Реальность в современном «общем знании»

Реальность в современном «общем знании»

Марк Найдорф [1]
_____________________________________

Аннотация. В статье обсуждается представление о реальности в современную эпоху, когда смена базовых культурных парадигм поколебала «чувство реальности» современного человека, склонного теперь сомневаться в своей способности «представлять мир таким как он есть». Обсуждается концепт «виртуальная реальность», вводится понятие «вторая реальность» как реальность «из вторых рук».

Ключевые слова: реальность, общее знание, вторая реальность, культурные абсолюты

_____________________________________

«Сначала — и всегда — нужно понять существо эпохи
из правящей в ней истины бытия».
Время картины мира, Мартин Хайдеггер

I. Наука и «общее знание»

1. Уход наукоцентризма

В последний раз сознание просвещенной части общества было потрясено научными теориями в начале ХХ века — теорией Эйнштейна в области физики и теорией Фрейда в области психологии. Обе были адресованы специалистам, знающим соответствующий язык и проблематику. И обе стали широко известными в аспекте не собственно научном, а, скажем так, в смысложизненном, т. е. именно в том, в котором нуждаются люди, озабоченные пониманием мира, в котором живут.

Зигмунд Фрейд теоретически сконструировал представление о реальности бессознательного — недоступной прямому наблюдению, но функционально важной части психической жизни человека. Альберт Эйнштейн показал, что наши представления о физическом мироустройстве (основанные на повседневном опыте и описанные, в своё время, теорией Ньютона), верны лишь в масштабах человеческой доступности. А дальше происходят «странности», пояснением которых и служит теория Эйнштейна. Например, надо привыкнуть к мысли, что в природе, в которой мы все живем, есть предельная скорость, скорость света, возле которой движущиеся тело преобразуется самым дивным образом, становится массивнее и сплющивается в направлении движения.

Обе эти теории первоначально прошли фазу громкого неприятия специалистами, но в итоге обе укоренились и стали фундаментальными для научного и ненаучного мышления минувшего века. Обе по-своему иллюстрировали, как по мере усовершенствования инструментов научного познания непостижимость мира возрастает. И это вполне соответствовало общей настроенности современников «странного» ХХ века, опрокинувшего всё, что можно было назвать логикой здравого смысла. Две истребительные мировые войны в течение всего трех десятков лет (1914–1918, 1939–1945) и глубокая экономическая депрессия (тоже мировая) между ними, и глобальная десятилетиями угроза атомного конфликта, и абсурд будничной жизни городского обывателя «в цивилизованных странах» – всё это и многое другое способствовало интуиции, что что-то тут не так, что «на самом деле» жизнь управляется совсем не тем набором представлений, которые привычно считались самоочевидными.

С тех пор, надо заметить, научные теории больше не врывались в массовое сознание. Уже почти век как наука корреспондирует с обществом не напрямую, теориями, а посредством постоянно обновляемых технологий. Но технологии не отвечают на экзистенциальные человеческие вопросы — о миропорядке и месте человека в нем.

Уход науки в XX веке «в себя» свидетельствует прежде всего о колоссальном развитии ее исследовательских методов и средств (причем, не только всего комплекса естественных наук, но и гуманитарных). Современные науки исследуют то, что обычному человеку не увидать, и строят свои теории, манипулируя в специально научных «заоблачных» пространствах.

Но есть и другая сторона. На протяжении всей Новой истории XVII–XIX веков наука как бы представляла человечеству Природу, важнейшая особенность которой состояла в ее закономерной упорядоченности. Собственно, наука была и остается институтом для описания Природы в терминах «законов Природы». Общество внимательно следило за новыми научными подходами. Когда в XIX веке к механистическим моделям мироустройства присоединились эволюционные представления, «престиж биологии заставлял людей, мышление которых находилось под влиянием науки, применять биологические, а не механические категории к миру. Все рассматривалось как развивающееся, и легко было вообразить внутренне присущую развитию цель».[2] Но в том то и дело, что в огромном большинстве случаев мышление образованных людей в эпоху Нового времени находилось «под влиянием науки», и в этом была особенность эпохи. Считалось необходимым, чтобы образованные классы включали новые научные представления, по мере их прояснения учеными, в свою картину мира.

В общем знании зрелого XIX века «разум» всё ещё оставался наиболее уважаемой и как бы подчиняющей остальные, ведущей способностью человеческого ума. Слова «разум», «разумный», «благоразумный» — заметные маркеры текстов Нового времени.[3] Но к началу XX века благоразумие уже переставало казаться предпочтительнее других способностей души. Идеал европейского Просвещения, который состоял в том, чтобы поступки людей основывались на достоверном и систематическом разумном знании, в наше время может служить разве что примером наивности. Вместе с ним утратило опору и модельное представление о человеке, который, по аналогии с ученым, в самой своей жизни руководствуется разумом как абстрагирующей способностью для исчисления оптимальных стратегий и действий.

