В марте 53г умер Сталин. Я помню этот хмурый весенний день. Все были подавлены и растеряны. Я мало что понимал, ещё меньше знал, но растерянность взрослых передавалась нам, детям. Ребёнок с пелёнок привыкает, к опёке родителей, взрослые его надёжда и опора, он верит им безоговорочно, ибо у него нет другого опыта. Когда эта надежда морально или физически теряется, становится недоступной, непонятной ребёнок перестаёт понимать действительность. Мир для него переворачивается. Родители действительно были подавлены. Не знаю, что их волновало в тот момент. Люди не принадлежали себе, всё население страны принадлежало государству, а его главным представителем был Иосиф Виссарионович. И вот его не стало… В неопределённом ожидании жили из года в год, это было нормой жизни. Страна жила как единый организм. Отдельный человек в нём был лишь одним из огромного число его частей. Как каждый из нас не спрашивает должна ли работать печень или другой орган, так и в едином организме государства никого не интересовало можешь ты или нет. Если мог, отвечал требованиям системы, то шёл по должностной лестнице, если нет тебя заменяли и ты мог опуститься на самое дно, без средств к существованию. Если было разрешение партии и органов, мог пойти работать в качестве физической рабочей сил, но это разрешение можно было и не получить. Стране не нужен был балласт, от него избавлялись. Неопределённость была во всём, в жизни, политике. Сталин утверждал, что “у каждого поколения должна быть своя война”. Нам это вдалбливали с пелёнок, и если я по малости лет не понимал существа этого высказывания, старшие ребята за этими словами видели конкретику и готовились вполне серьёзно. Глядя на них тянулись и мы. Отец, будучи командиром боевого корабля, безусловно знал что происходило вокруг, знал про аресты, репрессии. Знал и держал в себе, думаю, что считал это нормой. За годы войны повидал немало, а испытания формируют характер. Не знаю делился он чем нибудь с мамой, но она со своей стороны тоже много видела и знала. Много позже, году в 58 я стал случайным свидетелем разговора отца с его боевым сослуживцем о послевоенных реперссиях. Они вспоминали сослуживцев и адмирала Кузнецова. Что можно было ждать после смерти главы государства, можно было только гадать. Люди не загадывали далеко, не строили долгих планов, жили близкой перспективой. О том, что будет хорошо, что придёт коммунизм все хорошо знали, мало представляя, что это такое. Это как смерть, все знают, что она будет, но никто не знает что это такое. То есть конечно знают, могут объяснить медицинские, физические аспекты. Но никто не может рассказать что там, за чертой. Есть люди которые заглянули за неё, но нет тех кто имел опыт бытия там. Так и здесь все пребывали в трауре, по радио звучала траурная музыка. Все были в шоке. По разным причинам. Одни в ожидании перемен к лучшему, другие в ожидании “не стало бы хуже”. Мама плакала, тихо спокойно по щекам текли слёзы. Быть может это угнетала общая обстановка истерии, дома из громкоговорителя лились траурные марши, на улице завывали динамики щемящей тоской «реквиемов». Прошли похороны, во время похорон всё что могло издавать звук завыло, загудело, засвистело, город прощался с эпохой.
Но жизнь продолжалась. Здесь, вдали от чопорной Москвы, от политизированной европейской части страны мир был прост и суров, не давал возможности расслабляться. Да и к Америке географически мы были ближе, чем к Москве. Люди начали привыкать к жизни в новом мире, в новом качестве раньше других. Жизнь продолжалась.
К 1953 году мы освоились на новом месте, у нас появились знакомые, это были сослуживцы отца и их семьи. Временами к нам приходили гости, родители, возможно, тоже ходили в гости, но меня не брали, меня это и не интересовало, у меня были иные заботы. С мальчишками играли на улице, в гости было не принято приглашать соседей, да и я никуда не ходил, если ко мне приходили приятели, то лишь чтоб позвать меня играть. Я поступал также, мне не разрешали, заходить к кому бы то ни было.
Подготавливая меня к предстоящему событию, мне пытались объяснить происходящее, но, не представляя о чём идёт речь, для меня объяснения имели абстактное содержание. Вопросы: «кого ты хочешь», «как назовём» меня совершенно не интересовали. Спрашивали «кого бы я желал», будто я изъявлял какое то желание. К тому же, если я чего то и желал, то об этом надо было «канючить», сказать не один раз. А тут такой либерализм, велосипед я хотел, а мне братишку или сестрёнку предлагали. В общем, не сошлись мы в интересах.
