Петропавловск Камчатский расположен на северо-востоке Авачинской бухты в двадцати километрах от океана. Город вытянулся узкой полосой на многие километры по берегу бухты. Сопки тянулись вдоль и поперёк берега то, отдаляясь, то, подступая вплотную к берегу. Вдоль него вверх вниз по сопкам то, удаляясь, то, приближаясь, петляла главная городская дорога. Мы жили не в центре
города, а высоко на сопке, хотя от нас до берега было чуть больше километра. Сопки в этом месте составляли каре, справа и слева две сопки упирались торцами в берег, а третья полого поднималась между ними паралельно берегу. Между ней и берегом был большой, пологий, около километра шириной и длиной около двух, плёс. Правую сопку от нас отделяла небольшая речка Авача, пройти туда можно было только через мостик, для этого надо было спуститься много ниже по сопке и вновь подняться наверх. Это требовало времени и дополнительных усилий, нас легко могли проконтролировать на мостике местные мальчишки и взрослые, посему туда мы почти не ходили. А вот левая сопка для нас представляла интерес, на ней мы были хозяевами, да и попасть на неё можно было незаметно для взрослых. На ней было стрельбище, с верхнего плато открывался величественный вид достойный кисти Хокусая. Вскарабкавшись на сопку мы щедро вознаграждались открывавшимся величественным пейзажем. Над всем окружавшим горизонтом возвышавшался, белоснежно слепящий конус Корякского вулкана.
На вершине этой сопки, открытой всем ветрам, рос редкий лес, в основном каменная береза и осинник, через скудную сухую траву местами проглядывали проплешины мха. Такая растительность обычно бывает на гарях или скудных сухих почвах. Но в ложбинках, под деревьями трава вырастала высокая и сочная. Осенью под берёзками вырастали небольшие сухие подберёзовики, подосиновики Сюда ходить было опасней, рядом стрельбище, зато здесь было тепло и солнечно, лес реже, и вулкан был виден. Здесь не было чащи леса, а если подняться на взгорок, то можно увидеть бухту и наблюдать за всем происходящим в бухте не вызывая ничьего раздражения.
Нам было любопытно, что же это такое вулкан, и чем он отличается от сопок, которых множество в округе, почему в отличие от них у него такое название. Но он был для нас слишком далёк, до него было километров двадцать-тридцать. Мы даже не пытались ходить туда, хотя в лес уходили однажды километров на пять.
Объяснения взрослых на этот счёт не проясняли вопрос и не вызывали доверия по причине, что они сами не всё понимали, а объяснять то чего сам не понимаешь задача не из лёгких. Да и наш уровень знаний, был слабоват.
За время пока мы жили в Петропавловске Камчатском вулканы, а их в округе по крайней мере три ( Авачинский, Карякский, Вилючинский), нас не беспокоили. Для любого мирового района такое количество близлежащих вулканов явный перебор, но не на Камчатке. Это удивительно, вблизи крупного города находятся сразу три крупных действующих вулкана. Город более ста лет соседствует с вулканами. Живя в нём, о них забываешь, но всякий раз, видя его, испытываешь любопытство, восхищение, но не ощущение опасности, нет опыта взаимодействия с опасностью.
Весной 53г, до нас докатилиь отголоски землетрясения на Курильских островах, там было 7-8 баллов по шкале Рихтера, а до них более тысячи километров. Трудно представить что будет, если проснутся наши соседи в тридцати километрах. Ощущение уходящей из под ног земли, сравнимо с беспорядочной штормовой качкой в океане. Но в океане ожидаешь удара, к нему психологически внутренне, не осознавая того, готовишься, он также может придти с любой стороны, но он не такой мощный и резкий, хотя это бесконечное ожидание и изматывает. Здесь всё происходит неожиданно. Возможно, это спасает от кризиса, будь иначе, человек просто сошёл бы с ума от напряженного ожидания.
Ночью, меня сбросило с кровати, я ничего не понимал. Родители проснулись, началась суматоха, взяв необходимые вещи, вышли на улицу. Больше ударов не было. Потоптавшись на улице какое то время, было холодно, вернулись в дом. Новых толчков не было, видимых повреждений не видно, постепенно успокоились и улеглись. Позднее отец показал направление, где находится этот вулкан, но он был очень далеко, его не было видно. Я был обескуражен, как так, далеко, а трясёт.