В ХХ веке научная картина мира (если в этом термине остался сейчас хоть какой-то смысл) ввиду ее недоступной сложности безнадежно обособилась от общего знания публики. И этот сдвиг имел значение. Уход научной теории из публичного поля оставил в общем знании без поддержки саму идею закономерности, управляющей миром, идею самоуправляемого мира. Или, говоря иначе, мира, с самоуправляемостью которого человеку приходится считаться в его познавательной и созидательной деятельности.

В Новое время концепт «природа» был предельной смысловой рамкой эпохи. Существование самой по себе самоуправляемой Природы было в минувшую эпоху «реальностью» — единственной, несомненной и необсуждаемой.

2. Реальность представления

Каждая культурная эпоха удерживает в общем знании свои рамочные (исходные, базовые) представления, обладающие в ней влиянием неодолимой силы и защищённые от любого рода сомнений в их реальности, которая во всех культурах представлялась единственной, и не нуждалась в подтверждении. Собственно, реальность мира, ставшая предметом сомнения относительно адекватного ее восприятия человеком — это парадокс новейшей культурной ситуации.

В Древности мифология была выражением «единственно возможного познания, которое еще не ставит никаких вопросов о достоверности того, что познает, а потому и не добивается ее».[4]

В культуре Средневековья ее основные представления также недоступны сомнению. Аврелий Августин пишет об этом: «Где же, однако, Господи, небо небес, о которых мы слышали в псалме:   "небо небес Господу; землю же дал Он сынам человеческим".   Где это небо, которого мы не видим, перед которым всё, что мы видим, — земля? <> И, однако, перед тем "небом небес" даже небо над нашей землей — земля. И эти оба больших тела действительно земля по сравнению с тем,   мне неведомым небом, которое принадлежит Господу,   а не "сынам человеческим"».[5]

 Реальность неведомого – очень средневековая фигура мысли. Самое основное в ней дано без возможности фактической проверки — за отсутствием понятных нам, как сейчас говорят, «независимых», средств верификации. Но в логике эпохи «подтверждение из независимых источников» не требуется. 

Приписываемая Тертуллиану формула «Верую, ибо абсурдно» означает, по сути, что чудом (Воскрешения, например) утверждается присутствие в мире Бога, без которого чудо было бы невозможно.  И пока жива была средневековая культура, ее предельная смысловая рамка «Бог» оставалась неприкасаемой, а Его присутствие — «существует ли Бог как вечный источник мира?» — необсуждаемым.

Так же и реальность Природы, взятой как бесконечное самоупорядоченное «Всё», с чем может столкнуться человек Нового времени, присутствует в общем знании как исходное самоочевидное и неоспоримое представление эпохи.

В нужный час Природа «явилась» человеку во всей полноте своего несомненного существования. В замечательной книге «Понятие «природа» в античности и в Новое время» (1988) Анатолий Ахутин пишет: «В ощущении природы как океана или как нового континента,   в открытии вовне, в неизвестность знакомого, готового и замкнутого   образа мира — не просто расширение горизонта, в этом ощущении   таится одно из фундаментальных определений самой идеи природы:   природа есть иное — неожиданное, непредвидимое, непредвосхищаемое,   выходящее за границы любой человеческой меры   и подлежащее трудному и внимательному познанию.» А затем повторяет несколько раз: «Ощущение первооткрывателя, пионера, исследующего Новый Свет, —  в самом деле один из ведущих стимулов бэконовского творчества.   Он видит повсюду нечто новое и, подобно Колумбу,   надеется открыть новые земли». [6]  

Открыть, ясное дело, можно то, что уже несомненно есть, что в готовом виде уже реально присутствует в мире. И в этом смысле реальность неизученной тогда «Природы» — как исходное представление — стояла вне обсуждения.

3. Сова Минервы

Чтобы увидеть и, тем более, подвергнуть рефлексии культурно запретное, нужно сменить позицию наблюдения, «находиться» вне обсуждаемой культуры, т.е. быть ментально свободным от ее базовых предположений. В отношении Нового времени это стало возможно с завершением этой эпохи. Или, так тоже можно сказать, потребность ревизии ее базовых оснований обозначила кризис эпохи.

Одновременно закон абсолютизации собственных оснований приоткрылся исследователям при изучении других, уже состоявшихся в истории культур. Раньше других факт запрета на освещение сокровенного центра собственной культуры был обнаружен при исследовании европейцами современных, но типологически раннекультурных обществ. В них события самообосновывающихся мифов символически воспроизводились ритуалами, происхождение и сюжет которых принимались как данность и не подлежали обсуждению.

