Еженедельные колонки в «Шомрей шабос» за, 2007 год
М. Найдорф
«ПРОКЛЯТЫЕ ВОПРОСЫ» ХОЛОКОСТА
Шомрей шабос, Одесса, 12-I- 07
Возле моего дома одна «зебра» почти всегда помогает мне переходить дорогу, а другой знак «перехода» водители почему-то не признают. То же и со словами. Иной раз читатели им внимают, а в другом случае – не признают.
Лев Аннинский, крупнейший российский литератор, критик, публицист, опубликовал в «Иностранке» (2006, №10) заметки «На полях Холокоста» – по случаю выхода русского перевода англоязычной энциклопедии «Холокост» (адрес статьи в Интернете: <http://magazines.russ.ru/inostran/2006/10/an13>). Написано темпераментно, мощно и заразительно. Так что захотелось поделиться. Разослал статью, стал ждать.
Откликов оказалось мало. Основная мысль такая: «Тема поднятая в статье давно и основательно разработана в западной литературе и публицистике и написано по этому поводу вагон и маленькая тележка, /…/ короче говоря, ничего нового для себя в статье Аннинского я не нашел». «Еврейский вариант» этой же мысли звучит так: «Все изложенное за годы усвоено и осознано каждым мало-мальски мыслящим евреем». Иными словами, не стоило Льву Александровичу стараться. А может быть даже еще жестче: что еще о Холокосте писать – все, кто хотел, о нем знают.
Замечу, что «новое» – это аргумент, ставший применительным в науке и искусстве последних трех-четырех веков. Попробуйте приложить его к средневековому миру или Древности. Кто б стал отвергать тогда постройку или поучение на основании того, что в них «нет ничего нового»? В наше время «Новая формула!» или просто «NEW!» пишут на парфюмерных флакончиках и тюбиках, чтобы их покупали. А вот определение «новая музыка» отталкивает. Потребитель предпочитает новый диск известной группы. Словом, где «новое» является сегодня признаком достоинства, а где – нет, сразу не скажешь.
Аннинский написал не «новое», а значительное. У него в руках энциклопедия о Холокосте. «Факторы и факты. Кто, как и почему. Остается последний, проклятый вопрос: а почему все это вообще оказалось возможно?», – пишет он с самого начала. И вся его статься – это перечисление «проклятых», т.е. «вечных», как о смысле жизни, вопросов. Часть их привожу для примера.
– Антисемитизм - дно бездны. Кромешная темень. Проклятый вопрос мировой истории.
– Интересно, – пишет, Л.А., – что за человек был тот немец, который сделал снимок избитых во время погрома в Каунасе евреев и хранил его? Для кого хранил? Для историков рейха? Для своей фройляйн? Он погиб на пятый день войны.
– Ежи Эйхгорн, описавший отправку эшелонов в лагерь смерти в 1945 году, заметил, что даже одна бомба, разворотившая пути, помешала бы немцам вывезти какую-то часть смертников. Сколько-то жизней было бы спасено. Британцы же полагали, что надо победить зло стратегически, не оттягивая победу из-за тактических задач. Попробуй опровергни…
– Но главная причина, почему в геноцид не поверили, - пишет Л.А., – немыслимо было поверить.
Заканчивает он так: «Я все о том же: как все это вообще оказалось возможно? Нет ответа. Значит, ждать повторения?».
Вот здесь-то, я думаю, его читатели – мои корреспонденты – ему не поверили. В экологические опасности верят, а мимо этого предупреждения проносятся мимо.
Верят, что оно устарело.
М.Найдорф
Транзитная зона
Шомрей шабос, Одесса, 19-I- 07
Из непрерывного круга цепкой повседневности можно вырваться, отправившись в путешествие. Сменив насиженное место, оставляешь в нем привычные долги, обязанности и даже некоторые личные привычки. Предъявляешь багаж, снимаешь часы и поясной ремень, чтобы не звенел металлоискатель, занимаешь свое место в самолете – и на время отпуска становишься жителем совсем иной, промежуточной «транзитной зоны», временного пристанища всех путешествующих.
Слово «транзит» означает переход, прохождение. В истории культуры это слово чаще символизировало печальную временность бытия. «Сик трансит глория мунди» – «так проходит мирская слава», – назидательно повторяли древние. Дескать, не стоит уповать. И через две тысячи лет поэт пишет о том же: «Проходит все, и нет к нему возврата». Это – слова Д. Ратгауза, положенные С.Рахманиновым на музыку одного из самых известных его трагических романсов.
В наше время говорят даже о некоторых переходных (транзитивных) культурах. Опять же как о неустойчивых, драматических, хотя и, в то же время, особенно новаторских и продуктивных.
Словом, в транзитивной зоне искали скорее не счастье, а удачу. Путешествие давалось тяжело. Чтобы покинуть дом, требовались веские причины. И огромные усилия, чтобы благополучно вернуться.
Сегодня все по-другому.
Сегодня отправляются в путь по самым разным причинам – по служебным надобностям (в командировку), чтобы повидаться с родными и просто так – чтобы преодолеть рутину, освежить чувства, получить новые впечатления. В большинстве случаев как раз для того, чтобы оказаться вне дома, попасть в эту самую транзитную зону. Такая в ней теперь притягательность, о какой раньше и не мечталось.
Во-первых, комфорт. Каждый международный аэропорт имеет отдельную зону для транзитных пассажиров – наглядный фрагмент всемирного государства путешествующих людей. Новичка там поражает огромное пространство, чистота, обилие скамей, кресел, множество туалетов и кафе. Целый город для праздношатающихся пассажиров, часами ожидающих своего рейса, чтобы продолжить путешествие. Предлагаемое развлечение – магазины. По традиции их именуют «беспошлинными» («дьюти фри»), но на самом деле цены в них часто выше, чем в обычных. Но покупатели есть. Их немного, но, по-видимому, достаточно.
Во-вторых, совершенно иная философия. Транзитная зона интернациональна. Оторвавшись от своих мест и обычных забот, люди становятся особенно терпимыми к национальным и прочим различиям. Через два-три часа непрерывного созерцания публики начинаешь чувствовать себя как бы в фантастическом будущем, в мире пестрого и мирного сосуществования. Мужчины в черных деловых костюмах и блистающих туфлях с папочками в руках, молодежь в кроссовках и с рюкзаками, стройные черные красавицы в джинсах, китаец, в дорогом костюме полувоенного фасона a la Мао, группы мужчин и женщин в белых одеждах и сандалиях на босу ногу, возле посадки на Багдад, чисто одетые европейцы разных стран в добротной мягкой обуви, изящная индианка в особого рода брючном костюме…
Через несколько часов забываешь о бедности большей части человечества, о страстях и конфликтах, о труде как источнике жизни.
Не этот ли образ мира освещает будущее народов «цивилизованных» и примкнувших к ним стран?
М. Найдорф
ЗНАЧИМОЕ ПРОШЛОЕ
Шомрей шабос, Одесса, 26.01.07
Из прошлого лишь та часть значима для нас, которая обязывает деятельно и морально. Мы называем это «долгом памяти». Подразумеваем в нем не только добровольное и возвышающее нас бремя благодарности к тем людям, которые многое значили для нас, когда были рядом. В исполнении этого долга мы находим способ утвердиться, опираясь на то в нашем прошлом, что проверено временем.
В январе Одесском Доме-музее им. Н.К. Рериха (на Большой Арнаутской, 47) прошел вечер памяти Людмилы Наумовны Гинзбург – профессора одесской консерватории, выдающейся пианистки и педагога, роль которой в художественной жизни Одессы осознана еще не вполне. Главным действующим лицом вечера был Юрий Борисович Дикий. Ученик Людмилы Наумовны, профессор Дикий на протяжении всего мемориального собрания олицетворял собою долг памяти, в котором с ним были вполне солидарны присутствующие, плотно заполнившие все места в зале музея. Его доклад, демонстрация любительских и полулюбительских видеозаписей игры Л.Н. Гинзбург, а также небольшой концерт молодых музыкантов составили программу этого мемориала. Из числа собравшихся выступить удалось лишь доктору Леониду Григорьевичу Авербуху. Несомненно, что желающих было больше, но даже трехчасовый объем вечера оказался недостаточным, чтобы представить им слово.
Ю. Дикий (он выступал также от имени «Миссии Давида Ойстраха и Святослава Рихтера») сосредоточился на связи Одессы с мировыми центрами музыкального искусства, которую не только олицетворяла, но и осуществляла в своей исполнительской и педагогической практике Людмила Наумовна. Связь эта, подчеркивал докладчик, была драматически противоречивой. Выпускница Одесской консерватории, Л. Гинзбург продолжила свое образование в Москве под руководством Генриха Нейгауза. Огромные достоинства одесской школы (Гинзбург училась у проф. М.М. Старковой) не отменяют того факта, что в классе Нейгауза студенты встречались с совсем иным, поистине мировым масштабом художественного и исполнительского мышления.
Решение вернуться в Одессу было принято (тогда уже молодой преподавательницей Московской консерватории) по целому ряду обстоятельств, среди которых Л.Н. чаще всего называла необходимость помогать семье в тяжелые послевоенные годы. Несомненно, что среди мотивов была любовь к родному городу и надежда на обширную творческую работу. В значительной мере эти надежды оправдались. У Людмилы Наумовны было много учеников, занятия с которыми – тоже род художественного творчества. Но совместить педагогическую и артистическую карьеры, увы, можно было только в столице. Л.Н. очень любила концертировать и всегда сожалела, что выступает слишком мало. Государственная система организации концертов могла поддержать, а могла и «не замечать» ее. К сожалению, произошло второе.
Вечер памяти Л. Н. Гинзбург – не первый уже и, понятное дело, далеко не последний – был торжественным прежде всего благодаря демонстрации записей пианистки. Что-то под влиянием времени в ее игре становится еще заметнее. Неповторимый синтез романтической возвышенности с суровым лаконизмом и силой частной личной убежденности – этот художественный облик артистки остается для нас ее даром и научением из другого теперь уже времени.
Долг памяти возвращает сторицей.
М. Найдорф
ПЛЮСЫ И МИНУСЫ
Шомрей шабос, Одесса, 02.02.07
Лет десять тому назад в одном почтенном одесском клубе я был среди публики, наблюдавшей дискуссию между двумя одесскими интеллектуалами. Тогда телевизионные «ток-шоу» были у нас еще довольно новым жанром. Как и другие популярные программы (вроде «Голубого огонька», «КВН», «А ну-ка, девушки», «Что? Где? Когда?») эта тоже устремилась «в народ». Тема дискуссии вполне соответствовала «вечному» вопросу «что с нами происходит?», который был удачно добавлен писателем Василием Шукшиным к знаменитым «кто виноват?» и «что делать?».
С учетом местной специфики эта тема была сформулирована более «интеллектуально»: «культура и цивилизация».
Позиции сторон не менялись от начала дискуссии до ее конца. Седобородый, скромно одетый джентльмен говорил с тревогой и горячо, наставая на том, что «культура», «духовность», «вера во что-то высшее» (при этом он неизменно указывал пальцем вверх) уходят в прошлое. Его более молодой собеседник демонстрировал собою все преимущества наступающего времени: был модно одет и причесан, держался спокойно и уверенно, неявно упрекая собеседника в неспособности широко посмотреть на вещи. Он напомнил об «удобствах», которые приносит жизнь. Говорил о небывалом развитии на наших глазах транспорта и связи, о компьютерах, которые дают столько новых возможностей в работе и отдыхе, рассказал о своей недавней чрезвычайно приятной поездке на зарубежную конференцию – удовольствии, о котором при старом режиме нечего было и думать. Он называл все это «цивилизацией», охотно и доверчиво любовался ею и призывал всех оценить ее преимущества в сравнении с тем, о чем сокрушался его vis-á-vis.
Удивительная вещь! Этот диалог остался у меня в памяти, хотя сначала казалось, что я забуду его на второй день (возможно, что он запомнился и другим свидетелям беседы). Дискуссии и размышления более поздних лет показали, насколько точно и ясно была обозначена в нем основная диспозиция нашего быстро меняющегося времени. Утраты в области идей и представлений, не связанных с повседневностью, совмещены в нем с приобретением все новых возможностей и удобств обычной жизни. Чтобы сказать точнее, устойчивый интерес к проблематике истории, философии, литературы и других искусств, который в Советском Союзе отличал наиболее образованный слой общества, сменился у нас устойчивым стремлением овладеть комфортом, предоставляемым современной технологией.
Однако, при всей кажущейся противонаправленности этих интересов, есть точка взаимной зависимости этих «культуры» и «цивилизации», если говорить в терминах упомянутой выше дискуссии. Эта точка – мотивация «цивилизованного» человека к тому, как распорядиться возможностями, которые предоставляет ему технологии нового глобализующегося мира. Когда доступ в Интернет получен, что будет искать в нем наш современник? Когда приобретен автомобиль, куда он поедет с друзьями или с семьей на выходные? Когда появляется возможность провести отпуск за границей, что он захочет увидеть: вечные пляжи или иные культурные миры?
«Культура» дает себя чувствовать там, где, как казалось, ее вытеснила «цивилизация». Причем, проблема мотивации оказывается тем острее, чем свободнее человек в своих мечтах и возможностях. Вопрос, какой выбор сделать, я думаю, грозит вскоре стать «вопросом века».
М. Найдорф
ПУБЛИЧНАЯ СФЕРА
Шомрей шабос, Одесса, 02.02.07
Лет около двадцати назад нам с приятелем довелось сопровождать путешествующего англичанина в его прогулках по Одессе. (КГБ тогда временно занималось собой и перестало «вести» каждого иностранца). Залетный гость был очень терпелив, хвалил плавленый сырок «Кисломолочный» и согласился поехать в гости на трамвае. Трамвай был полон. Всю дорогу мы ехали где-то у задней двери, и гость имел случай наблюдать то, что обычно иностранец не видит. Пассажиры загодя справлялись, «вы будете сходить?», виртуозно обходили друг друга, «менялись местами». Когда мы, наконец, вышли, гость суммировал свои впечатления: «люди сохраняют вежливость при таких обстоятельствах!».
Вообще-то, в трамваях случалось всякое, но хорошо, что иностранец увез с собой именно такой образ нашей – налаженной – тесноты.
Я вспомнил этот случай в связи с другим, которому был свидетелем совсем недавно.
В весьма людном троллейбусе две студентки беседовали, расположившись лицом к лицу через проход. Кондуктор, которая, проходя, все время натыкалась на коленки юных пассажирок, наконец, не выдержала. «Девушка, вам удобно так сидеть?», – спросила она тоном справедливого замечания. – Да, – спокойно ответила девушка, невозмутимо подняв глаза прямо в лицо кондуктора. Обмен еще несколькими фразами был испытанием этой невозмутимости. И все осталось так, как было.
Многие еще помнят времена, когда спорные случаи общественного поведения становились предметом бурных дебатов среди пассажиров одесских трамваев и троллейбусов. На сей раз реакцией окружающих было решительное неучастие в происходящем. Как мне показалось, в нем таился не известный нам ранее фатализм общества, не имеющего, что возразить против своекорыстного вторжения в публичную сферу.
«В Лондоне мы ехали в автобусе, в котором почти не было народу, – рассказывает мой приятель. – На второй этаж, споря между собой, поднялись двое чернокожих подростков. Оказалось, что один из них, непонятно почему, отказался показать билет водителю, хотя он у него был. Второй его за это укорял. Минуту спустя в салон поднялся контролер. Подросток показал билет, контролер ушел, а ребята продолжали ругаться. Наконец сидевший впереди англичанин, потеряв терпение, повернулся к нарушителю и произнес фразу, ради которой я и описываю всю эту ситуацию. Вот что он сказал:
– Ты же знал, как правильно было поступить. Почему ты этого не сделал?».
На чем основывалось стеклянное хладнокровие юной пассажирки, уверенной в исходном преимуществе собственного интереса перед тем, что можно назвать разумным общественным порядком? Возможно, что она просто недавно живет в большом городе. Но кто обучит ее уважать неформальные регуляторы общественной жизни – традиции, здравый смысл, интересы сотрудничества, необходимые в тесном сожительстве горожан?
На наших глазах происходит непрерывная агрессия своекорыстия против публичной сферы. Стоянки автомашин и уличные кафе отгородили тротуары у прохожих. Гостиница лишила одесситов «фирменного» вида на залив. Рекламные билл-борды скрыли город. Новостройки сжирают остатки рекреационных зон. И вот уже «частный интерес» отбирает у горожан Музей морского флота.
Нерегулируемая публичная сфера – это толчок, давка. Любимое место карманников.
М.Найдорф
БИБЛИОТЕКА
Шомрей шабос, Одесса, 16.02.07
Какой ответ дали бы большинство одесситов на вопрос, нужны ли городу библиотеки? Думаю, что положительный. Думаю (надеюсь), что в числе положительно ответивших были бы люди, которые в данный момент библиотеками не пользуются и не планируют воспользоваться ими в ближайшее время. Полагаю, что для всех ясно: библиотеки должны существовать.
Большинство из нас не мыслят своего школьного и последующего образования без библиотеки. При вечной нехватке всего, в том числе и книг, советские библиотеки были, своего рода, хранилищем дефицита. Особого, книжного. Хотя, книги требовались чаще всего самые обычные – классика и даже учебники. За «Грозой» Островского обычный школьник отправлялся не в магазин, а библиотеку.
Еще по крайней мере две функции были типичными для советских библиотек. Государство рассматривало их в качестве институтов пропаганды, призванных управлять образом мыслей. С другой стороны, многие из библиотек становились местами общения интеллектуально активных читающих людей. Своего рода клубами. И все-таки нужда в книгах, журналах, газетах в первую очередь определяла и определяет сейчас значение библиотеки.
Но читательский спрос ситуативен. Школьники, студенты чаще спрашивают то, что предписано или рекомендовано по программе. Если же требования к самоподготовке учащихся снижаются, то в библиотеку они могут и не пойти. Кроме того, молодежь активно переходит на Интернет как источник учебной информации. Те, кто читает «для себя», куда реже обращаются в библиотеку. Массовые издания развлекательной литературы сделали ее и помимо библиотек общедоступной. А государство больше не возлагает на библиотеку задач «агитации и пропаганды», и ведомственные затраты на поддержание библиотек начинают казаться необоснованными.
Все это произошло на наших глазах вслед за распадом Советского Союза: отсутствие денег на закупку новых книг, отток читателей и утрата интереса со стороны государства поставили библиотеки на грань вымирания. Это типичный случай социокультурного кризиса, когда каждый из участников процесса по-своему прав, но суммарный результат не устраивает никого. Горожане понимают, что библиотеки нужны. Общество в целом нуждается в общедоступных солидных и компетентных центрах информации – хотя бы ради своего будущего. Общество в целом нуждается в значительных фондах книг, необходимых для роста образованности и личностного развития активной части горожан, в доступности этих книг читателям. Вопрос лишь в том, чтобы понять, кто олицетворяет общество? Кто уполномочен представлять общественный интерес, противостоящий сумме частных и ведомственных интересов, сводящих библиотеки на нет?
Тут-то пригодится понятие публичности. Частные интересы граждан и институций не обязательно противоречат публичному интересу (общества в целом). Но, чтобы иметь влияние, этот интерес должен быть осознан и сформулирован. И для его формирования нет другого пути, кроме публичной дискуссии на различных форумах и в СМИ. К чему она может привести? К уверенности в том, что каждый гражданин, который будет действовать в пользу библиотек, получит поддержку и благодарность сограждан.
Огромный стимул, который мы еще совсем не умеем использовать.
М. Найдорф
СИЮМИНУТНЫЕ
Шомрей шабос, Одесса, 23-02-07
Недавно популярный эстрадный фельетонист вспоминал свой первый «перестроечный» рассказ о том, как во времена оные городские власти подновляли город к приезду высокого начальства. Среди прочих мер «домик, где жил Чехов, снесли. Построили новый «домик, где жил Чехов». Зал в ответ понимающе смеялся (неизвестно, правда, когда это было, телеконцерт давали в записи). Но времена быстро меняются. И вскоре, вполне может быть, эта шутка утратит свою сатирическую двусмысленность.
Привычка думать, что «новое – лучше старого» всегда и везде, происходит, наверное, из нашего покупательского опыта. Новый пиджак, туфли или автомобиль действительно выигрывают в сравнении со старыми. И новые дома чаще всего тоже. Какое «старое» может устоять перед «новым»? Если в повседневности, то, наверное, никакое. Знаки прошлого приобретают весомость только, если люди выводят их из потока повседневной жизни. Это – имена, идеи, вещи, возвышающиеся над сиюминутностью. Почтение, оказываемое святыням, нужно не им, а нам, чтобы мы не утонули в мелочах.
Сиюминутность же победно глупа и беспощадна. «Бабушка, когда ты умрешь, тебя закопают? – Закопают. – Глубоко? – Глубоко. – Ну, тогда я буду крутить твою швейную машину», – записал когда-то К. И.Чуковский. И ведь закопают, и будет подросший ребеночек приспосабливать машинку для своих нужд. Например, самокат из нее сделает. А что он сделает из музея, когда совсем подрастет?
Еще не все забыли выражение «музейный бум». Это были времена, когда в музеи тянулись, а очередь в музей была единственной, в которой не обидно было стоять. Сейчас, как правило, к музейным памятникам очереди не стоят. А что, если людей опять потянет в музеи? Будет им еще, куда идти в нашем городе?
