, я считаю, что русская литература лучшая в мире, и за эти годы в России я узнал ее хорошо. В меня вошло ее феноменальное богатство. С другой стороны, - Франция, в которой жить мне безумно приятно. И я не перестаю повторять, какой бардак в стране, какие говнюки эти французы, какое чудовищное правительство, но вместе с тем не хочу жить ни в одной другой стране.“
Дмитрий Васильевич Умер 14 августа 2010 года в Париже. Он был отпет в храме Трех Святителей в Патриаршем подворье в Париже, где был крещен в младенчестве, куда он ходил до отъезда из Франции, и где только после смерти оказался в первый раз после возвращения, поскольку тогда он ходил в другой приход.
“Свобода в русской истории всегда была синонимом распущенности и беспорядка. Добродетелью она была только в аристократических кругах и поэтому стала такой ценностью, как говорят, аристократической.”
“Русский народ не любит свободы ... Вы даже себе не представляете, как он ее не любит.”
“В Советском Союзе я занимался в течение долгих лет тем, что можно назвать умственной проституцией. То есть я передавал и распространял вещи, мысли, идеи и тезисы, диаметрально противоположные тому, что я думаю и которые я ненавидел, и получал за это деньги. Если это не проституция, то, что такое проституция? Конечно, это была проституция.”
“В России остались все дурные черты, и не осталось ничего из хороших черт тогдашних, дореволюционных. ”
“Я вам очень советую, прочитайте книжку Бердяева, которая называется «Русская идея». Очень интересно, там есть много спорного, но умная книга до последнего. Я согласен с очень большой частью. Она недостаточно известна. Единственное, за что я благодарю Господа, что Бердяев не вернулся. Он собирался вернуться в Россию в послевоенный период, слава Богу, он этого не сделал.”
В детстве Сеземан неоднократно видел Бердяева, тот приходил в дом его родителей.
О Франции и французах
“Генерал де Голль, которого нельзя упрекнуть в том, что он был плохим патриотом, сказал: «Франция была бы лучшей страной в мире, если бы не французы». Меня они иногда безумно раздражают....”
Н. Бердяев
“Французской поэзии, как таковой, нет. Сборники стихов здесь печатаются тиражом в 150 экземпляров. Живописи нет!
Культурный отдел парижской мэрии купил недавно произведение искусства за четверть миллиона евро. Оно состоит из живого попугая в клетке, по обе стороны которой две выкрашенные алюминиевые пальмы. Французская культура на пути к полному самоубийству. “
“Литературным событием года во Франции оказалась книга Катрин Мийе «Сексуальная жизнь Катрин М.», в которой она рассказывает, как совокуплялась с двумя, тремя, четырьмя, шестью мужиками или дамами, и это произведение было продано в количестве 500 тысяч экземпляров! Это о чем-то свидетельствует! Я могу понять, что это кому-то интересно, но печально то, что книга становится событием литературной жизни. А что здесь происходит в школах! Когда поступают в лицей в 11- летнем возрасте, то примерно 30 процентов детей не умеют хорошо читать. Они разбирают отдельные слова, но не могут связать их в предложения.
Сейчас для французского общества решаются очень важные вопросы – о будущем Европы, о вступлении Турции в ЕС, о школе. Есть масса вопросов, от которых зависит будущее этой страны или даже европейского мира. В Париже интересно, но в мрачном смысле, а не в хорошем. Люди мало интересуются политикой, они не верят, что политические деятели могут как-то изменить развитие общества. Мне не нравится - и об этом говорят сами французы - их манера всех учить жить. Это невыносимо. Чем Франция так уж особенно за последние десятилетия заслужила право всех учить жить?! Американцы – понятно. Они самые сильные, самые богатые. Нет ни одного француза, который бы не объяснял американцам, как надо им голосовать на выборах президента.”
