Итоги Великой войны. Мирный договор с Германией был подписан 28 июня 1919 г. в Зеркальном зале Версальского дворца. По этому и по ряду дополнительных договоров основные державы-победительницы (Англия, Франция, США) и их союзники разделили между собой значительную часть материальных и территориальных ресурсов побежденных стран, позаботились о своих долгосрочных преимуществах в военной и экономической областях. Тем самым они вольно или невольно подтверждали правовой взгляд на войну, как на естественно разумный инструмент разрешения особо сложных международных конфликтов и противостояний. Победители, заплатившие за победу в этой войне небывало высокую цену, хотели, конечно, чтобы победа их была окончательной, а завершившаяся война была бы последней. В документе, внесенном американским президентом Вудро Вильсоном под названием “Четырнадцать пунктов”, среди других принципов политических отношений послевоенного мира, содержались, в частности, идеи отказа от применения силы в международных отношениях и необходимости разоружения.
Побежденной страной в конце войны формально осталась одна Германия. Однако, те страны, которые не получили военных приобретений взамен людских и экономических потерь войны, фактически тоже оказались в положении побежденных. Это касается прежде всего России, которая не выдержала груза войны, вышла из нее раньше и потому не участвовала в Версальском договоре, и Италии, которая формально была представлена в “Совете Четырех” (главных победителей), но не получила достаточных приобретений. Еще один участник побежденного Тройственного союза, Австро-венгерская империя, вследствие военного поражения и вовсе перестала существовать. Австрия стала маленькой нищей страной с 6 млн. жителей. Венгрия вынуждена была отдать часть своих земель Румынии, Болгария – Сербии и т.д. Для проигравших в войне стран ее итоги были катастрофическими – как в настоящем, так и в отношении их будущего (с учетом послевоенных государственных долгов, репараций и потерь важных источников промышленного сырья).
Таким образом, для двух этих групп европейски цивилизованных стран послевоенное возрождение выглядело по-разному. Страны-победительницы стремились, насколько это возможно и как можно быстрее, забыть о войне, вернуться к довоенным формам жизни. Страны, потерпевшие военную катастрофу, вернуться к довоенным формам жизни уже не смогли. Для народов этих стран война не завершилась подписанием мирных договоров: груз унижения, нищеты и отчаяния не позволял забыть о ней, а послевоенные бедствия легко убедили население этих стран отнестись к войне как ниспровержению старого миропорядка. (Вспомним еще раз, что “Закат Европы” был написан немцем в годы войны и был мгновенно раскуплен немцами как раз в год ее окончания). Не случайно, конечно, что именно в России, Италии и Германии, где нужда в обновлении государственного механизма была наибольшей, опыт военной организации жизни был сохранен в новой (“тоталитарной”) форме общественного устройства и переосмыслен – как культурный образец, источник нового представления о мире и месте человека в нем.
Возникновение и быстрое укрепление в России, Италии, Германии и ряде других стран обществ совершенно нового, тоталитарного (от лат. totalis – весь, полный, целый), типа является главной особенностью периода “мирного времени” между двумя мировыми войнами от 1918 до 1939 года. “Понятие "тоталитаризма" (первоначально в виде прилагательного: "тоталитарный") родилось и вошло в употребление уже в начале 20-х годов в рассуждениях итальянских антифашистов. Однако Италия не только произвела на свет понятие "тоталитаризма", но и стала уникальным примером политического режима, который сам себя гордо именовал "тоталитарным": уже в июне 1925 года Муссолини заявлял о "неудержимой тоталитарной воле" фашизма, этот же термин систематически использовал официальный философ режима – Джованни Джентиле”[1]. Основной ценностью в тоталитарных обществах полагалась их целостность, понимаемая как простая однородность, достигнутая путем отказа от либеральных свобод в пользу всеобщего государственного принуждения и контроля. Впервые в общеевропейских масштабах возможность создания однородных обществ такого типа стала очевидной в окопах, на заводах и в очередях Первой мировой войны.
Положительный опыт войны. Прежние войны меньшего масштаба велись армиями, мирное население воюющих стран страдало преимущественно в районах “театра военных действий”, и при этом всегда оставались значительные группы населения, чей способ жизни не был затронут войной. На этот раз долгая и изнурительная война, в которую были втянуты целые нации, как никакая предшествующая подчинила себе всю экономическую и социальную жизнь воюющих стран. Необходимость предельной мобилизации человеческих и производственных ресурсов привела к резкому увеличению роли государства, как инструмента принуждения. Тотальная война 1914-1918 гг. привела к банкротству миллионы мелких участников рынка, многократно умножила число пролетариев и заставила большинство, “массу” населения воевавших стран разувериться в естественной разумности парламентских и рыночных оснований Нового времени. Первая мировая война в основном привела к завершению тот процесс формирования обществ массовой культуры, который с ускорением шел на протяжении почти всего XIX века.