Аргументы у нынешней сиюминутности есть. Во-первых, здания музейные стоят, как положено, в центре города. Но есть идеи, как их «более рационально» использовать. Во-вторых, чтоб вы знали, без музеев люди тоже живут. И какую же «концепцию города» эта правящая сиюминутность предлагает? Кто захочет в музей, пусть едет в Париж, в Лувр, а к нам пригласим тех, кто заинтересован в казино и краткосрочном браке – на уик-энд.
Что еще интересно, так это то, что «сиюминутность» наша безымянная. Некая фирма, сообщают СМИ, желает превратить невинно подгоревший музей морского флота в клуб привилегированных персон. Ну, хорошо. Пусть тогда роскошное современное здание для музея построят, если они на самом деле «особо важные персоны». Так нет, хотят – как дети – машинку крутить. Такие у нас VIP – сиюминутные. Между тем под привилегированный прицел сиюминутных, говорят, попал еще один музей. И тоже по-деловому анонимно.
Но ведь и мы, горожане, судим сиюминутно. Вы когда последний раз были с ребенком в музее? А почему вы думаете, что у ребенка, когда он вырастет, будет время? Значит, они, сиюминутные, правы в своих аргументах? Так, может быть, зря они блюдут анонимность, все еще побаиваясь быть заплеванными презрением одесситов, у которых отбирают возвышенное и значимое?
Властвовать над прошлым – привилегия сиюминутности. В какой-то момент это даже занятно. Но… спилишь ты ветку, на которой сидишь, чтобы, скажем, костер развести. А потом что, проситься на чужую?
М.Найдорф
ДВУХГОЛОВОСТЬ
Шомрей шабос, Одесса, 02-03-07
На экзамене студентка затрудняется ответить на вопрос, какие средства массовой информации ей известны. «Телевидение, Интернет», – несколько раз повторяет она и останавливается, не умея продолжить. Вопрос обращен к ее собственному опыту. Преподаватель ждет слов «радио», «газеты». Но они так и не произнесены.
Студентка – из тех, что мечтают о тройке. Ходила не на все занятия. Но и на тех, где была, слушала, скорее, не преподавателя, а свой внутренний голос. Тем не менее, могла бы, как кажется, вспомнить газетные ларьки и неустранимые в студенческом быте FM-радиостанции. Но не вспомнила. Почему? Слова (мысли) и жизнь для нее – взаимно независимые параллельные структуры. Мысли и знания, облеченные в слова – предмет заимствования и дальнейшей передачи. Вот почему студентка мучительно вспоминала список, по поводу которого был задан вопрос. Была бы она на той лекции, было бы, что вспомнить. Но еще загадочнее, почему ее повседневная жизнь не могла дать подсказку? Наверное потому, что ее собственная жизнь – для нее – не вербализуемая реальность. Попробуйте объяснить, как именно вы только что завязали узелок на ботинке. Примерно так и у нее.
Жизнь и мысли, облеченные в слова, могут, следовательно, в иных случаях существовать в одном сознании независимо от друг друга. Как две головы, которые действуют как бы попеременно. Когда повседневность течет своим чередом, повторяя дни и недели, ею управляет «голова действия». Когда нужно пообщаться с другими людьми, в коммуникацию пускают заимствованные слова и мысли – либо банальности, либо, например, скандальные «новости», только что выкрикнутые по телевизору. В этом случае работает «вторая», словесная голова. «Две – в одной!»: одна «голова» вечером смотрит у себя на DVD американские «блокбастеры», а другая утром ругает Запад за его культурную агрессию.
Феномен двухголовости мешает и становится заметным обычно в трудную минуту. В одних случаях чтобы «найти свой путь» бывает необходимым опереться на чужой опыт, доставшийся в словах – из книг, из радио- и телепередач, из рассказов близких. В других случаях нужно, наоборот, «найти слова», основанные на собственном опыте, чтобы обосновать свою позицию, поддержать друга, научить младшего и т.д. Но бывает, что в такие минуты две «головы» не могут найти друг друга. Как там, на экзамене.
Немало современных «убеждений» держатся на этой особенной двухголовости. Если бы евреененавистниками становились на основе только собственного опыта, скажем, от обиды на еврея-соседа, как некоторые мужчины становятся женоненавистниками, то антисемитизм был бы такой же редкостью. Но мнения «двухголовых» никак не связаны с их повседневным опытом. В ХХ веке многократно описывались парадоксальные случаи предубеждений против нации, представители которой вообще не знакомы местному населению. И наоборот, «свои» евреи – из собственной повседневности – никак не совмещались в этих головах с собственным же их антисемитизмом.
«Жизнь – отдельно, слова – отдельно» – феномен ХХ века. Посмотрите по телевизору на зал, хохочущий над грубой шуткой. Смеются одной головой – словесной. Знали бы, как сказал классик, «над кем смеются»! Но, не знают.
Так бывает у «двухголовых».
М.Найдорф
ДЕМОКРАТИЯ ГДЕ?
Шомрей шабос, Одесса 09-III-07
Не совсем понятно, на что именно оно указывает слово «демократия». Даже американцы, которые, как известно, считают своим долгом «распространение демократии в мире», не могли внятно объяснить, что именно они защищают в своей стране после катастрофы «Близнецов» 11 сентября 2001 года. Я следил за уличными интервью в городах США, которых много было тогда на нашем телевидении. Объяснить не могли, но, можете не сомневаться, они владеют демократией практически. И каждым днем своей жизни, каждый на своем месте воспроизводят ее.
В нашем обществе слово «демократ» произносят и с почтением, и как ругательство, маркируя им своих друзей и недругов. Чаще всего под этим словом подразумевают политические убеждения. А мне кажется, что демократия – это образ жизни.
Представьте, что вы, читатель, пришли в воскресный день в новенький универмаг с самопонятным названием «Домотехника», чтобы купить телефон. На втором этаже симпатичный продавец-консультант помогает выбрать нужный аппарат. С коробкой под мышкой вы прогуливаетесь, дивясь непривычному еще изобилию этой самой техники. У выхода обращаетесь в кассу. И тут узнаете, что вы не имеете некоей карточки, которую следовало предъявить кассиру вместе с товаром. То ли продавец не дал, то ли вы не стали ее дожидаться, не известно. Проблема! Но, чья?
Барышня на кассе в затруднении: ей попался нестандартный покупатель. И она решает, что это его проблема. Сначала советует покупателю пойти на второй этаж и там оплатить покупку. Покупатель не обрадовался. Тогда она предлагает ему сходить за карточкой. Покупатель взамен предлагает ей позвонить на второй этаж, пусть продавец принесет карточку. Эта задача оказалась слишком трудной для барышни. Остановка действия. Покупатель с телефоном и деньгами в руках просит пригласить старшего. Приходит другая барышня, кажется, еще младше кассира. Не представляется, не называет своей должности. Можно подумать, что она просто подружка первой. Пытается разобраться в том, кто виноват, а не что делать. Наконец, вызывают-таки продавца. Он сразу понимает, что произошло, приносит извинения. Тут оказывается, что кассир, параллельно с воспитательной работой, уже пробила чек. Так что можно заплатить и уходить домой.
Легко могу представить себе читателя, который скажет: кассир права, в магазине установлены правила и покупатель обязан их выполнять. При чем тут демократия?
А в том, как в обществе принято разрешать нестандартные (конфликтные) ситуации. Привожу заокеанский пример.
Мой приятель купил свой первый дом и заказал мебель. Приехали в назначенный день, но товар не был готов. Продавец пожал плечами. Приятель вызвал супервайзера (старшего, по-нашему). Тот разобрался в ситуации и произнес следующее: «я налагаю на себя штраф, продаю вам товар на 10% дешевле. Прошу приехать через неделю».
Демократия – это образ жизни людей, среди которых добровольно или принудительно поддерживается равенство сторон в правах и обязанностях. Кассир из «Домотехники» нашла, что решить проблему легче, если не принимать во внимание права покупателя.
Глядя на нее, начинаешь думать, что естественный человек тоталитарен. А демократизм – продукт настойчивого воспитания. В любом случае ясно, что демократия – не в парламенте, она – в головах, в душах людей.
М. Найдорф
ВЫБОР ПУТИ
Шомрей шабос, Одесса 16-III-07
Выражение «выбор пути» иногда сбивает с толку. Кажется, что пути – один-другой-третий – ждут нашего выбора. Но их нет. Всякая судьба проживается впервые. А выбор пути – это выбор направления, по которому наша история пойдет из прошлого в будущее. Бывают периоды, когда успех, кажется, зависит от того, насколько энергично мы продвигаем свою историю вперед, а бывают периоды, когда счастье зависит от интуиции, правильного угадывания того, в каком направлении двигаться дальше, чтобы оставаться в согласии с миром и самим собою.
Я имею в виду Одессу. Люди, которые строили город, дали ему удачное направление: провинция Европы в российском отдалении. Провинция – это не так плохо. Можно заимствовать испытанные где-то формы жизни и быстро внедрять их у себя. Одесса овладевала западными формами торговли и устройства города, наук, искусств, медицины, строительства, даже спорта. Сколько одесситов уехали в имперскую столицу и за границу, чтобы сделать там карьеру – не счесть. Но и для себя Одессе хватало.
Большевики сделали исторический поворот: отрезали Одессу от Европы. Пришлось стать одной из провинций новой страны: усваивать советские формы жизни, испрашивать столичные ресурсы и приспосабливаться. И делиться умами, конечно.
Когда эта контора закрылась на «перестройку», нашему городу предложили место, какое нашлось: стать провинцией на шестом почетном месте после Харькова или Днепропетровска. Пришлось согласиться. Преимущества выяснились довольно скоро. Например, стало намного легче считаться хорошим специалистом, поскольку критерии квалифицированного труда снизились для большинства трудных профессий. Конечно, все зависит от человека. Никто не запрещает быть великолепным врачом, ученым, артистом, архитектором, журналистом. Но и не требуется. Сойдет, как есть. Настоящая конкурентная теснота наблюдается разве что вокруг хороших государственных должностей.
Новизна ситуации, однако, заключается в том, что на смену «командно-административной системе» советского времени управлять Одессой пришли деньги – без запаха, без имен и без ответственности. С одним только «основным инстинктом» – размножения. Все, что можно было приватизировать, просто прилепив к своим деньгам, похоже, исчерпано. И мы опять у поворотной точки. «Инвесторам» нужно угадать, что будет приносить прибыль завтра. Но и одесситам нужно не разевать варежку, а представить себе, какой они хотят видеть Одессу и себя в ней в ближайшие десятилетия. Красивым городом? А что это значит в наше время? Богатым городом? Но как оценивать богатство города – по числу «Лексусов» и «Мерседесов» на душу населения в нем, или как-то иначе? Преуспевающим городом? А в чем собственно? Если оперные фестивали больше не получаются, а фестивали пива становятся традиционными, это – преуспевающий город?
Между тем, в эпоху глобализации и постмодерна, когда количество реальных мировых столиц уменьшается, представление о «провинции» кардинально изменилось. Местные ресурсы и возможности во всем мире растут, а с ними и роль городских общин в выборе пути развития. Определить себя как «провинция» можно уже без всякого смущения. Но нужен дальновидный проект, отражающий свое собственное понимание города! А деньги не ждут. И по делам их видно, что решения пока принимаются простые: застроить самые романтические уголки города, остальное занять торговлей и развлечениями и «потерять» из виду ненужные науки, искусства, производства. Но, может быть, это и есть наш молчаливый выбор?
По-моему, не факт, что одесситы заживут веселее, если преобразуют свои площади в ярмарки, а театры и музеи в рестораны и кегельбаны. Но интереснее такая жизнь точно не будет.
М.НАЙДОРФ
ИНТЕРЕСНЫЕ ОТКЛИКИ
Шомрей шабос. Одесса, 23-III-07
У части читателей колонки культуролога вызывают встречные мысли. Некоторые из таких читателей делятся ими с автором.
Тема «Плюсов и минусов» (2.II.07) вызвала отклик 70-летнего ленинградца, до сих пор работающего по своей специальности морского инженера. Он пишет: «Я постоянно думаю о том, что принесли последние 15 лет. С одной стороны - для нас с женой - это прежде всего возможность общения с родными, разделенными с нами границей. Особенно это стало возможным после появления у меня компьютера, подаренного моим новосибирским другом. Это - возможность общения с друзьями (особенно морскими), разбросанными по всем российским пространствам. Это - отсутствие угнетающей идеологизации. Это - возможность читать и слушать, что считаешь интересным. Это - для молодежи - жить так, как они хотят. Все это ставит нас на сторону молодого оппонента. Старческие и «коммунистические» стенания мы не приемлем. С другой стороны - это подчеркнутое неравенство материальных возможностей и "культура потребления". Это - звонки мобильников на концерте, аплодисменты значительной части зала после окончания первой части сонаты или симфонии и т.д. Здесь я - может быть, на стороне пожилого диспутанта».
Одессит, живущий в Москве, живо откликнулся на колонку «Сиюминутные» (23.II.07): «Запустение, вытеснение, ликвидация, редукция музеев (например, в том же здании размещается коммерческое заведение, которое формально спонсируя музей, постепенно расширяется, захватывая музейную площадь, т.е. "пожирая" организм "настоящего хозяина" изнутри) - всё это стратегически невыгодно для города и его "хозяев". Дело в том, что как курорт Одесса не слишком привлекательна из-за довольно холодного моря, тяжелого спуска к воде, неважного обустройства пляжей. Одним из сильнейших стимулов поездки в Одессу у многих россиян является возможность в дополнение к отдыху на море "что-то посмотреть". Могу это подтвердить собственным опытом - завлекая дочерей с внуками поехать в Одессу, я напирал на то, что есть интересные музеи. И поход с внуками в морской музей прошел "на ура", а дочерям очень понравился литературный музей… Если в Одессе будет исчезать культурный слой, то народ потянется в Крым и Турцию». «Впрочем, возможно, я выражаю мнение очень узкой прослойки, а 99% населения всё "по барабану", в том числе музеи?», – завершил он свой отклик.
Тот же ленинградец по этой теме высказался так: «На Невском, как грибы, растут дома-новоделы, на мой взгляд, жутко искажающие исторический облик города. "На мой взгляд", – я не оговорился. У меня всегда соседствует вопрос: «А может быть, я чего-то не понимаю, ибо старики, по определению, консервативны?».
Обращает на себя внимание этот тон извинения, который в этом и некоторых других откликах сопровождает вполне аргументированное высказывание. Извиняющийся здравый смысл – это что-то новое в нашей культуре.
Колонка «Двухголовость» (2.III.07) была воспринята как описание нового вида болезни.
«Очень интересная колонка, -- пишет менеджер из Израиля. -- Замечаю этот синдром у своих детей. Когда от них требуется сформулировать нечто, выходящее за рамки их повседневного опыта, они злятся и говорят, что я их не понимаю. Ну, с диагнозром все понятно, а лекарство где?".
«Все, что ты говоришь о двухголовости, это только диагноз. – пишет скрипач из Одессы. – Ты напомнил мне проницательного ПРОХОЖЕГО (увидел, подумал, сказал, пошел дальше) В чем ты видишь выход, если он вообще существует? Ведь процент умных или хотя бы мыслящих людей ничтожно мал. Ты описал болезнь без курса лечения».
О «лечении» напишу в одной из колонок. А пока огромное спасибо за отклики!
М. Найдорф
«Брэнд»
Шомрей шабос, Одесса, 30-III-07
Филармоническая жизнь ставит исполнителя в центр музыкальных событий: его имя указано на афише, и он на глазах публики совершает таинство исполнения. Сложившийся в последние десятилетия массовый аудио-рынок классики, который существует безо всякой связи с реальными концертами, приучил публику к анонимности исполнения – причем, не только посредственного, но и выдающегося. Искусство музыкально-исполнительской интерпретации стало переходить в зыбкий мир призрачного существования: оно присутствует в любой записи, но воспринимается массовым слушателем как абсолютно прозрачное, т.е. не принимается во внимание.
Кажется странным, что в этих условиях долгое время никто из музыкантов не попытался продать запись чужого исполнения под собственным именем.
В 2005 году в возрасте 77 лет скончалась Джойс Хэттоу (Joyce Hatto), которую газета The Guardian назвала “одной из самых выдающихся пианисток, когда-либо рожденных Британией». Ее артистическая биография была поистине уникальной: настоящее широкое признание она приобрела не в молодости, но своими записями на CD-диски мировой классики, сделанными в последние два десятилетия ее жизни. Заболев неизлечимой болезнью, она прекратила музыкальную деятельность и поселилась в небольшой деревне возле Кембриджа с мужем, инженером звукозаписи, который создал для нее небольшую студию. С 1989 года студия начала выпускать в продажу записи фортепианной игры м-с Хэттоу, которые потрясли знатоков не только энергией и совершенством, но также художественной гибкостью при исполнении музыки разных композиторских стилей – верным признаком настоящего артистического таланта. Радиотрансляции и интервью познакомили с ней широкую публику. Биография пианистки полна многозначительных событий. С юности знакомство со знаменитыми музыкантами, друзьями ее отца – лондонского ювелира и страстного любителя музыки, уроки, взятые в годы учебы у выдающихся исполнителей, и настойчивость в занятиях, которые она не прерывала даже во время немецких бомбежек. Так что оценки изумленных критиков – «величайшая из живущих пианистка, о которой почти никто не слыхал» – были вполне обоснованными.
Пианистка записала почти все клавирные произведения Баха, большинство сочинений Листа, все фортепианные сонаты Моцарта, весь комплект сонат Бетховена. «Затем последовали записи Шуберта, Шумана, Шопена и еще Листа. Она играла Мессиана. Ее прокофьевские сонаты (все) потрясали немыслимой виртуозностью. Всего она записала более 120 дисков – включая некоторые труднейшие из фортепианных сочинений, которые были исполнены с захватывающей дух быстротой и точностью», – суммирует автор недавней публикации в «Нью-Йорк таймс» искусствовед Денис Даттон.
Эта история повернулась своей другой стороной внезапно. В феврале этого года читатель английского журнала «Граммофон» сообщил редакции, что копируя на свой компьютер «Трансцендентные этюды» Листа в исполнении Джойс Хэттоу, он получил от музыкального каталога, в котором учтены более миллиона CD-дисков, компьютерную идентификацию данной записи с записью, которая принадлежит венгерскому пианисту Ласло Шимону. Музыкальный критик журнала прослушал обе записи и нашел их полностью совпадающими.
Последовавшие разоблачения напоминали крах биржевой аферы. Как выяснилось, м-с Хэттоу обычно крала у молодых исполнителей, не имевших хорошо известного имени, хотя, судя по восторгам критиков в ее адрес, они вполне заслуживают признания.
Из того, что плохо лежит, воруют то, что кому-нибудь нужно. Плагиат Хэттоу успешно продавался. Превосходное исполнительское искусство молодых оказалось нужным, но «плохо лежащим» потому, что массовый рынок предпочитает сосредоточиться на известном «брэнде» хоть бы и фальшивой «м-с Хэттоу», не замечая всего остального.
Но для искусства это очень не полезно.
М.Найдорф
«ОНИ»
Шомрей шабос, Одесса, 20-IV-07
Иногда кажется, что одновременно живущие поколения – как народы-соседи – с различной степенью любопытства поглядывают друг на друга, избегая конфликтов. Двадцатилетние поглощены собою, сверстниками. Старших, кроме тех, с кем связаны конкретными отношениями (родители, учителя, соседи), чаще всего не замечают. Коммерчески налаженная «молодежная субкультура» крепко удерживает автономию этого молодого народа – «молодежные телеканалы», «молодежная музыка», «молодежная мода», «молодежный отдых» и т.д. – это особая реальность, разумность которой сегодня никто не подвергает сомнению. Она кажется незыблемой и вечной, хотя сложилась исторически совсем недавно – после Первой мировой войны.
Поколение взрослых, которое несет на себе основной груз жизнестроительства, отвечает вполне симметрично: если бы не родительский долг, преподавание или бизнес-интересы, то предпочтительнее было бы, чтобы молодые сами как-то разбирались в своих проблемах. Когда же случается поднять глаза на «них», возникает непонимание, удивление: откуда что берется?
Вот, скажем, общественное овладение мобильными телефонами. Молодежь, которая по социальному положению меньше всего привязана к месту (дома или на службе), восприняла этот вид связи, как более всего соответствующий подвижному стилю жизни. Но, получив наисовременнейшие «трубки», молодые люди не получили никаких традиций, регулирующих их употребление. Известно, что эта часть публики общается больше не «по служебной надобности», а по личному делу. А для таких разговоров лучше бы уединяться. Кто-то для личного звонка действительно отходит в стороночку. Иные же как бы вообще не замечают окружающих. В публичных местах мы порой оказываемся невольными свидетелями разговоров, при которых даже неловко присутствовать. Но для того, чтобы сделать замечание, нужна уверенность в своей правоте. А тут ситуация представляется довольно шаткой. И так можно посмотреть, и этак.
Или «их» мечты о богатстве и славе. В одном американском подростковом фильме «хороший» полицейский допрашивал «хорошего» юного воришку. Поразил его аргумент: паренек объяснил, что крал, потому что мечтает накопить на учебу и вырваться из своего черного квартала. Жизнь и мечты, конечно, совершенно разные вещи. Но причинно они все же как-то связаны. Почти дословно воспроизвожу недавно услышанный голос наивной мечты: – Я бы продала квартиру, чтобы купить классную машину и ездить на ней, – говорит студентка своей подружке. – А где будешь жить? – В квартире. – Но ты же продашь ее! – А я мамину бы продала, а в своей бы жила (смеется).
