Марию Фёдоровну, мою бабушку, помню с раннего детства. В деревню меня привез из Севастополя демобилизованный матрос в 1948 году, мне было чуть больше года. Это время помню лишь отдельными эпизодами. Всё о чём пишет отец и Наталья Васильевна ( для меня она всегда была просто Ната) – правда, как всегда живой человек много сложнее его схематичного описания. Это касается всех участников событий, поэтому я изложу своё видение и восприятие тех, уже ушедших, участников далёких событий, которых я знал и любил.
Мария Фёдоровна была действительно красивая женщина, причём не только внешне, она как бы светилась изнутри, она была обаятельная, обладала богатым внутренним, духовным миром. Именно это позволяло ей переживать все невзгоды, о которых пишет отец, я их не застал, наверно он прав, возможно, всё так и было. Но результат, которым гордится отец, является продолжением тех невзгод, которые вынесли члены семьи в предыдущие годы и в том числе жёсткости мужа, иначе из нищеты никогда бы не выбрались. Бабушка была внутренне очень гармоничным, искренне верующим, православным человеком. Потому её «недостаток» являлся продолжением её достоинств. Её доброта, терпимость, выносливость физическая, а прежде всего моральная, являлись следствием её религиозного воспитания.
Дедушка – Василий Фёдорович тоже был верующим человеком. Он ходил в церковь не по принуждению. Уже когда они жили в Ленинграде, в 60е годы дед ходил обычно в Никольский собор, сам без бабушки. В Семьянах не только ходил в церковь, но пел в церковном хоре, у него был глубокий баритон, и в клире его очень ценили. Обладая самобытным характером, аналитическим умом, он умел ставить задачи и добиваться поставленной цели. Именно это свойство его характера позволяло выдерживать прессинг его окружения в годы коллективизации. Пройдя фронты Первой мировой и гражданской войны, он многое понял о смысле и ценностях жизни. Как все замкнутые и суровые люди, был скуп на похвалу и не всегда справедлив к окружающим. Он не щадил прежде всего себя, отец пишет, что всё управление хозяйством лежало на Василии Фёдоровиче (ВФ) и физическую работу по подготовке строительства, самому строительству он нёс на себе. В новый дом вселились в 1923, отцу тогда было 10 лет и серьёзную помощь он объективно оказать не мог, дед – Фёдор Иванович был не охоч до работы, посему В.Ф. пришлось самому всё организовывать, зарабатывать и строить.
В условиях деревни, голода, послевоенной разрухи, отсутствия рабочих рук на кого он мог положиться, если не на жену,- больше никого не было. Очевидно, что самую тяжёлую работу брал на себя, ведь на его плечах трое малолетних детей и отец с матерью. Он за три года сумел заработать деньги на дом и построить его, притом, что вернулся из армии, как пишет И.В., в 1920 году. В таких условиях изрядная доля более лёгкой работы легла на детей, и прежде всего, на Ивана.
Здесь уместно вспомнить что из себя представляла страна в это время. В 17м большевики пришли к власти. В 18м разогнали учредительное собрание. В 19м были организованы первые ГУЛАГи, и была запущена система репрессий. А в 1920 году шли жестокие бои между белыми и красными за Екатеринодар, переименованный позднее в Сталинград. Бои шли жесточайшие. Именно это сражение определило всю дальнейшую судьбу нашей страны. После разгрома под Екатеринодаром белые начали отступать на юг, Деникин ушёл с поста главнокомандующего белой армией, а пост главнокомандующего занял барон Врангель, который не сумел организовать сопротивление и белая армия начала отступать к Крыму. К тому времени страна воевала уже шесть лет. И обе эти армии надо было кормить. В те время в России было две житницы – Украина и Поволжье. К Екатеринодару ближе всего было Поволжье, с него и выжимали. К тому же в стране был неурожай зерновых. Тогда то в Поволжье и начался голод. По оценке А.И. Микояна, в то время находившегося в Нижнем Новгороде, голод начала двадцатых годов унёс более 3 млн. жизней. По оценкам историков голод 19-21гг. стоил жизни до 6 млн. человек. В это время дед и возвратился домой, не сбежал в город, не подался в ВЧК, где харч был бы обеспечен, а вернулся домой в голодную деревню, к детям, родителям и жене. Это он их поднял и вырвал из смерти. Отец сам пишет, что голод многих в деревне унёс. Дед сделал свой тяжкий выбор. И каково было потом ему слушать увещевания родственников о том, что надо вступить в колхоз, отдать всё на что он с семьёй положил свой труд, жизнь. Когда он принимал решение, кто мог гарантировать, что весь этот титанический труд выдержат он и его близкие, ведь ставкой в этом нечеловеческом напряжении была жизнь семьи. Если б не он, все его оппоненты не писали б мемуаров, да и я этих строки, а давно покоились на кладбище, не достигнув сознательного возраста. Это отнюдь не гипербола. Как показывает история, - такова была правда жизни.
К сожалению главного виновника всех семейных достижений наследники наградили ярлыком «тиран», и не задумались о том, чем обязаны этому человеку. К сожалению, мои родственники в своей неблагодарности не являются каким то исключительным явлением. В данном случае они являются такой же жертвой событий в стране, как и дедушка. Страна жила революцией, большевикам не нужно было сформировавшееся, мыслящее взрослое поколение, нужны были активные горлопаны, послушные исполнители, не имевшие ни жизненного опыта, ни знаний. Именно поэтому произошёл конфликт отцов и детей. Кстати большевики и не скрывали этого. Их лозунгом было: «… весь мир насилья мы разрушим, а затем, мы наш, мы новый мир построим, кто был никем, тот станет всем». Именно это они и сделали. Просто никто не задумывался кто же этот «мир насилья» представлял, и что не конкретные понятия можно толковать произвольно, а посему врагом может стать любой назначенный человек. Это стало нашей национальной трагедией. Поэтому, отдавая должное дедушке, не осуждаю отца, ему в свою очередь также пришлось немало пережить. Таков наш русский путь и наш Крест.
Впоследствии отец попал в сферу деятельности необходимой для режима, поэтому и был им обласкан, пока был нужен. Это не было заслугой самого отца как человека, в отличие от деда делавшего тяжелый выбор, отец шёл по линии наименьшего сопротивления. Он отдал силы становлению и защите самого режима. Для семьи материально это было хорошо, но плохо морально. Это явилось основой внутрисемейного раскола. Впрочем, для России конфликт отцов и детей существовал задолго до них. Когда в его услугах, как офицера, режим перестал нуждаться его выбросили в отставку ( в 1956г), как и миллионы других, совершенно не озаботившись их дальнейшей судьбой. Армия начала 50-х годов представляла явную угрозу не только стабильности внутри страны, но и вообще миру на континенте и её надо было сокращать, но осуществлено это было типично по варварски. Миллионы людей, не умевших в жизни ничего делать, кроме как воевать, выкинули на «гражданку». У них не было ни профессии, ни дома, ни средств к существованию. Все они были искалечены морально, а многие и физически, ведь орден Красного Знамени давали за ранения, а у отца их было три. Это уже после чеченской войны заговорили о психологической реабилитации участников боевых действий. А тогда, в 50-х их просто выставили, отец тяжело переживал демобилизацию. Утешением было лишь то, что он был не один среди этих несчастных. Демобилизовывали целыми частями. Они собирались, обсуждали. Но никогда в круг доверенных не допускали никого постороннего, как только появлялся посторонний - разговор прекращался. Но это было позднее, а тогда, в 20-х, отец был молод, и, видимо, горяч. Это проскальзывает в его воспоминаниях. Ни в коей мере не осуждая ни отца, ни дедушку могу лишь сожалеть, сколь тяжело им было. Ведь это сейчас прочтя воспоминания имея информацию о том времени, глядя, как бы со стороны, можно сказать, что каждый из них был по своему прав. Василий Фёдорович всю свою жизнь, знания, опыт, финансы, физические силы вложил в семью, у него не было кроме неё ничего за душой. Отдав всё семье он не мог представить, что его сын, в которого он вложил всю душу, успехам которого искренне радовался и, несмотря на трудности, обучению которого всячески способствовал ради развития дома, оставит дом и уйдёт куда то на чужбину. Для деда это был неожиданный и страшный удар. Но это была его позиция.