В ходе войны были выработаны новые приемы и средства управления обществом. Во всех воюющих странах правительства так или иначе пришли к созданию специального аппарата для регулирования государством экономических процессов – государственных военно-экономических управлений. В чрезвычайных условиях они осуществляли нетипичные для цивилизации Нового времени функции контроля над финансами, производством и распределением военных и других важных государственных заказов, ресурсов.
Во время войны были отменены законы об охране труда и в ряде стран были упразднены выходные, рабочий день постоянно увеличивался, сверхурочные работы стали обычны. Стачки и увольнения по собственному желанию были запрещены. Государственные службы занятости распределяли рабочую силу. Для обеспечения функционирования стратегически важных предприятий проводились “трудовые мобилизации”. Для покрытия все увеличивавшихся военных расходов власти воюющих стран прибегали к государственным займам, призывая население к “сознательности”. В 1915 г. Германия и Австро-Венгрия, а затем и другие страны ввели карточную систему распределения основных продуктов питания.
Впервые наряду с инструментами государственного принуждения для мобилизации общественного мнения при подготовке и в ходе самой войны в странах-участницах сложилась система средств массовой пропаганды, которая использовала устное (митинги) и печатное слово (газеты, дешевые брошюры и книги) и даже популярные жанры искусства (кафешантанные[2] песенки, например) для психологической поддержки мотивации к войне.
Наконец, из опыта войны следовало, что армия может послужить социальной моделью послевоенного общественного устройства. Окопное равенство учило, как можно устранить проблему пролетариев: здесь, в воюющей армии, либеральные ценности личной инициативы и самоответственности целиком уступали ценностям социалистическим, основанным на групповом действии и безусловном подчинении.
Все эти политические инструменты управления, выработанные в ходе войны, легли в основу новой, массовой цивилизации. “Эта новая эпоха наступила не в виде постепенного и якобы естественного развития демократии. Она ворвалась в историю через ворота войны, которые считались запертыми”, – писал Ф. Фюре[3]
Способность тоталитаризма дать первое радикальное решение проблемы пролетариата, невозможное в рамках цивилизации Нового времени, придавала тоталитарным странам облик спасительного, “прогрессивного и передового” устройства общества – прежде всего в их собственной оценке, но и для многих за рубежом. Способ этого решения состоял в тотальном блокировании либеральных рыночных отношений, в рамки которых пролетариат не вписывался, и замене их государственно-административным, внеэкономическим регулированием. На это блокирование и указывает основной смысл слова “социализм” применительно к ранним массовым (тоталитарным) обществам.
“Есть два способа строительства социализма, – поясняет Людвиг фон Мизес в книге “Социализм”. – Один – мы можем называть его марксистским или русским – есть путь чисто бюрократический. Все предприятия становятся подразделениями государственного механизма, так же как управление армией и флотом или почтовой службой. Каждый отдельный завод, магазин или ферма занимают такое же положение по отношению к вышестоящему центру, как и почтовое отделение к управлению почт. Весь народ преобразуется в единую трудовую армию, служба в которой обязательна; командующий этой армией является главой государства.
Второй путь к социализму – мы можем назвать его германским или системой Zwangswirtschqft – отличается от первого тем, что иллюзорно и номинально сохраняет частную собственность на средства производства, предпринимательство и рыночную торговлю. [Zwangswirtschaft – принудительная экономика (нем.).] Так называемые предприниматели продают и покупают, платят работникам, берут кредиты и платят проценты. Но они на самом деле больше не предприниматели. В нацистской Германии их называли управляющими предприятиями или Betriebsfuhrer. {Betriebsfuhrer – руководитель, вождь предприятия (нем.).} Правительство диктовало этим мнимым предпринимателям, что и как производить, по какой цене и у кого покупать, по какой цене и кому продавать. Правительство назначало тарифы и оклады, а также кому и на каких условиях капиталисты должны доверять свое имущество. Рыночный обмен в этих условиях был чистой фикцией. Когда цены, заработная плата и процентные ставки назначаются правительством, они только формально остаются ценами, заработной платой и процентными ставками. В действительности они превращаются в числовые коэффициенты, с помощью которых авторитарный порядок определяет доход, потребление и уровень жизни каждого гражданина. Правительство, а не потребитель, направляет производство. Властвует центральный совет управления производством, а все граждане становятся просто служащими государства. Это социализм, имеющий свойства видимости капитализма”[4].
Войны межвоенного “мирного времени”. Найденный в условиях войны принцип внерыночной социалистической экономики действительно снимал проблему пролетариата – в ее старом смысле, но ставил новую: принудительное включение работников в государственную экономику – по аналогии с государственной военной машиной – требовало от государства постоянного воспроизведения в мирное время военной риторики и элементов гражданской войны.