Антропологи конца XIX века истолковывали этот отказ от обсуждения смыслового центра своей культуры психологически — как «скрытность». Но это была «скрытность» особого рода. Леви-Стросс отмечал: «Повсюду, где наблюдения были достаточно тщательны и продолжительны, <>  удалось проникнуть за плотную завесу скрытности,  которой туземцы окружают все священное.»[7] Это священное обладало силой, которая делала его важнейшим обстоятельством племенной жизни, и именно поэтому необсуждаемым. «Первобытный человек не отделяет свой мир от иного мира,  чувственно реальное от потустороннего. Он поистине живет   вместе с невидимыми духами и неосязаемыми силами.  Для него они — самые реальные реальности».[8] 

Так же и в средневековой культуре: базовое представление о реальности трансцендентного в ней самоочевидно и его реальность в пределах данной культуры несомненна и не обсуждаема. Исторический анекдот, рассказывающий о диалоге императора Наполеона и знаменитого французского математика Лапласа, иллюстрирует открытую тогда относительность культурно абсолютизированной реальности. «Как рассказывал Наполеон, “я поздравил его с выходом в свет  его сочинения и спросил, почему слово «Бог»,  беспрерывно повторяемое Лагранжем, у него не встречается вовсе.   Это потому, — ответил он, — что я в этой гипотезе не нуждался”».[9] Абсолют минувшей эпохи стал «гипотезой» – в эпоху другую.

В культуре Нового времени базовым было представлением о Природе — носительнице порядка. Сейчас всё иначе: Природы как концептуального целого в современной культуре больше нет; есть «окружающая среда», есть «загадочные явления», есть «красоты природы» и т. д.

Мы видим, что исторически «самые реальные реальности» занимают какое-то время позиции абсолютов, теряют их вместе со сменами культурных систем, в которых занимают центральное место. Это — особого рода реальности, существующие в общем знании благодаря сугубо человеческой способности представлять себе то, что не явлено органам чувств, и руководствоваться этими представлениями. Способность к такого рода «общему знанию» — специфически человеческая способность с самого начала человечества, другими словами, это — его способность к культуре. 

II. Две реальности

1. Вторая реальность

Происхождение «человека культурного» представляется беспричинным, и в этом смысле, загадочным. Современная антропология, используя новейший научный инструментарий, подробно описывает эволюцию живого тела, в какой-то момент ставшего человеческим. Но не в ее компетенции объяснить, как возможность стать человеком («гоминидная триада»: прямохождение, две освободившиеся от локомоции конечности и развитие головного мозга) обратилась в действительность «человека культурного» — в гоминида с культурой. Или иначе: откуда взялась культура, без которой жизнь на Земле существовала неисчислимое количество лет? В этом состоит смысл термина «проблема антропогенеза», который научным благообразием своим прикрывает как раз бессилие научного подхода: накопление фактов и их анализ позволяет работать с материалом до и после «культурного» скачка.

Тайна появления культуры — это тайна возникновения «второй реальности» у самых ранних людей. Мы зовем здесь «первой (непосредственной) реальностью» мир, каким он (так или иначе) явлен физически всем, кто обладает органами чувств и может действовать в нем на основе своих чувственных впечатлений.

Вторая реальность — это реальность мира, не предъявленного прямому наблюдению. Она состоит из представлений — знаний, получаемых «из вторых рук» (в этом смысл названия «вторая реальность»), но тоже актуальных, т. е. ориентирующих и мотивирующих в деятельности.

В качестве примера можно взять раннекультурные представления о посмертной судьбе человека. Сами представления, разумеется, недоступны прямому наблюдению. Но когда представление организует волю, тогда возникает наблюдаемое действие и его продукт, которые позволяют ретроспективно заключать относительно представления — например, попытаться понять замысел погребального ритуала у доисторического человека.

«В целом существование в мустьерскую эпоху обычая хоронить умерших, несомненно. Изредка скелеты в могильных ямах сопровождают   специально туда положенные вещи — погребальный инвентарь,  что сближает соответствующие неандертальские погребения  с более поздними».[10] «В верхнем палеолите появляются коллективные захоронения,
содержащие несколько скелетов, а главное — гораздо более богатым  и разнообразным становится погребальный инвентарь,
т. е. предметы, намеренно клавшиеся в могилы. Это недвусмысленно свидетельствует о существовании специальных ритуалов,  связанных с захоронением умерших, и может означать зарождение  (или, скорее, дальнейшее развитие) представлений о загробной жизни».[11]

Исполнение определенным образом оформленного преднамеренного погребения свидетельствует о том, что в сознании раннекультурного человека были представления, которые обосновывали его заинтересованность в поддержании правильных отношений с умершим. Другой ряд примеров — то, что называют первобытным искусством каменного века. Предметы и изображения этого рода не были предназначены для утилитарного применения, и имели смысл только в контексте «второй реальности».