Иначе мыслил отец, Иван Васильевич, его тянула романтика познания. Он повсюду видел проявления новой неизведанной жизни, которая манила и привлекала своей новизной, новыми возможностями. Об этом говорили сельчане, учительница, писали газеты, книги. Его поразил своим мерцающим блеском пароход на Волге. Он увидел, что жизнь может быть не только скучной и однообразной в потном труде. Это манило новыми возможностями. Скорее всего в начале его стремление было неосознанным, подсознательным, это была мечта к которой он стремился в своей жизни. В этом и было противоречие отца с сыном. Но была ещё одна причина разногластй, исходившая из первой, как следствие. Подрастал младший сын – Михаил, который был свидетелем изменений происходивших со старшим братом, были письма, были редкие встречи. И он тоже пошёл по стопам старшего брата. Всё ради чего дед строил – ушло. Дом оказался пуст. Это без сомнения был тяжелый удар для него. Но и его дед вынес с достоинством.
Корни конфликта отцов и детей в самом русском пути, которым кичатся русофобы. Суть его во внутринациональном разрыве общества. Наличие в стране многовекового социального расслоения общества постоянно поддерживало его внутреннюю неустойчивость и формировало напряжённость между слоями общества. Ещё со времён княжения наследников Рюрика власть достигалась силой и жестокостью. В те времена этот способ достижения власти был распространён не только в России. Так же обстояли дела в Европе и Азии. Наше отличие заключалось лишь в том, что если в Европе общество постепенно либерализировалось и демократизировалось, то есть становилось всё более и более равноправным, то российское общество всё более и более поляризовывалось. Во времена рюриковичей, древнего Новгорода общество было менее расслоённым, чем во времена романовых. Смена боярства на дворянство принесли крестьянству лишь обнищание. Тиранство Петра 1, мало отличалось от сумасбродства Ивана Грозного, а Сталин модернизировал их методы, именно поэтому последний так почитал и Петра, и Ивана. Это расслоение и явилось причиной бунтов и революций в стране. Противостояние отцов и детей лишь одна из составных частей русского бунтарства, причина как нашей нищеты, так и нашей изобретательности, возможно основная.
Пишу об этом столь подробно, потому, что спотыкаемся мы на этом из поколения в поколение. Новые поколения не учатся на опыте предыдущих, а вновь открывают и строят мир заново, идут «своим путём», проторенным их родителями. Вновь совершают ошибки предыдущих поколений на новом витке развития. Человек обучается быстро, - мудреет долго.
Мне могут возразить – то были иные времена, люди были другие. Да, были иные времена и люди были другие – ошибки были те же. С дохристианских времён многое изменилось на земле. Изменился ландшафт, техническое обеспечение, технологии, обустройство дома, технологии и многое, многое другое. Мало изменился сам человек. Мы по прежнему подвержены тем же человеческим слабостям описанным в десяти заповедях и каждый ощущает смущение испытывая соблазн. Не каждый способен устоять пред ним. Духовно человек по прежнему слаб и духовное совершенство требует от него огромного труда и воли. И единственная надёжная опора ему на этом пути, как и прежде – Бог.
Я помню жаркое лето 1948 или 49 года. Где- то ближе к осени должен был приехать отец. Василий Фёдорович, чтобы использовать физическую силу сыновей, Михаила, проживавшего с ними, и Ивана, который должен приехать, задумал заготовить дров. В те времена вышло постановление правительства, запрещавшее заготовку дров вблизи деревень. Иван ещё не приехал. Проблемой была не сама заготовка дров в лесу, а их распиловка и наколка, поэтому он и хотел, чтобы сыновья помогли. Дед договорился в колхозе, взял две подводы с лошадьми. Меня он брал с собой на конюшню, находившейся тогда на самом краю Лопаток, ближе к речке, т.е. рядом с домом. Рано поутру погрузились на телеги дедушка, бабушка, Михаил и меня усадили на телегу. Уезжали на два или три дня, куда денешь мальца. Дед с Михаилом сложили топоры, двуручную пилу, верёвки, мешки. Бабушка собрала продукты – хлеб, молоко, соль, кое-какую зелень с огорода. Тронулись в путь по прохладе.
Ехать надо было далеко, на старицу Суры, там тогда ещё росли огромные лиственные леса – дуб, берёза, клён. Это были вековые деревья.
Заливные луга у устья Суры представляли свой особый мир. Сура весной разливалась. Пойма в устье реки была равнинная, в половодье она разливалась на многие километры, 5 – 6 и более. Это были заливные луга. Земля здесь представляла сплошной чернозём. На этих лугах пасли скотину, косили траву. Специально на них ничего не выращивали. Однако жизнь в лугах кипела. Там в диком виде росла по перелескам малина, смородина, ежевика. На самих лугах росло неимоверное количество дикой земляники и клубники. В многочисленных ямах и озерцах самой старицы обитало огромное количество рыбы, там водились лещ, плотва, язь, окунь, щука, стерлядь, на самой Суре попадался осётр. Уже позднее в 50х годах меня привозили в Семьяны на лето и я помню как дедушка уходил рано утром, я ещё спал, в луга за ягодами, однажды он вернулся часа в три дня, а ходьбы до лугов километров шесть в одну сторону, с двумя вёдрами земляники, литров по восемь каждое. Колени у него были красные, и бабушка удивилась, где он их разбил. Оказывается, колени были красными от ягод – он на коленях собирал ягоды.
Помню, что проезжали луга и большое количество ям. Это не были ямы в традиционном понимании, это были отдалённо находившиеся друг от друга озёра круглой или овальной формы, размером от 50 до нескольких сотен метров, разбросанные по равнине заливных лугов. Озерца с крутыми берегами и тёмной водой. Поскольку они находились на заливных лугах, то вода в них была чистой, и мы её пили. Природа этих мест отличалась удивительной девственной чистотой и гармоничностью. Здесь не наблюдалось человеческой деятельности, она была первозданна, хотя человек там был всегда.
На этих заливных лугах не было даже сухих сучьев – всё собирали местные жители на дрова или уносила весенним половодьем река.
Люди относились к природе, земле с уважением, жили и трудились на ней, - она в благодарность, кормила и согревала их, давала им всё, что они имели. Она могла накормить, если ты отдашь ей свой потный труд, любовь и уважение, она могла покарать нерадивого, ленивого. Даже тяжелый повседневный труд не гарантировал достаток. Временами случались неурожаи, и тогда случался голод, уносивший тысячи людей, поневоле зауважаешь. Они и называли её – земля матушка. Отсюда бережливость и экономность.
Саму заготовку дров я не видел, коней распрягли и стреножили, телегу поставили в тени деревьев на опушке леса. Меня усадили под телегой, чтоб солнце не пекло, наказали, чтоб далеко от телеги не отходил и в лес не заходил. Но и без предупреждения я бы туда не пошёл. Деревья, стоявшие на опушке, были сказочной величины, - с мощными стволами, огромными густыми кронами от их тени исходила прохлада даже в жаркий летний день. Они вызывали почтение и уважение, переходящее в страх. Позднее я видел такие в иллюстрациях Г.Доре к сказке «мальчик с пальчик».