Война открывалась в своем положительном смысле. Итальянские фашисты провозглашали, что лишь война повышает до максимума человеческую энергию и отмечает печатью благородства тех людей, которые отважились встретить ее лицом к лицу, что для мужчины война то же, что и материнство для женщины. “Я не верю в вечный мир; и не только не верю, но и испытываю к нему отвращение, как к разлагающему лучшие стороны человека”, – говорил вождь итальянских фашистов “дуче” Муссолини[5]. Большевики настаивали на “перманентной” (непрекращающейся) в СССР и во всем мире “классовой борьбе”. Программный документ немецких нацистов книга Гитлера с характерным называнием “Моя борьба” представляет собой в конечном счете призыв к немцам мобилизоваться ради новой войны против указанных автором врагов Германии внутри страны и за ее рубежами.
“Быть солдатом вовсе не обязательно означает носить форму и оружие, – разъяснял иностранным дипломатам высокопоставленный германский нацист[6]. – /…/ Крестьянин на своей скупо родящей земле, матрос на хрупкой палубе своего качающегося судна, шахтер в земных глубинах, металлург на своем рабочем месте, врач у постели больного, адвокат на трибуне, поэт, ученый, изобретатель, все они, никогда не подвергавшиеся суровой дисциплине и не слышавшие слов приказа, могут стать солдатами, если... Да, все они могут быть ими, если умом и душой рассматривают место, на которое их определила сама судьба, не только как свою профессию, но – призвание, не только как свое рабочее место и поле деятельности, но и как место исполнения своего долга, как свою обязанность, выполнению которой они готовы посвятить все имеющиеся у них силы”[7].
В каждой из тоталитарных стран власть опиралась на массовые общественные объединения, построенные по военному образцу, с централизованным управлением и жестким подчинением местных ячеек приказам из центра. По традиции Нового времени эти организации все еще назывались привычным словом партия. Но уже вождь большевиков Ленин назвал свою партию “партией нового типа”. Новизна тоталитарных партий, объединений и “народных союзов” заключалась в том, что они создавались не для парламентского представления интересов своих сторонников-избирателей, а для управления массами по приказам из центра. Внедрившись в слабые парламентские системы своих стран, гитлеровская Национал-социалистическая рабочая партия Германии, итальянская Национальная фашистская партия Муссолини или же, в России, вообще не дав сформироваться послевоенному парламенту (Учредительное собрание было силой разогнано проигравшими первые демократические выборы в России большевиками-ленинцами), эти партии затем насильно отождествили себя с государственным механизмом. Они и породили, в свою очередь, тип милитаристского (военизированного) “государства нового типа”, состоящего из по-военному жестко иерархизированной бюрократии и ряда “общественных” организаций, специально созданных для контроля над умами и частной жизнью людей. Это – детские, юношеские, молодежные организации, государственные профсоюзы, союзы бывших военных, женские союзы и т.д., которые не могли иметь иных целей, кроме политической поддержки и исполнения решений “центра”.
В тоталитарных государствах (в разных формах, в соответствии с национальными традициями) сохранялось и культивировалось военное отношение к труду, быту и даже к праздникам. Знакомая и понятная массам военная лексика использовалась в оформлении государственных кампаний Муссолини, которые он называл "битвами". Чтобы обеспечить работой безработных, Муссолини начал строительство автострад, а затем и целого нового города на юге Италии под именем Муссолиния (это стало частью "Битвы за решение Южной проблемы"). В разное время Муссолини провозглашал "Битву за зерно" (крестьяне должны были выращивать больше пшеницы), "Битву за землю" (мелиорация земель) и "Битву за рождения" (увеличение рождаемости). Постоянные “битвы” вели и нацисты: “Каждое дитя, которое женщина дарит миру, это битва, в которой она сражается за выживание своего народа” (из речи Гитлера в Нюрнберге в 1934 г.). Жители СССР хорошо знали смысл таких выражений, как “трудармейцы” и “трудовой десант”, “битва за урожай”, “идеологический фронт”, Сталин, в свое время, определил свою партию ВКП(б) как “орден меченосцев”. Государственные праздники всех тоталитарных государств неизменно включали в себя военные парады, военизированные народные шествия, массовые митинги и марши, имеющие смысл военного сплочения и мобилизации общества.
Насилие, положенное в основание образа жизни целых народов, в 1930-х годах приобрело конкретное политическое воплощение. Внутри тоталитарных стран оно выразилось в тотальном преследовании целых групп населения, объявленных “врагами” общества (военное сознание!) – по классовому, национальному или расовому признаку. Широкое использование концентрационных и принудительных “трудовых” лагерей – это тоже продолжение опыта войны (лагеря для военнопленных) в “битвах” мирного времени. Во внешней политике все тоталитарные государства готовили территориальные захваты: провозглашалось воссоздание “Римской империи” (итальянские фашисты), создание Третьей германской империи (“Третий Рейх”), советские большевики готовились к “мировой революции”, которую должны были возглавить.