Читатель сам решит, что все это значит. Я только добавлю немного самокритики.
Попробуйте вспомнить, сколько у нас шансов включив телевизор, услышать от авторитетного человека, что публичная демонстрация интимной сферы – это непристойность и неприличие. Теперь, попробуйте вспомнить, сколько у нас с вами шансов, включив телевизор, увидеть широковещательную рекламу товаров интимного назначения. Каков счет шансов? Всю свою сознательную жизнь нынешние двадцатилетние прожили в мире, где непристойные фото составляли главную достопримечательность газетных киосков.
Всю сознательную жизнь наша мечтательница прожила в мире, где лучшие таланты служат рекламе, а реклама внушает: «Если у тебя нет “Лексуса”, ты, в сущности, не живешь!». И за все это время ей не показывали людей, занявших достойное место в жизни, благодаря своему хорошему образованию.
Говорят, что компьютер делает не то, что мы хотим, а то, что ему приказываем. То же и здесь: искренне и безо всякой задней мысли «они» воспроизводят нас, но не такими, какими мы хотим выглядеть, а какими они нас видят.
М. Найдорф
Недостоверная «достоверность»
Шомрей шабос, Одесса, 27-IV-07
«Объективность, непредвзятость, достоверность» – девиз одного из крупнейших информационных агентств мира, доставшийся ему от старого и, как теперь кажется, доброго времени.
В сущности, это – принципы классического научного исследования, добродетели настоящего ученого. Его долг – добывать знания, описывая природный мир объективно «таким, как он есть». Ведь только такое знание – сила, с помощью которой можно овладеть природой.
Разумеется, непредвзятость. Ибо, кому нужны научные знания, если они выведены предумышленно в угоду чьих-то интересов или идей?
Еще науке нужна достоверность. Иначе говоря, честность перед публикой. Если знает ученый истину, то, что бы там не было, стоит на своем. Легендарное галилеево «И все-таки она вертится!» – скорее символ, чем факт. Но символ того, что достоверное знание необходимо человечеству, чтобы люди правильно мыслили мир, успешно в нем действовали, верно понимали свое место во вселенной. Ученый классического времени считался как бы проводником человечества по пути истины. Со взаимными обязательствами сторон: почет – ученому и долг – ученого.
Когда во второй половине XIX века в Европе выстроилась газетно-журнальная жизнь, газетчик-публицист признал своим кодекс доблести ученого: знать, понимать и не врать. И с тем он вошел в ряд проводников человечества к надежному знанию. «Первая обязанность прессы, – писал редактор лондонской “The Times” в 1852 году, – добывать самые свежие и самые точные сведения о происходящих событиях и немедля публиковать их, чтобы они стали достоянием всей нации». Но это, как скоро выяснилось, относилось только к «серьезной» прессе.
Что понимал под «нацией» редактор “The Times”, это философский вопрос. Растущая масса читателей газет и журналов хотела иного. И к концу того века в противовес «серьезной» в США и Европе сформировалась так называемая «бульварная» или «желтая» пресса – создававшая образ мира не «таким, как он есть», а таким, в котором предпочитает находить себя простой человек, массовый читатель: знакомым и занимательным, привычным и пестрым, страшным и игривым. «ГАВАНА РАЗРУШЕНА» – сообщал крупный заголовок изобратетельной американской "желтой" газеты в начале испано-американской войны 1898 года. Лишь после покупки читатель между двумя словами обнаруживал набранное меленьким шрифтом «может быть».
Первая мировая война покончила с независимой объективностью массовой информации. Интересы государств, политических и финансовых групп, наконец, интересы массового читателя стали в ХХ веке бесконечно важнее истины о том, «что происходит на самом деле».
Но некоторые мировые агентсва до сих пор хотели бы считаться более «солидными» в смысле своей дистанцированности от пропаганды, рекламы или предоставления развлечений своей публике. Громкий скандал, случившийся прошлым летом, когда «Reuters» опубликовал на своем сайте фальшивые фотографии «нечеловеческих страданий» бейрутцев во время ливанской войны 2005 года, подтвердил, что классическая добротность инфрмации уходит из нашего мира как уходит из него классическая музыка. Тихо, с почетом, но уходит – за ненадобностью.
Разоблаченное агентсво признало свою вину, контракт с репортером аннулировало, фотографии сняло. Но сам по себе скандал показал, что устоять против преднамеренности в массовом информировании практически невозможно. За сто лет ситуация обратилась в противоположную. Не информация служит пониманию мира, а понимание мира диктует информацию. И ее делают такой, какой хочет видеть читатель. В конце концов, он – покупатель, и вправе рассчитывать на товар, который ему по вкусу, не правда ли?
А раз так, то при чем тут «объективность, непредвзятость, достоверность»?
М.Найдорф
КТО ПРОШЛОЕ ПОМЯНЕТ?
Шомрей шабос, Одесса, 11-V-07
Двадцать лет назад у нас была «перестройка», немного подзабытая сейчас. Интересно было бы собрать выставку фотографий, изображающих нашу тогдашнюю жизнь! Фото демонстраций и юморин, площадей, улиц, троллейбусов, магазинных витрин, городских афиш. Любопытно было бы заглянуть в лица, посмотреть, во что были одеты и как выглядели горожане тогда – совсем по-другому. И взгляд наш стал бы, наверное, удивленным, как взгляд иностранца.
Лет через десять наступит для современников «перестройки» пора мемуаров. А пока можно заглянуть в редкий документ того времени – в книгу американских писателей Джейн и Вильяма Таубманов «Moscow spring» («Московская весна»), опубликованную в США очень вскоре после их приездов в «перестроечный» СССР 1987-88 годов. Жаль, что в книге нет фотографий. Но сам текст ее настолько прост и правдив, что кажется почти фотографичным. Можно найти там и небольшую главку об Одессе.
«Одесса – некогда красивый город», – так начинается эта главка. В описании городской атмосферы авторы старались быть объективными. «Здесь многолюдные улицы, люди выглядят хорошо одетыми, особенно молодые женщины, искусно одетые в западные наряды». И в то же время, «Одесса выглядит самым печальным городом из тех, что мы посетили. Если не считать несколько отремонтированных общественных зданий, она заметно грязная и тусклая, резкий контраст ее жизнерадостным жителям».
Нездоровье города ощущалось гостями просто физически: «Наш местный хозяин, чтобы уберечь от непомерных цен в отеле Интуриста, поселил нас в гостевой части общежития для аспирантов и женатых студентов Одесского государственного университета. Хотя общежитие было построено недавно, его фасад облупился, а входные ступеньки осыпались. Вестибюль был наполнен характерным запахом нечистот и отбросов. Нам дали то, что казалось наиболее подходящим – двухкомнатный номер с кухней и ванной. Когда мы приехали, вахтер вывешивала занавеси, безумно стараясь привести комнаты «в порядок» для нас. Там был большой телевизор, который не работал, и телефон, который, однако, тоже не работал. В плите на кухне протекал газ. Краны в ванной давали только холодную воду, да и то с подозрительным запахом и цветом. Весь туалет состоял из двух дыр в полу.
В более теплом мае мы заметили то, что ускользнуло от внимания Джейн в ноябре – всепроникающий запах и отбросы по всему городу».
Экология города оказывается одной из точек притяжения в этой главе. Нехватка очистных сооружений, протекающие водопроводные и канализационные трубы, загрязняющие море стоки, необходимость с любыми проектами безответно обращаться в Москву. «Кампания местных ученых и журналистов, включая разгневанные появления на телевидении, похоже привлекают внимание Москвы», – осторожно замечают Таубманы и добавляют, что одесситы в большинстве равнодушны к общественным движениям: «Нас равно удивило как воздействие экологического кризиса на повседневную жизнь, так и [терпеливое] отношение к нему тех из советских людей, с которыми мы общались»
В СССР готовились к XIX партконференции. Билл, политолог по профессии (теперь он – лауреат Пулитцеровской премии за монографию о Н. Хрущеве), пытался оценить меру демократии, наступившей по указанию Горбачева. «Люди, с которыми мы встречались, – написали Таубманы, – официально или полуофициально были теплыми и неформальными, но их откровенность кажется заканчивалась там, где в Москве только бы начиналась». А демократия тех выборов оказалась условной. Горком и райкомы партии сами решали, кто будет делегатом.
Среди собеседников, которые названы или легко угадываются в книге – ректор И.Зелинский, редактор Б. Деревянко, профессор С. Алпатов, журналистка Е. Рыковцева.
«Какого будущего люди «перестройки» хотели и какое сейчас получилось?», – вот вопрос, который в конце концов созревает при чтении одесской главы из книги Таубманов.
М. Найдорф
ВЕЛИКИЙ
Шомрей шабос, Одесса, 18-V-07
Если на смерть музыканта откликаются большинство медиа по обе стороны океана, то значит умер великий музыкант. Музыкант – это человек, для которого творить музыку в мире – основное дело жизни. «Великий» (по Ожегову) – «превосходящий общий уровень, обычную меру, значение, выдающийся». Оба определения умножают друг друга, когда речь идет о фигуре Мстислава Ростроповича. Каждого, кто слышал его виолончель впервые, этот музыкант поражал негаданной силой своего артистического высказывания. Победная мощь его музыкальной риторики, его победная уверенность в своем понимании исполняемой музыки, всепобеждающая свобода владения инструментом, музыкальными формами и смыслами делали счастливым каждого, кто находясь в одном с ним зале, оказывался под властью его музицирования. Всякий, кто слышал Ростроповича хоть один раз, навсегда оставался благодарен своему везению – встрече с великим музыкантом. Полста лет Ростропович был живой легендой советской музыки.
Мощь Ростроповича-артиста была на редкость естественной. Всякое публичное выступление само собою вдохновляло его. Даже открытые уроки. Его занятия со студентами в присутствии полного зала (с виолончелистами, пианистами, скрипачами – не важно) были поучительны, увлекательны и оптимистичны. Маэстро умел так внятно и решительно подвести студента к пониманию музыкального образа и способа его воплощения, как преподносят ценный и давно желанный подарок.
Дирижер Кирилл Кондрашин говорил, беседуя со студентами-консерваторцами: «В день концерта я с самого утра волнуюсь и сосредотачиваюсь. Ростроповичу ничего этого не нужно. Он включается в исполнительский процесс мгновенно, как только берет в руки виолончель». На моих глазах в концерте Шостаковича он играл, держа смычок просто в кулаке. Эмоционально и физически Ростропович расходовался так, что после выступления рука не могла удержать карандаш, чтобы подписать фотографию. Всю мировую музыку он знал, как хозяйка знает свою посуду в кухонном шкафчике. Он превосходно без нот аккомпанировал на рояле вокальный вечер Галины Вишневской, лишь раз достав из кармана «шпаргалку» – в ритмически капризной «Русской песне» И.Стравинского.
На смерть Мстислава Ростроповича российская пресса отреагировала в основном вариациями одного и того же пресс-релиза, в котором акцентировались в сущности внемузыкальные поступки Ростроповича: решительная поддержка им А. Солженицына в 1969 году и позже, лишение Ростроповича и Вишневской советского гражданства в 1978 г., символический жест – исполнение сольных партит Баха прямо у разрушенной Берлинской стены в 1989 году и рискованное участие в защите Белого дома в дни путча в Москве в 1991. Ростропович получил Ленинскую премию в СССР и многочисленные почетные звания в других странах, – их перечисляют газеты. В числе заслуг почившего музыканта называют также организацию и поддержку международных музыкальных фестивалей в разных странах и щедрое меценацтво.
В американских изданиях напоминают еще о том, что Ростропович 17 лет руководил Национальным симфоническим оркестром в Вашингтоне. «Он воспитывал в своем народе тот открытый навстречу внешнему миру дух непредубежденности, понимания и главное - свободы», – написала «Вашингтон пост».
Журнал “Time” привел свою публикацию 2004 года – заметку Максима Венгерова «Маэстро духа», в которой говорится: «После смерти великого скрипача Иегуди Менухина и выдающегося дирижера Леонарда Бернстайна, один Мстислав Ростропович является послом классической музыки в мире – последним из этого поколения, кто может передать восхищение музыкой».
«Последний» здесь – не такое уж преувеличение. Две дочери М.Ростроповича и Г.Вишневской закончили ЦМШ в Москве (одна — пианистка, другая — виолончелистка), учились в Нью-Йорке в знаменитой Джульярдской школе, но стать музыкантами не захотели.
Классическая музыка теперь не поле битвы, и героем времени в ней уже не стать никому.
М. Найдорф
РЕАЛЬНОСТЬ – ПО ВЫБОРУ
Шомрей шабос, Одесса, 25-V-07
Колонка о сомнительной достоверности сообщений в СМИ (27.04.07), вызвала отклики. В ней говорилось, что массовая информация – в бумажном и электронном виде – стала в ХХ веке товаром, который должен отвечать интересам заказчика или покупателя. Причем, в числе этих интересов требование достоверности далеко не первостепенное. Впереди в этом ряду стоят цели пропаганды (иногда скрытой) или рекламы, либо отдыха и развлечений. Поэтому, следовал вывод, достоверность в СМИ сегодня – это скорее исключение, чем правило.
Алина из Торонто в своем комментарии отметила два пункта. Во-первых, напоминает она, все мы не без греха: «можем ли мы всегда говорить «всю правду и одну только правду»? Даже если не говорим лжи». Так с чего бы это ожидать от СМИ непременно достоверной (т.е. правдивой) информации? Журналисты тоже люди.
Во-вторых, как ей кажется, неверно утверждать, «что Первая мировая покончила с "независимой объективностью" массовой информации». «Нельзя покончить с тем, чего отродясь не бывало», – пишет Алина. Читай, газеты всегда врали. Правда, Алина не пишет, на чем основано это ее мнение. Может быть, ей просто трудно поверить, что в иные времена перед газетами стояли иные задачи?
Авраам из Израиля на поколение младше Алины. Он пишет: «В те времена, с которыми вы сравниваете наше время, существовала господствующая идея о правильности и не правильности, своих и чужих и неопровержимости фактов. В наши времена понятие о своих и чужих исчезло за политкорректностью, а вера в факты пропала после доказанности эффекта наблюдателя». Авраам не ожидает от современного политика или журналиста правды о мире, каким он есть «на самом деле». И не только по причинам рациональным – из-за политической заинтересованности журналиста или его моральных убеждений, – но и по причинам общекультурным. Пропала вера в факты, – говорит он.
Еще последовательнее эту мысль развивает Малка из Израиля. По ее мнению, идея о достоверной реальности преобладала в умах людей в прежние времена, но сейчас она утрачена. «Сейчас в культуре преобладает прямо противоположная идея: что НИЧТО НЕ РЕАЛЬНО, а только как бы "формируется по выбору тех, кто этого хочет и в это верит", – пишет она и поясняет: если человек выскажет определенное суждение "это – так", «на него скорее всего посмотрят критически, даже с насмешкой». Следует говорить: "я считаю, что это так", или "я верю, что это так". Даже "я уверен, что это так" сгодится, но не ссылка на "объективные факты", потому что все в глубине души уверены, что объективных фактов не существует». Вывод: «Каждый человек может выбрать реальность, в которой живет", – утверждает Малка. – В газете написано нечто – и ты не должен думать, правда это или нет. Ты думаешь только о том, будешь ты в это верить или нет. И выбираешь».
Последнее изумило меня больше всего. Да, мы выбираем покупку, можем выбрать газету, переключиться на другой телеканал. Но мне всегда казалось, что «факты – упрямая вещь», а «реальность» – штука непреложная, какая есть, такая и есть. Как ее можно выбрать?
Если соображения Малки – не игра в парадоксы, а верно изложенное кредо нового поколения, то стоит подумать, какими могут быть житейские последствия такой «отмены реальности».
С одной стороны, «реальность», конечно, не сдастся всякому, выбирающему, «верить ей или нет». Деньги нужны – за квартиру платить, кушать, одеться. Некоторые, как известно, пытаются «выбрать себе реальность» без уголовного кодекса, что тоже не всегда удается. Но главное – это область экзистенциального (жизнеопреопределяющего) выбора: учеба, брак, рождение детей, социальная ответственность. Если молодые люди действительно «все в глубине души уверены», что реальность – дело их собственного выбора, то выбирают они реальность необременительную, приятную, в которой каждый такой выбор может подождать.
Вы заметили, как долго в наше время длится детство? Иной раз до сорока лет дотягивает...
М.Найдорф
МОСКОВСКИЙ ТРАМВАЙ
Шомрей шабос, Одесса, 01-VI-07
Мое новейшее заграничное впечатление – московский трамвай. Оборудован по-западному. Вход с передней площадки через турникет, в который нужно ввести электронную карточку. Как исключение ее можно купить тут же у водителя, правда, за цену вдвое дороже. (Интересно заметить, как русский язык упрощается на глазах: раньше трамвай вел «вагоновожатый», автомобиль – «шофер», поезд метро – «машинист», теперь на всех одно слово – «водитель»).
Посадка длится долго. Все время подходят новые пассажиры. Теоретически может случиться, что посадка никогда не закончится. Поэтому, водитель закрывает дверь в любой момент, когда сочтет вагон заполненным. В вагоне вспыхивает дискуссии: «Чего она закрыла дверь? Все хотят ехать! Ничего, что тесно, можно еще потесниться!». Народу много. Трамвай остается транспортом бедных и сравнительно бедных – тех, кто не купил квартиру возле метро или не пересел в свой автомобиль. В трамвайной давке слышны реплики из прошлого, которое казалось давно забытым. В очереди на земле нетерпеливые покрикивают вверх, туда, где турникет медленно отделяет желающих от вошедших: «Вы что там, заснули? Проходите быстрее!». В трамвае, чтобы выйти, просачиваются, наоборот, к задним дверям. Иногда это дается нелегко. Тогда слышно: «Ой, по ногам, по ногам!». Странная, давно забытая нетерпеливая раздраженность больше свойственна людям старшего возраста. Они все еще вспоминают, какой справедливый порядок был «при Сталине»: «По молчаливому уговору в электричках у старушек билета не требовали».
Сталин умер почти 55 лет назад. Может быть, воспоминания эти относятся к другим временам, а может, они вообще – плод аберрации памяти. Ведь то, что «вспоминается» этим людям – это то, что, по их мнению, должно быть.
Удивительная смесь новизны и традиционности присутствует не только в трамвае. При этом новизна – это то, что неодолимо наступает как бы само собою: технические новшества, рыночные отношения, а традиционность – это то, что «должно быть», но, увы, непостижимым образом ускользает.
В самом центре Москвы, впритык к Музею изобразительных искусств им. Пушкина, в усадьбе XVII века князей Голицыных расположен Институт философии Российской академии наук (ИФ РАН). Пространственная символика в советские времена была однозначной: если в центре, значит – главный. Сегодня этот ИФ с трудом отстаивает себя от новых «главных», желающих его выселить: место очень доходное.
Академики-философы проводят конференцию на тему «Как возможна культурология?». Странная постановка вопроса, не правда ли? Особенно, если учесть, что к участию приглашены культурологи со всей России и других стран. Доклады и сообщения можно условно разделить на две большие группы. Одну из них формируют те участники, которые сообщает о результатах своей работы. Другая состоит из докладов, аргументирующих невозможность и ненужность культурологии. Ситуация странным образом напоминает трамвайную: процесс идет, а «должно быть» иначе.
В сущности, философы жалуются, что официальное признание культурологии произошло без их санкции. Созревание этой науки на протяжении всего ХХ века прошло мимо них. Пока признание какого-то научного направления зависело от «центрального института» в каждой научной области, у культурологии не было шансов. Назову для примера два имени: Михаил Бахтин жил в Саранске, Юрий Лотман – в Тарту (только не нужно думать, что они не хотели работать в Москве). Нынешние «старшие» философы из ИФ – образованные и либерально мыслящие люди. Как им кажется, они могли бы оставаться «мозгом и совестью» нации с большой пользой для нее. Но такого места больше нет. Есть циничные политики и деньги. «Мы живем в мире изощренной власти. Я чувствую, что нами управляют, но я не знаю, кто», – сказал в своем докладе известный философ Вадим Межуев.
Московский интеллектуальный трамвай неплохо оборудован. Поколение молодых гуманитариев читают по-английски, хорошо начитаны в современной иностранной литературе. Но куда следует ехать, не знает никто.
М.Найдорф
ОБ АВТОРСТВЕ СЕГОДНЯ
Шомрей шабос, Одесса, 08-VI-07
Одни из словесных знаков современной культуры – слово «авторский». Например, «салон авторской одежды». Понятно: фабричная одежда отмечена повторяемостью, а авторская обещает быть изобретательно неповторимой (как сейчас выражаются в этих случаях, эксклюзивной). Но в применении к созданиям, который вроде бы не авторскими и быть не могут, это словечко удивляет. Например, «авторское кино». У фильма всегда есть режиссер и его команда, т.е. авторы. Следовательно, всякое кино по природе своей авторское. Но язык не врет. Одно дело, если вы идете вообще «в кино» – на новый фильм, а другое – если идете «на Тарковского», «на Феллини», «на Бергмана», «на Висконти» и т.д.