Бабушка ушла с мужчинами, я был один. День был жаркий солнце пекло. Я сидел у телеги собирал землянику, клубнику, было жарко, но не душно. Жужжали стрекозы шмели, мух и комаров было мало, в деталях всё не помню. Ночью спали здесь же, у телег под открытым небом. Я впервые спал под открытым небом. Надо мной стоял огромный тёмно синий купол, усеянный бисером звёзд, их разнообразие положений завораживало, луны не было, стрекотали цикады, ветра не было, этот восторг ощущения бесконечного, непостижимого остался в памяти на всю жизнь.
Деревья, которые напилили на дрова, были огромные, по- моему это были дубы. Длина заготовок была метра по три, но диаметр около метра. На телегу укладывали по три бревна, а боковины пришлось снять. По всем прикидкам вес такого бревна составлял около полутора тонн, т.е вес телеги был около 4 – 5 тонн. Закатывали их дедушка с Михаилом и бабушкой с большим трудом. Возвращались на следующий день, меня усадили на брёвна и придерживали, чтобы не свалился, взрослые шли пешком. Лошади с натугой везли телеги. Их не торопили, временами останавливались передохнуть. Я был маленький и конечно, какой был диаметр деревьев, сказать не могу, но помню, что когда их пилили двуручной пилой, ход у неё был на диаметре сантиметров 10 – 15, а длина пилы больше метра. В общем, как умучились мужики при распиловке этих дубов, я до сих пор помню.
О трудолюбии деда у меня сохранилось много воспоминаний. Наверно у отца были основания осуждать деда за скаредность, у меня другие впечатления о нём и его характере, это было огромное трудолюбие, сегодня его назвали бы трудоголиком. А что с трудом пришло, то и оценено.
Василий Фёдорович был не просто трудолюбив, он был предприимчив, а его стремление к знаниям передалось по наследству детям и, прежде всего Ивану Васильевичу. В первой половине тридцатых годов в колхоз превезли семенную картошку нового сорта. Её посадили, вырастили, оказалось, она вкусна, даёт хороший урожай, устойчива к сорнякам и вредителям. В посевных работах участвоввали все селяне, все видели, что хороша новая картошка. Но где взять сеянец. Дед подождал пока уберут весь урожай, пока дожди вымоют неубранную мелочь и, уже перед самыми морозами взял корзиночку и отправился собирать эту мелочь. На следующий год вырастил небольшое количество посевного картофеля, а ещё через год cобрал хороший урожай нового картофеля. После этого селяне ходили к нему выменять ведёрко своего картофеля на его, новый.
Каждый год осенью дед собирал несколько мешков орехов – лещины, сушил перед домом, хранил в мешках из под картошки в кладовой!!! Мы их грызли с осени, когда рядком усаживались на лавочке перед домом, до самой весны. Должен сказать, что этим орехам я обязан своим здоровьем. Орехи содержат все микроэлементы необходимые человеку и огромное количество витаминов. Благодаря деду я их получал именно тогда, когда организм формировался, при этом он никогда не требовал какой - либо благодарности. Это было естественно до утилитарности, как ногти подстричь, или воды принести.
В Таллине, в 47м году меня начали кормить солёной треской – нечем было. В Севастополе мы жили в коммунальной землянке и питались, не знаю чем. Если бы не забота деда и бабушки в Семьянах в эти детские годы, когда формировался организм, - вряд ли бы я стал здоровым человеком, а соответственно и мои дети.
Жизнь в послевоенной стране была тяжёлой. Однако понятие «тяжёлая» не конкретное, помню отдельные эпизоды из деревенской жизни того времени.
Это произошло глубокой осенью 48 года. Давно убрали с полей урожай, пожухла трава, опала листва, дожди лили нескончаемо долго, а низкая облачность зацепилась за бугры деревни, дома и деревья, иногда в ней появлялись и вновь скрывалась очертания колокольни с церковью. Влагой пропиталась всё и все. Заморозков ещё не было, дороги раскисли. Из кухонного окна видна была дорога на Гузниху, а с бугра и на Село. Время от времени по ней поднимались телеги с поклажей. Глинистая дорога раскисла, колёса увязали, телеги и лошади скользили, мужики, уставшие, промокшие до нитки ругаясь, но не матерясь, понукали таких же вымученных лошадёнок и упираясь руками, плечами, вагами вывозили, поднимали возы из под бугра. Вот в эту унылую пору умерла одна из жительниц села. Это событие врезалось в мою память по нескольким причинам.
Недавно прошла война, деревня ещё жила этим колоссальным испытанием – кому-то приходили запоздалые весточки от родных погибших на фронте, кто-то надеялся, что вернётся пропавший без вести. Селяне утешали таких рассказами о вернувшихся пропавших без вести, но это было редко , сведения о таких бойцах передавались из уст в уста, но редки они были. Матери надеялись, верили до безумия, как могут исступленно верить только русские бабы.
Мой дядя, Александр, погиб под Сталинградом, в этой огромной мясорубке. Бабушке пришло известие, что он пропал без вести. Она до самой старости надеялась, что он вернётся. Уже в семидесятых или в восьмидесятых годах Михаил выяснил его судьбу и его имя внесли в список погибших на Мамаевом кургане.
А тогда, в 48 люди жили ожиданиями возвращения своих близких. Деревня была нищей и голодной. Одевались в ватники, и это было достойное одеяние, обувались в лапти. Демобилизованные донашивали форменное обмундирование, но их было мало. Все кто прошёл войну, как правило, оставались, где - нибудь в городах или на стройках, возвращаться в деревню, в кабалу, нищету, было мало желающих. У селян паспортов не было, им выдавали справки, по которым они могли перемещаться как военные с приписным удостоверением. В городах и деревнях было огромное количество инвалидов и калек. Они были не во всех городах, в столицах их не было, но когда приезжал на периферию эти люди поражали и угнетали своей безысходной лишенностью. Если у тебя нет денег, придёт время ты их заработаешь, если ты чего то не умеешь – у тебя есть возможность выучиться, даже если ты заболел – вылечишься, но у этих калек никогда не отрастут руки и ноги. В пятидесятых для них стали организовывать какие то предприятия, особые поселения, а тогда, в сороковых страна была в эйфории, ей было не до них. В эти времена выживали лишь сильные и выносливые, к тому же голод лечит, слабые просто не выживали. Поэтому в деревне давно никто не умирал.
Это была первая естественная смерть человека, умершего в своей постели. Покойница при жизни видимо или пользовалась уважением, или селянам требовалось хоть какое то разнообразие, потому что на похороны собралась вся деревня. Не помню саму покойницу, помню иступлённую безысходность в настрое людей, какую-то мрачную предопределённость. По обычаю с покойником прощались в избе. Потом гроб вынесли, и процессия тронулась к кладбищу. Погода соответствовала действу – низкие тяжёлые тучи почти лежали на холмах деревни и источали дождевую влагу. Уныло и обречёно бормоча псалмы толпа брела по скользкой липкой глубокой грязи вслед за священником. Все были подавлены. Гроб несли на руках, точнее на полотенцах, зрелище было безысходнейшее. После похорон по русскому обычаю – поминки, с плясками и частушками под гармонь. Зрелище на всю жизнь врезалось мне в память и на всю жизнь отвратило меня от русских народных песен и частушек.
В те времена в магазине покупали лишь основные продукты: соль, сахар, он был только кусковой, керосин, иногда было мыло, но оно было большой редкостью. Бабы стирали щёлоком, что это такое я толком не знаю, но это был какой то продукт на основе печной золы.