Взаимосвязанные представления, которые способны удерживать эту исключительно человеческую «реальность», называют теперь архаической мифологией, иногда первобытной религией, иногда мистическим опытом. В любом случае, чтобы присутствовать в качестве неоспоримой «второй реальности», она должна быть поддержана множеством «вторых рук», то есть быть общей (коллективной). Для удержания и обогащения культурной реальности потребовались средства коммуникации, которые позволяли аккумулировать и транслировать важные представления в первобытной социальной среде, и ее соответствующая организация. Таким образом, появление на Земле человека культурного было скачком не только ментальным, но и социальным.

2. У животных другая реальность

Человек, явившийся в этом мире вместе со своей «второй реальностью», пребывает всегда сразу в двух. Это значит, что, действуя в рамках одной, он не может и не мог никогда игнорировать другую. Обе реальности неразрывно связаны в нем: человек всегда видит одну реальность через другую.

Иначе у животных. Животные в большинстве случаев успешно достигают целей, имеющих всегда смысл жизнеобеспечения (добывание пищи, воспроизведение и охрана потомства, избегание гибели). Они демонстрируют высоко развитую способность ориентироваться в предметной среде. С помощью зрения, слуха, обоняния они осознают ее свойства и схватывают целостно структуры ситуаций, в которых находят себя («инсайт»).

Всё это заставляет задуматься о сходстве психической деятельности (уме) животных и человека, т.е. предположить у животных мышление. Но надо помнить, что психика животных сформировалась для обеспечения их нужд в условиях естественной среды, радикально отличной от социальной среды, к которой приспособлена психика человека. В некоторых случаях исследователи констатируют у животных зачатки мышления, что позволяет им настаивать на возможной эволюции этой способности от животных — без качественного скачка — к человеку.[12] Характерно, однако, что поиск зачатков мышления происходит посредством остроумных лабораторных экспериментов, результаты которых приходится так или иначе интерпретировать, догадываясь о содержании мыслительных процессов, порождающих наблюдаемое поведение подопытных животных. Тогда как человеческое мышление очевидно, и его присутствие не требует лабораторных доказательств. 

3. Понимание

Человек почти никогда не связывает себя с «первой», перцептивно данной реальностью без привлечения второй; такие случаи бывают, но они оцениваются как эксцессы. Например, внезапные сенсорные впечатления неизвестного происхождения — запахи, звуки, световые пятна или контуры, другие непонятные стимулы любой природы – обычно провоцируют встречную эмоциональную активность (ее связывают иногда с природным «ориентировочным рефлексом»), результатом которой должно стать понимание происходящего. 

Понимание — ключевая мыслительная процедура для построения образа мира и себя в этом мире. Но у животных и у человека они различны. В контексте первой реальности «понимание» — это установление связи (сигнальной) между ощущением и его источником, к которому и у животного, и у человека либо есть, либо нет жизнеобеспечительного (витального) отношения. Например, резкий звук, напоминающий выстрел, может испугать и человека, и собаку, но дальше их мыслительные пути разойдутся. Человек, если он заподозрит применение оружия недалеко от себя, останется в тревоге. Собака, если не увидит прямой угрозы, успокоится.

В контексте второй, «человеческой», реальности сенсорные впечатления считаются порожденными (спровоцированными) другими сознаниями, и «понимание» здесь — установление (сигнальной) связи между самим ощущением и другим сознанием, которое его причинило.

Мы видим эти различия каждый день. Например, если человеку нанесён ущерб, то его реакция существенно зависит от понимания того, был ли ущерб нанесен намеренно или случайно. Животное реагирует ситуативно «здесь и сейчас», если понимает, что есть угроза, или если присутствует фактор, вызывающий доверие. Животное реагирует, если понимает происходящее в диапазоне непосредственных витальных значений.

Представления, которые создают образ человеческого мира, не перестают быть реальностью от того, что получены «из вторых рук».

III. Странная, неописуемая реальность

«Просто в действительности все не так, как на самом деле,
поэтому нам все это удивительно.»
Из Сети.

