В поезде ехали в купейном вагоне. Эта поездка оставила отрывочные воспоминания, я был мал, а впечатлений слишком много.
Когда впечатлений много, они не выделяются на фоне обычного ритма жизни, а переходят на качественно новый уровень восприятия и становятся новым ритмом, уже тоже обыденным.
Запомнились тунели в горах, дорога по берегу Байкала, с высоты верхней полки, казалось, что поезд идёт по воде, а сквозь воду было видно дно и всё что происходило в воде. Перед остановкой в вагоне начался ажиотаж. Те, кто ехал не впервые знали, что здесь можно купить омуля, а, поскольку остановка была небольшой, все готовились заранее. На нечастых остановках родители покупали продукты. Местные жители приносили разное, на Байкале предлагали омуля. Он был копчёный, солёный, вяленый, жареный. Но в основном предлагали отварную картошку, солёные огурцы и грибы, иногда отварное мясо, буженину, колбасу. Иногда мы обедали в вагоне ресторане. Взрослые долго собирались, наряжались, становились чопорными, отстранёнными и непонятными, приходилось долго ждать в коридоре. Мне предписывалось вести себя чинно, размеренно – это не делай, туда не ходи, ешь вилкой, а я не умел - в Семьянах этим прибором не пользовались. И вообще, не мешай…. В деревне я никому никогда не мешал. Не мешал бабушке, когда она суетилась у печи с горячими котлами, у кипящего самовара, стреляющего горящими искрами углей, или доила лягающуюся корову. Не мешал дедушке, когда он запрягал норовистых лошадей, пахал поле или брал меня с собой, когда возил мешки с зерном на мельницу. А тут в чистом сухом комфортном вагоне я мешаю…. Я не привык к изменению поведения при общении с посторонними. В общем, никакой свободы, чуть не так - выговор, а то и подзатыльник получишь. Всё осложнялось тем, что я родителей почти не знал. Меня отвёз из Севастополя в Семьяны отставной матрос в полтора года, и я жил у бабушки с дедушкой, почти три года, не видел родителей, их забыл, да и они меня не знали. Привыкание проходило напряжённо, мы не знали друг друга, не понимали, как преодолеть отчуждённость. Воспитание состояло из бесконечного ряда претензий, часто без объяснения их причин. Мне многое было не понятно, а потому порождало моё противодействие, раздражение и, соответственно непослушание, внутреннее смятение. Высокомерие родителей, так это воспринималось мной, не настраивало на взаимопонимание.
Отец, прошёл войну, ленинградскую блокаду привык командовать и общаться с подчинёнными, опыта общения с детьми, их воспитания, не имел, ведь он со мной не нянчился. Он всё понял позднее, когда родилась Ира. А тогда мне было почти пять лет, из которых мы виделись, вряд ли несколько месяцев. Он был штурман, командир корабля, на нём была вся ответственность за всё, что происходило на борту или на берегу с членами экипажа. Безусловно, способный, и талантливый командир, иначе бы его так не уважали сослуживцы и командование. Ему приходилось постоянно, иногда несколько дней подряд, находиться на корабле. Бывали дни, когда приходил домой, но это было редко и вызвать его могли в любое время. Приходил поздно, а уходил рано. Его ценили и уважали на службе, соседи, знакомые, но общаться со мной он не умел.
Мама знала меня немногим лучше. Я был с ней первые месяцы жизни, но в те времена не существовало отпуска ни по беременности, ни послeродового отпуска, с детьми сидела либо нанятая нянька, либо мать сидела дома на содержании мужа. Первые месяцы так было и со мной, потом мама пошла работать. В 1947г. отца перевели служить в Севастополь и мама со мной, поехала за ним. А в середине 48 меня уже отправили в Семьяны.
Поездка на поезде до Владивостока заняла более двух недель. Как плыли на пароходе в Петропавловск, не помню.