Знатоки кино без труда опишут «предсказуемость традиционного кино, производимого конвейерным методом – примерно понятно, что если главного героя, условно говоря, забили до полусмерти, то в последний момент он встанет, соберет волю в кулак и задаст всем перца...либо как deus ex machina явится прекрасная незнакомка... и т.п.». Подобного рода «традиционное кино» делается способом, который всегда именовался ремесленным. С древних времен ремесленник делал абсолютно предсказуемые вещи, похожие на известный образец (в Средневековье он именовался «шедевром»). Тогда как создание вещи, которой еще никогда не было – это авторское творчество.
Авторство уязвимо. Придуманное и сделанное автором может не иметь успеха, провалиться в глазах публики. Преимущество ремесленника перед автором состоит в том, что, приступая к работе, он уже точно знает, какой должна быть изготовляемая им вещь. Он знает также, чего ожидает от него потребитель: он хочет получить копию известного образца. И это делает диалог ремесленника и потребителя понятным и предсказуемым. Потому, что оба знают, чего хотят («одни и те же сюжеты – "спасение мира Д.Бондом в одиночку", "вторжение злобных зеленых человечков", "ограбление банка группой крутой взломщиков " и др. – мусолят до полного исчезновения смысла и, как ни странно, все это имеет относительный успех»).
Общественное признание авторского творчества появилось только в эпоху Возрождения и понималось тогда как воплощение личной доблести изобретателя-творца – живописца, архитектора, поэта, генерала-завоевателя, основателя государства. В постренессансную эпоху авторское создание обозначалось как «открытие» – научное, техническое, художественное. Многие такие открытия становились «гордостью образованного человечества» – от открытия Америки Колумбом до открытия Х-лучей Рентгеном.
Похоже, что слово «открытие» сегодня теснее связано со сферой торгово-экономической деятельности, вроде «открытия банковского счета», чем со сферой науки. Полагаю, что наш современник сочтет более значимым открытие нового торгового центра возле своего дома, чем открытие Григорием Перельманом в 2006 году доказательства гипотезы французского математика Жюля Анри Пуанкаре.
Название «авторское» – помета исключительности в современном мире, где серийность – основа стабильности и потребительского комфорта.
Теперь словом «авторский» бывает отмечена редкая, даже экзотическая творческая продукция, никак не сопоставимая с мощными серийными потоками. Кроме «авторского кино» – «авторское телевидение», «авторская песня», «авторское радио», «авторский сайт» и т.п. На очереди, я думаю, появление «авторской литературы». И это логично в мире, где уже есть серийное (ремесленное) производство множества похожих детективов под вымышленным авторским именем. Например, «Фридрих Незнанский» – имя-брэнд, под которым скрывается целый ряд литераторов, сотрудничающих в одном литературном цехе.
Так что впору теперь задаваться вопросом теперь в том, откуда нынче берутся авторские личности, эти странные люди, идущие против всех очевидностей рынка? Зачем рискуют, зачем сужают круг потребителей? Может быть, склонность быть автором – всего лишь странный генетический «вывих» ума?
Или – это последнее эхо уходящей эпохи?
М.Найдорф
О ВЕЧНОМ
Шомрей шабос, Одесса, 15-VI-07
Если слово «вечность» употребить в относительном смысле – как метафору исторически очень большой продолжительности, то самыми известными сегодня «вечными» человеческими созданиями следует, наверное, признать мегалитические сооружения вроде «Стоунхенджа», египетские пирамиды, Великую китайскую стену и что-нибудь еще в этом роде. Большие камни пережили тысячелетия и обещают пережить нас еще многократно. Если искать примеры не столь стабильные в физическом смысле, то следует вспомнить, к примеру, санскрит или латынь. Существующие уже тысячи лет в качестве мертвых языков, они, по всем признакам, не потеряют своего значения в будущем. Говоря «вечный», имеют в виду «значительный», «постоянный», «надежный», т.е. «имеющий все шансы на долгое будущее».
Парадокс в том, что шансы на долгое будущее того или иного феномена зависят от веры в его долгое будущее. Создатели древней Александрийской библиотеки основывали ее для вечности, как своего рода интеллектуальную египетскую пирамиду. Но их наследники сочли рукописи для вечности вредными и уничтожили библиотеку. То была переломная эпоха: Древность сменялась Средневековьем.
В переходные эпохи относительность, зыбкость «вечности» становится более очевидной. Почтительность перед вечностью заменяется иронией. Помните «вечную иглу» для примуса в «Золотом теленке» Ильфа и Петрова? То ли примус тогда казался вершинным изобретением, имеющим все шансы на долгое будущее? То ли усовершенствованная примусная игла одна могла претендовать на то, чтобы пережить весь тот кошмар?
Цитируя древних, говорят: «жизнь коротка, искусство вечно» (слово ars – «искусство» древние понимали как профессиональное умение, ремесло, которое принадлежит людям навсегда; и если верить, что афоризм принадлежит Гиппократу, то «вечным» названо здесь ремесло врача). Цитата приобрела новую жизнь век назад, когда сложилась уверенность, будто именно искусство, «классическое искусство» в современном смысле этого слова – архитектура, живопись, литература, театр, музыка, приобрело значение высшего и незыблемого (т.е. вечного!) ориентира красоты, нравственности и человечности.
Сложилась – и тут же была подвергнута сомнению. Абстрактная («нефигуративная») живопись, театр абсурда и перформанса, конструктивистская архитектура, атональная и другая модернистская музыка первой половины ХХ века вызвали вопль возмущения миллионов потому, что провоцировали сомнение в неземной вечности искусства. В вечности как таковой.
Еще полвека – и его итогом стал современный постмодернизм как исторический эксперимент, состоящий в попытке устроить мир, где вечными признаются лишь сомнение и относительность и искусство жить в них. Кто не хочет читать об этом у современных философов, может посмотреть, как это устроено в современном арт-бизнесе. Кто не интересуется арт-бизнесом, может посмотреть на постмодернизм в современной политике. Кто ограждает себя от политики, может получить постмодерн в виде телерадиорекламы.
Вечная временность. Классическое искусство в постмодернистском мире – уже не воплощение истины, добра и красоты и вечной человечности, но остров покоя, «комната отдыха», чердак с любимыми книгами, ящик с пластинками, проигрыватель к которым скоро выйдет из строя.
Я думал об этом на концерте Дмитрия Башкирова. Превосходный музыкант, блестящий пианист. Мастер. Маэстро. Мэтр. За столько лет артистической практики – никаких потерь в живости и непосредственности переживания исполняемой музыки. Попробовал мысленно сравнить с великим пианистом Владимиром Горовицем. Для этого есть основания. Не только возраст и положение в музыкальном мире. Схожи обаятельная легкость туше и увлекательная живость музыкального переживания. А дальше – различие. Горовиц, казалось, просто обнаруживал для слушателей естественное и вечное обаяние исполняемой им музыки. Башкиров творит его сам – и каждый раз заново «здесь и сейчас».
М.Найдорф
ПРОВЕРКА НА СЧАСТЬЕ
Шомрей шабос, Одесса, 22-VI-07
Современное общество уже так набито техническими устройствами, что не замечает их умножения. Ни новое устройство для полива газонов, ни новый аппарат для межпланетного полета на общественное самочувствие не влияют. Но прибывающие средства обработки информации и связи все еще волнуют умы. В связи с этим некоторые социологи, пишущие о современном обществе, определили его как «информационное общество». Дескать, не вещи уже, а информация – вот, что в нем самое главное, вот, что в нем обеспечивает прирост всего – богатства, благополучия (и, надо думать, счастья? Иначе, для чего же все остальное?).
Возможно, что изобретение колеса, гончарного круга, стекла или папируса сделало тогдашнее человечество счастливее. Но уж чего точно в те времена не могло быть, так это ожидания счастья в связи с грядущими изобретениями. Взгляд на технические новшества как на источник счастья – совершенно новое явление. Новые виды транспорта, материалов и связи, изобретенные и внедренные в европейскую и американскую жизнь в последние десятилетия XIX века, действительно изменили в ней очень многое. И, по общему мнению, в лучшую сторону. Но привычка уповать на технику как источник счастья, оказалась все же не вполне обоснованной.
Одну запись из дневников Ильи Ильфа пересказывают чаще других: «В фантастических романах главное это было радио. При нем ожидалось счастье человечества. Вот радио есть, а счастья нет». А телефон, магнитофон, телевизор, компьютер, наконец? Разве не связывали с ними ожидания счастья?
В мире, который окружал меня в детстве, было «все, что положено» для коммуникации: радио, газеты, почтовая переписка. О советских газетах живой классик сказал: «Прочел одну. Понял, что в остальных». Точнее не опишешь.
Но и радио было тоже «их» радио. Первое радиовпечатление, которое сохранилось в моей памяти, это бесконечно повторяемое грозное извещение о разоблачении «антипартийной группы» с длинным списком каких-то фамилий и анекдотическим завершением: «и примкнувший к ним Шепилов». Правда, по вечерам мы с бабушкой могли слушать лекции-концерты Константина Христофоровича Аджемова, который комментировал первоклассные записи классической музыки из фондов Всесоюзного радио. Это было наше маленькое счастье. Слушали и мечтали о времени, когда у радиоприемника появится маленький экран, чтобы видеть тех, кто играет и кто беседует с нами.
Когда появилось телевидение, мы ходили к соседям на КВН и «Голубые огоньки». Когда телевизор появился дома, старались не пропускать еще «Клуб кинопутешественников». И это все. Попытки властей осчастливить нас непрерывными сообщениями об успехах, нельзя признать удавшимися. Анекдот рассказывал о зрителе, который переключал каналы с первого на второй, а на третьем видел грозного полковника, приговаривавшего «Я тебе попереключаю!».
Телефон в доме был мечтой, которая казалось несбыточной. Когда аппарат установили, он еще долго казался излишней роскошью. Перефразируя Ильфа, «вот и телефон есть, а с кем поговорить, чтобы почувствовать себя счастливым, нету».
Компьютер принес возможности, которых и вымечтать даже не успели. Например, мгновенные электронные письма – за границу, к друзьям, и без контроля цензуры. Но оказалось, что электронное письмо – это совсем другой формат. Оно коротко и быстро. Для дела – да, но в частной переписке оно обозначает не более, чем присутствие, знак привета. Надуманные мысли, созревшие переживания в электронном письме как-то неуместны. А если их долго не выражать, так они и вообще неуместны. Радость общения ускользнула сама от себя.
Ожидание счастья все еще связано с развитием компьютерных сетей, которые могут сделать домашний компьютер всемогущим. Полностью картинка такого счастливого технократического будущего была описана в знаменитой книжке Э.Тоффлера «Третья волна». Спустя десятилетия энтузиазм поутих, но угаснуть ему не дают. Рекламный рынок цепко удерживает идею, что новый мобильник или ноутбук – кратчайший путь к искомому
М.Найдорф
ПАРАДОКС КОММУНИКАТИВНОГО СБЛИЖЕНИЯ
Шомрей шабос, Одесса, 29-VI-07
Техническое новшество, постепенно входящее в нашу жизнь – возможность разговаривать с компьютера на компьютер без дополнительной оплаты и ограничения времени. В условиях неестественно высоких цен, которые диктует наш национальный телефонный монополист, дешевизна компьютерной связи – сама по себе новая степень свободы. Вы можете быть инициатором разговора, больше не оглядываясь на расходы, вы можете разговаривать с родными, близкими, с друзьями столько, сколько пожелают обе стороны. Плюс к тому – трудно поверить! – вы можете видеть друг друга в момент разговора, если установите перед собой маленькую веб-камеру. Достигнут, кажется, предел мечтаний: общение «в реальном времени», возможность мыслить и сопереживать синхронно, почти так, как когда-то, много лет назад, до их отъезда.
Но порою после первых долгих разговоров обнаруживается то, что можно увидеть только с очень близкого расстояния: вы думали, что вас разделяют километры, границы, часовые пояса, несхожие житейские проблемы и языки повседневного общения, а при ближайшем рассмотрении выясняется, что разделяет совсем иное: многолетний опыт жизни в разных странах, различная ментальность, за эти годы незаметно пропитавшая сознание и ваше, и вашего собеседника. Значимые события и лица, левые и правые политики, войны и президенты, с которыми мы связываем свои ожидания, давно уже тоже разные. Даже экстремисты разные. Но до поры до времени все эти различия были скрыты трудностями коммуникации. Дескать, все это слишком сложно, чтобы выразить в двух словах.
И вот теперь, когда слов может быть сколько угодно, их опять нет, чтобы высказать главное.
Уже почти преодолена травма разрыва с прошлым – цена, которую эмигрант заплатил за «жест независимости» от страны исхода. Стоит ли говорить об этом с теми, кто ничего подобного не переживал? Обычной стала жизнь на всегда неродном языке. Что об этом скажешь? Привычной стала непреодолимая «инаковость» (цитирую очерк Нелли Бекус «Эмиграция: жизнь в другой непреодолимой парадигме») – «другое происхождение, другие культурные корни, другое детство, другие содержания в сосудах памяти, да и поводы для воспоминаний реальной жизни тоже другие». Как можно ее объяснить тем, кто не испытал это на себе, и как ослабить? Вы заметили, что самое непринужденное равенство возникает в очереди с тележками в кассу супермаркета? Значит нужно перенести основной «вес своей личности» на простые, стандартные, каждодневные вещи: покупки, поездки, благотворительность, чтение газет. И тогда «инаковость» эмигранта становится почти незаметной окружающим и ему самому. И это настолько важно, что прошлые «интеллектуальные погружения» в режиссерское кино, в проблемы истории, в споры о том, «кто виноват?», и «что с нами происходит?», кажутся ему детским развлечением.
При этом образ «оставленного места» от наших рассказов у них никак не изменяется. По закону психологии это место воспроизводится в памяти эмигранта таким, каким оно было в день расставания – до тех пор, пока в глазах окружающих его «кто я?» – это прежде всего «откуда я?».
Но ведь и мы изменились! Вся страна эмигрировала, и притом – в неизвестность. Как это объяснишь? С какого места начинать рассказывать? С воспоминаний о физически пустых магазинах? Со страстных трамвайных споров 1990-х о достоинствах и недостатках испарившейся Советской власти? Или с новоприобретенной привычки сбегать за продуктами в любое время суток? Как объяснить противоестественное (на «их» взгляд) избавление от права и приличий везде – в телевизоре, в ЖЭКе, в суде, в парламенте? Как логически объяснишь «им» наше непреодолимое общественное пренебрежение воспроизводством врачей, образованных историков, инженеров? Что возразить, когда он говорит: «если у вас люди курят и пьют, значит, они не хотят быть здоровыми»? И как объяснить им, что Украина – не Россия?
Хватит ли сил и желания обсудить все это? Техническая возможность уже есть.
М. Найдорф
БОЛЬНИЦА
Шомрей шабос, Одесса, 06-7-07
«Здравицы», «поздравления» и простые приветствия, дескать, «здравствуйте, как дела» – все они подразумевают пожелания здоровья как обстоятельства первостепенной важности. В обычной жизни эти своего рода заклинания чаще всего не имеют конкретного адресата. Например, бывает трудно сказать, к кому обращаются, желая здоровья юбеляру: Всевышнего ли просят о снисхождении, призывают ли судьбу, или надеются, что именинник одумается, наконец, и бросит курить? Но случается иногда, что здоровье и жизнь человека оказываются в руках конкретных людей – врачей, медсестер, нянечек, лаборантов, фармацевтов. Разрешение кризиса тогда зависит от их знаний и умений, преданности делу и наличных ресурсов – оборудования и лекарств. И обращаются тогда к конкретному адресату: доктор, помогите.
Социальная площадка, на которой происходит сотрудничество больных и медиков – это больница. В обычной жизни они, может быть, никогда бы не встретились, но в больнице вопрос врача «как вы себя чувствуете?» весит, порой, куда больше, чем тот же вопрос в устах родственников и знакомых.
Большая больница в нашем городе – это, как правило, наследие прошлого, иногда довольно давнего – в смысле здания, но всегда советского – в смысле устройства больничной жизни. Советской власти уже давно нет, но процесс принципиально новой организации этой институции все еще не завершен. При близком знакомстве виден ее старый остов, подкрашенный и подновленный, и многочисленные новые пристройки к нему, без которых больница в наше время не могла бы работать. Под «старым» я имею в виду все, что связано с принципом «бесплатной медицины», под «новым» – все, что возможно в ней только на платной основе.
Больница – не единственный пример такого кентавра. Наше законодательство столь же двойственное. Именно поэтому стыковка старого и нового в работе реальной больницы оказывается вне правового поля. Скажем прямо: когда жизненно необходимое и неизбежное оказывается вне закона – это позор законодателя, если к нему вообще можно применять моральные критерии. Но по этой же причине все то хорошее, что хочется сказать о медиках, я вынужден высказывать, называя некую «большую одесскую больницу». Не уточняя адрес, чтобы не стать невольным доносчиком.
В качестве близкого родственника и очень заинтересованного лица я имел возможность познакомиться со всеми уровнями организации медицинской помощи. Везде я встретил высококвалифицированных профессионалов – и тех, кто делал операцию и другие виртуозные манипуляции, и тех, кто вел послеоперационное восстановление. Справились умело и по-деловому. Медицинский штат на удивление молодой. Лица людей в белых халатах и элегантных цветных форменных костюмчиках чаще всего соответствовали возрасту 25 – 40 лет. Даже ведущие специалисты довольно молоды.
Все, с кем я сталкивался, вели себя со мной и с другими так, как я бы того хотел: внимательно, доброжелательно, конкретно разрешая возникшее затруднение. Это уже не легендарная одесская «общительность», старая добрая и почти забытая, а новая для нас «коммуникабельность»: тебя «видят» не по личной склонности, а по долгу службы. Зато хамство, которое повсюду цвело у нас в позднесоветские годы, в данной больнице совершенно исчезло. Врачи и сестры умело погашают конфликты даже в случаях, когда хамить пытаются взволнованные родственники больных. Нянечкам по-прежнему тяжело работать. Например, старые лифтовые кабины не рассчитаны на современные кровати (в свое время доставшиеся, я думаю, по линии гуманитарной помощи). Их приходится вкатывать, приподнимая через порожек (килограммов 15 веса единовременно), а затем ими умело маневрируют в кабине, чтобы установить единственно возможным образом. Но и нянечки не выглядят раздраженными и отчужденными. Очевидно, что в этой «большой одесской больнице» сложилось удачное сочетание моральных и материальных факторов, которые делают ее работу успешной.
Попробую обсудить их в другой колонке.
М. НАЙДОРФ
«МЫ ЗДЕСЬ НЕ НАГЛЕЕМ»
Шомрей шабос, Одесса, 13-7-07
Когда мы, идя на торжество, покупаем цветы, мы платим не только за них, но и за то, чтобы вся эта «машина» крутилась: чтобы и впредь цветы выращивали, доставляли и продавали, и чтобы в случае нужды мы могли купить их еще и еще раз. Мы делаем это вполне добровольно, хотя, глядя на цену, не всегда с легким сердцем. То же самое делают и другие покупатели цветов. Так все мы, не сговариваясь, добровольно поддерживаем существование цветочной торговли в целом – как структуры, или, говоря в терминах социологии, институции – «устойчивой структуры социальных действий».
Не все институции мы поддерживаем так же добровольно. Например для поддержания Парламента или Конституционного суда, мы даже не должны браться за кошелек: наши деньги, предназначенные государством на эти траты, до наших кошельков вообще не доходят. Кстати, тоталитарная (распределительная) экономика СССР основывалась на минимизации добровольности, обычно, посредством естественного или намеренно созданного дефицита. Граждане вынужденно покупали то, что было доступно, и там, где оно продавалось (были товары, которые можно было купить только в Москве). Принуждение к покупке автоматически исключает проявление волеизъявления покупателя, что очень упрощает жизнь производителя и продавца, но не здорово для системы в целом.
Большинство современных институций требуют привлечения значительных средств, причем на долговременной основе. В производственной и банковской сфере для этого прибегают к выпуску и продаже акций. Содержание бездоходных институций, например, театров или больниц, обычно берет на себя общество в целом. Либо через перераспределение налогов, либо через страхование. Например, восемьдесят процентов американских граждан своими страховками совместно оплачивают медицинские расходы тех американцев, которые в данный момент проходят лечение.
У нас – ни то, ни другое. Государство поддерживает больницы на уровне существования, но не функционирования. Остальные расходы должны взять на себя те, кто в данный момент лечится: лекарства, одноразовое оборудование, оплату труда и, тем самым, влияние на работу этого института. Но здесь появляется специфически наша, миру неведомая моральная проблема, в которую нас лицемерно втягивает законодатель. С одной стороны, он ставит гонорары врачам, сестрам, лаборантам, нянечкам вне закона (они могут трактоваться как преступление), хотя, всем очевидно, что без этих доплат, больница фактически остановится. С другой стороны, неофициальные платежи остаются сферой произвола, всегда угрожая перейти в поборы. И эта морально-правовая муть напрягает всех.
Недавно в одной из больниц нашего города я не без гордости за своих земляков видел, как крепкая нравственность и здравый смысл помогают с достоинством пройти это моральное испытание. Во время посещения послеоперационного больного я насмотрелся на хлопотную и трудную работу нянечки. Захотелось, уходя на ночь, доплатить ей немного к той очень скромной сумме, которую я вручил ей утром. Она отвела мою руку со словами: «Мы здесь не наглеем». Причем, «мы» в этой фразе, как я смог убедиться, не было преувеличением.
