Юлиан Каппадокийский, софист, находился в цветущем возрасте во времена Эдесия. В Афинах он был словно тиран, ибо вся молодежь стекалась к нему отовсюду, почитая этого мужа за его красноречие и величие человеческой природы. Были в то время и другие прикоснувшиеся к красоте и достигшие такой же известности: Апсин Лакедемонский, прославившийся как учитель риторики, Епагаф и прочие. Но Юлиан превосходил всех своим природным талантом, так что тот, кто следовал сразу за ним, был намного его хуже. Учеников у него было много и приходили они, так сказать, отовсюду; когда же они рассеивались в разные стороны, то все ими восхищались, где бы они не останавливались. Среди них выделялись божественнейший Проересий, Гефестион, Епифаний из Сирии и Диофант Араб.

Хорошо также упомянуть и о Тускиане, ибо он тоже был учеником Юлиана, однако о нем я уже рассказывал в своем сочинении о правлении императора Юлиана. Автор лично видел дом Юлиана Каппадокийского в Афинах. Дом этот был маленький и простой, однако от него, словно от храма, исходил дух Гермеса и муз. Этот дом Юлиан завещал Проересию. В этом доме были сделаны изображения тех из учеников Юлиана, которыми он наиболее восхищался; был здесь также амфитеатр, внешним видом напоминающий общественные театры, но меньше, чтобы его размеры подходили для дома. Ибо в те времена в Афинах между гражданами города и учащейся молодежью была такая вражда,[129] что город впервые после древних войн почувствовал за своими стенами опасность. В результате ни одному софисту не позволили ходить в город и выступать перед публикой, так что они были вынуждены ограничить свою деятельность выступлениями в частных амфитеатрах и здесь проводили занятия с учениками. Так они избежали опасности для своей жизни и могли, не рискуя, получать одобрение и похвалу за свое красноречие.

Хотя я и многое опускаю, но об одном случае, ярко демонстрирующем образованность и разумность Юлиана, следует рассказать особо. Случилось так, что самые дерзкие из учеников Апсина одержали верх над учениками Юлиана в одной из потасовок во время междоусобной войны,[130] которую они вели друг с другом. После того, как победители пустили в ход тяжелые спартанские руки,[131] угрожая жизни своих жертв, они еще подали на них в суд, словно бы были потерпевшей стороной. Дело дошло до суда проконсула,[132] который, проявив строгость и суровость, приказал арестовать вместе с обвиненными и их учителя, и так все они оказались в цепях, словно посаженные за убийство. Однако проконсул, как римлянин, кажется, не был человеком необразованным или воспитанным в грубой и лишенной искусств обстановке. Итак, Юлиан присутствовал в суде не по своей воле. Апсин также был там, но пришел не принудительно, а добровольно, чтобы помочь истцам. Все было готово для слушания дела, и истцам было позволено начать.

Руководителем бесчинных спартанцев был некий Фемистокл, афинянин, виновный во всех происшедших бедах; он был запальчивым и дерзким и своим поведением порочил славное имя, которое носил. Проконсул, сурово взглянув на Апсина, сразу сказал ему: "Тебе кто приказал сюда явиться?" Тот ответил, что пришел, потому что беспокоится за своих детей. Проконсул понял его скрытое намерение и ничего не сказал. Затем привели несчастных заключенных. С ними находился их учитель. Волосы у них были острижены, тела ослабели, так что даже судье они показались жалкими. Когда истцам было предоставлено слово, Апсин начал говорить, но проконсул прервал его, сказав: "Римляне этого не допускают; тот, кто первым произнес обвинение, должен выступать с обвинительной речью и во второй раз". Из-за неожиданности такого решения возможности подготовить речь не было. Первым обвинение произнес Фемистокл, поэтому и теперь говорить должен был он. Предчувствуя это, Фемистокл побледнел, губы у него затряслись; он украдкой смотрел на своих товарищей и шептался с ними о том, что следует делать. Ибо они пришли в суд, готовые лишь поддерживать речь своего учителя восклицаниями и аплодисментами. Поэтому в суде воцарилась полная тишина и смущение: молчали все, смущение же испытывала обвинительная сторона. Тогда Юлиан тихо и учтиво попросил: "Разреши мне выступить".

