В Работках к нам присоединились ещё четыре человека - они сели на пароход в Бармино. Всего набралось тринадцать человек. Проехав кладбище мы выехали в поле. За оврагом вдоль берега Волги виднелся мелкий кустарник, а несколько левее высокая роща. Вася сказал, что это школьный сад, а за ним находится школа.
Меньше, чем через час мы въехали на территорию школы. Слева были какие-то сараи, скотный двор. Дальше за ними стоял большой двухэтажный кирпичный дом, под зелёной железной крышей. Это была школа.
Остановившись у подъезда, Вася пошёл в дом, а мы остались у телеги. Нас обступили ребята, завязался разговор – стали расспрашивать откуда мы. Вскоре пришёл Вася, и мы, забрав свои сундучки и чемоданы пошли в дом. Поднявшись на второй этаж, мы вошли в большой зал – это был клуб. В зале были расставлены койки, часть из них была застлана постелями, а большинство стояли пустыми. Нам показали, на каких койках размещаться. В подвальном помещении, где был вещевой склад, нам выдали постельные принадлежности. Потом один мальчик отвёл нас на склад, где лежала солома. Мы набили ею матрацы и подушки и принесли их в зал. Дали нам иголки с нитками, чтобы зашить матрацы.
Пока мы устраивались – стемнело. Зажгли керосиновые лампы – электрического света не было. Потом долго ещё не спали: разговаривали, знакомились с другими ребятами, угощали их снадобьями, которые привезли из дома. Далеко за полночь, утомлённые дорогой, крепко уснули.
Подъём был часов в семь. Умывшись, всей гурьбой новичков, мы прошли по школе, ознакомились, где какое помещение находится. Вернувшись в зал, мы увидели директора школы Николая Ивановича Исаева. Его мы знали раньше – он сам из Семьян, был у нас заведующим школой, а потом его повысили и перевели сюда. Мне он приходился дальним родсьвенником. Он был невысокого роста, спокойный и всегда опрятный. Вместе с нами приехал его племянник – Коля Тогузов.
Потом мы вместе с другими ребятами пошли на работу. Нас распределили кого в поле клевер убирать, кого в молотильный сарай. Вся наша компания разбилась. Я попал в группу, которая сгребала и вывозила на лошадях с поля клевер. К такой работе я был приучен дома. Здесь работал, как настоящий крестьянин – сноровка и силёнка имелись – мне было уже четырнадцать лет. Дяд Кузьма – рабочий школы- был руководителем. Он постоянно ругался и нас за всякую мелочь материл нещадно. Но мы не обижались. В конце он сказал, что я хорошо работал. Это мне понравилось.
Во время работы, узнав, что мы новички, дядя Кузя подробно рассказал нам о школе. Раньше участок, дом и все постройки с полями, садом и огородом были собственностью помещика. Место это очень хорошее: на берегу Волги, рядом лес, за лесом - огород, а дальше сад в шестнадцать гектар. Плодовые деревья были всякие. Вокруг сад обсажен кустарником, липами, а по внешней стороне – низким, подрезанным густым ельником. Вся защитная зелень посажена в плановом порядке, образуя несколько параллельных аллей. Поля были равнинные и располагались вокруг усадьбы. Луга находились далеко километров за десять, в пойме Волги за селом Кадницы. В хозяйстве школы было голов двадцать крупного рогатого скота, около десятка лошадей, десятка два свиней. Рабочих было три человека, три доярки, два повара, один слесарь и завхоз. Обработка полей производилась силами учашихся. Уход за скотиной тоже входил в их обязанности. Летом, когда скотина паслась на воле, работ по уходу за ней было мало, а когда наступал стойловый период, еженедельно выделялся наряд три – четыре человека на коровник, два к лошадям и трое в свинарник. В обязанности дежурного отделения входило убирать и выносить со двора навоз, раздать корм скоту. А для свиней ещё каждый вечер надо было сварить картошку, получив её предварительно на складе. Утром дежурные выполняли свои обязанности до начала занятий, а вечером после.
