Социология, скорее, имперская наука, чем царская. В империях с множеством разнородных народов более остро стоит необходимость досконального знания их характеров, уместных и неуместных для проводимой политики их индивидуальных черт, знаний линий судьбы каждого народа и многое другое, чтобы выстраиваемый имперский «пазл» был как можно более надежным. Даже в отборе стражников в личную гвардию имело большое значение их этническое происхождение. В принятом на сегодня условном именовании этой области знаний как социологии отсутствуют рубрики для этого социального знания, хотя можно было бы сказать, что каждый император обязан был быть в курсе тех вопросов и задач, которые позже вошли в практическую социологию. Все, что он должен был знать о людях – друзьях и недругах, врагах и союзниках, народах и их предводителях, придворных и крестьянах, военных и поэтах и многое другое являлось исключительно социальным знанием, прорабатываемым в сфере социологии. Вот, например, как напутствует своего сына император Византии Константин Багрянородный, посвящая ему книгу «Об управлении империей» ( Наука, М. 1991): «Учти, для тебя я пишу поучение, чтобы в нем соединились опыт и знание для выбора лучших решений и чтобы ты не погрешил против общего блага[13]. Сначала - о том, какой иноплеменный народ[14] и в чем может быть полезен ромеям, а в чем вреден: [какой] и каким образом каждый из них и с каким иноплеменным народом может успешно воевать и может быть подчинен. Затем - о хищном и ненасытном их нраве и что они в своем безумии домогаются получить, потом - также и о различиях меж иными народами, об [их] происхождении, обычаях и образе жизни, о расположении и климате населенной ими земли, о внешнем виде ее и протяженности, а к сему - и о том, что случалось когда-либо меж ромеями и разными иноплеменниками». (http://oldru.narod.ru/biblio/kb_imp1.htm). Также о характерах разных народов «Итак, знай, что у всех северных народов стала как бы прирожденной жадность к деньгам и ненасытность, никогда не удовлетворяемая[11]. Посему она требует всего, всего домогается и не имеет четких границ своим желаниям, но вечно жаждет большего и взамен скромной пользы стремится извлечь великую корысть[12]. Поэтому должно неуместные их домогательства и наглые притязания отклонять[13] и пресекать правдоподобными и разумными речами, мудрыми оправданиями». (там же)

Расширяя сферу социологии, можно сказать, что в свое время Конфуций и Пифагор были более грамотными социологами, чем многие поздние классики.

Однако, в отличие от императора как практикующего социальные технологии, теоретические истоки его социальных познаний разрабатывались специальным «квази-научным» сословием – жречеством. Из глубокой древности дошли до нас иронические высказывания жрецов о безграмотных императорах и фараонах, которых жрецы использовали как мальчиков на побегушках.

Если сравнить их познания о природе человека и общества и их умение понимать и разрешать социальные задачи, то сложится представление, что все их познания с течением времени неуклонно «закрывались» для последующих поколений. Новые поколения жрецов как бы утрачивали смысловую компоненту этих знаний и все более и более механистически воспроизводили их внешние и ритуализованные формы. И поскольку уже и они сами не понимали воспроизводимых текстов, то медленно знание трансформировалось в веру, становилось религией. То, что было ясно и рационально понято древними социологами, превращалось в мистический культ их прозелитами.

Тем не менее, заслуживает внимания поиск связи между обрывающимися в истории линиями социального познания и встраивание их в единый каркас общечеловеческой социальной науки. Определенные фрагменты этих знаний не уступят и современным по точности схваченных характеристик, остающихся устойчивыми во всех обществах. Например, вот характеристика идеального ученого, данная в конфуцианском каноне: «Ученый не погибнет в бедности и бесчестье. Не согнется под силой богатства и знатности. Его не опозорит государь, не вовлекут в свои интриги старшие и вышестоящие, не приручат власть имущие. Вот что значит ученый». ( В мире китайской мудрости. М., 2006, с.247.). Многое из сформулированного ранее этими стихийными социологами было переоткрыто позднее классиками. Например, тот же принцип разделения труда в обществе ясно звучит в китайском трактате 3-го века до н.э. (там же с.262-263).

Неустойчивость современной общественной жизни ставит серьезную загадку перед социологией. Многие люди за свою короткую жизнь, не трогаясь с места, успели побывать гражданами ряда быстро сменяющихся государств. В то же время всем известны долго-тянущиеся имперские образования древности и средних веков. В чем дело? Или поникли цветы социального познания, утрачены секреты длительной социальной жизни, или новые современные варвары вообще не владеют техникой устроения общего жития? В таком случае, более чем актуально обращение к опыту древних.