Хлеб пекли сами. Благодаря уму, трудолюбию и предприимчивости дедушки в доме всегда была мука. Дед сам сеял и выращивал рожь, её хватало до следующего урожая. Бабушка пекла очень вкусный хлеб. Никогда позднее не ел я такой ароматный, вкусный тёплый, как будто живой хлеб. Пекла на несколько дней, как правило, на неделю. Вставала рано утром, и к уходу на работу у неё уже были готовы хлеба. Вообще всё, что она делала в русской печи у неё получалось очень вкусно и хорошо. Тоже могу сказать и о дедушке, всё, за что он брался, - делал основательно и разумно. Взаимоотношения между ними были не простыми, но никогда я не видел ругани или склоки. Каждый был занят своим делом. Дед после обеда позволял себе иногда расслабиться и немного полежать, бабушка целыми днями была в хлопотах по дому, позволяя в середине дня прилечь на мосту (в сенях). Но в мрачную промозглую непогоду на улицу, в поле шёл он. Вообще же, глядя на их немногословные взаимоотношения, создавалось впечатление об их взаимопонимании. Возможно, так оно и было, другое дело, на сколько оно было полным.
В конце сороковых годов, когда я жил у них, летом распорядок дня был примерно следующим. Бабушка вставала рано, когда я ещё спал. Иногда по какой-то причине я просыпался и видел как бабушка выгоняла скотину со двора на улицу и загоняла в стадо, которое в это время проходило по Селу и спускалось вниз по нашему косогору к речке, а дальше шло вверх по оврагу за Лопатки, иногда его гоняли через Гузниху. Пастухи, звонко щёлкая кнутами, подгоняли отставшую или отбившуюся скотину. Стадо молча, сонно медленно, не торопясь, растянувшись метров на триста, втягивалось, через мосток на Лопатки, в долину речки. Было очень рано, рассвет едва брезжил, трава в росе, воздух прохладный и влажный знобил, в оврагах и ложбинах лежал туман. Бабушка возвращалась в дом и начинала хлопотать у печи. Вставал дедушка, шёл на двор кормить оставшуюся скотину и выполнял какую-то первоочередную работу. В доме было заведено, что всю несложную работу выполнял тот, кто в данное время свободен, а работы всегда хватало. Ведь всё, что было в доме, за редким исключением, было создано руками его хозяев. В те времена даже при желании и наличии денег мало, что можно было купить в городе, и на порядок меньше в деревне. Не удивительно, что дедушка стремился сохранить каждый гвоздь и каждую дощечку. Не сохранишь гвоздь – понадобится, где его возьмёшь? А уж как доставались доски в этой не лесистой полосе можно только представить.
Отец пишет, как пилили лес на доски вручную. Для того чтобы получить три не обрезные доски надо было распилить вручную бревно вдоль. Это делалось так. Посередине улицы устанавливались козлы высотой метра два и длиной метра три с дощатой площадкой наверху и поперечными брусьями в середине площадки для укладывания распиливаемого бревна. Распиливали вдвоем. Один вставал вверху на площадке, другой внизу При распиловке надо было следить, чтобы доски получались ровные по толщине. Во время работы опилки сыпались прямо на голову работавшего в низу. На распиловку одного бревна уходило несколько часов, а после распиловки их надо было ещё прострогать. Поэтому доски были дорогими – поневоле начнёшь их беречь.
Если бабушка хлопотала у печи, а помойное ведро переполнялось, дед брал его и выносил за двор на помойку или шёл на колодец за водой. Колодец в то время находился под бугром за спуском дороги, до него было метров 150, но идти надо было вниз под бугор, а вот возвращаться с полными вёдрами на коромысле уже вверх на бугор. Колодец представлял собой открытый сверху деревянный сруб, возвышавшийся сантиметров на сорок над землёй, примерно метр на метр, врытый в землю метра на полтора. В нём всегда стояла чистая прохладная вода глубиной около метра. Когда в летнюю жару нам хотелось пить, мы бегали пить на этот колодец. Ведра там не было и мы сворачивали из лопуха конус и перегнувшись через сруб зачёрпывали воду. Иногда пользовались тюбетейками. Летом, чтобы не пекло солнце, комары и слепни не донимали, нас заставляли носить этот экзотический головной убор.
Под стук, шуршание, хлопанье дверей, топанье ног просыпался и я, если спал в доме. Летом, когда жарко, комары, мухи, слепни жужжали и кусали, - меня клали спать в кладовой. В такие дни я не просыпался, пока меня не будили.
Умывшись у рукомойника, который висел в доме на стене, рядом с входной дверью, садились на кухне за стол завтракать. Это была простая еда - либо каша, либо хлеб с молоком. Особенно у бабушки получалась пшённая каша. В русской печи пшённая каша на молоке получалась неповторимая по вкусу, ароматная с золотистой молочной корочкой топлёного молока. Готовила она её в глиняном горшочке на молоке от своей бурёнки. Молоко было такое жирное, что после отстаивания на нём скапливались сливки. В печи это молоко томилось, в результате каша получалась на свежем топлёном молоке. К этому времени дед набирал с огорода малины или других ягод и завтрак получался ресторанный. Всё было своё экологически чистое. Иногда бабушка изменяла рецепт и вместо пшёнки клала картошку. В горшочке чуть ниже горловины золотисто коричневой корочкой стояла топлёная пенка, сквозь которую возвышалась коричнево золотистая картошка. Эффект был не менее впечатляющ. Аромат стоял изумительный. Иногда, если мои друзья, пацаны, приходили к нашему дому и звали куда то бежать, завтрак был символический – ломоть хлеба с солью и луковицей. Бабушка с дедушкой ворчали, но были демократичны и не заставляли, не испытывали мой авторитет перед мальчишками. Днём мы были предоставлены сами себе. Взрослые работали в поле, на ферме, дед работал на конюшне и иногда брал меня туда. Я боялся лошадей, хотя оснований не было никаких. В начале пятидесятых годов построили новую конюшню за речкой перед Гузнихой, на большом пустыре. Там она стояла и в 1996 году, когда я был там в последний раз, правда это уже была не конюшня, а ферма.
Бабушка, около двенадцати часов дня шла в стадо на «полдник» - доить корову, одно время их было даже две. Иногда она брала меня с собой. Идти до пастбища надо было достаточно далеко, правда, пастухи к этому времени подгоняли стадо поближе к деревне, чтобы бабам ближе было идти, да и подойники ближе нести. Когда приходили к стаду, бабушка шла доить, а я занимался всем, что мог придумать трёхлетний мальчишка, предоставленный самому себе. Я собирал и ел землянику, которой в окрестностях Семьян было видимо невидимо, стояла она долго, а мы, мальчишки, вечно голодные и евшие всё, что росло, от земляники и дикой клубники никогда не отказывались. Но на долго меня не хватало, уж очень кропотливое это было занятие – собирать ягоды. Иногда я купался в ручье. Здесь в верховье, где не было запруды, он был узкий и не глубокий, но местами образовывались небольшие затончики, в них я и полоскался. Иногда лазал по круче оврага, добирался до стрижиных гнёзд, временами попадались ящерки. Завидев друг друга, мы разбегались в разные стороны. Птицы взлетали и стаями кружили надо мной, некоторые даже пикировали, но до крови не доходило, быть может потому, что я не разорял гнёзд. Стрижиные гнёзда не принято было разорять, за это можно было получить и в ухо от старших. Другое дело грачи, их огромные стаи тучей стояли над соседним оврагом между нашим бугром и Лопатками. В их гнёзда пацаны постарше иногда залазили и вытаскивали яйца, которые тут же выпивались. После дойки бабушка возвращалась с ведром полным парного молока. Иногда, когда было два ведра, она брала их на коромысло. Сверху ведро было накрыто куском марли, для того, чтобы в молоко при дойке и переноске не попадал мусор и не лезла мошкара. Иногда она поила меня парным молоком, но я не любил парное молоко. Возвращались мы вместе.