Пищевыми продуктами школа в основном снабжала себя сама.
Детдомовцев дядя Кузя не любил и ругал их нещадно: - это воры, бандиты и лентяи – говорил он. Ребят, что были в детдоме местные жители называли колонистами. Им было по 14 – 17 лет. Уже не дети, но ещё не взрослые.
Пока мы свыкались с обстановкой, старались держаться вместе.
Излюбленным местом всех школьников был откос Волги. Отсюда открывался широкий обзор реки и заволжских лугов. Мне особенно нравилось смотреть, когда проходил пароход. Как-то вечером, возвращаясь с этого откоса, мы встретили ребят из детдома. Они враждебно к нам относились, доходило частенько до драк. Они остановили нас и стали придираться – спрашивать - кто из вас легавый, то есть ябедник. Мы молчим, соронимся. Они начали нас толкать, Васю Токарева огрели палкой. Он был длинный, сутулый, с длинным носом, говорил шепеляво. Тогузову тоже попало и предупредили – если легавый-то ещё попадёт. И меня ударили.
Позднее я сблизился с одним парнем, его фамилия была – Офицеров. Он был невысокий и очень способный, хорошо учился и пользовался авторитетом у детдомовцев. Он меня всегда защищал и меня больше не били.
В середине зимы, под Новый год нас отпустили на каникулы. В Работки за нами приехал отец Вани Давыдова, а обратно в школу нас отвозил мой отец. За первое полугодие я имел лучшие отметки в нашей группе, и отец очень этим гордился. Да и я сам тоже.
Летом после весенних работ нас отпустили на каникулы. Два месяца я был дома, помогал отцу по хозяйству. Он говорл, что я стал хорошим помощником, а дед настаивал, чтобы меня больше не отпускали на учёбу.
Зима 1928 – 1929 годов в нашей школьной жизни ничем не отличалась от предыдущей. В стране произошли большие изменения. Началась первая пятилетка, индустриализация страны, требовались колосальные капиталовложения. Одновременно в деревне началась коллективизация сельского хозяйства и ликвидация кулачества. В это же время шла культурная революция. Это был период насыщенный событиями большой важности. Если в области промышленного развития всё развивалось драматично, то в деревне – трагично. В нашей школе была сильная партийная организация и многочисленная, грамотная и волевая комсомольская. В районном коммитете партии, комсомола и в исполкоме такая сила выдвигалась на решение всех авжнейших задач, стоящих перед районом.
С 1929 года началась массовая коллективизация. Коммунистов преподавателей, инструкторов, дирекцию и других работников постоянно направляли в деревню на проведение коллективизации. И мы – комсомольцы ездили вместе с ними.
Крестьяне упорно не хотели идти в колхозы. Веками они стремились иметь и расширять своё хозяйство: тощая лошадёнка, кое-какой инвентарь, хилая коровёнка – всё это моё. Обобществить, расстаться с этим, не видеть в своём дворе никакой скотины – страшило сельский люд. Особенно сопротивлялись те, кто был позажиточнее. Они никак не хотели отдавать своих упитанных коров и лошадей, инвентарь, запасы зерна и становиться равными с бедняками, которым и обобществлять-то было нечего.
Проводимые многочисленные собрания первое время успеха не давали. А потом и на собрания ходили мало – иногда приходили два – три человека. Бывало, что утром мы проводили собрание в одной деревне, а вечером в другой.
С началом раскулачивания наша работа стала даже опасной. Сопротивляясь, кулаки не только тормозили ход коллективизации в деревне, но наводили террор в деревнях: убивали коммунистов, комсомольцев и простых передовиков колхозного движения. Они проводили антиколхозную агитацию, запугивали крестьян разными небылицами, вроде того, что большевики соберут весь хлеб, а потом продадут его за границу. Или: в колхозе и женщины будут общие. Малограмотные, отсталые крестьяне верили этому.