На это проконсул сказал: "Ни один из вас, учителей, у которых есть приготовленные речи, говорить не будет; также и ученики не будут вам хлопать. Сегодня вы узнаете, сколь совершенно и чисто римское правосудие. Сначала пусть Фемистокл выступит с обвинением, а после него в защиту выступит тот, кого ты считаешь лучшим". Но из обвинителей никто выступить нс смог, и Фемистокл опозорил свое имя. Затем, когда проконсул спросил, есть ли кто-нибудь, кто может возразить на первую обвинительную речь, софист Юлиан сказал ему: "Проконсул, твое превосходное правосудие сделало из Апсина Пифагора, который, хотя с трудом, но успешно, обучил своих учеников молчанию. В древности Пифагор (как тебе это хорошо известно) наставлял этим своих слушателей вести себя по пифагорейски. Но если ты позволишь теперь одному из моих учеников выступить с защитительной речью, то прикажи снять оковы с Проересия, и ты сможешь сам решить, какое образование лучше: аттическое или пифагорейское".

Проконсул милостиво разрешил сделать это, как сообщил о том автору этих строк Тускиан,[133] присутствовавший на суде, и из рядов ответчиков вышел Проересий, уже без оков. Его учитель обратился к нему, не громко и без крика, как обычно делают те, кто вдохновляет и настраивает атлетов на борьбу за венки, но все же весьма проникновенно: "Говори, Проересий! Пришло время говорить". И Проересий произнес некое вступление. Тускиан не запомнил его, но пересказал мне его смысл. Начав, он бегло описал их страдания и в то же время произнес похвалу учителю. В этом вступлении Проересий пожаловался лишь один раз, когда заметил, что проконсул поступил поспешно, когда, не имея достаточных доказательств их вины, подвергнул их наказанию и заставил терпеть такие муки.

Слушая, проконсул наклонил голову, охваченный восхищением перед убедительностью аргументов Проересия, весомостью его слов, складностью и благозвучием его речи. Хотя все хотели выразить вслух свои похвалы в адрес Проересия, однако сидели тихо, словно на то был знак свыше, так что в суде царило таинственное молчание. Затем Проересий перешел ко второму вступлению и произнес следующее (эти слова Тускиан запомнил): "Если несправедливые могут обвинить и их обвинению верят прежде, чем выслушают защиту, то так и быть, пусть наш город покорится Фемистоклу!" Тут проконсул вскочил со своего места, и, встряхнув своей отороченной пурпурной каймой одеждой (римляне называют ее "тебеннос"[134]), этот строгий и суровый судья, словно юноша, стал аплодировать Проересию. Аплодировать стал и Апсин, хотя и нехотя, однако с истиной не поспоришь. И лишь один Юлиан заплакал. Проконсул приказал освободить всех обвиняемых, а из обвинителей — только одного учителя, а затем всыпал спартанскими бичами Фемистоклу и его лаконцам, чтобы они помнили и об Афинах. Широко известный и почитаемый своими учениками, Юлиан скончался в Афинах, дав тем самым хорошую возможность посоревноваться на его похоронах в эпитафиях.[135]

О Проересии я достаточно рассказал выше, а более подробно — в своих исторических сочинениях. Теперь же самое время перейти к тщательному показу того, что я действительно знаю о нем и чего я был удостоен услышать из его бесед и поучений. Как к учителю, я испытываю к этому человеку чувство огромной, возвышающейся до небес благодарности; но даже эта благодарность ничтожна пред той дружбой, которой Проересий одаривал автора этих строк.

В возрасте шестнадцати лет автор этой книги приехал из Азии в Европу, в Афины. Проересию тогда, как он сам говорил, исполнилось восемьдесят семь лет. Даже в этом возрасте волосы его были курчавыми и очень густыми, хотя часть из них поседела и напоминала морскую пену. Сила его красноречия была столь великой, а юная душа так поддерживала его изможденное тело, что автор этих строк считал Проересия нестареющим бессмертным существом и относился к нему, как к богу, который является людям сам и без всяких церемоний. Случилось так, что я прибыл в Пирей в час первой стражи и, заболев в дороге, чувствовал себя очень плохо: у меня была сильная горячка. В этот час ночи, прежде нежели выполнить все, что было обычно принято (корабль был афинский, и у входа в порт такие корабли, как правило, ожидали многочисленные вербовщики учеников для своих школ), капитан повел корабль прямо в Афины.[136]