Послевоенные годы это были особенные годы. Ещё был жив Сталин, и ни что не предвещало гонений конца сороковых, начала пятидесятых годов. На деревне все жили ожиданием лучшей жизни, кто ждал, что дадут, наконец, паспорта, кто возвращения из армии, кто отмены трудодней, кто выплат по государственному займу. Но в это верили с сомнением. В то, что по облигациям государственного займам денег никогда не выплатят, все были почти уверены, поэтому их выбрасывали пачками и мальчишки гоняли их по ветру, делали из них самолётики. На большее у нас фантазии не хватало, впрочем, как и у взрослых.
Моими друзьями были одногодки Юрка Можанов с Села и Васька с Лопаток. Ранней весной , когда на ивняке по ложбинам появлялись серёжки, в нём начиналось движение соков, мы ломали ветки, снимали кору с лубом и обгладывали сладковатую древесину. Позднее на пригорках появлялись цветы мать и мачехи, мы их собирали, очищали стебли от кожуры и ели. В июне вырастал дягиль, у него ели стебли и корни. Когда зацветали цветы - собирали щавель, у клевера высасывали нектар из лепестков цветков, у тимофеевки сочные стебли. Когда появлялись зелёные недозрелые яблоки мы и ими не пренебрегали. Ватагой, человек пять, залезали мы в сад, набирали за пояс под рубаху ещё мелких кислых яблок и грызли шлёпая босыми ногами по пыльной дороге. Настоящее раздолье начиналось, когда вырастал горох. Его высевали на полях за Гузнихой вместе с овсом, либо за Безводной вдоль оврага. Разными путями пробирались мы туда и паслись на нём по несколько часов, стараясь не только наесться, но и побольше набрать за пазуху. Нас не гоняли все понимали, что ребятишки растут, да и количество трудодней не зависело от того сколько овса и гороха соберут осенью.
Обедали в будни на кухне. В выходные обедали в светлице. Стол стоял у окна, посреди стола ставили уже вскипевший самовар. В семье, а может во всей деревне, был странный уклад – обед начинался с питья чая. Дед выпивал стакан чая, а потом начинали, есть первое, обычно это был суп. Щи с мясом готовили не часто, свежее мясо было редко, обычно солонина или просто постные щи. Но если говорить о конце сороковых годов, то мы жили на фоне других – не плохо, в это время отец получал не плохо и хорошо помогал, да и дед был хороший хозяин. Мука и картошка у нас были всегда. Так жили далеко не все. Меня как-то угостили хлебом у Можановых ( это было году в 49), вообще хлеб очень ценили и просто так не раздавали, но что это был за хлеб. У них видимо зерна было мало, мне помнится они жили без отца, и в хлеб добавляли брюкву и свёклу, от этого цвет хлеба был серо сиреневый, а вкус мало был похож на хлеб.
Иногда бабушка брала меня и мы шли в гости. В деревне у нас было много родственников, и все рады были принять нас. Я эту радушность объясняю усталостью от жестокости войны и раскулачивания, а общение с ребёнком всегда связывается в подсознании с теплотой, миром, там более, что я был скромным здоровым ухоженным мальчиком. Мы ходили на Гузниху к бабушке Красненькой. Это была согбённая старушка. В молодости, видимо высокая и статная женщина. Ревматизм и артрит согнули и скрючили её. Когда я её видел она было уже сгорбленная старуха, медленно передвигавшаяся опираясь на деревянную клюку. Суставы пальцев её рук были сильно утолщены и, видимо, сильно болели. Это была добрая обаятельная старушка не имевшая своих детей, но её теплота влекла к ней детей и в доме часто были дети соседей, родственников. Бабушка приносила ей кое - какие продукты, чаще это были пироги мы пили чай, они о чём-то своём беседовали, меня совершенно не интересовавшем. Видя это, меня отсылали в огород на горох, малину или крыжовник.
Конец лета 49 года выдался жаркий с грозовыми дождями. В сухие погодные «окна» колхозники всем селом выходили на уборку хлеба. Поля были вокруг всей деревни, но рожь росла далеко за Гузнихой, весной засеяли, пришла пора убирать. Под бугром , на берегу пруда зерно обмолачивали, на площадке поставили «Фордзон-путиловец» от него ременной передачей соединили веялку, и тут же отделяли от плёвел. Стояла жара, пыль от обмолота, шелуха окутывала всю низину под бугром. Зерно собирали, ссыпали в мешки, которые свозили в два небольших амбара, стоявших под нашим бугром. Съезд с улицы Село спускался по бугру очень круто, осенью и зимой подниматься по нему было тяжело, чтобы уменьшить крутизну, надо было убрать эти амбары – они мешали и в середине пятидесятых их разобрали. Подъём сделали менее крутой. После сбора урожая зерно возили на мельницу для помола. В окрестности деревни в те времена было две мельницы. Одна - ветряная стояла за Безводной на самом верху бугра, другая - водяная, располагалась на запруде на ручье за деревней, ниже тракта. Летом, когда стояла безветренная погода, ветряная простаивала, в те времена она была уже старая и ей пользовались редко. Зерно мололи на водяной.
Дед клал на телегу несколько мешков зерна, садил меня, садился сам, и мы ехали через всю деревню на мельницу. Мне эта работа не нравилась, ну чего хорошего – вместо весёлых игр, купанья на речке с ребятишками – сидеть на пыльной от муки телеге, парясь на солнцепёке и томясь от безделья. Тем не менее «демократию» на село в те времена ещё не внедрили – приходилось мириться с «тоталитаризмом».
Зерно и муку дед загружал и разгружал сам. После такой работы он был белый как лунь… пыли и мне доставалось.
Вся перевозка в деревне осуществлялась лошадьми, поэтому за ними тщательно ухаживали, мыли, чесали, кормили, подковывали. Мыли их в пруду напротив нашего бугра, здесь же плавали утки, гуси .бабы полоскали бельё, а мы ребятишки плескались и купались. Однако никаких заболеваний ни у кого не было. Это можно объяснить тем, что для каждого вида деятельности была отведена своя зона, своё время и участники событий не пересекались, но, прежде всего, природной аккуратностью и разумностью сельчан. Пруд был небольшой, но проточный, кроме того, каждую осень запруду разбирали, воду спускали дно очищали от грязи, мусора, так, что на следующий год вода в нём была чистой и прозрачной. Весной, после схода, снега её вновь сооружали. В шестидесятых запруду сделали постоянную, по ней проложили дорогу, но пруд уже стал не очищаемый и грязный, в нём начали накапливаться отложения.
Ниже церкви, под бугром в долине речки у моста находилась кузница, в ней священнодействовали два крепких чумазых полураздетых мужика. вокруг были расставлены готовые изделия, валялись заготовки, уголь, шлак. Через раскрытые ворота этого вертепа было видно происходящее внутри. Сопели меха, звонко позвякивал молоточек мастера и тяжко бухал молот подмастерья, заготовки удивительным образом превращались в гвозди, подковы, полосы для колёс телег. Иногда ковали оси для телег. Сюда приезжали подковывать лошадей. Старую подкову снимали и на её место ставили новую. Хозяин лошади стоял перед лошадью и держа её за уздцы успокаивал, а коваль поднимал ногу лошади, сгибал её в колене, зажимал ногу лошади между своих ног, держа копыто лошади перед собой и забивал гвозди в копыто через подкову. Мне было жалко лошадь, ей наверно было больно и я с опаской взирал происходившее.