Получается, что пока высшие политические институции нашей страны на глазах изумленного общества фейерверками рассыпаются, в политическом низу накапливается опыт успешной гражданской самоорганизации. Врачам, умеющим оказывать высокосложную помощь, и больным, которые в ней нуждаются, на основе здравого смысла, взаимного доверия и учета интересов сторон – вопреки бездарному законодательству – удается поддерживать эффективную работу данного лечебного института.
Я вижу здесь элемент настоящего гражданского общества – творящего жизнь, а не одни лишь заявления в адрес правительства.
М. Найдорф
ОСТРОВ СОВРЕМЕННОСТИ
Шомрей шабос, Одесса, 20-7-07
Лет семь назад заходы в Одессу иностранных круизных судов были редкостью. Пара весьма пожилых американцев, готовясь к европейскому круизу, отыскала у себя на родине знакомых, которые попросили нас (мою жену и меня) показать путешественникам город в день их захода в наш порт. Одесса показалась им очень красивой. Объяснения они слушали со вниманием. И чем большим было внимание, тем подробнее объяснения – что это было до революции, что случилось здесь при советской власти… Через часа два у дамы, наконец, родился вопрос, который до сих пор повергает меня в смущение: «Мой дорогой, – спросила она меня, - скажите, когда была «советская власть»?
Я вспомнил эту историю недавно, в связи с рассказом знакомого, который поделился со мной собственными впечатлениями от недавно закончившейся сессии (сейчас во всех ВУЗах, включая технические, читают гуманитарные курсы). На зачете студентке достался вопрос о культуре Советской Украины. Она промямлила что-то невнятное и остановилась. Преподаватель, желая подтолкнуть дело к «положительной» оценке, спросил, когда было то, о чем она пытается рассказать. В восемнадцатом веке, – сказала студентка, – и поправилась: нет, кажется в начале девятнадцатого. Преподаватель попробовал задать тот же вопрос следующему студенту. Ответ был более обстоятельным: «Я знаю, вы тут «заваливаете» этим вопросом. Но я подготовился. Советская Украина была в двадцатом веке. Когда именно? Примерно в годах сороковых-шестидесятых».
Итак, прошлое отрезано и как бы выброшено за ненадобностью. Не студентами, конечно, а теми, кто живет с ними рядом, кто их учил и воспитывал. К добру это или не к добру, трудно сказать. «Хотели как лучше», хотели, чтобы «новенькие» не были отягощены советским прошлым, а получается, что вырастает поколение людей, как будто высаженных на необитаемый остров Современности. Еще раз повторю, не само по себе вырастает, а в окружении взрослых.
Сидят в одесском телевизоре два дяденьки, т.е. как бы папы этих вырастающих, и беседуют о туристическом будущем Одессы. Очень современно беседуют. Одесса, дескать, не может развиваться как индустриальный центр. Значит, нужно объявить ее центром туризма. (Аплодисменты). Что нужно туристу? Торговля и развлечения. Вот, например, Дерибасовская, по их словам, это «известный брэнд». Ее нужно превратить в улицу «24 часа развлечений». Будем аплодировать, если узнаем, что за развлечения собираются продавать на Дерибасовской. А пока подумаем.
Кто может потянуться в Одессу за «покупками и развлечениями»? Ясно, что жители небольших и не далеких городков.
Станут ли приезжать за этим самым немцы, швейцарцы, французы, англичане и другие приносители «твердых валют» и туристических доходов? Ясно, что нет.
Что может привлечь в наш город уважаемых и благополучных туристов? Ясно, что неповторимость Одессы, которая заключена в особенностях ее истории: планировке и застройке, в той исторической роли, которую Одесса исполнила и которую уже никакие бизнес-революции у нее не отнимут. Эти люди готовы приехать к нам ПОСЛЕ того, как освоили мировые пляжи и дискотеки, чтобы приобщиться к опыту одесситов, вполне серьезно и очень успешно построивших свою жизнь в нашем городе. К опыту наших предков, если мы его не потеряем.
А что нам предлагают эти дяди? Некую усредненную ярмарку дешевых удовольствий. Почему я так думаю? Потому, что о серьезных туристических объектах в Одессе они даже не заикнулись. Например, о музеях искусств и истории города, развитие и реклама которых могла бы стать реальным шагом в сторону «интеллектуального туризма».
Но дядечки, ведь тоже чувствуют себя на острове Современность. Они – голос «бизнеса», но в первом поколении. Самоуверенные и рыщущие, куда бы вложить деньги, они «начинают с себя» – как иностранцы в собственной стране, как провинциалы в собственной Одессе. Как колонизаторы на захваченной территории.
Наломают дров. И уйдут в небытие безнаказанно. Сейчас так можно.
М. Найдорф
СОРЕВНОВАНИЕ ИМ. ЧАЙКОВСКОГО
Шомрей шабос, Одесса, 27-7-07
Что заметили древние, то верно навсегда. Например, что tempora mutantur – «времена меняются, и мы меняемся вместе с ними». Меняются даже тогда, когда делают вид, что ничего такого не произошло.
В июле в Москве состоялся очередной, тринадцатый уже, конкурс музыкантов-исполнителей им. Чайковского. Он был основан Советским государством еще в годы «хрущевской оттепели» (1958) с целью, которую только и могут иметь правительства – продемонстрировать «преимущества» и «открытость». На практике тот Первый конкурс стал окном в мир – для советских людей, получивших, наконец, после десятилетий культурной изоляции, возможность взглянуть на художественное разнообразие в этой области искусства, и для мира – посмотреть плоды одной из лучших в мире школ – Московской консерватории. Эта была вторая после Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве (1957) затея властей СССР соорудить «культурное» окошко в Железном занавесе, десятилетиями отделявшем социалистический «Восток» от капиталистического «Запада». Успех был огромным. Достаточно вспомнить, что лауреат Первой премии пианист Ван Клиберн (Harvy Van Cliburn) с его импровизацией на песню «Подмосковные вечера» стал символом тогдашнего советско-американского политического сближения.
Как бывает с государственными институциями, конкурс им. Чайковского в своей более чем полувековой истории повторил в основном линию судьбы СССР и ее наследника – РФ. Если посмотреть списки лауреатов, то бросается в глаза, что почти все они, особенно, в советское время, – представители страны-устроителя. Это могло случиться по двум причинам: либо необъективное (политически мотивированное) судейство, либо – отсутствие серьезных оппонентов из Европы и Америки. И то, и другое верно, но по очереди: сначала первое, а затем – утрата интереса со стороны сильных иностранных конкурсантов.
Привожу свидетельство очевидца с конкурса 2002 года, сохранившийся на форуме «Классика»: «Я думаю, корни этого нежелания европейцев и американцев участвовать в нашем конкурсе можно обнаружить, если обратиться к более раннему 10-му конкурсу. Помните, там выступал англичанин Ричард Маркхэм? Тот, кто помнит, конечно, никогда не забудет его исполнения Большой сонаты Чайковского во 2-м туре, конгениального самому произведению. Надо сказать, что эта соната для меня лично была довольно-таки нелюбимым детищем Петра Ильича, хотя я много раз ее слышал, в том числе и в исполнении Рихтера. Но Маркхэм заставил-таки меня полюбить эту вещь, сыграв ее буквально на одном дыхании и безукоризненно в техническом и музыкальном отношениях. Я был уверен, что слушал лауреата 1-й премии. И что же? В 3-ем туре Вася Синайский полностью его завалил. Вы же знаете, как много зависит от дирижера - не там вступил, не тот темп взял и т.д. Причем сделал это, как я знаю от вполне осведомленных людей, по заказу (председателем жюри был Волосатый). Ну а как же - юбилейный конкурс и вдруг англичанин, низззззя! Ричард, конечно, понял, что с ним делают, доиграл кое-как, не подал руки Синайскому и сразу же уехал из этой страны, причем, я думаю, больше никогда уже сюда и не приедет (а жаль, мы потеряли возможность услышать в своих концертных залах еще одного замечательного пианиста). Так вот, эта история, конечно же, стала известна на Западе, и в этом, наверное, одна из причин отсутствия на конкурсе талантливых музыкантов из Европы и Америки - кто же поедет в гости к таким козлам».
Не стоит, однако, впадать в крайности нигилизма. Исполнительский конкурс и вправду явление противоречивое. В нем соединены начало художественное, «не терпящее суеты», и начало спортивное, требующее, скорее, «активизма». Но в жизни эти противоречия как-то уживаются. Выносливость, настойчивость и крепкие нервы вполне могут принадлежать людям с подлинным художественным талантом и мастерством. Такими и бывают лауреаты. Примером может служить победное выступление на тринадцатом конкурсе им. Чайковского одессита Александра Цымбалюка (бас).
Присоединяемся к заслуженным поздравлениям!
М. Найдорф
МАСКАРАД
Шомрей шабос, Одесса, 03-8-07
Классический портрет – это взгляд вглубь личности. Достаточно указать на Мону Лизу Леонардо да Винчи, чтобы понять, в чем тут дело. Если называть портретами «произведения изобразительного искусства, в которых запечатлен внешний облик конкретного человека или группы людей», то можно, конечно, и с египетских фараонов отсчитывать. В мировой практике, говорит нам история искусств, преобладали изображения, отвечавшие на вопрос, кто тот человек (фараон, император, аристократ и т.п.). И только в Европе последних столетий возник общественный интерес к личности и выковывалось умение изображением раскрывать глубину человеческого духа.
В ХХ веке эта особенность европейского сознания постепенно сошла на нет.
Вот фрагмент из комментария к выставке современного портрета: «Склоняя голову перед великими предшественниками, современный живописец не может, да и не пытается следовать их путем: по-репински широко охватывать действительность, по-серовски пристально вглядываться в лица, У него иная стезя. Он бродит по закоулкам души, не зная точно – своя она или чужая, портрет он пишет или автопортрет, ибо не уверен в собственной идентичности, а тем более в идентичности “другого”, которого не готов ни судить, ни анализировать. Разобраться бы в себе, очутившемся на новом переломе истории, в вежливо-безразличном к чужой правде пространстве, в котором... одиночество приходится считать свободой». (Последние слова стоит запомнить).
Теперь попробуем сделать еще один шаг, заменив понятие автопортрет современным – «самопрезентация». Мы тут же оказываемся в действительно новом мире. Никаких «разобраться в себе». Вместо всматривания в лицо, в душу, в личность свою или другого – показ себя в том виде, в каком это представляется целесообразным, выигрышным, занимательным. В Интернете, например, доступна статья, объясняющая суть художественного открытия, сделанного санкт-петербургским фотографом – автором серии автопортретов в венецианской маске (именно так!). Самопрезентация – всегда маскарад.
На недавнем конкурсе им. Чайковского в Москве, на третий тур не был допущен пианист, в котором публика предчувствовала победителя. Скандал – приманка для прессы и, как оказалось, повод к «самопрезентации»: демонстративному рассказу о себе в Интернете для «своих» и всех прочих (как бы «городу и миру») и в модной сейчас маске «победителя».
«Поскольку я случайно в прошлом году попал в халявную лондонскую аспирантуру, 7 и 14 июня я должен был играть экзамены по спец. и органу». «Пришло предложение записать диск с одним лондонским скрипачом 14-16 июня, и /…/ я не отказался». «Живя, в общем большую часть последних 9 месяцев в Лондоне, почти ничего не делал по аспирантуре МГУ и грешным делом думал, что меня уже оттуда выгнали. Но, как вдруг оказалось, дали время до 14 июня доработать, чтоб был первый вариант диссера (надо было сотворить около 100 стр. за неделю)». «Наутро 13-го июня поехал в Кембридж обыгрывать программу этого чертового диска со скрипачом. Вернулся в Лондон, позанимался ровно 35 минут программой первого тура, которую мне надо было играть завтра в 10.45 утра за 2500 километров от меня... сел на самолет, прилетел в 5 утра, выпил кофечаю и вышел» (на сцену). «К слову, 8-ю сонату Скрябина я до этого на публике играл всего 4 раза /…/, Вальс Чайковского в последний раз играл, когда мне было 8 (!) лет, Романс не играл года 2». Вот это «к слову» выдает маску молодого бахвала, если кто сразу не уловил.
Святослав Рихтер в годы расцвета установил для себя ежедневные 3-часовые занятия, «однако, – писал он, – приходилось наверстывать дни, проведенные в автомобильных путешествиях, когда я не прикасался к клавишам, дни, требовавшие многочасовых репетиций (я не беру их в расчет как работу за инструментом), время, не использованное по болезни».
Не было нужды Рихтеру маскировать свой труд артиста.
М. Найдорф
МЕНТАЛИТЕТЫ
Шомрей шабос, Одесса, 10-8-07
Недавно журналистка Елена Каракина описала в нашей газете случай, приключившийся с нашей общей знакомой.
Некая супружеская пара американцев, которые называли себя «Барри-Вэнди», готовясь к летнему круизу с заходом в Одессу, загодя, еще зимой стали искать гида, который мог бы сделать их одесский день максимально информативным. Нашли. Списались. Договорились о содержании экскурсии, об оплате и о встрече на причале у судна. А при встрече сообщили, что планы их изменились. Повернулись и ушли. Без извинений, «как свободные люди на свободной земле». Знакомая наша, так обретя с утра пораньше нежданную свободу, почему-то не испытала прилива радости, вроде бы положенной в таких случаях, а, наоборот, сильно расстроилась. Такая история.
Почти всякий конфликт может быть полезен как урок, если, конечно, он правильно и всесторонне осмыслен. Ради этой всесторонности я послал статью Е. Каракиной нескольким своим знакомым с большим стажем американской жизни. Что скажут?
В одном сошлись все – и те, кто обсуждал этот случай «здесь» и те, кто писал «оттуда», – что «Барри-Вэнди» поступили по-хамски (мне больше нравится сказать, по-свински). Разногласия обнаружились при попытке понять, что перед нами? Как бывает, столкнувшись с проблемой, участники обсуждения приоткрыли глубинную часть своих убеждений, которую мы называем словом «менталитет».
Первая из этих точек зрения может быть выражена примерно так: везде люди разные, и американцы – разные. То, что произошло, по-русски называется современным словечком «кинуть». Риск нарваться на нечестного клиента – отличительная черта работы свободного гида, «фрилансера», и он должен быть к нему готовым. В конце концов, хуже было бы, если бы «Барри-Вэнди» не заплатили гонорар после экскурсии.
Второй подход к этому случаю можно назвать «обобщающим». Е.Каракина в своей статье однозначно расценила это хамство как выражение американского высокомерия, которое иностранцы сочли позволительным проявить, оказавшись за пределами «цивилизованного мира»: «Барри и Венди ведь считают, что они попали к туземцам».
Письма «оттуда» отличаются попытками сохранить объективность, то есть отыскать, в чем же вина самой жертвы. Тут целый список наметился.
Во-первых. «Все же попытаюсь, как говорят в Америке, "надеть их туфли" и посмотреть на происшедшее их глазами. Весьма возможно, их оттолкнуло, что экскурсовод курит – в Америке это выглядело бы крайне непрофессионально».
Во-вторых. «Если совершается договор по е-майл, то можно просить задаток. В таком случае, даже если произойдёт расторжение "джентльменского договора", то все будут "при своих", как говорится. Так поступают практически везде, где развита сеть кредитных карточек и прочих финансовых инструментов. Они созданы в том числе и для того, чтобы поддерживать ответственность за слова и действия». Словом, дура-баба не позаботилась о предоплате.
И, в-третьих, совет: «Мне кажется, что [автору статьи] было бы полезнее направить свои гнев на то, что ни государство, ни область, ни город, ни банки, ни другие крупные бизнесы, не помогают развитию и защите мелкого бизнеса, как могли бы».
Вот оно, кажется, в чем дело. Статья отражает менталитет человека, который даже в счастливом сне не представит, что государство или какие-либо институты общества станут поддерживать справедливое ведение бизнеса. Суть статьи, в конечном счете, состоит в вопросе, где найти защиту от «кидалы», от хама в условиях рыхлой, беспомощной цивилизации? Особенно, если к нашему родному прибавился их, американский. Мои корреспонденты «оттуда» неколебимо уверены, что кричать «держи вора!» неразумно и неприлично, потому что правильно устроенная технология, в данном случае финансовая, успешно заменяет моральные регуляторы.
А из всего этого будто бы выходит, что чем совершеннее цивилизация, тем меньше она нуждается в общественном утверждении морали. Неожиданный вывод, не правда ли?
М. Найдорф
«ВЛАСТИТЕЛЬ ДУМ»
Шомрей шабос, Одесса, 17-8-07
Властители – это те, кто имеют власть, влияние на других, основанное на мощи института, например государства: благами ли, приказом, угрозой ли казнить, лишить прав и свобод и т.д. И только «властители дум» влияют на других силой собственной мысли. Больше ничем. Говорят, что само это выражение ввел в русскую культуру Пушкин, сказавший в стихотворении «К морю» о Наполеоне и Байроне: «Там он почил среди мучений.// И вслед за ним, как бури шум,//
Другой от нас умчался гений,// Другой властитель наших дум». «Байрон, – писал современник Пушкина Фаддей Булгарин, – сделался представителем духа нашего времени. Постигая совершенно потребности своих современников, он создал новый язык для выражения новых форм».
В наше время всякий знает об еще одном условии существования «властителей дум»: тиражировании. Комбинация воли, таланта и постоянного появления на телеэкране – почти всё, что нужно для этого. Почти, но не всё, иначе я бы согласился считать «властителем дум» Максима Галкина. Что же еще требуется? Обычный человек нуждается в понятном и убедительном объяснении текущей исторической ситуации и основных принципов поведения в ней.
Августовское интервью А.Солженицына немецкому журналу «Шпигель» было посвящено в основном этому аспекту взглядов писателя, не без оснований претендовавшего и, наверное, сейчас претендующего в своей стране на это особое место «властителя дум». Вопросы журналистов кажутся образцом сочетания почтительности и точности. Тем более рельефно проявились трудности, которые преодолевал 88-летний писатель-патриарх, чтобы выглядеть понятным и убедительным. Вот несколько моментов.
О своих жизненных убеждениях, Солженицын ответил интересно, как современный человек, не желающий связывать себя принципами: «Конечно же они с годами развивались. Но я всегда был убеждён в том, что совершал, и никогда не шёл против своей совести».
Основной заслугой Солженицына, как известно, стало художественное и документальное обоснование «человеконенавистнической природы советской диктатуры». Однако, широкое тиражирование антисоветских сочинений Солженицына в 1990-х не сделало его «властителем дум», ибо «думы» желали другого отношения с собственной историей. Еще долго писатель продолжал держаться моральным критиком власти. Но вот он принял награду из рук нынешнего президента РФ. Что изменилось? «Нынешняя Государственная премия присуждается не лично президентом, а высоким экспертным сообществом», – объяснил писатель, а президент лишь вручает ее в день национально праздника.
Наконец, важнейшая составляющая морального учения Солженицына – призыв к властям публично покаяться за коммунистическое прошлое. Признавая этот призыв не услышанным, писатель говорит: «смею надеяться, что эта нездоровая стадия скоро пройдёт, и все народы, испытавшие на себе коммунизм, осознают именно в нём виновника столь горького пятна своей истории». Виновником теперь предложено считать само по себе политическое устройство. Дескать, пусть этот «-изм» теперь и кается, и «не надо никогда личные злодейства отдельных вождей или политических режимов ставить в вину российскому народу и его государству».
Правда, в другом месте на вопрос «Шпигеля» о загадочном смысле двухтомника «200 лет вместе» его автор объяснил, что имел целью показать, почему «еврейскому народу и следует отвечать и за своих революционных головорезов, и за готовные шеренги, пошедшие к ним на службу. Не перед другими народами отвечать, а перед собой и перед своим сознанием, перед Богом. — Как и мы, русские, должны отвечать и за погромы, и за тех беспощадных крестьян-поджигателей, за тех обезумелых революционных солдат, и за зверей-матросов".
Давая ответы на все вопросы журналистов, писатель старался выглядеть солидно в каждом из них в отдельности, очевидно, надеясь, что и читатель не станет связывать эти ответы между собой.
Возможно, Солженицын лучше других знает «думы» своего читателя.
М.Найдорф
ВЕК НАЗАД ПРЕДСКАЗАННЫЙ «ПОП»
Шомрей шабос, Одесса, 24-8-07
Шестидесятилетний Лев Толстой засел за книжки, чтобы разобраться в том, «что такое искусство?» и спустя 10 лет издал трактат под этим названием. «Как ни странно это сказать, – заключил Толстой, – несмотря на горы книг, написанных об искусстве, точного определения искусства до сих пор не было сделано». Он мог бы и без книг, собственным опытом обойтись. Всю жизнь хорошо играл на фортепиано (в зрелые уже годы часами на рояле гаммы гонял). Любил рисовать. Известно, что он иллюстрировал произведение Жюль Верна «Путешествие вокруг света в 80 дней». Знал театр, писал для него («Власть тьмы», например). Но Толстой чувствовал, что в современном ему искусстве что-то серьезно зашаталось.
Новейший облик искусства показался писателю настолько чуждым, что захотелось признать всё это огромной художественной ошибкой. Или расширить представления об искусстве, чтобы и новейшее в него входило. Но в конце концов Толстой пошел третьим путем: стал думать о том, каким ДОЛЖНО быть искусство – взамен существующего (масштабный был человек!). Для нашего времени это, возможно, самое интересное в этом трактате.