В лес ходить запрещали, но никакой альтернативы не предлагали, поэтому на запреты мало обращали внимания. Лес для нас не был чем - то опасным, страшным, туда мы ходили весной, летом и осенью, когда уже росли съедобные растения, грибы, ягоды. В сезон ягод было очень много земляники, черники и голубики, меньше морошки, брусники. Мы их знали и собирали, ходили бы и зимой, да снега были глубоки. Единственно чего я опасался, что черника, расцвечивая рот и руки, выдавала меня. Лес был для нас домом, кормил, в нём мы чувствовали себя свободно и независимо, в нём не было лжи, двойственности, характерной для советского периода, и непредсказуемости, характерной для мира людей. Здесь всё зависило от тебя, от товарища рядом с тобой, от умения читать и понимать книгу леса. Мы были близки природе, по детски были органичны с ней, ребёнок воспринимает мир однозначно.
В лесу всегда можно было найти пищу, он был однозначен, всегда было ясно как себя вести. Другое дело дома со взрослыми, тут делишься радостью, а получаешь отповедь, а то и наказание. В лесу всё просто – если он приветлив, то и тебе хорошо, подвоха не будет, если суров, не расслабляйся, будь осторожен, можешь получить неприятности. Шутить он не будет, мы это понимали и относились к нему с почтением.
Наш деревянный одноэтажный не крашенный дом на четыре семьи, с двускатной, толевой крышей, построеный ещё в ХIХ веке, вытянулся вдоль сопки. Старые, хотя и не гнилые, брёвна местами растрескались, на солёных морских ветрах живность в них не заводилась, и они служили надёжной защитой обитателям в холодные ветренные зимы.
Входы в квартиры были раздельные, у каждой были свои сени. Наша находилась справа со стороны берега, ближе к сопке. В квартире было три окна, одно в кухне и два в комнате. В двух-трёх метрах от окна был крутой, метра два, срез сопки, так, что из окна неба почти не было видно. В кухне стояла большая кухонная печь, отапливавшая и комнату, кухонный стол, буфет, тумбочка, у входной двери умывальник с помойным ведром. В комнате, около 20м², - кровать родителей, моя кровать, стол, стулья. Вся мебель казённая с инвентарными бирками.
Рядом с домом большая выровненная площадка, со снятым дёрном, засыпанная кремневой щебёнкой, из чего состояла собственно сама сопка. Щебень достаточно крупный и острый, на нём наши тапочки дырявились за два-три месца. Если падал, то штаны и колени раздирались в кровь. На площадке стояли низкие, сколоченные из полубрёвен и старого горбыля, сараи, крыша, из него же, покрыта ветхой полусгнившей толью. В сараях хранили дрова, скудный инвентарь, там же был загон для уток, кур, почему-то не держали. Более ценный инвентарь хранили в сенях, которые на ночь закрывались на засов. К ценному инвентарю относился топор, лопата, двуручная пила, лом. Это был действительно «ценный» инвентарь, купить его было невозможно, а без него ни печку не разожгёшь, ни снег не отбросишь, это предмет первой необходимости. Желающих им завладеть было множество, он ломался, терялся, изнашивался, его можно было продать, выменять. В сенях хранили необходимый небольшой запас дров, инвентарь, топор, чтобы дрова поколоть, не выходя зимой на улицу, это и не всегда было возможно, лопата для снега и кое какие припасы. Здесь был местный холодильник, хранили анкерок, литров 10-15, с красной икрой. Все припасы закрывались от крыс, борьба с которыми была бесконечным процессом. Входная дверь в сени открывалась внутрь, в метель могло насыпать более полутора метров снега и откапываться приходилось прямо из сеней. Зато ребятне было раздолье.
Мы, играя, лазили по крышам сараев, толь рвалась, крыша протекала, нас ругали, наказывали. Зимой с крыш прыгали в сугроб, катались с горки, летом она служила плацдармом для обороны – крепостью, дотом. Всем тем, что домысливала ребячья фантазия.
Туалет, на несколько очков, был во дворе на противоположной стороне площадки, рядом с помойкой, чуть выше по сопке колодец. Всё просто, без излишеств.