Идеи осуществлялись на практике. Италия в 1936 году захватила Абиссинию (Эфиопию) и объявила себя империей. В 1939 фашистская Италия оккупировала Албанию. СССР в 1939 году начал войну с Финляндией и присоединил часть ее территории. Осенью 1939 года по согласованию с Германией произошло также вторжение советских войск в Польшу с последующим присоединением к СССР Западной Украины и Западной Белоруссии и присоединение (румынской тогда) Бессарабии. Гитлер 13 марта 1938 присоединил Австрию (“аншлюс”), затем 30 сентября 1938 на конференции в Мюнхене добился от ведущих западных стран согласия на отторжение в пользу Германии части Чехословакии, с преимущественным немецким населением (Судеты), затем оккупировал Чехословакию. Воспользовавшись моментом, свои территориальные притязания к Чехословакии высказала Польша (р-н Ользе) и Венгрия (Закарпатская Украина).
Все эти и другие войны “мирного времени” в Европе и за ее пределами, например, войны Японии против Китая (оккупация Маньчжурии в 1931 и война 1937 года) и бои на границах СССР и Монголии - у оз. Хасан, 1938, у р. Халхин-Гол, 1939, велись как первые шаги дальнейших военных приобретений. Вторая мировая война была неизбежной.
Тоталитаризм как “массовая цивилизация”. В основе всех тоталитарных режимов лежало представление о себе как о радикальной и спасительной смене общественного уклада – как о “величайшей” революции и ее непрерывном развитии. В этом противопоставлении себя прошлому тоталитарные режимы стремились как можно быстрее утвердиться в качестве новых социальных систем, создать цивилизацию особого рода. Тоталитаризм, как особая технология общественного жизнеустройства, был воплощением новой, “массовой” культуры, исторически новых “представлений о мире и месте человека в этом мире”.
ХРОНОТОП тоталитарной культуры. Анализ пространственно-временных представлений, свойственных тоталитарным культурам ХХ века, обнаруживает их неожиданное, на первый взгляд, сходство с представлениями и символами архаической и более поздней мифологии.
Представление о ВРЕМЕНИ. Все тоталитарные общества представляли себя находящимися в начале “нового мира” или “новой эры”. Замечательной иллюстрацией этих представлений могут служить календари, учреждавшиеся новыми властями: Муссолини, когда пришел к власти, ввел новое летоисчисление от 1922 года, года создания своей партии. Русские большевики вели двойной счет лет – общепринятый в христианском мире и от октября 1917 года, в ожидании окончательной победы мировой революции. Из этого господствовавшего взгляда на мир проистекало чувство новизны, чувство открывшейся перспективы правильного, счастливого, “светлого будущего”. Доверие к будущему – одно из самых поразительных свойств тоталитарных культур – мотивировало массовый энтузиазм, всегда впечатлявший в них стороннего наблюдателя.
Разрыв с историей в тоталитарных культурах связывали с известными событиями, которым придавалось исключительное значение символического начала новой тоталитарной власти. Эти “точки разрыва” в каждой стране были разные, например, “Штурм Зимнего дворца” в СССР, “Поход на Рим” в Италии или мюнхенский так называемый “Пивной путч”[8] 1923 года – в Германии, но способ их существования в культурной памяти был один и тот же – ритуально-мифологический.
Здесь стоит вспомнить, что ритуалом называют особую публичную церемонию, содержанием которой является символическое воспроизведение некоего события- прецедента, признаваемого в данном обществе основополагающим, установившим характер упорядоченности этого общества. Каждое из “начальных”, “основополагающих” событий тоталитарной истории многократно воспроизводилось в этих обществах средствами различных символических систем – в ходе многочисленных площадных праздников и в “рассказах участников”, в живописных и скульптурных изображениях, произведениях литературных жанров, в кино и даже операх[9]. Эти воспроизведения не были историческими по смыслу, т.е. они не были нацелены на прояснение ближайших причин и точного хода событий. Цель, ради которых они воспроизводились, состояла в том, чтобы многократно утвердить их в значении событий-прецедентов, санкционирующих существующую власть. Например, в советской мифологии событие “Штурм Зимнего дворца большевиками в октябре 1917 года” считалось одним из символических оснований “права” КПСС на безраздельную и несменяемую власть в СССР. В нацистской мифологии первое бандитское выступление его вооруженных “штурмовиков”, разогнавших митинг марксистов в большом зале Королевской пивной Мюнхена 4 ноября 1921 года, “раз и навсегда утвердило” (так в лексике нацистов) их “право” на террор[10]. Логика, по которой некое событие имеет непреходящие “раз и навсегда” смысловые последствия, является логикой мифологической.
Мифология каждого из тоталитарных режимов имела не одно, а целые ряды таких тщательно отобранных “основополагающих” событий. Иногда они почти совпадали. Например, в советской мифологии есть эпизод о том, как вождь большевиков Ленин впервые публично провозгласил: “Революция, о которой все время говорили большевики, свершилась!”. В нацистской мифологии есть похожее “явление” вождя нацистов народу: во время “Пивного путча” Адольф Гитлер, окруженный своими сторонниками, ворвался в зал крича: "Национальная революция началась!". Историки считают, что “Пивной путч” провалился, поскольку гитлеровское сборище было разогнано полицией, но для мифологии нацизма этот “провал” сохранился как “победа”.