Из книги Людмилы Майдановой "Сын"
Из дневников Георгия Эфрона :
10 октября 1940 года :
"Ко мне товарищи в школе хорошо относятся, но как выходят из школы, формируют группы, а я остаюсь в одиночке. Да это и понятно. В моём классе никто не интересуется тем, чем я интересуюсь, а я не интересуюсь тем, что интересует товарищей. Это всё симпатичные честные парни, но до литературы и мировой политики им нет дела. И музыку они не понимают и не знают. Я о них ничего дурного не говорю, но то, что говорю,- факты. Как же мне при наличии разности интересов и стремлений, вкусов и желаний с ними сблизиться? Как же мне иметь внешкольных друзей и товарищей? Вот и поневоле выходит так, что единственный мой друг — Митька".
В какой бы школе ни учился Мур, одноклассникам он был интересен своей начитанностью, широтой кругозора. Да и внешне он выделялся: красивый, высокий, всегда элегантно одет. Парни уважали его, а девушкам он откровенно нравился. Но друг у него был только один — Митя Сеземан. Это сын соседей по болшевской даче Клепининых, агентурная кличка которых Львовы. Они были арестованы практически одновременно с Сергеем Эфроном. Молодых людей сближало переживание за судьбы родных, оказавшихся в застенках НКВД. Мур и Митя ещё недавно жили в Париже, прекрасно говорили по-французски, любили французскую поэзию, особенно Валери и Верлена.
Мур и Митя виделись чуть ли не ежедневно, у них была всегда насыщенная культурная программа: они посещали оперные и балетные спектакли Большого театра, слушали музыку в консерватории, посещали концерты чтецов и даже бывали в ресторанах. И что интересно, билеты чаще всего оплачивал Мур, как и прочие развлечения. Перед встречей, когда они созванивались, Митька обязательно спрашивал:
" Деньги есть? Достань! Разве ты не можешь достать? Брось трепаться!"
У Митьки денег никогда не было (так он говорил), и Мур добывал их у матери, которая занималась переводами. Цветаева давала сыну нужное количество купюр, но в дневнике Георгия есть запись:
"Мать говорит, что ей надоело содержать Митьку".
Мур часто упоминает о жадности приятеля. И хотя ему с ним интереснее, чем с кем бы то ни было, он пишет:
"Митька практик и ловкач, я нередко изобличаю его во лжи... Он может предать любого человека в любую минуту...он необычайно алчен на деньги...он труслив и любит лгать. Но я с ним общаюсь, потому что одному же не прожить, а в СССР я ещё ни с кем не сблизился. Митька не понимает музыки. Он стоит на позиции непримиримого формализма в литературе и искусстве, любит болезненное и упадническое и повторяет упорно, что "наши" лучшие годы остались в Париже. Я верю в будущее и настоящее. Он же интересуется только прошлым. Потом он необычайно беспринципен. Он не любит масс - "толпы". Митька безмерно хвастлив и чванлив, всегда берёт со мной вид бывалого типа - и это противно".
Таков друг Митька, стоивший Цветаевой значительных расходов. Мур, кроме того, приспособился продавать букинистам книги, привезённые из Франции.
Судьба распорядилась так, что Георгий прожил 19 лет, а старший его на четыре года Митька, Дмитрий Васильевич Сеземан, русский литератор, журналист и переводчик, в 2003 году был жив и давал свои интервью цветаеведам.
Весь этот калейдоскоп трудностей и преодолений после елабужской трагедии был осенён для Мура мечтой о встрече с Митей Сеземаном, единственным близким другом из всего СССР. Всё негативное было забыто, и встреча с Митей казалась Муру панацеей от всех бед. Уже 11 сентября 1941 года, вскоре после гибели матери, он пишет письмо тёте Лиле в Москву, рассказывает о случившемся несчастье и просит её:
"Лиля, разыщите Митьку. Всеми силами старайтесь узнать, где он...Мне важно это знать: судьбу друга. Итак, немедленно, когда узнаете что-нибудь о Митьке, шлите мне телеграмму. Очень прошу Вас об этом".