Перелистаем несколько запылившихся страниц, посмотрим к каким принципам и советам взывали социологи древности. В «Поучениях Гераклеопольского царя своему сыну Мермкара» 21-го века до н.э. (см. с.17, История Древнего Востока. Тексты и документы. Учебное пособие под ред. Кузищина В.А., Издательство: Высшая школа, 2002. -719 с.) даются многие полезные советы по обустройству царства и особенно обращается внимание сына на то, как надо обращаться с разными слоями населения. Говоря о характере враждебных азиатов ( с.20), царь пытается обосновать их поведение ссылками на географические условия, в которых они проживают. Т.е., фактически он прибегает к тем географическим подходам, которые в социологии связываются с именем Монтескье, и за 4 тысячи лет до него. В ряде мест можно встретить ссылки на то, что в наших сегодняшних терминах можно назвать зачатками информационно-пропагандистской, воспитательной деятельности. Но гуманность воззрений царя удивляет и зашкаливает; в сравнении с ним наше черствое носорожье-бульдожье сознание кажется окаменевшим архаическим экспонатом. Но и он уже не улавливает смысла проповедуемых принципов. «После того как скрыл себя бог, знающий образец, средь людей одно поколение уподобляется другому, и нет способных отразить божью десницу, ведь уязвимое – это видимое для глаз» ( с.21). Можно только гадать, кто были те первые социологи, которые «знали образцы» и внедрили их среди египтян. Они-то и знали смысл прививаемых норм. А последующие поколения механически их воспроизводили и даже не пытались «отразить божью десницу». Но всегда существует вероятность внедрения под этой десницей колониальной нормативности, обусловленной геополитическими интересами соседних народов, тех же азиатов. Ведь жречество древнего мира, держащее бразды правления, было в тесной координации между собой, если не сказать больше. Царь видимо что-то подозревает, но понимает, что эта аура слишком тонка и неуловима в той социальной материи, которую он бережно пытается передать сыну. Более того, в этой неуловимости – и ее неуязвимость. Задача, поставленная 4 тысячи лет назад, ждет своего социологического решения.

Поясним, на каких путях нужно искать решений? Как пишет С. И. Великовский

(Культура как полагание смысла Одиссей. Человек в истории. 1989. М., 1989, с. 17-20): «Не кажется бесполезным попробовать нащупать некую первично-сущностную клеточку всякого культуротворчества, отправляясь от которой можно было бы проследить ее бесконечные метаморфозы в необъятном разнопластном пространстве культуры того или иного народа, отрезка истории, той или иной цивилизации. Думаю, что подобной моделирующей единицей культурологии как отрасли знания не без успеха послужило бы понятие способа полагания смысла. Ведь и впрямь: что такое культура (при всем избыточном множестве бытующих определений ее), как не вновь и вновь, каждый раз и в каждом своем проявлении осознанно или непроизвольно предпринимаемая человеком попытка вскрыть и утвердить смысл человеческой жизни в соотнесенности его со смыслом сущего?... Разница способов полагания смысла, пронизывающего любое из образований культуры, вплоть до мельчайших, и отличает, если вдуматься, одну цивилизацию от другой, сколь бы непохожими друг на друга ни представали взору наблюдателя слагаемые этого поистине безбрежного изобилия»… И неожиданно мы сами начинаем воссоздавать смысл, сами становимся жрецами и колдунами… «Век XX, во всяком случае в западно-европейских странах, ознаменован иссяканием христианства и постепенным упрочением первой на земле насквозь безрелигиозной цивилизации, утрачивающей понятие «священного» в его прямом сакрально-иератическом значении высшей санкции всех прочих духовно-поведенческих ценностей. Все без изъятия культуры прошлого до сих пор всегда, впрямую или окольно, явно или подспудно, соприкасались с вероисповедно-священным как с конечным и высшим оправданием смысла жизни даже и тогда, когда иные из работавших в культуре принадлежали к кругу неверующих. Не отсюда ли вытекала телеологическая устремленность западных философий — своего рода обмирщенное инобытие собственно теологического целеполагания? Не отсюда ли и мысленное самопомещение деятеля культуры, от древнего колдуна через жреца-священнослужителя до ученого XIX в., непосредственно у средоточия истины абсолютного толка, генетически, структурно восходящее к откровению божественно-священному? Прием как рабочее орудие культуры способен, стало быть, очень многое сказать о присущем ей способе смыслополагания, равно как и о самом состоянии цивилизации в XX в., когда вероисповедные ценности мало-помалу иссякают». (Великовский с.20).Так, социолог и жрец сливаются в обмирщенной сакральности.

В следующем фрагменте «Поучение Ахтоя, сына Дуауфа, своему сыну Пиопи» (с.35) кратко описаны распространенные в то время социально-профессиональные категории – писцов, медников, гончаров, строителей, красильщиков и т.д., причем автор обходится без обязательных сегодня социологических исследований. Далее можно познакомиться с описаниями революционных событий, перевернувших все в Египте: «Азиаты все стали подобны египтянам, а египтяне стали подобны чужеземцам, выкинутым на дорогу» (с.39).

Можно познакомиться и с самооценкой персидского царя Дария I (6-й век до н.э.): «Я – такого нрава, что для правдивого я друг, для несправедливого я – недруг» (с.402). А особенно интересными и важными для социологов являются тексты Авесты (как впрочем и других социально-религиозных учений), содержащих характеристики быта, хозяйства, социально-политических условий жизни ираноязычных народов в 6-м веке до н.э. Конечно, это еще не социология. Но это продуманное оформление социального устройства - социальная инженерия, теоретические основы которой еще в тумане. Можно назвать их протосоциологией, но важно учитывать истоки этой области знания в общем развитии этой дисциплины.

Э.Р.Григорьян