Во-первых, рассуждал Толстой, искусство должно быть такое, которое понятно не только узкому кругу знатоков. Говоря современным языком, Толстой отрицал элитарное искусство. Он делал это, равняясь на кого-то, кем сам он не был, – пытаясь описать, каким должно быть искусство, понятное простому «человеку из народа».
Во-вторых, считал писатель, следует осудить главный признак «искусства высших классов» – художественный профессионализм. «Школы, – Толстой имел в виду не только детские, но и высшие художественные школы, – могут научить тому, что нужно для того, чтобы делать нечто похожее на искусство, но никак не искусству».
И как вывод: «Искусство будущего — то, которое действительно будет, — не будет продолжением теперешнего искусства, а возникнет на совершенно других, новых основах, не имеющих ничего общего с теми, которыми руководится теперешнее наше искусство высших классов». «Содержанием искусства будущего будут только чувства, влекущие людей к единению или в настоящем соединяющие их; форма же искусства будет такая, которая была бы доступна всем людям. И потому идеалом совершенства будущего будет не исключительность чувства, доступного только некоторым, а, напротив, всеобщность его».
Сегодня стало уже привычным делить искусство на классическое и популярное. Судьба классики вполне очевидно складывается так, как предсказывал Толстой: оставаясь почитаемой, она постепенно уходит из круга реального внимания общества. Черты популярного искусства, каким оно стало в ХХ веке, тоже до удивления воспроизводят критерии, сформулированные Толстым. Современное поп-искусство не профессионально в том смысле как понимали это слово в конце XIX века: кумиры сегодняшних толп как правило не заканчивали высших школ в своей области искусства. Их профессионализм измеряется мерой тиражности и коммерческого успеха. Популярное искусство ориентированно на душевную способность «простого человека», на знакомые ему чувства и ситуации. Наконец, – и об этом Толстой мечтал больше всего, – массовое искусство, распространяемое телевидением, многотиражными журналами, массовыми книжными изданиями, объединяет миллионы. На стадионах, на пляжах, на городских площадях проходят шоу, смысл которых Толстой провидчески описал (я лишь заменил лишь слово «художник» на «артист»): «Настоящее произведение искусства делает то, что в сознании воспринимающего уничтожается разделение между ним и артистом, и не только между ним и артистом, но и между ним и всеми людьми, которые воспринимают то же произведение искусства. В этом-то освобождении личности от своего отделения от других людей, от своего одиночества, в этом-то слиянии личности с другими и заключается главная привлекательная сила и свойство искусства».
«Какая глыба, какой матерый человечище!»
М.Найдорф
ЭПОХА РАЗРЫВА
Шомрей шабос, Одесса, 31-8-07
В истории бывают времена, когда множество людей обнаруживают, что они, не сговариваясь, стали думать и чувствовать по-другому. Например, в эпоху Возрождения многих людей разного общественного положения в Италии и других европейских странах неудержимо потянуло к римской и греческой древности одновременно с отказом от средневековых представлений и обычаев. Времена радикальных перемен во взглядах сразу множества людей случаются, к счастью, довольно редко. Их называют «переходными эпохами».
Минувший XX век составил еще одну такую эпоху. Она отличается всеми признаками переходности, из которых резкий разрыв с прошлым является самым заметным. В том числе и во всём, что касается искусства. Сто лет назад искусство занимало несравненно большее место в жизни образованных классов, чем сейчас. Тем заметнее была революция во вкусах и чувствах тех, кто привык считать искусство частью своей жизни. Начиная с первого десятилетия ХХ века возник всё углубляющийся разрыв между классическим и новым, экспериментальным, искусством. Об этом в 1910 году русский художник в Германии, Василий Кандинский, написал книжечку «О духовности в искусстве». Из-за необычности её содержания, автору нелегко было найти издателя. Но когда книжечка вышла (в художественной столице тогдашней Германии, Мюнхене), она имела большой успех, многократно переиздавалась и получила признание в значении манифеста нового искусства.
Для начала Кандинский немного иронично описывает типичную выставку со множеством полотен, где «путем применения красок, изображены куски "природы": животные, освещенные или в тени, животные, пьющие воду, стоящие у воды, лежащие на траве; /…/ вечернее солнце; дама в розовом; летящие утки; портрет баронессы X.; летящие гуси; дама в белом; телята в тени с ярко солнечными бликами; портрет его превосходительства У.; дама в зеленом». На полотнах «с большим или меньшим уменьем, виртуозностью и блеском возникают предметы, которые находятся в более или менее элементарном или тонком "живописном" взаимоотношении». И хотя «толпа бродит по залам и находит, что полотна "милы" и "великолепны", «голодные души, – говорит Кандинский, – уходят голодными». Это сочетание мастерства и равнодушия, уверенности и бессмысленности, которая как бы внезапно накрыла собою в начале ХХ века «вечное» классическое искусство, питает мысль художника о том, что время изображать существующее, подражая природе, ушло и пришло время выражать свое чувство мира и себя в нем посредством изобретаемых форм и цветов.
Кандинский считается основателем абстракционизма в живописи. Но он не был одинок в своих поисках ни в живописи, ни в искусстве в целом. Рядом новый облик музыки разрабатывал А.Шёнберг, футуристы создавали принципиально новый «синтетический» театр и т.д. Разнонаправленность экспериментов и поисков ухода от классических приемов и форм под общим название «авангард ХХ века» – типичный признак переходной эпохи.
Массовая публика авангардистов чуралась, но неизменно любопытствовала. Как и всё в ХХ веке, отношение к авангардному искусству приобрело политическую мотивацию. При Гитлере художественный авангард называли «дегенеративным искусством». В СССР сложилось политически мотивированное деление: официальное («реалистическое») и подпольно-оппозиционное («авангардистское») искусство. В западных странах, наоборот, поддержка авангардизма постепенно стала нормой, тогда как «верность классике» – признаком консерватизма.
Теперь всё улеглось. Через сто лет авангарда обсуждение выставки "Абстракция в России. XX век" было красноречиво озаглавлено «Абстракцию развивать больше некуда». В нем выражено ощущение очень напоминающее то, что век назад переживал Кандинский на академических мюнхенских выставках: опять, уже – в абстракционизме, речь о мастерстве, о художественной технике, но без трепета и открытий раннего ХХ века. Зато публика перестала бояться абстракционизма.
Разрыв с прошлым успешно завершен.
М. Найдорф
О КРАСОТЕ В ИСКУССТВЕ
Шомрей шабос, Одесса, 07-9-07
Фраза «красота спасет мир» не акцентирована в романе Достоевского «Идиот». Её заметили и сделали знаменитой читатели, которые почувствовали в этом высказывании сигнал тайной тревоги. Не о себе и близких, а, как следует из самой фразы – о мире в целом. Странное дело, ведь читатели романа жили во времена расцвета европейского благополучия. На ближайшие за «Идиотом» десятилетия приходятся пик «Викторианской эпохи» в Британской империи, «Бель эпок» («Прекрасная эпоха») во Франции, объединение и расцвет Германии и т.д. для всей Европы – вплоть до самой мировой войны 1914-1918 гг. И для России это был период «развития капитализма», когда росло производство, а с ним – образование, медицина и другие стороны народного благополучия.
Что имел в виду Достоевский, упоминая «красоту», специалисты по-разному толкуют до сих пор. Но в случае «крылатых слов и выражений» важнее не то, как думал их автор, а то как они понимаются в народе. Читатели Достоевского связывали с «красотой» удовлетворение эстетического чувства созерцанием природы или искусства. Есть свидетельство Толстого о том, как его современники в конце XIX века представляют себе задачу искусства: «Средний образованный человек не затруднится и этим вопросом, – писал Толстой. “Искусство есть такая деятельность, которая проявляет красоту”, — ответит такой средний человек».
Подразумевая в формуле Достоевского «искусство» на месте слова «красота», «средний человек» думал, что «искусство спасет мир». И это вполне соответствовало представлению об особой высокой и даже спасительной роли классического искусства в жизни тогдашнего общества. Но этой роли больше нет. «Закат Европы», впервые объясненный О. Шпенглером в книжке под таким названием (1914), оказался одновременно закатом классического искусства.
Всякий, кто окажется сегодня в сфере поэзии или драмы, живописи или музыки начала ХХ века, без труда заметит первый внешний признак нового искусства – сознательный и акцентированный разрыв с красотой как сокровенного свойства природы и человека. Многие знают «Черный квадрат» Казимира Малевича (1914, какое сгущение дат!). В его ранних работах, включая, кстати, пейзаж Одесского порта, ничего не предвещало перелома. Но после «Квадрата» Малевич не всматривается в мир и его красоту. Он конструирует – вещи и картины: «Сейчас все можно самим преобразить. Самих себя, наши жилища и города и уйти в новое, с новой формой». Это убеждение многих в его революционном поколении.
В разных столицах знаменитые впоследствии художники-преобразователи шокируют публику своим неожиданным и резким поворотом. В Париже атакуют цитадель художественной красоты – «белый балет». В «Весне священной»(1913) композитор Стравинский и художник-постановщих Николай Рерих пытались изобразить языческие обычаи древних людей. Балет был освистан. В 1917 году показывают балет «Парад», изображающий рекламное выступление цирковой труппы, зазывающей публику перед входом в свой цирк. Кубистические картонные костюмы Пикассо намеренно препятствовали танцу, лошадь с кубистической мордой выполняла цирковые номера, а в музыке, по отзывам свидетелей, «лишенной и тени красивости, насыщенной ритмами джаза и кабацких песенок», широко использовались бытовые шумы и даже стук пишущей машинки. Буржуазная парижская публика сочла себя оскобленной. Зрители бросились к сцене с криками «Занавес!». Но авторы были довольны.
Разрыв искусства с красотой стоил скандалов. Это был также разрыв с искусством – в старом смысле слова. Сегодня то, что для нас значимо, мы избегаем называть искусством, говорим – «арт-проект». А вместо «красиво» всё чаще говорим – «гламурно», сознавая, что новая красота совсем другого свойства, чем та, классическая. Она скорее успокаивает и развлекает, но не способна возвысить. И, конечно, ничего не сможет спасти.
Понадобилось меньше ста лет, чтобы красота стала музейным понятием. И трудно сказать, в чем тут победа, а в чем – поражение.
М. Найдорф
РАЗДЕЛ ВЛИЯНИЯ
Шомрей шабос, Одесса, 21-09-07
Политическая жизнь Украины в предвыборный период немного напоминает борьбу за раздел рынка, например, мобильных телефонов: Сименс, Моторола, Нокия, Самсунг, кто там еще? Названия брендов-участников хорошо известны. Борьба между ними ведется лишь за долю участия в рынке. Но голосование на потребительском рынке происходит повсеместно и непрерывно, каждый день и в каждом пункте продаж, а в политике бренды, называемые политическими партиями, определяют свои доли участия в разделе влияния на государство в момент всеобщих выборов.
Конкуренция торгово-промышленных бредов происходит, как известно, посредством рекламы. Основной мотив рекламы – мотив спасения. «У вас озноб, жар, головная боль? Купите наши таблетки, и все пройдет». «У вас нет денег на покупку квартиры? Возьмите кредит у нас, и будете жить счастливо». «Вам недостает мужественности во взгляде? Побрейтесь нашей электробритвой, и вы почувствуете себя настоящим мужчиной». «Мы спасем вас, потому что мы вас любим!» – в этом состоит основной смысл рекламы. Источник этой любви в рекламе не называют. Впрочем, не нужно быть особенно проницательным, чтобы обнаружить его в кошельках потребителей.
Интересно, что в рекламе потребитель никогда не выглядит хозяином положения. Потребителя убеждают – и в этом состоит вторая цель рекламы – в том, что он нуждается в заботе и опеке. У него беда, он расстроен или растерян, он не знает, как осуществить свою заветную мечту. Тут бренд приходит на выручку, открывает возможности, приносит счастье. Изобретательность рекламистов впечатляет. На одном из телеканалов можно увидеть такое: «Эта минута тишины подарена вам Ролексом».
На нашем политическом рынке вблизи парламентских выборов присутствует лишь два сорта спасительных предложений: прибавка денег и установление справедливости.
Если судить по необъятным выплатам бюджетных денег, которые обещают наши ведущие партии-бренды в случае своей победы, то Украина выглядит как совершенно еще советское общество. В самом деле, граждане Украины в этой политрекламе помещены в позицию опекаемых, ради которых идет речь о повышении пенсий, о льготах студентам, увеличении зарплат учителям, врачам и преподавателям ВУЗов, льготном кредитовании молодых семей, о повышении минимальной заработной платы и увеличении материальной помощи по рождению ребенка. И меньше всего предвыборные обещания адресованы субъектам мелкого и среднего бизнеса и наемным работникам в этой сфере. Пропаганда основных партий игнорирует эту – самую экономически активную часть населения, поскольку её труднее всего в рекламных целях представить материально зависимой и нуждающейся в отеческой опеке государства.
Второй ряд предложений – идеологический. Он тоже адресован наименее вдумчивой части населения, предлагая ей голосовать из позиции страдающих и спасаемых. С билл-бордов на прохожих смотрят знакомые лица. Одно из них усиливает свой лозунг энергичным ударом кулаком по столу: «Довольно дурачить народ!», другой заступник народа обещает «порядок в Раду – порядок в стране». Те, кто поувереннее, берутся гарантировать всем «стабильность и благополучие», другие предпочитают вести более «агрессивную стратегию» на этом рынке влияния и предлагают осуществить спасительный «прорыв» к «справедливой и конкурентоспособной стране». И всё в самых общих словах.
Очевидная скудость идей, даже в сравнении с предыдущими выборами, примитивная крикливость в духе торговых зазывал и отсутствие интереса к отображению реальной ситуации и вытекающих из нее возможностей, настораживает. Всё это может указывать на то, что значение процедуры голосования как инструмента политической жизни как и самой политической жизни в нашей стране постепенно уменьшается.
Но для любой страны это плохо, если раздел политического влияния перемещается из открытой общественной дискуссии «в тень» кулуарной борьбы.
М. Найдорф
УПРАЖНЯЕМ ПЛЕЧИ
Шомрей шабос, Одесса, 5-10-07
Мой коллега однажды рассказал мне, как на заре своей преподавательской деятельности он получил полезный урок стиля. Его соседка, врач на пенсии, узнав, что он отправляется читать лекцию, настоятельно порекомендовала ему надеть галстук. Так полагается, - сказала она. «Они знали, как полагается», - говорит мой коллега. Сейчас многие вспоминают поколения своих родителей как «людей порядка». Но то было другое время. Сейчас «человек порядка» . это скорее проявление личной психологической склонности, чем требование времени.
В теплые дни начала сентября студенты приходили на занятия, одетые так разнообразно, как только позволяет сегодня эта сфера промышленности. Шлепанцы на босу ногу стояли рядом с элегантными босоножками на высоком каблуке, скромные джинсы и маечки соседствовали с демонстративно просторными или, наоборот, минимизированными одеждами, а среди них блистали платья, предназначенные, скорее всего, для посещения концертов или приемов. (Впрочем, кто поручится, что точно такое же разнообразие не образуется в публике концертного зала?).
В пределах здравого смысла это разнообразие может только порадовать. Но беда в том, что если общепринятых стилевых границ нет, то здравому смыслу просто не на что опереться. Там, где нет стиля, общественного согласия относительно эстетических и этических норм (в одежде, публичной дискуссии, политическом поведении и других сферах свободного самовыражения), лишаются смысла любые оценки и суждения. В отсутствие стилевых норм мы, например, не можем сказать, что кто-то «одет вызывающе». Можно лишь высказать свое мнение или пожать плечами.
Но точно так же в отсутствие общепринятых представлений о стилевой норме публичной деятельности, исчезло такое понятие как «непарламентское поведение». В минувшем году в нашем парламенте широко использовались методы, выработанные еще в отечественных коммуналках для непрерывного противостояния с соседями: потасовки, выключение света соседу в уборной или радио, назло соседке оставленное включенным на целый день и на полную громкость! Возможно, многие забыли, что шумные парламентские скандалы не встретили твердого морального осуждения. Хотя многие «пожимали плечами» и отворачивались, отказываясь смотреть телевизор. Отворачиваются и сейчас, чтобы не видеть неприличные перепалки между политиками в телепрограммах, предназначенных быть площадками для дискуссий. Но как доказать, что эти скандалы выходят за пределы приличий? Общественная мораль нуждается в общепринятых нормах, а с ними-то у нас плоховато.
Знакомый журналист настаивает: не стиль, а уголовный кодекс должен полагать границы возможных и невозможных поступков, равно как и наших суждений о них. Интересный человек! Живет в нашей стране, а принципы придумывает для какой-то другой. Какой кодекс нам сможет помочь, если легитимность самого Конституционного суда Украины подвергается сомнению в публичных высказываниях высоких действующих политиков? Мне кажется, что наоборот. Лишь там, где граждане в общем согласии склоняются к выработке приемлемых норм и правил, которым сами готовы следовать, закон получает общественную защиту. Как и нравственность. Как и вся наша эстетическая атмосфера, кстати.
Освободившись от оков советской цензуры, наши журналисты по собственному вкусу оформляют теле- и радиопередачи передачи ритмической музыкой, вообще-то придуманной для провинциальных дискотек и занятий аэробикой. Тем самым они из года в год воссоздают у нас музыкальную атмосферу бедных районов богатых западных городов. (В русском языке для этого придумано словечко «попса»). Но попробуйте найти, что возразить, если дело сводится лишь к суждению личного вкуса. Кому не нравится, могут пожать плечами и отвернуться, т.е. выключить радио.
Но может быть регулярное пожимание плечами полезно для нашего здоровья?
М. Найдорф
МОЙ СОСЕД
Шомрей шабос, Одесса, 12-Х-07
Мой сосед Анатолий – человек по природе пытливый и вдумчивый. Ему бы хорошее образование да знаний побольше, да начитанности. Но с этим у него не очень. Диплом о высшем образовании у него есть, а образования нет. То ли институт был плохонький, то ли себя он в юности не знал: бывают люди, которым хорошее образование нужно для личных нужд даже больше, чем диплом для работы. Сейчас ему около пятидесяти. Из них он последние лет пятнадцать жадно заполняет образовательные пробелы, читает книги по психологии, истории, философии.
При Совдепии он верил всему, что говорилось «сверху». Особенно, в свои армейские годы. В «перестройку» растерялся и, как он говорит, «начал задумываться». Мы познакомились пять лет тому назад. Тогда Россию он ставил в пример Украине. Даже не Россию, а память об СССР. Дескать, порядок был, всё было разумно и понятно. Но теперь он так не думает. При случае ссылается на преступные репрессии сталинского времени как на очевидный исторический факт, говорит об украинских проблемах как о внутренних проблемах своей страны и значительно меньше склонен винить в них Америку или Россию. «Перестройку» он встретил как обычный советский атеист. Теперь он сокрушается, что впервые взял Библию в руки не в детстве, а в 35 лет. От советского времени сохранил только спортивные навыки: в молодости был спортсменом, теперь понемногу, но ежедневно тренируется.
Конечно, такая быстрая перемена представлений произошла во многом благодаря способности моего соседа слышать или даже, говоря по старинному, жадно внимать. Дома постоянно тихонько говорит Первая программа радио, давняя советская привычка его мамы. По вечерам – телевизор, воздействие которого трудно избежать. Анатолий прислушивается также к мнению родственников, которые живут в других областях Украины (в сравнении с ними Одесса – политически вялый город), обдумывает слова случайных и неслучайных собеседников. Но, главное – за эти годы он вылез из бедности. Не стал богатым, но уже не чувствует себя «на краю». И назад, поэтому, больше не смотрит.
Теперь он хочет душевного равновесия, покоя. Недавно он сказал мне, что решил избегать разговоров на три темы: о здоровье, религии и политике. Обсуждение этих тем больше других оставляют в нем чувство раздражения, «а это нарушает работу организма», – говорит он. Можно предположить и иное: похоже, что Анатолий по-прежнему избегает разномыслия. Он привел такой пример: «Долгое время я верил тем, кто говорил, что употребление кофе вредно, и я сам говорил это всем. Но недавно опытный врач сказал мне, что хороший кофе полезен. Я пережил шок. Оказывается, десять лет я верил и повторял всем ерунду!».
Под «разговорами о религии» Анатолий понимает споры с родственниками, которые остались атеистами. В сущности, эти разговоры сводятся к бесконечному спору о том, «есть ли Б-г?». Для верующего человека такие споры сами по себе абсурдны.
«Разговоры о политике» в личном опыте Анатолия – это прежде всего раздражающие душу споры со старшими родственниками об их коммунистических убеждениях. «Убеждения в советские времена никого не волновали, – считает он. – В коммунистическую партию вступали ради продвижения по службе. Как и сейчас, тогда люди думали прежде всего о семье, зарплате, о собственном благополучии». Видно, что Анатолий ценит семейные связи и не хочет жертвовать ими из-за «политики».
Разговор происходил незадолго до выборов. Мы сознательно обошли вопрос «за кого голосовать будешь?». Но я заметил, что в оценке политических лидеров мой сосед больше всего полагается на мнение своих киевских родственников. Во-первых, они живут в столице и поэтому, как он считает, лучше информированы. Во-вторых, они имеют неплохой бизнес (хороший аргумент, не правда ли?). В-третьих, они не жалеют слов и денег, чтобы объяснить по телефону свои политические предпочтения.