Так часто бывает, когда мифология заменяет историю.
Представления о ПРОСТРАНСТВЕ в культурах тоталитарных обществ строились также по известным мифологическим образцам. Каждое из этих обществ понимало себя как центр мира, источник его обновления. При этом каждая из тоталитарных культур обосновывала исключительность своей миссии, и точки, откуда она исходит, всем ходом предыдущей истории человечества. Муссолини претендовал на восстановление утраченной вследствие капиталистического разложения древнеримской доблести итальянцев. Гитлер загибал пальцы, считая оставшиеся в прошлом империи арийской расы. Большевики открывали коммунистическую эру – “закономерный итог” общечеловеческой истории – из России, обосновывая эту точку идеей “слабого звена” в цепи мирового капитализма. “Объяснения” во всех этих случаях следовали за убежденностью в исключительных свойствах своего места, а не наоборот. “Начинается земля, как известно, от Кремля”, – учили все советские дети, убежденные в том, что живут в лучшей стране мира. И каждый день слышали об этом по радио в знаменитом “Марше энтузиастов” И.Дунаевского:
Создан наш мир на славу,
За годы сделаны дела столетий.
Счастье берем по праву,
И жарко любим, и поем, как дети.
И звезды наши алые
Сверкают, небывалые,
Над всеми странами, над океанами
Осуществленною мечтой.
Мифическая география тоталитаризма – это “качественная” география. Она определяет смысловой центр как местопребывание добра и права, предназначенного для “всех стран и океанов”.
Мифическое чувство пространства – переживание своего местоположения как смыслового центра его – выражено в бесчисленных материалах, речах и документах большевиков. Вот отрывок из речи В.И.Ленина, распространенной в звуковой записи в виде пластинки: “В марте текущего, 1919, года в Москве состоялся международный съезд коммунистов. – говорил “вождь мирового пролетариата”. – Этот съезд основал III Коммунистический Интернационал – Союз рабочих всего мира, стремящихся к установлению Советской власти во всех странах.
Первый Интернационал, основанный Марксом, существовал с 1864 по 1872 год. Поражение геройских парижских рабочих, знаменитой Парижской Коммуны, означало конец этого Интернационала. Он незабываем, он вечен в истории борьбы рабочих за свое освобождение. Он заложил фундамент того здания всемирной социалистической республики, которое мы имеем теперь счастье строить. /…/”.
В этом отрывке кроме претензии на свое мировое значение, присутствует и обязательная для мифологических текстов ссылка на “незабываемое”, т.е. на исходное событие-прецедент, имеющее “вечное” мироустонавливающее значение, и давшее первичную санкцию “к установлению Советской власти во всех странах”.
ГЕРОИ тоталитарной культуры. Вновь создаваемые тоталитарные общества понимали себя как общества доктринальные – в основу каждого из них было положено то или иное социальное учение, доктрина[11]. Согласно традициям Нового времени, “научное обоснованное” значило твердо доказанное, убедительное, надежное. В новой культуре “научно обоснованные” теории государственной власти и общественного порядка призваны были заменить прежние, “естественные” – монархические, парламентские и рыночные основы общественного устройства недавнего прошлого, утратившие в массах доверие и смысл. На место естественного, которое более не означало природно упорядоченного, в основу мироустройства выдвигалось сознательно выстроенное. Утраченное доверие к Природе (ее воспринимали теперь как слепую хаотичную стихию) возмещалось теперь доверием к Власти – задуманному порядку, воле, дисциплине.
Доктрины, на основе которых создавались тоталитарные общества, имели старые корни, по крайней мере, из середины XIX века. Влияние идей Фридриха Ницше и Карла Маркса, а также различных “естественнонаучных” учений – о природных свойствах человеческих рас, о дарвиновских принципах естественного отбора в приложении к общественной жизни (т.н. социальный дарвинизм), о целенаправленном улучшении наследственных качеств человека (т.н. евгеника) и т.п., которые сами были выражением кризисных опасений позднего Нового времени, можно без труда опознать в декларациях и трудах теоретиков культуры тоталитаризма.
“Простой человек” как герой тоталитарной культуры. Культурная революция 1920-х годов, открывшая саму возможность реального политического тоталитаризма, заключалась в смене господствующей точки зрения на общество. В Новое время общество видело и описывало себя преимущественно глазами образованного и инициативного “человека дела” – аристократа, государственного мужа, священника, ученого, художника, капиталиста. С его точки зрения общество было разумно обозримо и представлялось общежитием людей деятельных, созидательных и самоответственных. В новых тоталитарных обществах преобладающим становится взгляд массового, “простого” человека, тесно привязанного к власти, целиком поглощенного ею – как солдат в воюющей армии. Социальное и историческое “поле зрения” такого человека обычно ограничено, его суждения основаны лишь на житейском опыте и вере в вождей.