В первое время в некоторых колхозах порядка не было. Свезут фураж на общий двор, пустят без ограды скот, так коровы и лошади больше вытаптывали сено, чем ели. Колхозники старались для своей скотины, когда была такая возможность, дать что-нибудь повкуснее, иногда приносили из дома.
Упущений, доходивших до преступления в руководстке было много. Хозяйствование – слабое. Сбруя рвалась, сани и другие повозки ломались. Никто их не ремонтировал. Всё это творилось на глазах колхозников и дискредитировало колхозный строй.
Партийное руководство района требовало стопроцентной коллективизации. Иногда мы по 15 – 20 дней ездили по деревням, проводя коллективизацию. В некоторых местах добивались 100%-ого охвата. И тут вышла статья Сталина “Головокружение от успехов.” В ней говорилось, что в ходе коллективизации допущены перегибы, нарушения установок ЦК ВКПБ. Она сыграла роль отдачи приклада при выстреле из ружья. Крестьяне и тайком и в открытую стали уводить свой скот по домам. Растаскивали сбрую и повозки, требовали возвратить зерно и фураж. Распадались созданные таким трудом колхозы. Семенное зерно и фураж крестьянам обратно не выдавали. Это их озлобило, ведь им нечем было кормить скотину. Они начали грабить и воровать.
Потом постепенно накал вокруг этой статьи остыл, поступили дополнительные разъяснения. Требовалась дальнейшая коллективизация и ликвидация кулачества. Месяца через два крестьяне вновь обобществили скот и имущество, которое они растащили. Весной к посевной уже готовились сообща. В ходе укрепления колхозного строя нам часто ещё приходилось разъезжать по деревням.
Бывали случаи, когда в руководстве оказывались люди безхозяйственные, не разбирающиеся в сельском хозяйстве, грубые администраторы или неисправимые пьяницы. Приходилось вновь проводить шумные сбрания, снимать одних и выбирать других. Так мы периодически ездили по деревням.
Потом началась весенняя посевная. Тоже наше присутствие было необходимо. Шла первая колхозная весна. Полевые работы выполнялись коллективно. И здесь проявлялись старые привычки. Механизация была очень слабая. В колхоз стали поступать сеялки, жатки, веялки, но основной тягловой силой были лошади. На весь работкинский район был всего один трактор. Этот совхоз располагался в трёх километрах от нашей школы. В жизни я ещё не видел тракторов. Однажды услыхав тракторный шум в поле, мы пошли на него посмотреть. Колёса железные с шипами, на передней планке приварено слово “Фордзон” тянул он огромный плуг. Кто-то сказал:
- Чтобы тянуть такой плуг десять лошадей надо.
Весной и летом у нас в школе своей работы много, но по деревням нас всё равно посылали. Кроме колхозной агитации мы вовлекали молодёжь в комсомол, рспространяли подписку на газеты и журналы.
С нами учился Коля Ефремов. Он был смелый, очень развитый, свободно выступал на сораниях, был членом ВКПБ и секретарём парторганизации школы. Однажды нас с ним послали в деревню Кувардино километров за пять от нашей школы. День был солнечный и тёплый. В селе отмечали какой-то праздник. Подошли мы к одному дому. На скамейке возле него сидели четыре парня. Они были под хмельком и начали поносить нас грубой бранью: пришли в колхоз загонять, налог выбивать и прочее. Мы пытались перевести разговор в спокойную беседу, но ничего не получалось – они всё больше напирали на нас. Один высокий парень в матросской тельняшке пошёл на нас, ударил меня легонько. Тогда Ефремов достал пистолет и заставил его отойти. Старшему из нас обычно коммунисту, когда мы шли в деревню выдавали оружие.
Об этом случае мы сообщили в район, но когда приехал уполномоченный НКВД этих парней в деревне уже не было, сказали, что они уехали в Горький.