В начале апреля маму отвезли в больницу, через несколько дней родилась сестрёнка. Ещё через несколько дней мы с отцом забирали маму с новорождённой сестрой из больницы. Больница была внизу на плёсе, идти надо было около километра в гору. Папа нёс на руках небольшой свёрток. Дома Зоя приготовила встречу, и всё завертелось вокруг новорождённой. С тех пор я перестал быть центром внимания взрослых, меня сразу причислили к большим. Я не возражал, тем более, что, как все дети, я мечтал стать большим и был счастлив таким возмужанием. Позднее я понял, какое это было лукавство, но это было позднее. А пока меня всё устраивало, обо мне не забыли, но воспитание приняло характер раздражённых поучений. Не тронь, не ходи, не играй, список «не» был бесконечен. Зоя, несмотря на старания, не справлялась со всеми обязанностями и помаленьку меня стали привлекать как няньку, что не вызывало моего удовольствия. Я не знал как себя вести с новорождённым ребёнком, никто не объяснял что я должен делать, а что нет. К тому же помочь вь уходе за ребёнком я чем либо не мог. Моя участь сводилась к роли демпфера, меня ругали по поводу и без повода, просто потому что взрослые раздражены или устали. Я не понимал происходящее, не понимал чего от меня требуют, я сам ещё был ребёнком. Передо мной возникали вопросы, которые не могли возникнуть у взрослого человека. Мне, например, было совершенно не понятно где правая сторона, а где левая, потому что говорящий показывал стороны от себя, а мне не объяснял, что смотреть надо с его стороны. Я путал правую сторону с левой не потому, что не понимал, а потому, что мне не правильно объясняли. Это вызывало раздражение у родителей и недоумение у меня. Педагогами родители были неважными. Они тоже ещё только учились. К сожалению это происходит в любой семье, родители учатся на детях, а воспитывают внуков.
Понемногу меня начали приучать помогать по хозяйству. Отец учил пилить дрова, иногда я приносил дрова, помогал нести продукты из ближней лавки.
Ирине сделали небольшой вольер в котором она училась ходить, меня к наму не подпускали, постепенно она научилась ходить. Все с нетерпением ждали весь набор признаков набирания сил ребёнком – первое осмысленное движение глаз, первое гу – гу, первый раз встала. Мне было всё это не интересно и восторгов взрослых я не разделял. К году Ирина начала вставать, а в начале мая сделала первые шаги. Отец на радостях отправился с дочкой в большое путешествие по комнате. Иринка цепко держалась за палец отца, но не оправдала возложенное доверие, то ли палец оказался высоко, то ли не поспела она за ним, сестрёнка сделала пируэт, отпустила палец и стукнулась носом о пол. Нос пострадал, она его не разбила, а поцарапала. Случилось это за несколько дней до прихода фотографа, который должен был запечатлеть семейство. В середине мая фотограф дивизиона кораблей пришёл со всеми атрибутами. К тому времени ссадина подсохла, но свидетельство похода закамуфлировать было не возможно, так оно и осталось запечатлённым в истории.
Летом меня начали готовить в школу. Это было непонятно, потому что было бессистемно, я не всё происходящее понимал, - какие учебники нужно, какой размер формы, ботинок. Среди моих знакомых ещё не было школьников, просто те из них которые уже пошли в школу не могли участвовать во всех наших походах, у них появились другие интересы, более взрослые друзья и они постепенно отошли от нас, для них мы были малышня, а мы о них постепено забыли. О форме мечтали, она свидетельствовала о переходе на более взрослую ступень, ведь и взрослые ходили в форме, мы завидовали старшим ребятам. Приобретение родителями всех атрибутов школы наполняло гордостью, ожиданием чего то важного в моей жизни. С мамой я ходил записываться в школу. К тому времени меня научили читать по слогам. Занимались со мной либо мама, либо Зоя Михайловна. Писать я умел отдельные слова. На фоне других это было выше среднего. Учиться я хотел, но родительские методы на мой взгляд должны были быть более гуманными. Между тем методика давала результаты.
Школа находилась недалеко, ниже по сопке. Первого сентября родители взяли меня за руки с двух сторон и, как под конвоем, повели меня в школу. Зоя осталась дома с Ириной. Я не привычный к политесам, чувствовал себя морально униженным и оскорблённым, спасало лишь то, что за руки вели всех первоклашек. Второкласники шли уже не держась за руки родителей. А старшекласники вообще приходили без родителей. Меня это обстоятельство сильно удивило. Школьников выстроили во дворе одноэтажной школы, родители толпились за ограждением, с умилением взирая на чад. После приветственной речи директора нас развели по классам, начались занятия. В классе с нами познакомилась учительница. Она представилась, и началось обучения. Никаких праздников, умилений, подарков не было. Была деловая атмосфера. Дарили небольшие букеты цветов, это был скорее знак вежливости. Охапки и веники цветов появились много позже. Думаю это правильно, потому что сразу настраивает на деловые взаимоотношения, не вводит участников в заблуждение двойственностью происходящего. Открылась новая страница жизни. В школу меня водила ещё несколько дней Зоя, но надвигались новые события, и вскоре я ходил уже самостоятельно. Между тем приближался отъезд на большую землю, на материк.