Рядом с церковью, чуть ближе к нам находился, магазин. Сельский магазин это не просто магазин, это очаг цивилизации, это окно во внешний мир, сюда бабушка приходила со мной за покупками, здесь обсуждались колхозные дела, здесь функционировало «сарафанное» радио, здесь создавались сплетни. Правда эти сплетни местного значения – злободневные, как правило не злые, да и судачить у посетительниц времени было мало. В магазине стоял неповторимый запах. Здесь пахло хозяйственным мылом, кстати, очень дефицитным в те времена, дёгтем от сапог, одеколоном и керосином одновремённо. Иногда в этот букет вливался аромат масляной краски или уксуса. Словом это был кладезь запахов. Но это не было редкостью – так было в любой сельской лавке.
Ранней осенью 1949 года, после уборки урожая, Михаил посадил меня на раму велосипеда, и мы отправились к бабушке Анне Фёдоровне – дедушкиной сестре, в Отары. Не помню, что мы делали в гостях, помню кочковатую землю свежеубранного поля, жёсткую тряску и ощущение боли в заду. Тем не менее, я был счастлив. Михаил и раньше иногда катал меня на велосипеде, но так далеко и с ночёвкой - мы до этого не уезжали.
Летом, когда было тепло, ходили босиком, от этого подошвы ног за сезон дубели и становились такими прочными, что ходить по стерне было не больно. В прохладную дождливую погоду одевали лапти, но в них было не удобно, они промокали и долго не высыхали, мокрые быстро мочалились, их приходилось снимать при переходе лужи или речки, а переобувать их долго. Когда идёшь ватагой те кто шёл босиком успевали уйти далеко вперёд пока обутый переобувался и ему приходилось бегом их догонять. А народ был тренированный, привыкший к ходьбе, шли быстро, чтобы догнать - надо было бежать, а там, глядишь, - следующий ручей. К тому же ходить приходилось по тропинкам на косогорах, на влажной тропе лапти скользят, а подошвой тропу чувствуешь. Поэтому ходили босиком. Мне, перед поездкой в деревню родители покупали сандалии, но ходить в них было скользко, да и выделяться обеспеченностью в те времена было не принято, это считалось зазорным, а если этим пренебрегать – мальчишки задразнят, засмеют и изгонят из ватаги. На холодную погоду, дедушка сделал мне маленькие лапоточки, и бабушка их мне надевала. И хотя нежная детская кожа не выдерживала травы в три года, я уже старался ходить босиком. В этом было ещё одно преимущество – чтобы искупаться, не надо было долго раздеваться. На нас были холщовые штаны и майка, - поэтому любая обувь сильно задерживала процедуру купания. Мы лазили по всей деревне, единственная улица на которой мы были редкими гостями – Безводная лишь потому, что там не было ни пруда, ни речки, поэтому не представляла для нас интереса. Бабушке иногда приходилось искать меня по всей деревне, но, как правило, критерием возвращения было мычание стада возвращавшегося с пастбища.
Пастухи гнали стадо уже на закате, когда солнце катилось к горизонту. По деревне с шумом, мычаньем, блеяньем в туче пыли возвращалось стадо. Бабы выходили встречать скотину. Наша Бурёнка сама приходила домой, у неё, как и у хозяйки, был добрый мирный характер. Но были и такие, которых хозяйки искали по всей деревне. Вообще норов у животных был как и у людей – разный, одни тянулись к нам за куском хлеба, другие норовили боднуть. Нужно было понимать коров, чтобы не вступать с ними в конфликт. До боданья не доходило, но иногда нас выручали быстрые ноги. Вообще дедушка с бабушкой были очень умные люди – у них было наработано множество приспособ, методов и т.п. Для того чтобы Бурёнку вечером не искать по сей деревне, каждый раз встречая её из стада бабушка брала кусочек хлеба, Бурёнка уже знала это, спешила к дому и первым делом тянулась к этому кусочку.
Впервые я познакомился с телёнком в 48 году. Соседи привязали к вбитому в землю колу у колодца под бугром, пастись молодого бычка. Кол был вбит так, что бычок мог пастись между бугром и колодцем. Пока бычок пасся в сторонке я зашёл к бугру, в это время бычок повернулся, перекрыл мне выход и начал припирать к бугру. Это могло кончиться трагично, если б не спас проходивший мимо сосед.
Зимы в те годы стояли морозные, снежные. Деревня была белой, чернели только срубы домов, дороги санями накатывали, и мы ребятишки тайком катались на подмётках. Ходили в валенках, от катанья они быстро изнашивались, тропинка раскатывалась, по ней скользко было ходить, поэтому за катанье на тропинке могли надрать уши. Снег
лежал всю зиму не таял, дорога накатывалась дровнями так, что подковы лошадей скользили. Спуск под бугром становился как каток, здесь мы и катались на санках. На них нужно было ложиться головой вперёд, по ходу движения, а ногами ими управлять. Когда меня привезли в деревню, в 48 году, у меня не было своих санок, да я был мал и не умел управлять ими, санки брали у соседских ребятишек. Сначала ходил со взрослыми, старшими ребятишками, потом освоился, начало получаться без надзора взрослых. Однажды в пасмурный снежный день, с ребятишками катался. Не справился с управлением, санки понесло не вниз по дороге, а поперёк. Санки вылетели с косогора дороги, и я воткнулся вниз головой в сугроб, только ноги торчали. Благо снега было много. Откопали меня быстро, но перепугался я здорово. На следующий год дедушка сам сделал мне чудесные деревянные санки. Они были небольшие, лёгкие, как раз по возрасту. Полозья деревянные гнутые, подбитые железной полосой, сиденье деревянное, а сзади также деревянная гнутая спинка. На следующий год, зимой 49 года я катался уже сидя на них.
Дедушка умел работать. Работал он с азартом, я видел не однажды, как спорно он работал. На краю нашего бугра стоял небольшой сарай, в его полу была вырыта яма, примерно три на три метра, глубиной метра два. Сверху эта яма была закрыта утеплённым полом, толщиной сантиметров 70. В полу сделан люк с утеплённой толстой деревянной крышкой. Внутри яма по стенам и полу была обшита досками и ещё разделена на несколько отсеков. В это хранилище осенью, после уборки урожая засыпали картофель, дед говорил «картошки», т.е. картошка во множественном числе. Картошки засыпали так много, как только возможно, до верхнего перекрытия оставалось сантиметров двадцать. После этого закрывали верхнюю крышку, а сверху на неё насыпали большую кучу соломы, которую в свою очередь заваливали старой одеждой. Картошку перед засыпкой, после выкапывания, высушивали, рассыпав на зелёной травке перед домом. Картошка при таком хранении благополучно переживала зиму и почти без потерь сохранялась до мая, июня следующего года.
Не знаю кто научил крестьян так хранить урожай, может сами додумались, но ведь именно он позволил им выжить в тяжёлые колхозные годы. Не умей дед сохранять картофель, что бы он возил на продажу весной и чем бы жила семья, в трудные годы, ведь трудодни были ничтожные. А ведь у него было три класса образование, не о какой химии он слыхом не слыхивал. Сам метод достаточно прост, но обосновали его уже в девяностые годы, когда сельхоз мужи доказали, что при таком хранении картофель выделяет углекислый газ, который не даёт развиваться гнили и плесени, а суглинок ямы и толстый утеплитель не даёт газу выйти из ямы, а картофелю замёрзнуть. Но ведь это объяснили потом, а дед со товарищи, десятилетиями использовали этот метод до того.