Выросший из военного опыта, образ героя новой тоталитарной культуры обладал совершенно иной привлекательностью. Этот образцовый персонаж новой культуры решающим образом отличался от героя ушедшего Нового времени тем, что он заведомо не нуждался в построении собственного образа действий или, если сказать иначе, в инициативе. “Пионер Павлик Морозов”, “комсомолец Павка Корчагин”, “шахтер Алексей Стаханов”, “ткачиха Валентина Гаганова”, “комдив Щорс”, “летчик Валерий Чкалов” – все эти фигуры, как и бесчисленное множество других персонажей-героев (нацисткий “штурмовик Хорст Вессель” – из этого же ряда), были прежде всего образцовыми исполнителями предписанного действия, носителями высшей солдатской доблести – самоотверженно исполненного долга. Новый герой происходил из толщи народа, отличался личной непритязательностью и дисциплинированностью, энтузиазмом в труде, беззаветной верой в справедливость и мудрость власти.
Все тоталитарные общества строились на образах самоотвержения, выраженного понятиями дисциплины и долга. “Дисциплина свойственна только человеку высшего порядка, – ежедневно с небольшими вариациями внушали немцам при Гитлере по радио, в газетах, в кино и в речах. – Дисциплина – это внутренний приказ привести себя в порядок. Дисциплина – это выполнение приказа без обдумывания. Дисциплина позволяет человеку стерпеть несправедливость во имя чего-то хорошего. Дисциплина – это железное воспитание и безмолвное повиновение. Дисциплина исходит изнутри. Необходимо развивать в себе чувство долга. Недисциплинированные люди без чувства долга обманывают ожидания своих товарищей, своего вождя и своего государства”.
В одном ряду с товарищами здесь поставлены еще два персонажа, два других героя тоталитарной культуры – Вождь и Государство.
Государство, как герой тоталитарной культуры. Во всех странах, терзаемых послевоенной разрухой, где самым неясным для большинства был вопрос о том, кому должна принадлежать власть и каким должно быть новое государство, сильнейшими оказались массовые военизированные тоталитарные организации. Преодолев хаос внутри себя, эти организации обнадежили массы людей, обещая твердый порядок, минимальный, но постоянный заработок и простую справедливость в обществе. Они были похожи, но не были одинаковыми – русские большевики из отрядов ЧОН (частей особого назначения – в обносках военной формы), отряды итальянских фашистов (в начищенных до блеска сапогах и голубых форменных рубашках), германских нацистов (в начищенных до блеска сапогах и коричневых форменных рубашках). Овладев государством, они направляли всю свою власть на создание в своих странах массовых обществ тоталитарного типа.
При всех различиях тоталитарных доктрин, их общей чертой было утверждение тождества Власти и Государства. В статье "Фашизм" "Итальянской энциклопедии" (1932), которую редактировали вдвоем теоретик фашизма Джованни Джентиле и “дуче” (“великий”) Муссолини, тоталитаризм отчетливо преподносился как антипод либерального Нового времени: "Либерализм отрицал заинтересованность отдельного индивидуума в Государстве; напротив, фашизм утверждает Государство как истинную необходимость для индивидуума... так как для фашиста все заключено в Государстве, и ничто человеческое или духовное не существует и тем более не представляет ценности вне Государства”. В тоталитарных культурах государство – это не инструмент чьей-то власти (монарха, коллектива его подданных, добровольного союза граждан), оно само по себе – главный властвующий субъект, единственный полноправно действующий в стране персонаж, герой тоталитарной культуры. Целый ряд слов, таких как Родина, Отечество, Нация, Революция, Власть, понимались как синонимы слова Государство, за которым непостижимым образом признавались свойства верховной личности, обладавшей волей и целеполаганием в отношении всех ее граждан и, потенциально, в отношении всего мира.
“Мы не желаем другого Бога, кроме Германии. Что нам нужно, так это фанатизм в вере, надежде и любви к Германии”, - провозглашал в свои речах 1920-х годов Гитлер. Обожествление государства как орудия всеобщего блага – это и есть основной признак тоталитаризма. Тоталитаризм скреплен верой в Государство как абсолютную Власть – божественно всесильную, вездесущую и всеблагую (ср. 10.3). Это значит (по представлениям человека тоталитарного общества), что (1) государство обладает неограниченной силой и властью по отношению к каждому члену общества; (2) нет и не может быть такой области частной жизни, которая была бы недоступна государственному регулированию, и (3) только государство может обеспечить человеку наилучшую жизнь.
Такое отношение к Государству как единственному источнику смыслов, справедливости и жизненных благ выражается термином “патернализм” (от лат. pater – отец), который обычно означает покровительство, опеку старшего по отношению к младшим, подопечным. В этом контексте метафора Родина-мать понималась предельно расширительно. Вот ее поэтическое выражение в очень красивой песне о первом космическом полете Юрия Гагарина:
Родина слышит,
Родина знает,
Где в облаках
Ее сын пролетает.