Тогда как другие пошли сами, автор этих строк ходить не мог, поэтому его по очереди несли на руках и так в конце концов доставили в город. Была глубокая ночь того времени года, когда солнце, склоняясь к югу, делает ночи длиннее. Ибо оно уже вошло в созвездие Весов.[137] Ночная охота откладывалась.[138] Всю эту толпу учеников, капитан, старый знакомый Проересия, постучав в двери, ввел к нему в дом. В то время, когда велись войны за одного или двух учеников, количество вновь пришедших оказалось таким, что смогло бы удовлетворить запросы всех софистических школ сразу. Одни из этих юношей выделялись крепостью тела, другие — богатством; были и те, кто не выделялся ничем. Единственным же богатством автора этих строк, который находился тогда в жалком состоянии, было то, что он знал наизусть множество книг древних. Весь дом наполнился весельем, туда и сюда забегали какие-то мужчины и женщины; одни из них просто смеялись, другие подвергали юношей всяким насмешкам. Проересий в этот час послал за некоторыми из своих родственников, приказав им принять вновь прибывших. Сам он был уроженцем (486) Армении, тех ее областей, которые примыкают к Персии, а родственников его звали Анатолий и Максим. Они поприветствовали вошедших, проводили в комнаты для гостей, а затем — в баню, и все им показали. В это время старые ученики осыпали новичков шутками и посмеивались над ними.[139] Помывшись, вновь прибывшие прошли дальше, автор же этого сочинения, которому становилось все хуже, был всеми оставлен. Он не видел ни Проересия, ни Афин и хотел лишь спать. Тем временем его окружили земляки из Лидии, которые решили о нем позаботиться. И так как люди считают тех, кто покидает этот мир в расцвете юности, достойными самого большого восхищения, то об авторе стали говорить много всяких лживых глупостей и морочить тем самым друг другу головы, так что вскоре всеми овладела скорбь, как будто в самом деле случилось большое несчастье. А некий Эсхин, не афинянин, потому что его родиной был Хиос, сгубивший многих, не только тех, кого ему отдавали на лечение, но и тех, на кого он просто смотрел, стоя посреди окруживших меня земляков, сказал, как мне потом стало известно, следующее: "Несите его ко мне, чтобы я позаботился о теле этого умирающего".

Ибо Эсхину разрешали губить тела умерших.[140] Затем он при помощи каких-то инструментов раскрыл мне губы и положил в них лекарство, о чем много времени спустя свидетельствовал бог. Итак, Эсхин положил лекарство в рот автору данного сочинения, и желудок у него сразу "очистился".[141] Он открыл глаза и узнал своих земляков. Этим поступком Эсхин похоронил свои прошлые ошибки и приобрел уважение и того, кого он спас от смерти, и тех, кто весьма обрадовался этому спасению. Ставший таким уважаемый человеком, Эсхин вернулся на Хиос, хотя ему пришлось ожидать долго следующего случая, где он мог бы показать силу своей медицины. Спасенный же им стал хорошим другом спасителю.

Божественнейший Проересий, еще ни разу не видев автора этих строк, уже много горевал о нем, и, как только он узнал о его необъяснимом и неслыханном спасении, послал за своими лучшими и способнейшими учениками и за теми, кто славился силой рук, сказав им: "Я очень волновался за этого юношу, который спасся, хотя и не видел его ни разу. Я сильно страдал, когда он находился при смерти.

Теперь, если вы хотите обрадовать меня, ведите его для очищения в баню, но воздержитесь от всех насмешек и шуток и оберегайте[142] его так, словно это мой сын". Все было именно так, и автор рассказал о случившемся тогда очень подробно. Сам же он считает, что во всем случившемся с ним видна рука провидения, поэтому в рассказе о делах Проересия он постарается не упустить ничего истинного, крепко помня слова Платона о том, что истина и богов, и людей одинаково ведет к благу.[143]

Телесная красота Проересия была такой (моему повествованию следует вновь вернуться к нему), что, несмотря на то, что он был уже старым, можно было усомниться, обладает ли кто подобной красотой даже в расцвете сил, и оставалось лишь удивляться, что, имея высокий рост, он блистал столь совершенной во всех отношениях красотой тела. Проересий был таким высоким, что в это отказывались верить, пока не убеждались, что это действительно так. Его рост, кажется, составлял девять футов, так что он смотрелся колоссом даже среди самых высоких из живших тогда людей. Когда он был еще молодым, судьба вынудила его покинуть Армению и перебраться в Антиохию. Он не хотел сразу ехать в Афины, ибо страдал от недостатка средств; Проересий был благородного происхождения, но в деньгах ему не везло. В Антиохии он поспешил к Ульпиану,[144] который был в этом городе преподавателем риторики, и сразу вошел в число его первых учеников. Немалое время пробыв учеником Ульпиана, Проересий поехал в Афины к Юлиану, где снова стал первым. С ним был Гефестион, его преданный друг, с которым они сообща боролись с бедностью и стремились быть первыми в риторике. Гиматий и трибоний[145] были у них одни на двоих, и более ниче-

го из одежды не было. Они имели также три или четыре

коврика, утративших от времени свой первоначальный

цвет и плотность. Поэтому друзья были как бы два челове-

ка в одном, словно мифический Герион, о котором говорят,

что он состоял из трех тел. Так и наши герои были двое в

одном, потому что, когда Проересий появлялся на людях,

Гефестион, спрятавшись среди ковриков, лежал и изучал

риторику. То же самое делают и Проересий, когда Гефести-

он выходил на улицу. В такой нужде они жили.