Мне кажется, что Анатолий развивается в том же направлении, что и всё украинское общество.
М.Найдорф
ВЫЖИВЕТ ЛИ "ВЕЧНОЕ"?
Шомрей шабос, Одесса, 19-Х-07
В Музее национальной истории в Вашингтоне есть удивительный экспонат - концертный зал. Немалых размеров, мест на четыреста, зал закрыт для посетителей. Музейный принцип "руками не трогать" нарушается здесь в особых случаях. Публику приглашают, например, во время концертной демонстрации редких музыкальных инструментов. В зал можно заглянуть из коридора через две полуоткрытые двери. Кроме стульев, видна сцена, и на ней рояль, на котором кто-то играет произведения композиторов, писавших как раз в эпоху расцвета концертного исполнительства. "Живая музыка" звучит, но пианиста не видно: на пути взгляда от двери к клавиатуре рояля стоит малоприметная ширма. Музеефицировано всё: и зал, и рояль, и концертное музыкальное исполнительство! Смело решение. Но не рановато ли?
Недавно в зале одесской филармонии играла Дина Иоффе, великолепная пианистка советского происхождения, которая давно уже живет, успешно концертирует и преподаёт за рубежом. "Steinway" в ее руках звучал так привлекательно и так неповторимо, будто она привезла его с собой. Слушатели говорили, что буквально "купались в красоте" ее звучания. Впрочем, о том, что публика присутствовала при исполнении великих произведений классики, речи не было. В том-то и дело, что в центре внимания оказались не исполненные ею, как говорили когда-то, "вещи" и не их исполнительское прочтение (интерпретация), но именно обаяние музицирования, красота звучания. Меломаны всегда были склонны ценить в пении артистов "сладостные звуки" скорее, чем содержательное исполнение. Теперь и от пианистов ждут по большей части не интерпретации, а гармонии и красоты. Или ловкости рук и энергии. Волна "умного" исполнительства 1930-70-х откатилась.
Композиторы, которых мы чтим как классиков - от Баха до . даже до Шостаковича, все жили в иные времена. Там всё было иное: и мечты и реальности, и скорости и звуки, и даже смыслы, ради которых сочиняли музыку (трудно представить сейчас, каким было придворное или домашнее музицирование, для которого писали свою музыку Скарлатти, Гайдн, Мендельсон?). Тем не менее, эти классики всегда были наши. Что-то общечеловеческое и очень важное объединяло их и нас поверх разрывов во времени. Вот именно преодолением этих разрывов, поиском общечеловеческого смысла классики и занималось "умное" исполнительство, умевшее интерпретировать великое наследие для современного слушателя.
Но сейчас разрыв с прошлым кажется безнадежно непреодолимым. А если не относиться к классике с почтением, то открываются два пути. Во-первых, её коммерческое использование. Еще сорок лет назад вокальный октет "Свингл Сингерс" стал исполнять инвенции Баха в джазовой манере. Затем они стали использовать известную музыку Моцарта, Шопена, Бетховена. "Теперь октет исполняет хиты всех времен и народов, смешивает классику, рок, оперу и джаз. Голосом имитируют не только современные, но и средневековые инструменты, и даже электронную музыку" - сообщает интернет-источник. Стиль Ванессы Мэй - пример использования, который можно охарактеризовать, как экстремизм в отношении классики.
Второй путь - музеефикация. Еще до Второй мировой войны зародилось движение за "аутентичное" (подлинное, точное) исполнение музыки на инструментах и в манере соответствующего времени. Аутентичное исполнение можно считать "ученым", т.к. ему предшествует изучение и реконструкция не практикуемых музыкальных инструментов и способов игры на них. Слушать аутентичную музыку так же трудно, но интересно, как трудно, но интересно читать старинные рукописи.
Труднее всего музеефицировать само искусство игры. Фортепианное исполнительство, например, совершенствовалось на протяжении жизни десяти поколений. И живет оно сегодня в буквальном смысле в руках небольшого круга выдающихся музыкантов, таких как Дина Иоффе.
Создадут ли ближайшие поколения специальные резервации для классики на манер вашингтонского музея? Если нет, то классике, наверное, не выжить.
М. Найдорф
ВРЕМЕНА МЕНЯЮТСЯ.
Шомрей шабос, Одесса, 26-Х-07
Латиноязычная фраза "Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними" кажется принадлежащей - по праву языка и духу мудрости - древним римлянам. Но авторитетный словарь связывает авторство этой мысли с именем внука Карла Великого франкского короля Лотаря I. Он правил в IX веке н.э., в эпоху средневековых войн, интриг и предательств, в "эпоху перемен", когда определялись границы европейских владений-государств - на века вперед, о чем он, конечно, знать не мог, но о переменах мог судить по собственному опыту. Впрочем, возможно, что эта фраза была заимствована из латинских письменных источников кем-то из просвещенных учителей, живших при дворе Карла и его наследников, Каролингов. Не зря же этот оазис средневековой учености называют "Каролингским Возрождением". Впрочем, чьим бы изобретением эта мысль не была, она не забыта и дожила до наших дней. До современности.
Древние жили в медленные времена, когда традиции были святы, а изменения трудно было заметить "невооруженным глазом" современника. Но когда наступали "эпохи перемен", они касались всего, людям приходилось меняться, нравилось это им или нет. Римляне эпохи республики великолепно владели искусством войны, возделыванием полей и участием в управлении общиной. В этих трех занятиях, которые только и считались достойными свободного человека, граждане совершенствовались веками. В эпоху империи войны стали вести профессиональные солдаты, поля обрабатывали пленные рабы, политика превратилась в борьбу за власть. Времена изменились. Жизнь требовала совсем иных представлений и навыков, и уже ясно стало, что усовершенствованные поколениями три свободных умения - гордость древнего римлянина - оказались ненужными. Далеко не всех это обрадовало.
Изменяться, значит обменивать утраты на приобретения.
Наш век - век перемен. На глазах одного поколения из повседневного быта ушли навыки, которые мы ассоциируем с проклятой бедностью. Обширный круг домашних работ (шитьё, вязание, вышивание, рубка дров и т.п.), художественное самообслуживание (умение петь, играть на баяне, гитаре, фортепиано и других музыкальных инструментах) больше не требуются. Истаивают многие ремесленные умения - часовых, портняжных, плотницких, сапожных дел. Современное мастерство ручной работы, handmade, перешло в разряд экзотических редкостей. Постепенно утрачиваются ценнейшие навыки, связанные с таким особым видом ручной работы как создание произведений искусства. Ремесло художника или композитора уже не находит себе оправдания там, где станковое полотно или симфония служат лишь знаками прошлой эпохи. Но в каждом из этих навыков - след поколений, которые совершенствовали его, доводя в некоторых случаях до виртуозности. Они затухают, и, кажется, уже некому вздохнуть над обесценившимся богатством.
Уходящие теперь занятия большинства людей имели то общее, что связывали человека с обработкой физически представленной реальности - с деревом и кожей, огнем и водой, мехами и струнами, красками и звуками. Теперь большинство ремесел состоит в работе с символами - программисты, менеджеры, журналисты, юристы, торговцы, финансисты. Список можно растянуть, но главное и так ясно: реальность, с которой работают эти люди, не содержит в себе неумолимой вещности природного материала. Реальность рынка, политики, денег, информации - иного рода. Она предполагает в буквальном смысле иное "чувство реальности". Кроме того, не многие из современных профессий призывают человека к пожизненному им служению. Наоборот, более всего ценимое сейчас умение - быстро приспосабливаться к требованиям рынка труда. Обратная сторона этого умения - отказ от углубленного владения определенным ремеслом. Посмотрите на объявления о найме: из них видно, что требуются люди с совсем другими качествами характера. И эти качества в скором времени станут базовыми, типичными для нашего времени.
Времена изменились. Изменились и мы.
М.Найдорф
ГОДЫ СТРАНСТВИЙ
Шомрей шабос, Одесса, 2-XI-07
Есть знания, которым не обучишь в университете - это то, что называют "знанием жизни". Их приобретают методом проб и ошибок - в компании друзей, на дискотеках, в походах, пробуя ту или иную работу и, будем откровенны, пробуя себя в той или иной форме семейной жизни. Важность этого свойственного молодости периода "нащупывания" для всей последующей жизни очень велика. Но продолжительность этой фазы становится тем большей, чем более разнообразными и менее предопределенными становятся социальные связи. В наше время "поиски себя" молодыми людьми растягиваются уже на десятилетние. Причем, этот факт характерен не только для части постсоветского мира, с его "переходной" экономикой и социальной структурой. Экономически благополучный "западный мир" переживает тот же рост социальной неопределенности. Там тоже - своя "перестройка". И очень может быть, что перестройка "у нас" была бы куда более продуктивной, если бы не совпала с неопределенностью у "них".
Заметка в недавней "Нью-Йорк таймс" ('The Odyssey Years' by David Brooks, 07-10-9)) обращает внимание читателей на сразу два социологических исследования, недавно завершенных в США, оба посвященных периоду "одиссеи" в жизни молодых людей нашего времени. В ней говорится: "Мы имели обыкновение различать четыре фазы в жизни человека: детство, юность, взрослую жизнь и старость. Теперь их можно насчитать по крайней мере шесть: детство, юность, одиссею, взрослую жизнь, активную отставку (т.е. жизнь после выхода на пенсию) и старость". Можно сказать, что взрослая жизнь - время наибольшей ответственности перед другими, обогатилась теперь двумя обрамляющими её фазами, характеризующимися большей заботой о собственной личности. Причем, "одиссея", десятилетие "странствий и приключений" в самом начале взрослости, ввиду своей новизны, порождает немало проблем в отношениях с близкими взрослыми, которые не имели подобного опыта в собственной молодости.
"В этом возрасте после 20-ти лет то идут учиться, то бросают учебу, живут то с друзьями, то дома, то влюбляются, то расходятся, пробуют то одну профессию, то другую". Родители, конечно, понимают, что должен быть какой-то переходный период "ранней взрослости", но, когда у их собственных взрослых детей это период затягивается на пять, семь и более лет, они начинают нервничать. "Родители не могут уловить ясного смысла в направлении жизни своих детей". Они видят только, что многие важные вещи просто отсрочиваются. Задерживается время вступления в брак. Задерживается рождение детей. Задерживается начало постоянной работы. Люди, родившиеся до 1964 года, - говорят американские социологи о своих согражданах, - привыкли определять взрослую жизнь по трем основным признакам: уход из дома, достижение материальной независимости и вступление в брак. В 1960-м 70% тогдашних 30-летних американцев достигли этого положения, в 2000-м из тридцатилетних - меньше 40%. И эта тенденция нарастает.
Социологи ссылаются на "дух текучести", характеризующий современное общество. И "одиссея" отвечает этому духу. Получив высшее образование, молодые люди оказываются в мире, который можно охарактеризовать как неопределенный, многообразный, мир поисков и исправлений, в котором "известные рецепты успеха неприменимы, новые нормы не установились и всё, похоже, скользит ко всё большему непостоянству". Социальные структуры изменчивы. Рынок рабочих мест - текучий. Выпускники сталкиваются с массой предложений работы, к которым они совершенно не готовились. И редко кто сможет проработать всю жизнь в одном учреждении.
Наблюдения показывают, что многие из тех, кто прошел фазу "одиссеи", укрепляются в своих ценностях, склоняются к более традиционным устремлениям и начинают выше ценить своих родителей.
Очевидно, что фаза "одиссеи" со временем будет обрастать своими правилами и ритуалами. Не будем забывать, что фаза "юности" сформировалась в западной культуре всего около столетия назад.
М. Найдорф
СВОБОДА НЕУЧАСТИЯ
Шомрей шабос, Одесса, 9-XI-07
"Не обобщай" - одна из максим нашего времени. Обобщать нынче рискованно. Могут не понять и даже обидеться.Помнится, Козленок из давнего советского мультфильма вызвал возмущение зверей, когда стал считать всех, кого встретит. Считая, Козленок включал их в число своих знакомых или даже друзей. Но каждый из них был уверен, что он сам по себе, и не хотел "обобщаться" с другими.
В советское время обобщенное "мы" создавалось прежде всего государственной пропагандой по модели "мы все как один." - осуждаем, поддерживаем, берем повышенные обязательства, клеймим позором, прославляем и т.д. Советское "мы" создавалось еще и принудительной общностью судеб - в бедности и толчее, в общности первоочередных забот и в вынужденной коммунальности быта или тюрьмы.(При гигантском количестве заключенных в Стране Советов не приходится удивляться, кто "культура зоны" стала постепенно культурой страны. А в зоне искусство выживания тоже связано с умением отстоять хоть малость своего собственного пространства.)
Из всех этих принудительных "мы" вырастало тайное или явное желание обособиться - сподобиться получить самостоятельную квартиру и больше не видеть соседей на общей кухне, найти свой, "левый", путь к магазинному прилавку, чтобы поменьше стоять в очередях, избавиться как-нибудь от хождений на безумные - в буквальном смысле - политзанятия и прочие собрания. Свобода, в её советском представлении - это свобода от навязанной коллективности. В большинстве случаев она была привилегией, притом редкой и дорогостоящей.
Мечта сбылась. Для многих, по крайней мере. Коммуналки расселены, что такое "политзанятия" новому поколению приходится уже подробно объяснять, а очередью называют теперь группку покупателей из пяти человек. Но свобода всё ещё и слишком часто понимается у нас как особая степень комфорта, обеспеченная возможностью позволить себе "не видеть" других. Хамство - "грубость, наглость, нахальство, вместе взятые, но при этом - умноженные на безнаказанность" - почти исчезло у нас из повседневного общения в магазинах, в маршрутках, в прачечной-химчистке. Связанные рынком, водитель и пассажир, продавец и покупатель, мастер-приемщик и клиент не ищут больше "свободы" друг от друга. Свобода хамить пока ещё остается одной из привилегий богатства и власти, пока и поскольку они не зависят напрямую от денег населения. Огромный черный экипаж с непрозрачными стеклами, поставленный водителем поперек людного тротуара - наглядная иллюстрация того, как советская по своей природе идея свободы-привилегии вполне может жить в голове современного "предпринимателя".
Понимание свободы как возможности обособиться, выросшее из советского прошлого, всё ещё мешает формированию новых и продуктивных "мы" - разнообразных групп интересов, союзов, ассоциаций, которые могли бы совокупности своей сплести общество в единый организм, способный сопротивляться произволу большого бизнеса и власти. Эту общность граждан ради лучшей организации своей жизни называют, не у нас, правда, "гражданским обществом". Его у нас нет.
Существующий вакуум пытается заполнить государство, предлагая образовать "мы" на основе национальных символов, например, понуждая к повсеместному употреблению украинского языка или пытаясь создать культ горы Говерлы (как бы украинской Фудзиямы). Другой, и тоже не "гражданский" путь, прокладывают новые виды общности, создаваемые в пространстве всемирной сети Интернет. Виртуальные "мы" множественны и текучи, а их участники - что характерно - тоже упорно стремятся сохранить свободу как привилегию, состоящую в максимальной анонимности и безответственности.
То, что мы, граждане Украины, разные - не секрет. Но мы, к тому же, разрозненные разные. В нашем обществе свобода ассоциаций реализуется явно слабее, чем свобода неучастия. Но вот, что интересно: страна живет, следовательно, из этого неучастия какое-то "мы" всё-таки получаетс
М. Найдорф
ДЕНЬ ПАМЯТИ
Шомрей шабос, Одесса, 16-XI-07
Седьмое ноября - день памяти Советского Союза. Не "светлой памяти", а просто памяти. Те из нас, кто родился до 1980 года, а это наверное две трети ныне живущих, могут обращаться к собственной биографии. Но все мы - не только те, для кого СССР остался в весьма смутных детских представлениях и родившиеся позже - все мы постепенно перейдем к памяти письменной. Каждый, если помнит - то своё, а документы сохраняют чужое. Так складывается историческая память об общем прошлом. О советском прошлом она еще не сложилась. Ее место хранят пока коллективные предрассудки и заблуждения, посеянные еще умелыми творцами советской и антисоветской пропаганды.
"О мертвых либо хорошо, либо ничего", завещали древние, т.е. о мертвых не злословят. Может быть поэтому разоблачительные "перестроечные" публикации об СССР людей, глубоко знавших ГУЛАГ, административно-командную систему, бесконечно затратную экономику и другие особенности "страны победившего социализма", были встречены тогда коллективным молчанием.
Но вот что прояснилось с годами: об СССР невозможно сказать, что он мертв. До сих пор жизнь напоминает нам, до какой степени мы - где по колени, а где и по пояс - погружены в опыт и убеждения, происходящие из исчезнувшей страны. Причем, не только те из нас, кто жил в СССР, но и те, кто родился позже. (Взгляд на соседей по СНГ иногда впечатляет больше, чем взгляд на собственную страну). Немудрено: другого прошлого у нас нет. Значит, тут нужен совсем другой подход. Из столь дорогостоящей неудачи, каким оказался Советский Союз, остается хотя бы извлечь для себя как можно более правдивые выводы.
Сегодня, 7 ноября 2007 года, в память об СССР я воспроизвожу собственную дневниковую запись, сделанную тридцать лет назад. В тот день я задержался на работе и зашел в столовую. Столовая №6 находилась в Одессе возле кинотеатра "Звездный" в жилмассиве им. Котовского, в просторечьи - "Поселок Котовского". Вот эта запись.
"Новое здание. Жилой дом. На первом этаже довольно просторное помещение с четырехугольными колоннами внутри. Гардероб не работает.
Стены в подтеках. У линии раздачи стоит очередь человек в десять. На стене две аккуратные надписи: "Стол для чистых разносов", "Стол для грязных разносов".
Чистых "разносов" нет. Вместо них - груда использованных. Кто-то из очереди просит судомойку их помыть. Вежливо просит. Посудница подходит и отнюдь не вежливо показывает, что в груде есть еще относительно чистые экземпляры. "Стол для чистых разносов" остался пустым.
Очередь состоит из людей потерянных, похоже что бездомных. Все они - люди среднего возраста, мужчины и женщины с отсутствующим выражением лиц.
Обед сегодня состоит из супа, который живо отсылает воображение к тюремной баланде. Публика об этом уже знает и потому "первое" не берет. На второе можно получить кусок жира от свинины или тефтели, в которых мяса не больше, чем в вермишели, что подается к ним на гарнир. На третье блюдо приготовлен компот из гнилых мандарин (тоненькие ниточки вываренных цитрусов плавают на дне стаканов). Вместо компота можно выпить так называемый "кофе" - суррогат на горелом молоке полупроцентной жирности.
Салат из капусты стоит на раздаче с утра, он потек и обесцветился. Для выторга столовой салат снабжен куском масла, что сразу удорожает его втрое.
Посуда металлическая. Ложки и вилки покрыты слоем никогда не смываемого жира. Судки и тарелки (тоже металлические) моют в холодной воде до того момента, когда жир не виден. Но руками он ощущается на всей посуде. Есть приходится поэтому только верхний слой пищи, который с тарелкой не соприкасался.
Холодно. Весь обед приходится есть в пальто. Шапки при этом кладут на стол рядом с тарелкой.
Обычный обед в рядовой столовой. Все едят спокойно. Привычно. Можно с пивом. Стоит такой обед около рубля. Пиво - отдельно.
Интересно, что я не отравился. Собственно, обычно этого ни с кем не происходит. Поэтому всё считается нормальным".
Конец цитаты.
М. Найдорф
ВЕРИШЬ-НЕ ВЕРИШЬ?
Шомрей шабос, Одесса, 23-XI-07
Четырехлетняя девочка-вундеркинд пишет маслом абстрактные картины. Верите? Ну, а вдруг, чего только не бывает? Для тех, кто не верит, добавим: живет в Америке, зовут Марла Олмстед. Поверили? Еще нет? А так: "Некоторые из ее картин были проданы за 25 000 долларов". Уже впечатляет? Упомянем еще издания, которые об этом сообщают: не "желтая пресса" какая-нибудь, а, например, газета "Нью-Йорк Таймс", сеть "NPR" (Национальное общественное радио), крупнейшие национальные телесети и другие, не менее уважаемые источники.
О Марле Олмстед снят фильм. Режиссер, 36-летний красавец Амир Бар-Лев целый год снимал видео-интервью с родителями и родственниками, записывал беседы с девочкой и процесс ее художественного творчества. Сообщается, что фильм приобретен калифорнийской компанией Sony Pictures за два миллиона долларов. Верите? Теперь уже фильм и его автор попадают в центр внимания прессы: интервью, рецензии, видеоролик фильма на "CBS-news video" в Интернете. Получилась сенсация, то есть "сильное впечатление, произведенное в обществе каким-либо событием". Вопрос теперь в том, какое именно событие произвело "сильное впечатление" в американском обществе в данном конкретном случае?
Если судить по прессе, то вперед выдвинулись два аспекта: цены и художественные достоинства картин Марлы Олмстед. Именно в таком порядке. Специалист поясняет, что большинство серьезных торговцев картинами, не стали бы приветствовать быстрый рост стоимости ее картин, случившийся после премьеры фильма. "Лучше иметь многих покупателей, которые готовы заплатить по 5-6 тысяч долларов, чем немногих, которые легко расстанутся с 25 тысячами, ради одной картины, - со знанием дела рассуждает авторитетный консультант. - Дилеры не хотели бы отвращать широкую базу покупателей".