Я видел как Михаил с дедом засыпали картошку в погреб. Сначала загружали несколько мешков картошкой, затем Миша спускался вниз в погреб, а дед носил и подавал ему в мешки яму. А было ему в 49 году 56 лет. Работал он так, что косоворотка на нём была мокрой от пота. Оба были потные грязные усталые.
После такой работы или в обычные недели по субботам все мылись в бане. Баня, срубленная тоже дедом, стояла на склоне бугра почти у его подошвы. По субботам бабушка, а иногда сам дед, наносила туда дров, из колодца приносила в большой чугунный бак воды и растапливала подтопок. Баня грелась долго, сруб, остывший за неделю, даже летом прогревался несколько часов. Для того чтобы в бане было безопасно мыться, её после протапливания недолго проветривали, затем закрывали, и она некоторое время отдавала жар подкопчоной древесины и камня чистому воздуху. Бабушка собирала деду чистую одежду – кальсоны, рубаху, и он шёл мыться первым. Я мылся с бабушкой во вторую очередь.
Впервые я мылся с ним уже, будучи взрослым, когда приехал к ним в 66 году, деду было тогда 73 года, а мне 19. Эту парилку до сих пор помню, натоплено было так, что волосы потрескивали, сидеть было невозможно, я мог только лежать на деревянном полу.
Жаркий парной воздух обжигал ноздри и лёгкие, а дед забрался на полог, правда, тоже только на нижнюю полку и смачно парился. Временами, поддавал на камни, лёжа на полке, хлестал себя веником. После такого истязания спускался вниз на пол, некоторое время отдыхал затем снова взбирался наверх, как на Голгофу и истязание продолжалось. Я сбежал быстро, а дед ещё наверно с час наслаждался, хлестая себя веником. Вообще же у него , как у большинства сухощавых людей конечности всегда мёрзли, у него, видимо, была понижена температурная чувствительность ног.
После бани дед, выходил в прохладный предбанник, некоторое время сидел на лавочке, отдыхая, не одеваясь, затем начинал не спеша одеваться. Всё что он делал, в это время, осуществлялось размеренно, без суеты и спешки. Баня для него было священно действом. Он вообще был уравновешенным человеком, недаром по Зодиаку он Рыба, - родился он 23 февраля 1893 года. Медленно, чтоб не запыхаться, поднимался по тропинке на бугор, заходил в дом и ложился на кровать, медленно приходя в себя.
Временами, когда обижался, становился молчалив и молчать мог очень долго, да и в проявлении своих чувств был весьма сдержан, но его проявления любви и расположения были так же неожиданны и своеобразны. Чтобы сделать приятное, он мог подняться рано ни свет, ни заря и отправиться за земляникой или другими ягодами, чтобы к завтраку поставить на стол большую миску, влажных от утренней росы, свежесобранных ягод, источающих изумительно манящий аромат. Любил осенью, обычно это было в сентябре, ходить «по орехи», приносил много. За сезон, а это был лишь один месяц – сентябрь, набирал два – три мешка орехов. Это были обычные мешки из под картофеля, т.е. в картофеля в них вмещалось 70-80 кг.
Мой отец, отдавая должное деду, всегда, когда что-либо собирал, а работал он тоже споро, я не мог за ним угнаться и восхищался умением отца, говорил: « ну…, что я, вот дед собирает…».
Я, к сожалению, не видел, как дед собирает орехи. Когда был маленький - он не брал меня - жалел, а подрос – осенью, когда собирают орехи, жил в городе и ходил в школу.
Всё надо делать во время, - упущенное не воротишь. Каждый формально это знает и понимает, но истинное осмысление приходит, осознание упущенных возможностей, когда приходит осознание окружающей пустоты. Тогда возникает безвременье. Ощущение бесконечности времени во всех направлениях и его необратимости. Так приходит ностальгия.
Несмотря на довольно долгое проживание в Семьянах в лесу я бывал редко. Немногочисленные походы в лес оставили яркие воспоминания. В 49 Михаил брал меня в лес за орехами. За ними ходили недалеко - за Гузниху. Орехи, конечно в основном, собирал он. Мишенька, как я его называл, залазил на деревья, тряс их, палкой сбивал орехи на землю. Я же помогал собирать их на земле. Но потрудиться пришлось и мне. Орешник рос по склонам оврагов и, собирая упавшие орехи, приходилось то карабкаться вверх, то спускаться вниз, то вновь вверх. Не помню к какому году относится это воспоминание о тех лесах, но наиболее впечатляющим был поход в лес всей семьёй. Видимо это воспоминание относится к 50 му году. Ходили далеко. Помню шли вверх по речке, затем свернули влево, затем ещё много, много раз сворачивали. Когда пришли, - это был величественный многовековой лес. Я не знаю какие породы там росли, но гигантские размеры деревьев, их мощь впечатляла. Под их величественной сенью я ощущал себя маленьким и беззащитным. Их молчаливое спокойствие подавляло, я ощущал себя букашкой перед этими исполинами. Вспоминая сейчас этот лес невольно начинаешь понимать наших предков обожествлявших и одухотворявших бескрайние леса их окружавших.
Поздним летом 1956 года, перед самым отъездом из деревни я с дедушкой ходил за грибами. Ходили вверх по речке в овраги. Он учил меня определять грибы. К тому времени я уже знал многие грибы, но лесной шампиньон, валуи и грузди показал мне он.
Леса Поволжья отличаются от северных, они в основном лиственные, в них другой запах,
иной покров земли, иные травы, они более светлые и легче проходимые. В те времена люди бережно относились к природе, лесу.
Живя в природе человек зависел от неё. От погоды зависела его жизнь, урожай и благополучие его семьи, человек понимая это, уважал и берёг матушку природу. Он брал от неё столько, сколько она могла дать. Если человек брал больше, чем природа могла воспроизвести, то у него начинались проблемы. Посему крестьянину нужно было присматриваться к природе, узнавать, - где граница дозволенного. Ему нужно было не просто знать, ему надо было предвидеть, что погода готовит ему в будущем, чтобы подготовиться к неожиданностям её изменения сберечь дом, урожай, семью. Коль так, приходились присматриваться, изучать её приметы, отслеживать повторяемость событий. Если почитать письма тех времён, то они достаточно однообразны по форме, в них нет излияния ярких чувств, нет эмоциональных переживаний. Они и по содержанию были достаточно однообразны – пожелание здоровья всем родным и близким, перечень всех родных с упоминанием поимённо, рассказ о состоянии дел и обязательно рассказ о погоде, особенно если были какие-то аномалии. В ответном послании шли вести с таким же сценарием. В этом всё рационально, если учесть, что в деревне радио появилось лишь в конце пятидесятых годов, а почта работала очень чётко – письмо из Ленинграда в Горький шло два, до Семьян – три, четыре дня. Сегодня до Москвы идёт неделю.
Окрестности Семьян это поля и луга – леса здесь вырубили задолго до моего появления. Везде, куда бы ты ни шёл - над тобой, от горизонта до горизонта, бескрайний купол неба, а вокруг холмы с долинами и оврагами. Окраину видно издалека, но задолго до вида самой деревни среди полей и лугов над горизонтом медленно поднимается шпиль церковной колокольни. Он служит ориентиром усталому путнику. В поле заблудиться трудно, но можно, особенно в пасмурную погоду, ориентиры теряются , всё становится серым и однообразным. Когда возвращаешься издалека то знаешь не путь, а направление, поэтому колокольня возникает неожиданно, ниоткуда, не всегда там, где её ожидаешь. Становится тепло и радостно на душе – скоро конец дороги, скоро дом. Однако до него ещё долго идти, много дум передумаешь, пока топаешь по пыльной дороге навстречу доносящемуся колокольному звону. До сего времени, когда слышу романс «Вечерний звон», перед глазами встаёт шпиль этой далёкой колокольни.