Юлиан был расположен душой к Проересию; ему всегда

было приятно слушать его, и он преклонялся перед вели-

чием его природы. Когда Юлиан ушел из жизни и Афины

захотели избрать учителя риторики, который стал бы ему

достойным преемником, претендентов на это почетное для

софиста место оказалось так много, что их собралась целая

толпа, неподдающаяся никакому описанию. Но когда все,

кто выбирал, изъявили свое мнение, то были выбраны и

назначены Проересий, Гефестион, Епифаний и Диофант,

также Сополид, человек из презренного и бедного сосло-

вия, и Парнасий, происходивший из простонародья. В со-

ответствии с римскими законами, в Афинах было много

как риторов, так и их слушателей. Когда избрали этих му-

жей, стало очевидным, что софисты из простонародья яв-

ляются таковыми лишь по названию, и их власть стала

ограничиваться стенами комнат, где они преподавали, и

кафедрой, на которой они сидели. Весь же город обратился

к более способным учителям, и не только этот город, но и

все народы, живущие под управлением римлян. Целью

этих мужей была не просто риторика, но образование при

помощи риторики всех народов. Епифанию посылал своих

учеников Восток,[146] Диофанту — Аравия; Гефестион же,

по внушению Проересия, покинул Афины и общество лю-

дей. К самому Проересию приезжали ученики с Понта и

окрестных областей, восхищенные этим столь благим му-

жем. Присылали ему учеников вся Вифиния, Геллеспонт и

области за Лидией, то есть то, что теперь называется

Азией, вплоть до Карии и Ликии, и границей чему служит 488

Памфилия и Тавр. Весь Египет тоже стал его личным вла-

дением как учителя риторики, а также и страна, лежащая

за Египтом по направлению к Ливии и являющаяся пред-

елом известных и населенных земель. Об этом я рассказы-

ваю в самых общих словах, так как, если говорить точнее,

были у него несколько юношей и из других народов, ибо

существовал обычай переходить от одного учителя к дру-

гому, иногда же ученики, давая неверные сведения о своей

национальности, шли не к тому учителю, какому предназ-

начались.

Однако против огромного природного дара Проересия

образовался большой и мощный заговор всех других софи-

стов, которые оказались столь сильны, что, подкупив про-

консула, смогли изгнать Проересия из Афин и, таким об-

разом, забрать в свои руки управление делами, связанны-

ми с риторикой. Но после этого изгнания, в котором он

испытал крайнюю бедность, Проересий, подобно Писист-

рату,[147] вернулся обратно. Однако Писистрат был богат,

тогда как Проересий жил только своим красноречием,

словно гомеровский Гермес, когда он вел Приама к палат-

ке Ахилла в окружении его врагов. Эта удача вернулась к

Проересию при новом проконсуле, который был моложе

предыдущего; узнав о случившемся, он пришел в негодо-

вание. В результате, как говорит пословица, "черепок пе-

ревернулся",[148] и, с дозволения императора, Проересию

разрешили вернуться в Афины. Но враги во второй раз,

словно змеи, свернулись, сжались в клубок и подняли свои

головы, готовые вновь строить против него интриги. Поку-

да они занимались своим заговором, друзья Проересия за-

ранее узнали о его возвращении, и когда он приехал (точ-

ное описание всех этих событий дал мне свидетель, Туски-

ан Лидийский, который, если бы не было Проересия, мог

вполне занять его место); итак, когда Проересий возвра-

тился, словно Одиссей, который вернулся после долгого от-

сутствия, то уцелевшими обнаружил лишь немногих дру-

зей, в числе которых был и Тускиан, и они смотрели на

него, не веря произошедшему чуду. Обретя их, он испол-

нился благих надежд и сказал им: "Подождем проконсула".