Обожествление тоталитарного Государства превращает его в некое подобие Церкви, членство в которой определяется одним признаком – верой в его божественность. В то же время, любая независимость – в мыслях и высказываниях, в интересах и образе поведения, поскольку она препятствует этой вере, или свидетельствует об отсутствии ее, может иметь для любого человека тяжкие политические последствия (лишение работы, арест, длительное заключение, расстрел). В тоталитарных обществах всегда существуют группы, систематически преследуемые на основания изначального недоверия к ним. В пролетарском государстве, например, жестоко и последовательно преследовались те, кто до революции сам был собственником (“буржуем”) или те, чьи родители были собственниками, а также церковнослужители и хорошо образованные интеллектуалы. Считалось, что эти людям в большей мере, чем “простым людям” рабочим и крестьянам, свойственны способность и вредное стремление к независимости суждений о себе и своих отношениях с государством.
Обожествление государства предполагало соответствующую систему государственных “культов”, призванных удостоверять и поддерживать убеждения граждан в его божественности. Массовые празднества, посвященные “биографии” государства – годовщинам провозглашения (основания) и основных дат его истории, митинги и шествия, партийные собрания, специальные концерты, спектакли, выставки и т.п., вся эта культовая сторона государственной жизни тоталитарных государств неизменно включала в себя речи вождя (“фюрера”, “дуче”) или его символическое присутствие в виде портрета. В тоталитарном обществе фигура вождя служит единственным человеческим воплощением божественного всевластия государства. “Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить”, - провозглашал формулу государственной веры поэт. Но живой вождь обладал всеми прерогативами[12] почившего, поэтому, следовало считать, что “Сталин – это Ленин сегодня”.
“Вождь” является третьим олицетворением – наряду с “простым человеком” и “государством” – олицетворением тоталитарной культуры. Биографию вождя специально создают и принудительно изучают – как персонифицированный образец государственной воли и, в то же время, как житие “простого человека”. “Адольф Гитлер начинал свою деятельность солдатом. Путь, на который он вступил, заставлял его вновь и вновь возвращаться к борьбе. Сама судьба навязала ему и избравшим его соратникам необходимость подчиняться солдатским принципам. Для того, чтобы связать военную форму со своей политической программой он создал коричневую армию Германской революции, построенную на двойной основе авторитете фюрера и дисциплине подчинения”. – Так формулировала биографию вождя нацистская пропаганда. – “Поскольку фюрер сам художник, то все немецкие живописцы преданы ему. За эти годы были созданы великие произведения искусства. Но фюрер создал величайшее: из масс он сотворил народ, свободную нацию. В этом ему помогло его художественное воображение”.
Любое публичное появление вождя является государственным актом и, в то же время, политическим спектаклем, имеющим целью закрепить установленное соотношение, “единение” трех героев тоталитарной культуры – “простого человека”, “вождя” и “государства”. Возьмем для примера речь Сталина на торжественном заседании, посвященном пуску метрополитена в Москве в 1935 году. Общая обстановка собрания такая же, как и на всех подобных. В зале сидят тщательно отобранные люди. Перед ними на возвышении лицом к залу сидит недосягаемое по степени власти начальство (президиум). На ним как икона – обязательный портрет Вождя. Сталин сидит в президиуме, одетый как всегда в сапоги и “полувоенный френч”, напоминающий гимнастерку демобилизованного солдата, еще не заработавшего денег на гражданскую одежду. Ораторы один за другим выкрикивают речи, содержащие заверения в преданности “делу Ленина-Сталина”, в готовности “простых людей” к трудовым и военным подвигам, а также в том, что всеми своими успехами “простые люди” обязаны неустанной заботе со стороны Вождя, Партии и Государства.
Под конец к трибуне выходит Сталин и говорит тоном “простого человека”, очень контрастирующим тону всех предыдущих речей:
“Я имею две поправки, продиктованные теми товарищами, которые сидят вот здесь (и товарищ Сталин широко обводит рукой зал и сцену). Дело сводится к следующему.
Партия и правительство наградили за успешное строительство московского метрополитена одних – орденом Ленина, других – орденом Красной звезды, третьих – орденом Трудового красного знамени, четвертых – грамотой Центрального исполнительного комитета советов.
Но вот вопрос: а как быть с остальными, как быть с теми товарищами, которые работали не хуже, чем награжденные, которые клали свой труд, свое умение, свои силы наравне с ними? Одни из вас как будто бы рады, а другие недоумевают. Что же делать? Вот вопрос.
Так вот, эту ошибку партии и правительства мы хотим поправить перед всем честным миром. (Смех, бурные аплодисменты.) Я не любитель говорить большие речи, поэтому разрешите зачитать поправки.