Дороги в Семьянах длинные. Всюду ходили пешком, лошадей реквизировали в коллективизацию, их было мало, брали их редко, лишь когда надо было что-нибудь привезти или для полевых работ. Простой подсчёт показывает, что за день бабушка нахаживала километров двадцать, вообще же ей редко представлялась возможность посидеть. Она рассказывала, что в войну ходила в Горький пешком, - носила продукты Нате, родным. Это значит, она шла с грузом почти двести километров в один конец. По дороге останавливалась у родных и знакомых, те, в свою очередь с радостью принимали её, узнавали, что нового в деревне, в городе.
Горе сближает людей. Людская молва разносила слухи о происходившем в стране, в городе, деревне. Кто погиб, кто вернулся, ранен, изувечен, пропал без вести, всё передавали из уст в уста. Да мало ли что разносило по стране сарафанное радио. Народ жил в стагнирующем довоенном многолетнем страхе, боязни раскулачивания, ареста, изгнания с обжитых мест. Но всё закрыла своим всеохватывающим ужасом война. Война невиданная в истории по жестокости, масштабам человеческих жертв ни до, ни после. Война кончилась, но люди продолжали воевать. Переход к мирной жизни был долог и труден. Человеческая жизнь обесценилась, её цена начала осознаваться людьми лишь к шестидесятым годам. Убить человека могли просто так, развлечения ради, в пьяной драке, в бытовой ссоре. В человеческих душах выжгли высокое, духовное, уничтожили веру в доброе, чистое, оголили, разожгли животное, беспредельное.
В 1955году меня на лето отправили в Семьяны. Лето было прекрасное. Жаркое солнце перемежалось грозовыми дождями, природа цвела и благоухала, обещала щедрый урожай. Мы, пацаны, днями пропадали на запруде, в полях на горохе, в лугах на ягодах.
Старики как то умели предвидеть погоду, бабушка , отпуская меня гулять предупреждала чтоб в грозу прибегал домой. Такой наказ получал не один я. Как только тучи сгущались мы бежали домой. Предверие грозы в доме сопровождалось ритуалом – скотина загонялась во двор и закрывалась на засов, чтоб не могла выйти (двор это крытая постройка примыкавшая к дому сзади ), всё находившееся на лужайке перед домом заносилось в кладовую и запиралось. В доме с подоконников снимались на пол цветы и окна наглухо закрывались. В тот день гроза бушевала, чёрные тучи шли низко над землёй и, казалось, вот, вот заденут за крышу нашего высоко стоящего дома, дождь лил, струи воды протекали через неплотные оконные створки, затекали на подоконник. Молнии сверкали близко. Шум от дождя, резкие раскаты близких молний завораживали. Мне интересно было смотреть всё это, но бабушка велела мне отойти от окон.
Гроза длилась долго, к вечеру ушла, в просвете меж тучами и пылавшим горизонтом выглянуло вечернее солнышко. На вётлах в овраге раскричались грачи, в небе засуетились ласточки и стрижи. Мокрый луг перед домом, напитавшийся озоном воздух выманили людей из домов. Обитатели расселись на скамейке перед кладовой. Деревня ожила, по улицам началось движение людей. Пришли односельчане и к нам. Начался обмен новостями. И тут мы узнали, что на Гузнихе муж убил жену напильником. Меня поразило это своей жестокой бессмысленностью. Деревня жила бедно, мирно, в ней не случались преступления. Это событие поразило своей бессмысленностью, оно не укладывалось в мою детскую логику.
Больше всего страдали фронтовики, и их близкие. И те и другие ждали возвращения, встречи. И вот она произошла… Действительность послевоенных лет оказалась не менее жестокой, а для многих более трагичной, чем сама война. Мир в души людей возвращался медленно, для большинства фронтовиков он не вернулся никогда. Они и сегодня живут теми четырьмя годами. Наверно и эта пара не смогла вынести это счастье мирной жизни.
Отличие стариков от молодых в том, что первые имеют опыт и мудрость. Вообще же люди учатся быстро – мудреют долго, одни видят чужие ошибки и учатся на них. Других распирает энергия им надо всё успеть и попробовать. Совершая одну ошибку за другой им недосуг задуматься над происходящим с ними. На «мудрение» таким не хватает жизни. Узнавая многое - ты не познаёшь ничего. Человек достигает вершин, когда усваивает и использует опыт поколений, сводя к минимуму свои ошибки. В этом смысл обучения, т.е передачи знаний от одного поколения другому.
На рубеже первого тысячелетия на территории Европы существовало множество разных народов, но знаем мы лишь о тех из них у которых существовала письменность. Мы мало знаем о скифах, о хазарах, аланах, волжских булгарах, хотя и живём на территории на которой жили они именно потому, что они не оставили после себя письменных свидетельств или мы не умеем её читать. В 862 году новгородцы пригласили на княжение варягов Рюрика с братьями Синеусом и Трувором, но кто они были эти варяги. И кто были сами новгородцы, кто они были по национальности, какова у них была связь с варягами? Почему они пригласили именно Рюрика, а не иного князя, что этому предшествовало. Мы можем лишь предполагать истинные причины такого приглашения, но ведь это уникальное событие в истории человечества. Все народы боролись с иноземными правителями, а мы пригласили их править нами. Можно лишь догадываться, что отношения между варягами и новгородцами были весьма близкими, ведь не пригласишь же правителя со стороны, не зная его. Надо хорошо знать приглашаемых, чтобы быть уверенными, что взойдя на престол они выполнят обещаемое. Хотя в нашей стране, чаще ориентирующейся на эмоции, чем на логику, возможно всякое.
Кстати, рюриковичи принесли на Русь братоубийство. Придя на Русь рюриковичи после смерти князя захватили власть в разных городах, а затем перессорились.
Княжеские междоусобицы стали на протяжении веков нормой верховной власти. Именно им для упрочения власти понадобилась новая религия, которая упрочняла бы власть князя над поданными. Так на Русь пришла новая религия – православие. Не так давно мы праздновали тысячелетие христианства на Руси. Но ведь это и дата тысячелетия наших национальных проблем. Это не значит, что проблем не было до того и что Русь с их приходом ничего не приобрела кроме проблем. Проблемы были, иначе не пригласили бы Рюриковичей, но с их приходом новых властей пришли новые проблемы. Этих проблем две:
1. Правление рюриковичей продолжалось несколько веков. Рюриковичи по своей культуре отличались от коренного населения, их было не много и они рисковали раствориться в нём, если бы они этнически не дистанцировались от коренного населения. Вероятно именно это явилось причиной их вырождения. Но этот факт породил кастовое расслоение общества. Явление, которое мы и сегодня в полной мере не преодолели.
2. Был создан прецедент произвольной, т.е. импульсивной не закреплённой сменой поколений, смены верховной власти в стране. Позднее Русь не единожды повторит этот эксперимент. Не тогда ли была заложена закон смены правителей, при которой единственным законом является закон сильного. Череда непредсказуемой смены правителей продолжается и поныне. Но тогда, видимо возникли большие недовольства, иначе незачем было бы менять религию, обеспечивая моральный прессинг на народ. Вероятно, это был первый опыт гражданской войны в России.
3. Состоялся опыт придворных переворотов, когда власть в стране менялась без прямого участия народа.
Передавая знания человек сжал во времени процесс эволюции. Но в том и состоит свобода выбора, чем лучше человек усваивает знания и опыт мудрецов, тем выше поднимается, тем дальше видит, точнее оценивает ситуацию, прогнозирует события. Тем не менее, всем свойственно ошибаться, только ошибки одних очевидны современникам, а ошибки других последующим поколениям не очевидны.