Директор Центра современного искусства в Вашингтоне говорит, что "произведения Марли, на самом деле, никак не отличаются от произведений может быть полумиллиона детей во всем мире. Разница лишь в том, что родители дали ей хорошие краски". "Люди впадают в безрассудство, потому что не видят разницы между этим и настоящим современным искусством". Если бы ярко "декоративные", написанные акриловыми красками, полотна не напоминали бы абстрактную живопись, мы бы имели критерий отличия. А так "можно считать жульничеством продажу её картин как искусства, но можно считать жульничеством и всё абстрактное искусство вообще".
Наконец, вопрос о авторстве картин, представленных как произведения пятилетней уже Марлы Олмстед. Оказывается, 86-минутный телефильм, по отзывам критиков, лишь усилил подозрения в том, что ей кто-то помогает. Чем же тогда весь год съемок занимался режиссер? Сам м-р Бар-Лев в интервью говорит, что "это фильм о взрослых, это не фильм о маленькой девочке, рисующей у себя дома". "В конце концов, я должен был выбирать между моей привязанностью к этой семье и моей заботой о том, чтобы всё рассказанное было правдой", - говорит он. Но в чем состоит правда его фильма, уже невозможно понять. Фильм не устранил сомнений и ничего не прояснил.
"Амир не приукрасил семью в процессе съемок фильма, - открывает новый аспект его коллега Элизабет Коен. - Фильм ставит нас лицом к реальности медиа-процесса, хищной сущности журналистики. Необходимо непрерывно кормить 24-часовый цикл медиа-новостей. Но что происходит с теми, о ком мы пишем?"
Марлу Омстед называют в прессе "медиа-феноменом". Это значит, что для миллионной публики она более реальна во всех этих публикациях, чем в частной жизни в лоне своей семьи. Говоря резче, для публики девочка вообще не существует как конкретный ребенок, но только как образ, пребывающий в медиа. Ну, а если эта Марла - фантом, выдумка? Если ее вообще нет в природе? Это уже не имеет значения. Медиа-событие успешно состоялось: удивление пережито, тема для застольных разговоров создана, привычные общественные проблемы (цены, современное искусство, аморальность прессы) обсуждены. Публика накормлена и довольна.
Ибо занятно.
М. Найдорф
В ЩЁЛОЧКУ
Шомрей шабос, Одесса, 30-XI-07
Недавно достался мне под раздачу молодежный журнальчик, специальный, для студентов. Взял посмотреть. «Интересно, что они чувствуют», – сказал Жванецкий, правда, по другому поводу. Первое впечатление – никакого удовольствия. Но профессия обязывает. Стал вчитываться.
Странный, очень странный вид. Мало текста, много картинок. Картинки небольшие, как бы и не предназначенные к рассматриванию. Зато в большинстве случаев – серийные. На многих страничках – шесть симметрично разложенных портретиков, на развороте – дюжина. Дизайн таков, что рассматривать портретики нет смысла. Не в лицах дело. Собственно, картинкой в журнале является каждая страничка в целом. Страничка портретиков с текстами или страничка с картинками-индексами и текстами. Ритм журнала – геометризированный, причем, простейшим способом: по преимуществу – равными и рядоположенными прямоугольничками. Не сразу догадался: журнальчик воспроизводит дизайн простеньких веб-страничек и отсылает к ним: в нем действительно много интернет-ссылок. То есть не журнал это вовсе, а путеводитель по студенческому Интернету. Дескать, пока идет лекция, просмотри, где ты еще не побывал, «кликни» мысленно, а придешь домой – займешься вплотную.
В центре внимания – то, что называют теперь «миром развлечений». Журнал учит весёлому образу жизни, который должен занять вторую и, как считается, лучшую половину дня студента. Вообще-то это не факт. Возможно, что наиболее ценное для себя студент находит как раз в университете: и знания – для будущего, и самоутверждение – для настоящего, и друзей – на всю жизнь. И учителей, кстати, тоже. Интересно, что журнальчик предлагает всё же самое, но в ином, «параллельном» мире.
Знания. Номер, который достался мне, выдвигает на первое место знания об организации домашней вечеринки. Из других знаний предлагается «близкое» (конечно, фальшивое) знакомство с парочкой поп-звезд (есть «она», есть «он»), парочкой (явно выдуманных) «карьерных» историй, а далее всё как положено – секс, игра, музыка. Кстати, игра. В журнальчике считается, например, что читатели сами выбирают себе «преподов» в искусстве жизни по вкусу, ориентируясь по их фотографиям (кажется, все они – «модели»). Для самоутверждения предлагается стать знающим человеком в части того, что следует покупать, чтобы надеть, послушать и развлечься. А также о том, что следует думать об этих же предметах – одежде, популярной музыке и уличных знакомствах. И – тоже важно – о «Фабрике звезд». Кстати, о приобретении друзей в журнальчике ни слова. А помните всепопулярнейшего некогда Дейла Карнеги с его «Как приобрести друзей?». Другие сейчас времена.
Теперь о языке. У классика есть едкое определение: провинциальная «смесь языков французского с нижегородским». Сейчас в этой рецептуре вместо французского – английский. Но функция та же: показать, что и мы не лыком шиты, то есть уже шагнули в большой глобализованный мир. «Бекстейдж, Трип, Секс, Гаджет, Геймер, Тренд». Это – рубрики номера. Если недостает подлинных английских слов, их заменяют самодельными стилизациями, лепят квазианглийские словечки «дом-пати», «пати-мейкер» (колонка редактора в журнале так и называется: «игра в слова»). В готовом виде смесь звучит так (цитирую): «Самый интеллигентный ганста репер за всю историю этой музыки, Кени Уэст, оказался еще и самым модным ганста репером за всю историю коммерческого хип-хопа. Несколько месяцев назад он спел дуэтом с популярными инди-рок шведами Peter Bjom and John, а в одной из песен нового альбома музыканта появляется семпл из трека людей-машин Daft Punk». Что-то неземное слышится мне в этих словах. Может быть инопланетяне уже тут?
Занятно глянуть на этот странный мир в журнальную щёлочку. Но трудно поверить, что апология весёлого образа жизни никак не отзовется в будущем. Интересно, как?
М. Найдорф
ПРЕДРАССУДКИ И КАТАСТРОФЫ
Щомрей шабос, Одесса, 7-XII-07
Наиболее распространенные мнения часто бывают заимствованными. Кто-то когда-то назвал Средневековье «мрачным». Потомки восприняли эту оценку с доверием. Так сложился коллективный предрассудок, между прочим, легко опровергаемый. О минувшем ХХ веке, наоборот, не принято думать, что он был «мрачный», хотя под аккомпанемент «невиданного технического прогресса» одних только расстрелянных людей было больше, чем всех жертв инквизиционных аутодафе.
Предрассудками мечены все катастрофы ХХ века. Расхожие мнения о Первой мировой войне до сих пор воспроизводят оценки, сделанные её современниками. Говорят, что виновен в ней «германский империализм» и все другие империализмы. Но не пора ли послушать современных, то есть современно мыслящих историков? Другая катастрофа – Великая депрессия, которая началась в 1929 году в США, охватила мировую экономику и в значительной мере подготовила приход Гитлера к власти. Долгие годы коллективное заблуждение видело в ней очевидное доказательство «общего кризиса» капитализма. Теперь уже вряд ли кто-то так думает. Но тех, кто думает об этом иначе, теперь тоже мало, и их никто и не спрашивает. Устаревшие предрассудки останавливают всякую мысль, мешают учиться у недавней ещё истории.
Репрессии в СССР по своей катастрофичности сопоставимы с каждой из мировых войн минувшего века. О них тоже сложились мифы, которые точнее было бы назвать коллективными предубеждениями. Те, кто называют репрессии «сталинскими», утверждают, что они затеяны и осуществлены Сталиным и его подручными (всегда готов спросить, сколько «подручных» нужно иметь, чтобы планомерно отловить и убить столько людей?). Другой предрассудок состоит в том, что без этих миллионов (анонимных и, в буквальном смысле, бездарных) смертей великую страну было не построить. Но почему мы воспринимаем эти ничего не объясняющие предрассудки без критики? Почему не терзаем наших историков, чтобы получить современное, обоснованное и достойное умных людей понимание собственного прошлого? Новейший предрассудок учит нас думать, что худшие катастрофы остались позади. И можно не беспокоиться.
До недавнего времени предвзятые объяснения рукотворных моров ХХ века связывали с неостывшей ещё заинтересованностью их участников и потомков. Теперь даже самые молодые наследники тех, кто сгинул в поздних, послевоенных уже репрессиях, женят своих внуков. Время личной заинтересованности уходит. Студенты обсуждают «сталинские репрессии» с такой же отстраненностью, как полпотовский террор в Камбодже или «культурную революцию» в Китае. Их новая – отстраненная – точка зрения состоит в том, что «время было такое». Деды и отцы искали виновных, а дети нашли-таки: «время». Хорошая основа для «согласия и примирения», но не для понимания механизма и, что главное, для защиты от повторений.
В истории случаются те из социальных катастроф, которых современники не сумели предвидеть и избежать. Нам для большей проницательности пора бы сосредоточиться не на очевидных уже преступлениях властителей, а на роли миллионов их недальновидных современников. Тех, кто в сложившихся исторических обстоятельствах «хотели как лучше», желая, кто – военной победы для фатерлянда, кто – победы коммунизма, а кто и просто – заботливых диктаторов для себя и других бедных. Был вклад и тех, кто недальновидно уступал власть самоуверенным, а не умелым и ответственным, И ещё тех, кто в хоре славословящих наслаждался самим собою, не желая слышать трезвые голоса! Достаточно посмотреть в телевизоре на современных вождей, вроде Чавеса и Ахмадиниджада, когда они возвращают толпе её предрассудки и заблуждения, чтобы представить себе, как восходили в ХХ веке классики тоталитаризма.
Во времена массовой демократии хоры, поющие по старым мифическим партитурам, особенно ужасают перед выборами. Сколько уже было законно избранных диктаторов, и каждый уходил с катастрофой, тем более возвышенной, чем больше жертв она причиняла.
М. Найдорф
ЕЩЕ РАЗ “В ЩЕЛОЧКУ”
Шомрей шабос, Одесса, 14-XII-07
Недавняя заметка под названием «В щелочку» (в номере от 30-XI-07) вызвала отклики. Речь, напомню, шла об одном «тонком» журнале для студентов, наблюдения над которым, на мой взгляд, позволяют судить об интересах и вкусах, которые присутствуют в современной молодежной среде. Авторы комментариев, каждый по-своему, стремились уточнить моё истолкование наблюдённых фактов с тем, чтобы выводы и предположения, сделанные в заметке, были как можно ближе к реальности.
Ценным уточнением является то, что разные молодежные журналы имеют разную публику. И на их основе можно получить разные представления об идеях и вкусах современной молодежи. Благодарю за подсказки. Я заглянул в интернет-газету «Пятое Измерение» и в интернет-журнал «ЛКИ» – «Лучшие компьютерные игры». Удивительно разные издания. И каждое достойно обсуждения с точки зрения того, какие проблемы и каким способом оно обсуждает в кругу своих читателей. Согласен, нельзя строить умозаключения о современных студентах на основе одного журнала. Но вряд ли стоит игнорировать его из-за присутствия других!
Интересное возражение касается характерной «энглизированности» языка, в наше время типичного при обсуждении массовой музыкальной продукции. Логика этого возражения такова: поскольку приведенный для примера отрывок текста вполне понятен в определенном кругу читателей и в принципе (!) может быть пересказан обычным русским языком, то его лексика не подлежит критике. Ладно с критикой, но данная тенденция наблюдается и в других языковых сферах. Посмотрите, как выражается московский философ: «Ризоматические стратегии, взятые на вооружение массовой культурой и глобальным сетевым маркетингом, предотвращают строгие структуризации рацио, делая их игровыми и алеаторно меняющимися. Благодаря этим стратегиям (эоническим росткам ризомы, произвольно выстраивающей различные системы множественных прошлых и будущих и соответственно логических цепей) чрезвычайно легко продавать больше товаров и товаров-знаков, а это полностью соответствует логике семиургического пост-капитализма». Разумеется, этот отрывок тоже можно пересказать по-русски. Но лично я предпочитаю публичные высказывания, написанные на общепонятным русском языке.
Если выбор языковых средств вообще что-либо означает, то в этих и других похожих примерах мы, как мне кажется, можем уловить сознательную или бессознательную провинциализацию соответствующих сфер нашей жизни. Американизацией отмечены прежде всего сферы отдыха и развлечений. Но что-то похожее, как видим, коснулось также и философии – умственных усилий над истолкованием нашей жизни.
Еще одна тема, возникшая в комментариях, – удлинение возраста инфантильного отношения к миру, «продление отрочества и юности». Дискуссия завязалась по поводу причин этого явления. Является ли это удлинение «искусственным», навязанным ради сохранения наивной доверчивости к рекламе, ради устойчивого спроса на товары развлекательного ассортимента, т.е. ради рынка? Или же юность, продленная до сорока – это продукт нравственной неопределенности, столь свойственной постсоветской культуре? Но инфантильный человек был массово представлен и в советское время!
Тут стоит вспомнить одно место из «Восстания масс» Хосе Ортеги-и-Гассета: «Взрослые люди называют себя молодыми, так как они слышали, что у молодежи больше прав, чем обязанностей; что она может отложить выполнение обязанностей на неопределенное время, когда "созреет"», – писал испанский философ. И чуть дальше: «две основные черты в психологической диаграмме человека массы: безудержный рост жизненных вожделений и принципиальная неблагодарность ко всему, что позволило так хорошо жить. Обе эти черты характерны для хорошо нам знакомой психологии избалованных детей». Написано в 1929 году.
В одном из откликов картинка, возникшая у меня при чтении студенческого журнала, названа мрачной. Может быть она и не мрачная. Занятно. Весело. И ребятам нравится.
М. Найдорф
О ПОЛИТИКЕ
Шомрей шабос, Одесса 21 декабря 2007 года
Интересоваться политикой – для обычного человека – становится немного непристойным. Потому что в ней теперь вообще невозможно разбираться. О чем говорили и что решили политики на заседании правительства или о чем на самом деле они говорили между собой на Конференции по охлаждению мирового климата, никто не узнает.
Другое дело, что можно просто любить или ненавидеть кого-то из тех, кто там «наверху». Но, если кто-то громко заявляет о своих политических симпатиях или антипатиях, то это нередко воспринимается окружающими как проявление наивности или ангажированности. Зато вполне приемлемыми бывают высказывания о политиках как о своих знакомых – тот держится хорошо «как мужчина», тот, напротив, болтлив «как баба», а та за время своего депутатства «заметно похорошела» и т.д. Многие с удовольствием включились в эстетические суждения, когда пресса прошлым летом подкинула народам Франции и России фотки их лидеров на отдыхе. «Оказалось, что обнаженные торсы президентов Николя Саркози и Владимира Путина привлекают к себе больше внимания, чем их политические программы» (цитата из залежавшейся газеты).
Пусть политикой занимаются специалисты, а судят о ней политологи – таков распространенный взгляд на государственную жизнь простого, массового человека. И спорить с ней невозможно. Массовый человек («человек массы») не может повлиять на политику своей страны. На нее может повлиять только масса людей. Поэтому, тот, кто создает массу (упрощая – совокупность людей, объединенных одной целью или способом деятельности), тот и является политиком, какую бы массу он не создавал. Сила политического влияния товаропроизводителей и торговых марок на правительства пропорциональна мощности массы их покупателей, т.е. людей, объединенных только лишь тем, что независимо друг от друга несут свои деньги в кассу данного бренда.
Популярность («устойчивость») современных правительств тоже зависит от их способности создавать себе массы сторонников. Правительство Ангелы Меркель год назад заявило в качестве своего общественного лица в политике природоохранную «зеленую» линию. Но то, что может объединить массу немцев, не столь эффективно у других народов. В Иране внушительную «массу» надежно создает идея уничтожения еврейского государства. В Венесуэле полстраны поверили в «социализм XXI века».
Весьма эффективной для создания из простых людей массы своих сторонников оказалась в наше время сепаратистская идея. То там, то там по всему миру возникают «движения», образованные идеей сепаратизма. Их можно найти на Цейлоне и в Испании, в Африке и в на Балканском полуострове. Соблазн стать заметным политиком на эксплуатации этой идеи в недавние времена овладевал гражданами вполне благополучных «экономически развитых» стран, например, Канады, даже Франции, Великобритании, а сейчас – Бельгии.
В век масс и массовой культуры популярным политиком можно стать, если удастся придумать или оседлать уже существующее массовой движение – феминизма или консьюмеризма, антиглобализма или экологизма, пацифизма или любого другого популизма. После Холодной войны, Соединенные Штаты, чтобы обосновать мировое лидерство, объявили себя, во-первых, центром всемирного распространения демократии, во-вторых, раз уж случилось 11 сентября 2001 года, центром всемирной борьбы с терроризмом. Создание мировой «демократической массы» не получилось. Слишком тонкая материя.
В массовых обществах идет борьба за создание «своих» масс. Бывают пересечения мотивов. В данный момент ЕС спрашивает сербов, желают ли они быть жертвенно-национальной массой (в отстаивании своего Косова) или массой безопасно-потребительской (вступлением в Евросоюз)?
Массы образуются симпатиями – к образам и идеям. Массы симпатий преобразуются во власть. Трудно назвать всё это политикой в классическом смысле слова. Но если слова меняют свой смысл, то это значит, что сменилась эпоха.
М.Найдорф.
М. Найдорф
РОЛЬ ЛИЧНОСТИ
Шомрей шабос, Одесса, 28-XII-07
История как будто украдкой шагает по ночам, перемещая нас из прошлого в будущее: лег спать вчера, а проснулся – глядишь, уже другая дата, другой день. Может быть поэтому мы особенно ценим события, имеющие пороговое значение во времени. Новогодний праздник, например, когда переход из года в год происходит на глазах у всех. Крупнейшие общественные события приобретают свой вес по мере того, как начинают символизировать шаги истории. Первый полет в космос, падение Берлинской стены, день гибели 3000 служащих Международного торгового центра в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года. В иных случаях наше ощущение хода времени питают события меньшего значения – заметные международные конференции, договоры и соглашения, драматические смены правительств, мировые чемпионаты и т.д. Чтобы не жить в безвременье, приходится иногда подхватывать события даже и весьма скромного масштаба. Или создавать их собственноручно.
Американский журнал Тайм в конце декабря, когда политических событий становится слишком мало, выходит с портретом избранного редакцией «человека года» на обложке. Традиция давняя, в свое время таким «человеком» Тайма был Махатма Ганди, был и Папа Римский Иоанн Павел II, в числе «людей» Тайма побывали Гитлер и Сталин. Так что выбор этот – вовсе не признание со стороны просвещенных ценителей. Он, скорее, признание массовой влиятельности того или иного лица в данный момент. В 2007 году «человеком» Тайма был назван Владимир Путин (портрет, надо признать, был выбран не слишком комплиментарный). Общественное событие было создано, появился, как говорят журналисты, «информационный повод», и западная пресса благодарно отреагировала на него разноречивыми комментариями насчет того, в каком смысле этот человек может считаться исторической личностью.
Сам журнал Тайм определился в этот вопросе так: «Когда этот мрачноватый и напористый агент КГБ стал в 2000 году президентом России, страна была на грани банкротства. Обладая несгибаемым упорством, четким пониманием, какой должна стать Россия и уверенностью, что именно он олицетворяет дух Матушки России, Путин вернул своей стране ее место на карте мира». Вполне очевидно, что американский массовый журнал воспроизводит здесь основной образ тоталитаризма: образ вождя-спасителя. Никто не «промывал мозги» редакторам Тайма и не принуждал их думать, что один человек может решить судьбу страны и ее народа. Никто, кроме массового сознания, кроме смутных предрассудков его читателей, которые так и не определились относительно «гениальности» вождя-спасителя Сталина, а кто-то (тихонечко) и Гитлера. Теперь эта вождистская модель совершенно свободно повторяется на новом материале: «Он (Путин) восстановил стабильность и чувство гордости среди граждан /…/ Да, отчасти это связано с тем, что цена нефти составляет 90 долларов за баррель, а нефти у России очень много. Но Путин умело распорядился шальными деньгами и распределил доходы так, что люди смотрят в будущее с надеждой».
Конечно, Запад бывает разный. В другой газете сказано об этом же иначе: «Что Путин действительно сумел сделать за годы пребывания в Кремле, так это восстановить легенду о российской державе. Дореволюционной державе и державном СССР. Именно в возрождении легенды нуждались россияне, чтобы забыть об унижениях после развала Советского Союза и в судорожные годы правления Бориса Ельцина, и Владимир Путин возродил ее». Совсем другой взгляд: не страну повернул, а ее пропаганду. Так что, Тайм встретил отпор.
Но очень поучительно знать, что даже в либерально-демократической Америке есть место тоталитарному представлению о гении, способном вести историю на поводке. Разумеется, не только американское, любое массовое общество чревато опасным единомыслием насчет нечеловеческих возможностей своего лидера. Но там, где граждане берегут разнообразие взглядов, где думают о прошлом ради будущего, пленения умов тоталитаризмом им удается избежать.