Тот прибыл быстрее, чем ожидалось. Появившись в Афи-

нах, проконсул созвал софистов, чем сильно их всех сму-

тил. Софисты собрались с большим промедлением и не сра-

зу. Собравшись по принуждению, они стали, каждый по

возможности, обсуждать поставленные перед ними про-

блемы, зная, что им будут аплодировать специально со-

бранные и подготовленные для этого люди. Люди же Про-

ересия пали от этого духом. Но проконсул, созвав их во

второй раз, будто бы за тем, чтобы воздать почести, прика-

зал всем повременить с выступлением, а сам неожиданно

послал за Проересием. Итак, софисты собрались, не зная,

что будет дальше.

Проконсул же объявил им: "Всем вам я назначу одну

тему и выслушаю всех вас сегодня. Проересий тоже произ-

несет речь, после вас или в том порядке, в каком вы поже-

лаете". Когда софисты на это открыто возразили проконсу-

лу, процитировав, с большим трудом (ибо они ничего не

могли правильно цитировать), слова Аристида, что они

привыкли не изрыгать речь, но тщательно ее отделы- 489

вать,[149] проконсул сказал: "Говори ты, Проересий!" И тот,

произнеся прямо с места, на котором сидел, некое не ли-

шенное приятности вступление, показав, что неподготов-

ленная речь может быть совершенной, поднялся и сказал,

что готов к состязанию. Проконсул уже собирался объя-

вить тему, но в это время Проересий оглянулся и внима-

тельно осмотрел ряды присутствовавших в театре. И когда

он увидел, что врагов там было множество, а друзей —

всего несколько, да и те старались быть незамеченными, то

немного пал духом. Но когда демон Проересия вновь вер-

нул его к жизни и вдохновил на борьбу, он опять оглядел

всех сидящих и заметил в дальних рядах театра двух му-

жей, которые там прятались. Эти мужи были очень опыт-

ны в риторике, и во время обучения Проересий выслушал

от них множество замечаний. Увидев их, Проересий воск-

ликнул: "Боги! Какие это достойные и мудрые люди! Про-

консул, прикажи, чтобы они назначили мне тему. Тогда

будет уверенность, что все происходит честно". Услышав

такие слова, эти мужи укрылись в толпе сидящих зрите-

лей, решив, что их там не найдут. Но проконсул, послав

солдат, вывел их на середину театра. После небольшого

увещевания он поручил этих мужам назначить тему, свя-

занную с так называемыми "определениями".[150] Те, не-

много подумав и посовещавшись друг с другом, назначили

самую трудную и сомнительную из известных им тем, та-

кую, что она не давала никакой возможности блеснуть

красноречием. Недовольный, Проересий взглянул на них и

обратился к проконсулу: "Чтобы состязание было справед-

ливым, прошу, дай то, что для этого требуется".

Ответив, что Проересию нечего беспокоиться об этом,

проконсул сказал: "Я распоряжусь прислать скоропис-

цев[151] и помещу их в середину театра. Эти люди, которые

ежедневно записывают слова Фемиды,[152] сегодня будут

фиксировать наши выступления". Проконсул позвал са-

мых опытных скорописцев, и те встали по обе стороны от

Проересия, готовые записывать его слова, однако никто не

знал, что он замыслил. Проересий же сказал: "Я прошу

усложнить условия". Его попросили пояснить, что он име-

ет в виду. Проересий сказал: "Пусть мне никто не аплоди-

рует". Когда проконсул под страхом сурового наказания

приказал всем присутствовавшим воздержаться от этого,

Проересий начал говорить, и речь его, каждый период ко-

торой оканчивался на сонорный звук, понеслась обильным

потоком. Зрители же, вынужденные по-пифагорейски

молчать, в конце концов не выдержали, и весь театр на-

полнился гулом и ревом. Проересий произносил свою речь

по нарастающей, так что вскоре этот муж вышел за пред-

елы всякой мысли и всякого человеческого суждения.

Здесь он перешел к другой части своей речи, в которой еще

полнее раскрыл предложенную ему тему. Затем, вдохно-

венный, он неожиданно подпрыгнул, отказался произно-

сить оставшуюся часть задуманной им речи и защищать

положения, которые он там выдвигал, и обратил свою речь

на защиту прямо противоположного тезиса. Писцы едва

поспевали за ним, а зрители с трудом сдерживали свое

молчание — столь обилен был поток его слов. Затем, по-

вернувшись лицом к писцам, Проересий спросил: "По-

смотрите внимательно, правильно ли я вспомню все, что

говорил ранее". И, не споткнувшись ни на одном слове, он

вновь произнес свою первую речь. Тут уже ни проконсул

не смог соблюдать установленные им самим правила, ни

зрители не испугались его угроз: все бросились лобызать

софиста, словно это была статуя бога. Одни целовали ему

ноги, другие — руки; третьи говорили, что он бог, четвер-

тые — что он вылитый Гермес Логий.[153]