Вокруг площадки, метрах в двадцати от дома росли заросли полыни, от неё по площадке разносился терпких горьковатый запах.
Живя в современном городе, этот запах давно забылся, но однажды на поляне в лесу на
заброшенной площадке воинской части на меня повеял знакомый запах. Я начал оглядываться, нашёл источник, и лишь тогда с трудом вспомнил, откуда он мне знаком. Вообще жизнь на Камчатке сопровождалась своими особыми запахами, это были другие, не сегодняшние запахи. Их не было и на материке, морской город формирует свой аромат. В молодости иначе воспринимаешь мир, то, что для взрослого естественно, ребёнком воспринимается как новое восприятие, как открытие. Многие ароматы, характерны лишь для приморского города, некоторые – дань эпохи. Живя на семи ветрах вблизи безмерного океана, мы не были отравлены запахами цивилизации. Позднее, живя на западе, некоторые запахи я не встречал и лишь иногда, мимолётом, из прошлого наплывают их фрагментарные ароматы.
Родители тяготели к эстетике, это их объединяло. Скорей всего это было на подсознательном уровне. Мама всегда душилась духами “Красная Москва”, мне нравился их аромат, но я не акцентировал на этом внимание, тем более, что мной он воспринимался как естественное её сопровождение. Много позже, узнав, что эти духи являлись руссификацией “Шанель №5”, и их поклонницей была Александра Фёдоровна - жена Николая 11, я отдал должное маминому вкусу. Маму всегда интересовала мода, она иногда посещала ателье мод, позднее их стали называть салоны. По тем временам это было совершенно бессмысленной экзотикой, а ей нравилось. Ещё на Камчатке она интересовалась модными пошивами. Иногда она заходила в ателье, при этом всегда интересовалась модными журналами. в те времена это было нормой жизни, готовая одежда в магазинах практически не продавалась, а если её и продавали, то годна она была лишь для работы. Поэтому одежду, кто мог себе позволить, шили в ателье, их было много и по мере надобности родители заказывали себе одежду. Одежду, кстати для них было дешевле сшить в ателье, чем купить готовую. Отцу выдавали на пошив мундира сукно, он экономил, в обмен на другую ткань в ателье можно было съэкономив пошить любой костюм. Они были далеки от современной моды, но интерес к ней проявляли. Вещи мама покупала не часто, но выбирала их со вкусом.
Из окна комнаты на срезе грунта был виден тонкий слой почвы. Местами из сопки сочились родники с чистой прозрачной и вкусной водой. Иногда они протекали прямо под домом, правда, не под нашим. Не представляю, как при этом в нём жили, хотя у обитателей выбор был небольшой.
Выше нас метрах в пятидесяти стоял ещё один дом, за ним склон сопки становился круче и начинался лес, - редколесье березняка, ивы. Хвойных пород почти не было. Вершины сопки за деревьями от нас не было видно, но она была недалеко. Собственно это была не вершина, а огромное плато, поросшее лесом, а возвышенности, воспринимаемые нами как сопки, были обрывами плато к океану.
Чуть выше и правее нас была старая каменноломня, где добывали камень для строительства. Перед горизонтально уходящей в сопку штольней возвышался большой бугор выбранной породы, по бокам валялись брёвна крепи, тачки. В черноту штольни уходили деревянные мостки, по которым катали тачки. Вдоль стен видна местами осыпавшаяся порода с бревенчатыми крепями. Пещера страшила и манила. Взрослые как могли, увещевали нас страшилками о пропавших в ней людях, бандитах которые там прятались. В определённой степени это не лишено было оснований. Когда стал постарше, мы с ровестниками сделали факелы и ходили внутрь. Было страшно, со стен сочилась вода, чернота штольни, казалось, была бесконечна. Ушли довольно далеко, вход скрылся за поворотами штольни, местами встречались боковые штреки, мы не отважились в них заходить, боясь заблудиться. Ничего кроме валунов и породы не нашли, вернулись назад, не дойдя до конца штольни, наши факелы из пакли с гудроном коптили и быстро сгорали.
Поход не оправдал наших ожиданий, любопытство не было удовлетворено. Зато осенью на старой крепи возле штольни расцветали грозди опят, к удовольствию семьи, они разнообразили пищевой рацион.