1. Верификация реальности

Ближайшие синонимы слова «реальность» — несомненность, очевидная достоверность, непреложность присутствия. Реальность действительная (а не виртуальная) — это уверенность в существовании «Всего», и именно таком существовании. Тот, кто действует в мире, должен быть уверен в своем знании состава и свойств элементов мира, из которых состоит ситуация его бытия.[13] Представление о реальности обычно отличается высокой устойчивостью (или инертностью), которая происходит, в частности, благодаря ее коллективной природе. Трудно сомневаться в том, в чем уверены все. И далеко не всегда ошибки восприятия причиняют сомнения в реальности. 

Горы часто видятся расположенными ближе, чем если к ним идти. Параллельные прямые видятся в отдалении сходящимися. Иногда мы слышим не то слово, которое было сказано нам или при нас. Случается нам по ощущениям не верно оценивать температуру окружающего воздуха. Все эти и другие ошибки повторяются не первое тысячелетие человеческой практики, но они не порождают фундаментального сомнения к достоверности перцептивного образа мира. Можно сказать иначе: механизм верификации — возможность при необходимости уточнить впечатления практикой — в пространстве первой реальности предупреждает сомнение в ней 

Иной механизм верификации представлений действует в пространстве второй реальности. Всё важное в культуре, и, прежде всего, представление о мире и месте человека в этом мире, удерживается в ней посредством «общего знания», центральная часть которого, его предельная смысловая рамка, сакрализуется («сакральный» — сверхценный и вечный) и табуируется. Мы видим это в мифоорганизованных культурах, мы видим это в религиозно организованных культурах, но это так же и в наукоцентричной культуре Нового времени. В каждой культуре есть эти нерушимые очевидные рамочные для нее «аксиоматические» представления по типу: «это — так», и все знают, что «это — так», и, хотя никто не знает, как случилось, что «это — так», нет сомнения, что «это — так».

2. Действительность реальности

«Реальность» как таковая (не «реальность чего-то»), понимаемая как предельное операциональное пространство, или, другими словами, как экзистенциальная ситуация предельного (для данного действователя) объема, — так понимаемая реальность всегда одна, и она не требует подтверждения «действительностью». То, куда мы вступаем по пробуждении каждые день, это и есть наша единственная реальность. Можно назвать ее действительностью, но никакого прибавления смысла от этого переименования не произойдет.

Есть только один случай раздвоения реальности на реальность и действительность. Оно образуется на стыке науки и «общего знания». Образцовые примеры такого рода найдутся с начала классической науки. В общем знании Солнце огибает Землю («восходит и заходит»), а наука утверждает, что в действительности наоборот. Веками в общем знании Земля представлялась центром Вселенной, а наука говорит, что это не так. Общее знание видит рельеф земной поверхности неизменным, а наука говорит о «на самом деле» непрерывном геологическом процессе. Общее знание склоняется к представлению о том, что мотивы человеческого поведения коренятся в «природе человека», а наука говорит, что так называемая «моральная природа человека» изменяется на протяжении истории в зависимости от сложившейся в данном месте и времени системы представлений о мире и месте человека в этом мире.

Таким образом, с точки зрения «общего знания» наука выглядит как инструмент «разоблачений». Открытия микробов, сперматозоидов, субатомных частиц, кислородной природы горения, Х-лучей Рентгена и т. д. —можно продолжать без конца — необходимо опровергали представления, ранее утвердившиеся в составе общего знания. Вердикт науки уточнял реальность: каковы «в действительности», «на самом деле» известные вещи, свойства и отношения. Периодически в общепринятом образе реальности происходили изменения — неизменно позитивные, потому что наука продуцировала, как считалось, окончательное и достоверное знание. И это был путь «умственного прогресса».

«Цивилизованное человечество» вверило науке (с ее репутацией доказательности и объективности) обоснование действительности мира, включая, кстати, доверие к социальным теориям, которые в общем знании эпохи превратились в убеждения относительно социального прогресса, классовой борьбы или «естественной общности» национализма и т. п.[14]

В самой науке такой двойственности нет. Как нет такой пары «реальность — действительность» ни в мифе, ни в религии. «Действительность» существует как призрак окончательного и достоверного знания, возникший
в общем знании Нового времени с его конститутивным доверием к науке.

3. Зыбкость фактичности

В человеческом смысле, «реальность» — это общее пространство, простирающееся везде, куда человек налагает печать своего деятельного присутствия — физического или умозрительного (исследование далекого космоса, например). Всё это — реальность мира, который есть по-человечески – в глазах людей и для людей.

После того, как наука покинула своё царственное место в системе культуры, представление о «действительности» (в значении «окончательного и достоверного знания о реальности») потеряло смысл. А без опоры на «подлинную действительность» — как ее понимало Новое время — в общем знании наступил кризис доверия к собственному представлению, растерянность в отношении того, как судить о реальности: она нам кажется или она такова «на самом деле»?

Сомнительная реальность обозначена как «виртуальная».