Противники Проересия, напротив, залегли, съедаемые 490

завистью, но некоторые из них даже в таком положении не

смогли удержаться от аплодисментов. Сам проконсул в со-

провождении телохранителей и знати проводил Проересия

из театра. После этого никто не осмеливался говорить что-

либо против него, но все софисты, словно пораженные мол-

нией, признали первенство Проересия. Однако спустя не-

которое время они вновь поднялись, подобно головам Гид-

ры, окрепли и вернулись на прежний путь. Они соблазни-

ли некоторых наиболее влиятельных в городе людей бога-

тыми обедами с изящными служанками, подобно царям,

которые, проиграв битву, происходившую по всем прави-

лам и законам, прибегают к последнему средству: они со-

бирают лучников, пращников, легковооруженных и вспо-

могательное войско, силы не столь уважаемые, но которые

они поневоле вынуждены теперь уважать. Так и эти софи-

сты, прибегнув по необходимости к таким союзникам, ор-

ганизовали свой новый заговор, не только постыдный, но и

губительный, словно бы они задумали дурное против са-

мих себя. У них было множество друзей, и заговорщики

считали, что все получится так, как они задумали. Но

Проересий, кажется, обладал способностью влиять на лю-

дей, так что благодаря силе его красноречия и на этот раз

все окончилось хорошо. Неясно было только, то ли все ра-

зумные люди сами избирали его в качестве учителя, то ли,

посещая его занятия, сразу становились умными, потому

что их учил Проересий.

В те времена в толпе придворных появился человек,

страстно желавший как славы, так и совершенства в крас-

норечии. Он происходил из города Берита, и его звали

Анатолий.[154] Завистники называли его Азутрион,[155] а что

это слово означает, пусть эта зловредная банда притвор-

щиков решает сама. Анатолий же, который желал и славы,

и совершенства в красноречии, в конце концов добился и

того, и другого. Сначала он достиг вершин так называемых

юридических наук, что естественно, поскольку его роди-

ной был Берит — кормилица всех этих дисциплин.[156] За-

тем Анатолий поплыл в Рим, где его мудрость и красноре-

чие приобрели совершенство и значимость, после чего он

оказался в числе придворных, где вскоре достиг первых

постов. Пройдя через все высшие должности, он приобрел

на многих из них хорошую репутацию (даже враги восхи-

щались им). В конце концов Анатолий был назначен на

должность префекта претория, занимая которую человек,

хотя он и лишен блеска императорского пурпура, обладает

такой же властью, как император. Благодаря своему често-

любию, он и здесь добился успеха (ибо он подчинил себе

так называемый Иллирик). Поскольку Анатолий любил

заниматься жертвоприношениями и обратился к изучению

эллинского знания, тогда как все двигались в другую сто-

рону, он, несмотря на то, что мог отправиться в управляе-

мой им области куда хотел и устроить все по своему жела-

нию, заболел своего рода сумасшествием на почве богатст-

ва, ибо страстно желал увидеть Элладу. Он хотел претво-

рить в жизнь те риторические образцы, с которыми позна-

комился в процессе обучения, и наяву воплотить те мысли,

которые почерпнул из древних сочинений. Поэтому он

приехал в Элладу.

Анатолий заранее послал софистам некую проблему [157]

(вся Эллада стала им восхищаться, когда услышала о его 491

мудрости, образованности, твердости и неподкупности) и

распорядился, чтобы они все поупражнялись в произнесе-

нии речи по предложенной им теме. Софисты сразу же

стали заниматься подготовкой своих речей и каждый день

думали о том, как бы превзойти друг друга. Необходимость

заставила их встретиться, и после того, как по поставлен-

ной проблеме было высказано множество противополож-

ных суждений (автор этих строк не знает ничего более за-

бавного, чем эта проблема), они пришли к полному несог-

ласию друг с другом, и каждый честолюбиво хвалил свое

собственное мнение, желая прославиться среди учеников.

Приезд Анатолия в Элладу оказался более значительным

событием, чем знаменитое персидское вторжение, хотя уг-

рожал он не всем эллинам, а только софистам. Эти послед-

ние, среди которых был Гимерий, софист из Вифинии (ав-

тору этих строк он известен лишь по своим сочинениям),

не жалели ни сил, ни здоровья, трудясь над предложенной

им темой. В это время Проересий, уверенный в своих спо-

собностях, поразил всех тем, что не выказывал никакого

честолюбия и не выносил свои мысли на всеобщее обсуж-

дение.