В нашем дальнем углу на вершине сопки машины появлялись не каждый день, о чём мальчишки, естественно, сожалели. Грузы развозили в основном на лошадях. Редкое появление какой нибудь полуторки вызывало мальчишечьий ажиотаж,. Чаще на “Виллисах” приезжали военные. “Студебеккеры” привозили дрова, иногда со скарбом приезжали новые жильцы или уезжали старые. Контингент жителей, в основном военных, менялся постоянно. Дорога к нам поднималась серпантином и чем выше, тем круче. На последнем витке серпантина она проходила рядом с ручьём, весной разливающийся ручей её заливал, а ночные морозы сковывали льдом, тогда наш угол становился отрезаным от транспорта, впрочем, городской транспорт к нам не ходил, а грузовой и так не жаловал, приезжая только по крайней необходимости. Осенью начинались дожди, грунтовая дорога раскисала, вой натруженного мотора был слышен на всю округу, а через некоторое время появлялся и сам водитель, собирая желающих подтолкнуть. Местные привыкли к этому, от транспорта все зависели и на просьбу с охотой откликались, это разнообразило жизнь. Мальчишки тут же толпились гурьбой, доски поднести, сучьев наломать или щебёнки подбросить, а то за лопатой сбегать, без них никак не обходилось. Да и к ним относились серьёзно без скидок на возраст, старались то они по-настоящему.
Рядом с нами стояла воинская часть, в которой были огромные американские прожекторы диаметром метра три. Они поражали нас своей необычностью, на автомобильном шасси стояла платформа с гигантской стальной бочкой, с одной стороны бочку закрывало огромное стекло, за которым было видно огромное вогнутое зеркало, перед которым в специальном устройстве размещались графитовые, покрытые медью, стержни. Зеркала отражали наши непропорциональные головы. Для перевозки прожекторов в части были свои машины, это были новейшие машины ГАЗ 53, их берегли, они стояли под навесом в гараже, их мыли, чистили, протирали… и никуда не выезжали, на них можно было только смотреть. Это было не интересно. Другое дело, когда машина ездит. На ней можно прокатиться. Даже если не разрешают и прогоняют, можно прицепиться за борт и прокатиться на ногах или просто пробежаться. Зимой снег на дороге укатывали, и мы катались на валенках вдоль всего склона сопки до виража дороги. Водители нас видели, но смотрели на это с благосклонным пониманием, иначе дело обстояло дома. Башмаки, тапочки, валенки после катаний дырявились, рвались, у родителей появлялись проблемы с обувью. Нас ругали, наказывали, но какое наказание могло пересилить восторг от езды, скорости, азарт бравады перед пацанами. Да и было это не часто. С мальчишечьим восторгом и трепетом мы окружали появившуюся машину, осматривали. Трогать её важный хозяин не разрешал. Лишь однажды к нашему соседу приехала чёрная “эМка” и нам разрешили покататься на ней стоя на подножке. Мы облепили её как муравьи. Катали нас вокруг площадки у дома. Какие были восторги, сколько эмоциональных обсуждений. Советских машин в городе было мало, в основном были “лендлизовские” Студебеккеры и Виллисы. Нам без ограничений разрешали лазить по “Виллисам” и “Студебеккерам”, от них пахло маслом, бензином, тепло остывающего мотора согревало руки, спину, у него было как у печки.
С площадки у дома Авачинская бухта была как на ладони. Видно было всю бухту до противоположного берега. Все суда приходящие и уходящие в океан проходили мимо нас.
На рейде стояли грузовые пароходы, пришедшие с материка в ожидании причала под разгрузку или загрузку. Пассажирские ожидали швартовки, если приходили ночью. По акватории сновали буксиры, каботажные суда, доносились свистки, сирены малых судов, низкие гудки больших пароходов раскатывались по сопкам. Иногда ветер приносил запах угольного дыма. Город жил океаном, и для него, он отделял город от мира, но он и связывал его с ним. От его норова зависило благосостояние города, да и само существование. Как в большинстве северных городов (хотя Петропавловск Камчатский находится на широте Киева) горожане в большинстве были приезжими и чувствовали себя временными жителями, ждали когда перед ними поднимется административный шлагбаум на отъезд и завидовали белой завистью уезжающим.