В сфере строгой науки понятие «виртуальный» относится к теории, которая описывает «странный мир»[15], бесконечно далеко отстоящий от живого человеческого опыта. В нем «реальные» (реально регистрируемые) частицы обмениваются частицами «виртуальными», которые могут существовать лишь очень короткое время и «не могут быть зарегистрированы классическими измерительными приборами», ибо они «поглощаются прежде, чем сместятся на расстояние, превышающее неопределённость их положения». Эти частицы существуют, но как-то иначе, чем нужно, чтобы признать их реальностью в обычном смысле слова. Поэтому их существование было помечено как «виртуальное». Как иногда бывает, понятие, появившееся в научной сфере, было воспринято за его пределами. И, как всегда бывает, для особой надобности.

В современном «общем живом знании»,[16] само двухчастное именование «виртуальной реальности» указывает на то, что имеется в виду особая «как бы реальность», достоверность которой «на самом деле» сомнительна. Считается, что такое пространство образуется во взаимодействии человека с продуктами современных информационных технологий, что именно здесь чаще всего образуется пространство деятельности, которое отличается ускользающей двойственностью «нереальной реальности».

Стоит заметить, однако, что далеко не всегда компьютерные технологии образуют двойственно условную реальность. Например, микропроцессорные средства управления движением всякого рода устройств на земле, на воде, в воздухе или космосе продуцируют однозначно достоверную информацию, включая и видеоинформацию. 

Еще один ряд явлений, часто называемых виртуальными, — случаи замещения материальных структур их функциональными симуляциями: виртуальный магазин, виртуальная музейная экспозиция, виртуальная экскурсия, виртуальный банк и т. п. Ценность этих и других подобных «виртуальных» объектов состоит именно в том, что при другой физической природе, они могут сохранять полное функциональное подобие исходным образцам. И это значит, что их цифровая природа не компрометирует их реальности — в значении актуального операционального пространства. Проще говоря, если они нормально работают, то они «реально» есть.

Там, где происходит технологическая замена физических предметов их цифровыми образами, термин «виртуальный» указывает именно и только на применяемую технологию представления предметов. В некоторых случаях замена адекватна, в других — нет. Например, книга может быть бумажной, но может быть представлена в виде ее цифровой копии, которую иногда называют «виртуальной книгой», но это — текст, чтение которого обладает точно такой же операциональностью.

Другое дело — искусство. Например, «виртуально», т. е. «в цифре», представленное живописное полотно. Физические особенности его материала и заданные условия их восприятия имеют первостепенное значение для возникновения художественного эффекта. Любой шедевр искусства содержит секрет выстроенной автором условной реальности художественного пространства, в котором находит себя его наблюдатель. Смоделировать его полностью шансов мало, т.к. для этого следовало бы в каждом конкретном случае угадать этот секрет и найти адекватные технические средства его перевоплощения в физически другом материале. Пока что мы видим, что в цифровых копиях художественная реальность вроде бы есть, но ее нет. Или иначе: в их компьютерных воспроизведениях картины, симфонии, спектакли и т. п. узнаваемо те же, но художественно они другие.

И эта двойственность, эта зыбкость фактичности — типичный случай виртуально реального пространства.

4. Сомнительность реальности

Реальность — не физический объект. Реальность — это коллективное представление, удерживающее в общем знании общее операциональное пространство. И она становится сомнительной там, где сомнительны сами действие, образующие это пространство, когда накапливаются действия, результат которых, как говорят физики, «невозможно зарегистрировать классическими измерительными приборами», т. е. констатировать существующими средствами понимания, что продукт деятельности отвечает ее цели. Или так: виртуальность реальности возникает тогда, когда, действие есть, но мы не понимаем уверенно ни целей его, ни результата.

История с «Фонтаном» М. Дюшана проиллюстрирует эту мысль.

В 1917 году парижский художник Марсель Дюшан принес купленный в магазине сантехники писсуар для экспонирования на выставке общества художников в качестве предмета искусства под именем «Фонтан». Вещь не выставили, но идея в ХХ веке понравилась настолько, что ее впоследствии осуществили в нескольких местах.[17] Смысл этого публичного жеста был совершенно не ясен: конкретная цель его была названа, но, как казалось современникам, она была бессмысленной, абсурдной. Замещение нарочито банальной вещью места, зарезервированного для вещей возвышенных, выглядело скандальным для всех, кто был чувствителен к такого рода парадоксам. А вот формально ничего доказать было нельзя, т. к. у произведения искусства нет логически неопровержимых материальных признаков. Могло бы сойти за шутку, но настроения тогда были другими.