И вот приехал Анатолий. Он имел мужество совершить

жертвоприношения[158] и посетил все храмы, как требовал

священный закон, и сразу после этого созвал софистов для

состязания. Каждый из собравшихся софистов хотел вы-

ступать первым: столь самолюбив человек! Но Анатолий

лишь посмеялся над учениками, которые аплодируют та-

ким людям, и пожалел отцов, чьи дети учатся у таких на-

ставников. Затем он послал за Проересием, который, един-

ственный из всех, отсутствовал. Проересий водил знаком-

ство с одним из приближенных Анатолия, который был по-

священ во все, что происходило, и от него узнал о теме,

предложенной Анатолием для состязания (выше автор

этих строк назвал данную тему забавной). И хотя тема

была недостойна обсуждения, да и сам Анатолий относился

к ней несерьезно, тем не менее Проересий, когда его позва-

ли, послушался, пришел и выступил по предложенной

проблеме, и красота его речи оказалась столь непревзой-

денной, что Анатолий вскочил со своего места, а зрители

изо всех сил зааплодировали, и не было никого, кто бы не

считал Проересия божественным. После этого Анатолий

оказал ему особую честь; впрочем, и других софистов он,

хотя и неохотно, также пригласил за свой стол. Сам Анато-

лий был великолепным софистом на пирах и застольях,

поэтому и этот пир изобиловал изящными беседами обра-

зованных людей. Однако все это произошло много лет на-

зад, и поэтому автор этих строк старается быть очень осто-

рожным, рассказывая о том, о чем он только слышал. Ана-

толий весьма восхищался и Милесием, который был родом

из ионической Смирны. Природа щедро одарила этого му-

жа разнообразными талантами, однако он не был честолю-

бив и вел спокойную жизнь, часто посещал храмы и отка-

зался от семейной жизни. Милесий усердно занимался все-

ми видами поэтического искусства, которое Хариты дела-

ют столь славным. Его сочинения так нравились Анато-

лию, что он даже называл этого человека Музой. О вопро-

сах, поднятых в сочинении софиста Епифания "Разделе-

ния",[159] Милесий говорил, что его весьма позабавила ме-

лочность и излишняя аккуратность этого учителя ритори-

ки. Теперь же, высмеяв всех софистов за их разноголосицу

в вопросе о постановке[160] темы, он сказал: "Если бы этих

софистов было более тринадцати, то они, несомненно, да-

ли бы еще больше определений темы, чтобы об одной проб-

леме говорить с разных точек зрения". 492

Проересий же был единственным софистом, которым

Милесий безмерно восхищался. Случилось так, что Про-

ересий незадолго до описанных событий был вызван импе-

ратором Константом в Галлию, провинции которой нахо-

дились под его императорской властью. Вскоре этот софист

так очаровал Константа, что тот сделал его своим сотра-

пезником и приглашал за один стол с теми, кого он наибо-

лее чтил. Поскольку люди в той стране не всегда понимали

слова Проересия и при этом весьма восхищались неизре-

ченными красотами его души, они перенесли свое чувство

преклонения перед этим человеком на видимый им внеш-

ний его облик, дивились телесной красоте софиста и его

высокому росту и смотрели на него, словно на некое извая-

ние колосса. Столь намного превосходил во всем Проере-

сий простого человека.[161]

Видя его твердость и самообладание, сочли, что Про-

ересий лишен страстей и сделан из железа, ибо в галльские

зимы он ходил в одном легком плаще и босиком,[162] доволь-

ствуясь небольшим количеством пищи, и пил ледяную во-

ду из Рейна. Впрочем, так он вел себя в течение всей жиз-

ни и никогда не пил ничего теплого. Император (Кон-

стант) отправил Проересия в великий Рим, испытывая че-

столюбивое стремление показать, сколь несравненными

людьми он управляет. Но этот муж настолько превосходил

во всем человеческую природу, что римлянам трудно было

выделить в нем какое-то одно достойное восхищения каче-

ство. Жителей Рима так поразили все качества Проересия,

каждое из которых они удостоили высших похвал, что они

воздвигли его статую из меди в полный рост, сопроводив ее

такой посвятительной надписью: "Царь городов Рим царю

красноречия".[163]