Вдоль берега тянулись причалы, портовые стенки. Местами они прерывались песчаным берегом, заваленным вытащенными на берег катерами, небольшими судами, буксирами, оборудованием. Но берег был чистый - мусора и грязи не было. Это было связано с тем, что любой материал, инструмент был дефицитом и ценились на вес золота, а посему его тщательно берегли. Здесь суда ремонтировались. Сварки не было, суда были клёпанными, стоял грохот железа. Клепали вручную. Тут кипела своя жизнь. Пахло морем, сталью, креозотом, смолой, краской, горячим варом, угольным дымом и ещё бог знает чем… Но вода у берега была чистой. Видимо за этим следила администрация и сами работники. Тут можно было подойти к воде. Но главный порт был не здесь, его от нас не было видно, он был за сопкой. Зрелище взрослой жизни манило неизвестностью, там была иная, взрослая, суровая и серьёзная жизнь, проходившая у нас на виду, рядом с нами, мы её видели, наблюдали, но не могли быть участниками.
На плёсе, вдоль берега за огороженной площадкой стояли лендлизовские склады с огромным количеством пакгаузов, складов, крытых штабелей с оборудованием, техникой. Там же внизу была больница, поликлинника, где работала мама. На развилке у главной дороги стоял дом офицеров. Большое двухэтажное, крашенное светлой цвета какао с молоком кирпичное здание выделялось размерами и ухоженностью от окружавших облезлых убогих потрёпанных временем и ветрами деревянных строений. От развилки у дома офицеров, дорога серпантином поднималась вверх, к нам. Вдоль неё, по обеим сторонам дороги, стояли деревянные, вроде нашего, жилые дома. Ниже нас на виток серпантина стояло деревянное одноэтажное барачного типа обшитое старыми растрескавшимися досками здание матросского клуба, рядом с ним местная лавка. В ней продавали всё необходимое, в одном углу торговали хлебом, крупой, маслом, конфетами, а в противоположном мылом и керосином. Запах стоял сложный, пахло простым мылом, керосином с ароматом ржаного хлеба. Такие лавки были по всей стране, в Семьянах была такая же лавка и пахло там точно так же.
Вниз по дороге мы спускались редко. Причина была проста. Как только нас видел кто то из родителей или их начальства к нам сразу возникали каверзные вопросы, после ответа на которые у нас были неприятности. Почему грязные, оборванные, неопрятные. Попробовали бы они днями лазить по сопкам, играть на пыльной площадке и оставаться чистыми и опрятными. Да и с нижними ребятами мы были не очень знакомы, посему предпочитали не испытывать судьбу и не попадаться на глаза, просто туда не ходили, как и они к нам.
Природа Камчатки богата, но мало освоена. Коренные жители исстари вели кочевой образ жизни и не умели выращивать овощи или фрукты, а приезжие в основном были военные или исследователи. У них были иные задачи, поэтому выращиванием культур никто не занимался. Да и просто не хватало населения. Леса, здоровые, чистые, как правило, низкорослые представлены лиственными породами ивой, берёзой, осиной. Хвойных деревьев мало. Берёза каменная, очень прочная, тяжёлая, витиеватая, как бы скрученная, напоминающая карельскую. Используют её в основном в качестве дров. Пилить и колоть их очень трудно. Для заготовки дров обычно нанимали бригаду заготовителей дров. Приходили здоровые крепкие мужики, они быстро, внешне легко и играючи, разделывали эти скрюченные, будто перевязанные, брёвна на дрова.
Весной на сопках цветут фиалки, подснежники, позже мать и мачеха. Летом на склонах поднимается разнотравье, цветы: ромашки, колокольчики, цветут ягоды - черника, земляника. Единственный раз в жизни видел цветущий дикий чёрный тюльпан, причём не тёмно фиолетового, а именно чёрного, матового, без теней и отблесков, как бездна. Чёрные лепестки вызывали благоговение, до этого я видел только простые полевые цветы. Он вызывал ощущение внутреннего смятения, его тонкий аромат не был похож на известные мне запахи. Цветок поразил своей необычностью, я его оставил расти, он был видимо редким и там, потому что больше я таких цветов не встречал. Прошло более полувека, а он стоит перед глазами.