История ХХ века показала, однако, что там был смысл, угаданный Дюшаном, который своим жестом указал на виртуальную реальность, свойственную наступившей эпохе. Каждая грань поступка Дюшана представлялась двойственной в глазах современников. Что здесь: вещь искусства или не вещь искусства, демонстрация вещи искусства или демонстрация протеста против искусства, поступок или жест, только имитирующий поступок, действие, создающее пространство художественной коммуникации или действие, разрушающее это пространство? Господство неопределенности оборачивалось тут сомнением в реальности: что, собственно, происходит, как описать, где это происходит, и вообще, происходит ли что-то? 

Представим себе человека, который стоит на рельсах, слышит в отдалении гудок локомотива, но не знает, приближается он, или удаляется, т. е. сомневается в своей реальности. Не отрицает её, а сомневается. Так же, как и «случай Дюшана», это — модель зыбкой реальности, «виртуальной реальности» — в современном смысле слова.

5. Эпоха виртуализма

Случай Дюшана приходится на ту же эпоху, когда появились теории Эйнштейна и Фрейда, последние из тех, что были приняты во внимание «общим знанием». За пределами науки они неожиданно прозвучали как признание естественной виртуальности и природного, и человеческого миров, в поддержку представления, которое ввиду грандиозных и грозных общественных событий этого времени интуитивно уже поселилась в общем знании. В образах не забытого ещё тогда Нового времени это был катастрофический кризис рационального миропонимания. Массы людей бежали от него в тоталитарные идеологии, которые представлялись целостными и логичными, и спасительными в реальном мире шаткой неопределенности — социальных революций, мирового экономического кризиса, локальных конфликтов и мировых войн.

Со временем, однако, неопределенность мира стала более привычной. И, главное, был найден более гуманный и долгосрочный способ отгородиться от виртуальной реальности современного мира. Поместив в центр своего внимания владение вещами и их потребление, удалось, как казалось, опереться на то, что обладает собственной физической стабильностью. В терминах данной работы можно сказать о выдвижении первой реальности в ущерб второй, охваченной кризисным сознанием.

Но опыт не оказался удачным. Первая и вторая реальности неразрывны. Со временем вещи приобрели призрачное (виртуальное) существование символов, а символическое потребление приобрело признаки виртуальности, когда реальность вещи зависит не от ее собственных свойств, а от условного ее значения.

Было время, когда холодильник или швейная машинка в доме были «опорными» для чувства благополучия. Сегодня многое поменялось. Теперь нередко бывает, что телевизор в доме всё ещё есть, но им уже не интересуются и почти никогда не включают. Реальность в этом случае довольно шаткая, ибо не ясно, по какой модели определяться: телевизор — вот он, но его уже «как бы» и нет.

Сегодня даже термин «виртуальная экономика» не пугает. Когда человек покупает право продать нефть, которую еще не купил (а только внес 6 %
ее стоимости в залог), и больше всего боится остаться с купленной и не перепроданной нефтью, когда подойдёт срок платежа за нее, то трудно сказать, что здесь реально. Ведь, по сути, положение товара среди акторов рынка «невозможно зарегистрировать классическими измерительными приборами».

Современный банк не только хранит и инвестирует ваши деньги. Он еще следит за их появлением у вас и за тем, как вы ими распоряжаетесь, и может отказать вам в трансакции. Выглядит так, что банк стал виртуально
со-собственником ваших денег. Виртуально, потому что не ясно, как это понимать: даже священный в классическую эпоху институт частной собственности в наше время невозможно мыслить «классическими представлениями». 

То же можно найти в современной политике. Классические инструменты различения капитализма и социализма беспомощны перед неузнаваемой реальностью современных социальных структур.

Понятно, что, когда инструментарий понимания мотивации, целей и действий будет обновлен, проблема реальности будет устранена. Это будет соответствовать новой культурной эпохе.

Заключение

Реальность не является термином или понятием какой-либо науки. Это — представление, которое принадлежит «общему живому знанию», и одно из важнейших для культуры Нового времени.

Реальность — не созерцаемое, а операциональное пространство, не то, которое есть само по природе вещей, а то, что создается и воссоздается людьми для себя в ходе их совместной деятельности.

Разница между этими представлениями объясняет «проблему реальности», возникшую с кризисом Нового времени.

В наукоцентричной культуре «реальность» означала общее представление о видимой и доступной человеку области Природы, верифицированное практикой и истиной надежного и достоверного научного знания.

С завершением эпохи Нового времени возникла коллизия, смысл которой в том, что «общее знание» всё ещё понимает реальность как самообразованную и самозаконную «площадку», на которой возможна деятельность, но действует в реальности, которая сама создается непрерывным социальным действием.