Когда Проересий собирался обратно в Афины, импера-

тор (Констант) уговорил его принять от него дары. Затем

софист попросил нечто более достойное его природы, а

именно несколько довольно крупных островов, которые

должны были обеспечивать Афины продовольствием. И

Констант не только дал ему их, но и удостоил высшей чес-

ти, даровав Проересию должность стратопедарха,[164] чтобы

никто не выступал против этого приобретения софиста,

выделенного ему из общественного фонда. Этот дар дол-

жен был утвердить префект претория, который незадолго

перед тем прибыл из Галлии. Поэтому после описанных

состязаний в ораторском искусстве Проересий подошел к

Анатолию и попросил его утвердить дар, полученный от

императора. Для убедительности он позвал не только про-

фессиональных адвокатов, но и почти всех образованных

людей Эллады: они собрались в Афинах по случаю приезда

префекта претория. Когда эти люди заполнили театр и

Проересий попросил своих адвокатов выступить с речами,

префект претория обежал взглядом всех присутствовав-

ших и захотел снова испытать красноречие самого Проере-

сия. Поэтому он сказал: "Говори ты, Проересий! Плохо,

если кто-то другой будет выступать и славить императора,

когда здесь присутствуешь ты". И Проересий, словно всад-

ник, вызванный на поле,[165] выступил с речью об импера-

торском даре, вспомнив Келлия и Триптолема и то, как

почитается Деметра за то, что дает людям хлеб. Ко всему

этому он прибавил слова о щедрости и благородстве Кон-

станта, придав современным событиям достоинство древ-

него мифа. Затем, когда софист перешел к основной части

речи, он оживился еще больше. В результате такой речи

Проересий и от префекта претория удостоился большой

чести.

Жена Проересия происходила из Азии, из города Трал-

лы. Ее звали Амфиклея. У них было две дочери, у которых 493

разница в возрасте составляла ровно столько времени,

сколько необходимо для зачатия и рождения. Но достигнув

того возраста, в котором ребенок столь мил и обаятелен и

наполняет сердце отца неизъяснимой радостью, обе девоч-

ки покинули своих родителей, сначала одна, а через не-

сколько дней — другая. Горе Проересия было таким силь-

ным, что он оставил философские занятия. В этот час его

поддержала муза Милесия,[166] успокоившая его гармонией

и изяществом, развлекшая своим обаянием и вновь при-

звавшая к рассудку. Когда римляне попросили Проересия

прислать им одного из учеников, он послал им Евсевия,

уроженца Александрии, который, кажется, очень подхо-

дил для Рима, поскольку умел льстить и заигрывать с жи-

телями этого города. В Афинах же это смотрелось возмути-

тельно. Посылая Евсевия, Проересий думал увеличить и

свою собственную славу, потому что его ученик был в са-

мом деле несравним в хитром искусстве политических ре-

чей. Что же касается особенностей риторического дара Ев-

севия, то будет достаточно сказать, что он был египтяни-

ном. Этот народ испытывает особую страсть к поэзии, тог-

да как Гермес, поощряющий серьезные науки, покинул их

страну. Противником Евсевия был Мусоний, который в ис-

кусстве софистики доводился ему учеником. Об этом чело-

веке я много пишу в своей "Всеобщей истории", хотя и по

другому поводу. Когда Мусоний стал выступать против Ев-

севия, последний уже хорошо знал, с кем имеет дело, поэ-

тому он и предпочел заняться политическими речами.

Во время правления императора Юлиана Проересий

лишился своего места преподавателя, потому что его счи-

тали христианином. Все на него смотрели как на иерофан-

та, как на человека, словно вещающего с дельфийского

треножника, способного предсказывать будущее всем, кто

в этом нуждается; делал он свои предсказания, опираясь

на некую неведомую мудрость. Император (Юлиан) изме-

нил налогообложение земли эллинов,[167] чтобы уменьшить

тяжесть налога, который они платили. Проересий же удо-

стоился чести узнать у богов,[168] насколько долго продлят-

ся эти благодеяния. Когда ему ответили, что счастливые

дни продлятся недолго, Проересий понял, что его ждет, но

не пал духом. Автор этих строк, которому в это время было

около шестнадцати лет, именно тогда и приехал в Афины и

вошел в число учеников Проересия, который полюбил его,

как своего родного сына.[169] Спустя пять лет автор собирал-

ся отправиться в Египет, но родители уговорили его вер-

нуться в Лидию; ему предстояло стать софистом, и все по-

буждали его к этому. Вскоре Проересий удалился из мира

людей. Таким великим и одаренным был этот человек, на-

полнивший всю вселенную своими речами и учениками.

Воспроизведено по изданию: Евнапий. Жизни философов и софистов / Пер. с греч.: Дарк Е.В. и Хорьков М.Л. // Римские историки IV века. - М.: РОССПЭН, 1997. - С.225 - 294. [о Евнапии - С.315 - 318; комментарии - С.372 - 380]