В школе мой авторитет постепенно укреплялся. Меня назначили бригадиром. В соревнованиях наша бригада постоянно занимала первые места. На доске показателей соцсоревнования мы символично летели на самолёте, редко ехали в поезде, но ниже никогда не опускались. Меня выбрали кладовщиком продовольственного и вещевого склада. Я принимал продукты, ежедневно по накладной выдавал их на кухню, а с кухни получал выпеченный хлеб. У нас выпекали очень вкусный белый хлеб: караваи высокие, пышные, с чудесным хлебным запахом. В день выпечки далеко за пределами кухни разносился этот запах. На праздники пекли не менее вкусные пироги с капустой, яблоками, с повидлом.
С детдомовцами мы сжились, ссоры и драки возникали редко, но питались в разное время. Сначала детдомовцы, а потом мы. К тому же и столовая не могла вместить всех разом.
В школе мене нравилось: учёба, общественная и хозяйственная работа увлекали, я не заметил, как прошло три года. Шёл 1930 год.
Единственно, что меня угнетало это то, что у такого активиста, как я, пропагандиста коллективного хозяйствования, родители были единоличниками и называли их подкулачниками. Бывая дома, я много говорил с отцом. Вместе с друзями мы убеждали его, что коллективизация – единственно правильный путь развития сельского хозяйства. Тем более, что отец был одним из самых грамотных сельчан, и вступив в колхоз определённо занял бы ведущую должность. Он с нашими доводами соглашался, но когда дело доходило до записи… все оставалось по-старому. Жадность, упрямство. Частно-собственническая натура были сильнее сознания. В школе знали положение нашей семьи. Ко мне стали относиться сдержанно. Степендии меня лишили, за питание я должен был платить. В комсомоле частенько упоминали, что я сын единоличника. По натуре скромный и стеснительный парень такого рода намёки я переживал довольно болезненно. Я озлобился на своих родных. Домой стал приезжать реже, а когда приезжал, то никуда не ходил, кроме как на работу в поле. И там мне было не по себе. Колхозники работали коллективно, весело, а мы как отшельники – одиноко. Хорошо хоть загоны теперь у отца были на отшибе – единоличникам выделяли самые бросовые земли. Старался быстрее уехать. Да и в школе было не легче. Только за учёбой, да за работой отвлекался от гнетущих раздумий.
В августе 1931 года нас известили , что КШМ детдом ликвидируются, а на их базе организуется сельскохозяйственный техникум. Реакция на это сообщение была бурной. Устойчивость сработавшегося, сдружившегося коллектива нарушилась. Детдомовцев стали отправлять в другие детские дома и школы. Школники тоже стали уезжать. Уехали мои земляки и товарищи, с которыми я крепко сдружился за три года. Из Семьян остались только я и Тогузов. Я тоже хотел уехать из техникума, но куда? Уехавшие друзья сообщали в письмах, что устроились на учёбу кто в техникум, кто на рабфак. Везде при поступлении требовалась справка о происхождении и социальном положении. Что мог представить я ? Что родители – единоличники, обложены твёрдым заданием. Поступить в учебное заведение с такими документами надежды не было.
В плену тяжких раздумий сентябрь 1931 года я проучился на старом месте. Эта специальность была мне не по душе. Занимался я без желания. И в начале октября решился уехать. Собрал свои пожитки в тот же сундучок с висячим замком и, никого не предупредив, уехал на вечернем пароходе. Но спальные принадлежности кастелянше я сдал. В то время я был робким по натуре. Мне надо было предупредить дирекцию, получить удостоверение об окончании семи классов. Я ничего этого не сделал. Приехал домой без ничего. Что делать ? Куда деваться ? Положение отца на селе – презрительное, моё – тоже. Решил, что дома не останусь. Дней через пять после моего приезда в Семьяны приехал Пётр Сидоров. Он работал в Сормове на стройке завода. Он был немного старше меня, образование – сельская школа. Поговорили мы и я решил поехать с ним работать в Сормово. С нами поехал и его старший брат.