На этой грани появляется феномен сомнительной или виртуальной реальности, когда становится не ясно, где лежит закон или правило действия: в свойствах площадки или в свойствах «второй реальности», какой она складывается в настоящий момент.

_____________________________________

Библиография

Albaugh, Stephen. The Problem of Reality (Des Moines: Iowa Institute of Philosophy1992).

Chalmers, David J. Reality+. Virtual Worlds and the Problems of Philosophy (New York: WW Norton, 2023).

Shaumyan, Sebastian. Signs, Mind, and Reality: A Theory of Language as the Folk (Amsterdam: John Benjamins Publishing Company, 2006).

Бакеева, Елена и др. Проблема реальности в рамках неклассической онтологии. [Электронный ресурс]: https://elar.urfu.ru/bitstream/10995/28149/1/philosophy_2012_37.pdf (дата обращения 19.06.2023).

Зуев, Василий и Седельников, Вячеслав. Проблема реальности в философии и науке (Новосибирск: Изд-во НГУ, 2010).

Ланье, Джарон. На заре новой эры. Автобиография «отца» виртуальной реальности (Москва: Эксмо, 2019).

Носов, Николай. Виртуальная психология (Москва: Аграф, 2000).

Руднев Виктор. Морфология реальности. [Электронный ресурс]: http://lib.ru/CULTURE/RUDNEW/morfologia.txt (дата обращения: 12.11.2015).

Сноски:

[1] Марк Исаакович Найдорф — канд. филос. н., доцент. Научные интересы: теория культуры, современная массовая культура, история и теория музыкальной культуры. Работал в должности доцента кафедры культурологии Одесского национального политехнического университета. Книги и статьи М. Найдорфа размещены на авторском сайте https://sites.google.com/
site/marknaydorftexts/.

[2] Бертран Рассел, История западной философии (Москва: Академический проект, 2009), с. 479.

[3] Примеры литературные. «— Ну будем же благоразумны! Я так хочу! Она стала доказывать, что любить друг друга им нельзя, что они по-прежнему не должны выходить за пределы дружбы». (Гюстав Флобер, Мадам Бовари). «Как человек разумный, он с самого начала покорно, без всякого сопротивления склонился перед Муре», — читаем у Эмиля Золя (Эмиль Золя, Дамское счастье).

[4] Ольга Фрейденберг, Миф и литература древности (Москва: Восточная литература, 1998), с. 17.

[5] Бл. Августин Аврелий, Исповедь, 12, II, 2.

[6] Анатолий Ахутин, Понятие «природа» в античности и в Новое время» (Москва: Наука,1988), с. 68.

[7] Люсьен Леви-Брюль, Первобытный менталитет (СПб.: Европейский дом, 2002), с. 19.

[8] Леви-Брюль, Первобытный менталитет, указ. соч., с. 20.

[9] Константин Душенко, Цитаты из всемирной истории. Справочник (Москва: Эксмо, 2006).

[10] Леонид Вишняцкий, Введение в преисторию. Проблемы антропогенеза и становления культуры. Курс лекций (Кишинёв: Высшая Антропологическая Школа, 2005), с. 206.

[11] Вишняцкий, Введение,  указ. соч., с. 228.

[12] Например, «Данные, полученные в этих исследованиях, свидетельствуют об отсутствии разрыва в познавательных способностях человека и человекообразных обезьян». См.: Зоя Зорина и Инга Полетаева, Зоопсихология. Элементарное мышление животных (Москва: Аспект Пресс, 2002), с. 39.

[13] Это, конечно, относится и к животным, которые в природе действуют уверенно даже когда ведут себя очень осторожно. Помещенные в человеческую среду животные иногда ошибаются вследствие искусственного вовлечения в не реальную для них действительность, ошибаются смешно — «закапывают» экскременты на гладком полу, «перепрятывают» еду из кормушки, «воюют» со своим изображением в зеркале и т. д. Но тут они в безопасности.

[14] В последние сто лет разоблачительный пафос науки откровенно эксплуатируется там, где присутствует намерение автора-ученого повлиять на общее знание. На протяжении ХХ века не раз появлялись книги, нацеленные впечатлить публику неожиданными представлениями о том, что происходит в обществе «в действительности», «на самом деле». Взять, к примеру, работы авторов Франкфуртской школы, такие как «Одномерный человек» Герберта Маркузе или работы Жана Бодрийяра с его «симулякром» реальности.

[15] Популярная в свое время книга Даниила Данина о физике элементарных частиц называлась «Неизбежность странного мира» (1962)

[16] Термин в таком варианте употреблен в книге: Андре Горц, Нематериальное. Знание, стоимость и капитал (Москва: ВШЭ, 2010), с. 24.

[17] См. статью в Википедии «Фонтан (Дюшан)».