К этому письму он приложил другое, на французском языке, адресованное Дмитрию Сеземану. Заканчивается оно так:
"Мне чрезвычайно важно не потерять тебя из виду. Очень тебя прошу. А сейчас хочу сказать тебе - до свидания, старина. Что бы ни случилось, всё будет хорошо, и мы встретимся. Надеюсь, и на нашей улице будет праздник!"
В дневниках Георгия Эфрона об их встрече ничего не сказано.
А вот мнение друга Митьки о Муре спустя многие десятилетия, опубликованное в приложении к "Литературной газете". Посвящено оно Марине Цветаевой в связи с её столетним юбилеем:
"В недавно вышедшей советской книге ("Скрещение судеб", 1988 г.) я впервые прочитал текст сохранившегося письма Мура, сына Цветаевой, датированного 1941 годом, в котором он просит разыскать меня, своего, как он пишет, единственного друга. Я был растроган, взволнован этим письмом, но ещё в большей степени удивлён. Просто потому, что за все годы нашего знакомства, как в Париже, так и в СССР, мне ни разу не приходилось наблюдать, чтобы он проявил хоть малейший интерес к кому- либо, кроме самого себя...В своём роде этот красивый, умный, остроумный и начитанный мальчик был монстром и в этом качестве достигал некоторого совершенства".
“Письмо, которое мне написал Мур в 1941 году и которое до меня не дошло. Была уже война, и он дал это письмо своей тетке – сестре Сергея Яковлевича с тем, чтобы она мне его передала. Годы прошли, и это письмо ко мне попало 50 лет спустя! Он мне рассказывает в нем о самоубийстве Марины Ивановны... В письме он мне написал:
«Я пишу тебе, чтобы сообщить, что моя мать покончила с собой - повесилась 31 августа. Я не собираюсь задерживаться на этом. Что сделано, то сделано. Все, что я могу тебе сказать, что она правильно поступила, что это было лучшее возможное решение. И я полностью и целиком ее одобряю».”
Дм. Сеземан о Георгии Эфроне :
“ Мура я очень любил. Он был моложе меня на 4 года, но, несмотря на это, гораздо умнее. Его ум был острее, глаз вернее. У нас были удивительные отношения. Я всегда с большим интересом наблюдал, как он на своих родителей смотрел таким критическим и слегка насмешливым взглядом. Он пишет: «Митька – мой единственный друг». Если бы меня раньше спросили, я бы сказал, что Мур был действительно моим лучшим другом. Но я не думал, что он мог о ком-то сказать – «это мой лучший друг». Это было не в его характере. Оказывается, мог. И мне стало стыдно, что я о нем мог плохо думать. Нам с ним было действительно хорошо. Мы с Муром рассказывали друг другу абсолютно все. Мур был чрезвычайно жесток в своих суждениях... Когда уже всех посадили - его отца, сестру, моих родителей, мы встречались с Муром весь 40-й год. Мы встречались на Пушкинской, и я читал вполголоса ему стихи Поля Валери «Морское кладбище». Марина Ивановна не любила Валери, поэтому Мур не знал этого поэта. Благодаря этим стихам мы были как бы отделены от всего окружающего нас, в этом заключалась какая-то только ему и мне присущая свобода. Мы уже ни на что не надеялись, и казалось, что ничего худшего с нами случиться уже не могло. Оказалось – могло. Его убили, меня посадили, сослали на каторгу.”
Георгий Эфрон погиб на фронте в 1944 году. Его дневники, охватывающие период 39-42-х годов были опубликованы в 2005 году, и стали серьезным литературным событием. Дмитрий Сеземан оказался одним из главных героев этого повествования — настоящего романа воспитания и взросления. Только мальчик, выросший в Париже, мог так точно, отстраненно и без всякой самоцензуры описать советскую предвоенную и военную действительность. В своих дневниках Мур упоминает Митю Сеземана чаще, чем свою мать — Марину Цветаеву.