Первая поправка: за успешную работу по строительству московского метрополитена объявить от имени Центрального исполнительного комитета и Совета народных комиссаров Союза ССР благодарность ударникам, ударницам и всему коллективу инженеров, техников, рабочих и работниц Метростроя. (Зал приветствует предложение товарища Сталина возгласами “ура” и шумной овацией. Все встают.)
Сегодня же надо провести поправку о том, что объявляем благодарность всем работникам Метростроя. (Аплодисменты.) Вы мне не аплодируйте: это решение всех товарищей.
И вторая поправка – я прямо читаю: за особые заслуги в деле мобилизации славных комсомольцев и комсомолок на успешное строительство московского метрополитена –наградить орденом Ленина Московскую организацию комсомола. (Взрыв аплодисментов, овация. Улыбаясь, товарищ Сталин аплодирует вместе со всеми собравшимися в Колонном зале.)
Эту поправку тоже надо сегодня провести и завтра опубликовать. (Поднимая бумажку с поправками, товарищ Сталин тепло и просто обращается к собранию.) Может быть, товарищи, этого мало, но лучшего мы придумать не сумели. Если что-нибудь еще можно сделать, то вы подскажите”. (Приветствуя ударников – строителей метро, вождь покинул трибуну).
Сейчас уже трудно сказать, были ли тогда в зале, среди свидетелей этого “явлении вождя народу” (или потом, среди читателей этого отчета в газетах) люди, способные трезво увидеть в нем хорошо сыгранную сценку, “политический спектакль”, или, политическую магию. Ведь ясно было, что “продиктовать” товарищу Сталину никто и ничего тогда уже не мог. Поэтому, широкий жест рукой в адрес тех товарищей в зале и на сцене, которые “продиктовали” поправки, был актерским действием, а все вступление – внушением ложной посылки насчет ответственности перед “всем честным миром”, единства Вождя и “простых людей”. Далее. Вопрос, что делать, будто бы предложенный собравшимся для совета, был “с приготовленным ответом” – в поправках. Суть поправок состояла в том, чтобы произвести символическое награждение тех, чьи заслуги как бы признаны, но признаны безымянно, скопом, в массе, и без каких-либо последствий лично для них. Этот обман, возможно, в тот момент тоже никто не заметил. Под конец Сталин просит не аплодировать ему лично, опять ссылаясь на то, что “это решение всех товарищей” и просит “подсказывать” решения в дальнейшем. Начало и конец спектакля драматургически сведены.
Отдельно следовало бы подумать над местоимением “мы”, к которому Сталин относит авторство принимаемых им решений. Похоже, что присутствовавшие на этом “торжественном собрании” верили в то, что они каким-то образом являются соавторами “поправок”: власть, которой наделен вождь в тоталитарном обществе, делает его слова необыкновенно весомыми, особенно, если он демонстрирует готовность власти приблизить к себе избранных – в данном случае, участников собрания. Ссылка на “партию и правительство” также является ложной. И то и другое – в смысле источника власти в СССР – это ЦИК, Центральный исполнительный комитет ВКП(б). Названный “исполнительным”, этот орган реально был единственным властным и полностью управлялся Сталиным. Впрочем, вождь официально именовался “секретарем ЦИК”, т.е. как бы не таким уж важным работником на вспомогательной должности.
Приходится, однако, верить в энтузиазм присутствующих. На их глазах сложилось и окрепло тоталитарное пролетарское государство – лучшее из возможных, по их пониманию. Таким же реальным был энтузиазм толп, приветствовавших речи Муссолини на митингах фашистов – в Италии, и толп, оравших “Хайль, Гитлер!” – на митингах в Германии.
Доктрины, получившие после Первой мировой войны наиболее полное воплощение в государственном устройстве Италии, Германии и СССР, не были, конечно, исключительной собственностью этих стран. Все европейские государства в эти два межвоенных десятилетия пережили сильнейший напор со стороны больших и множества малых социальных групп, вдохновленных фашистской, националистической и коммунистической доктринами. В книге “Европейский фашизм в сравнении”[13] в качестве фашистских движений “с массовой базой”, т.е. с широким участием населения своих стран, рассматриваются фашизм и национал-социализм в Австрии, режим Хорти и “Скрещенные стрелы” в Венгрии, “Железная гвардия” в Румынии, хорватские усташи, фаланга и франкизм в Испании, французское фашистское движение. К малым фашистским движениям, собиравшим менее 10% голосов избирателей, автором книги отнесены фашистские группы в Англии, Финляндии, Бельгии, Голландии, в Дании, Швеции и Швейцарии, а также почти фашистские движения (квалифицируемые автором как “пограничные случаи”) – в Норвегии, Словакии, Польше и Португалии. Все эти радикальные политические движения, партии и группы имели много общего: они объединялись в своих странах вокруг сходных антикоммунистических, националистических и антисемитских идей, стремились к установлению контроля над государством как парламентскими, так и непарламентскими методами (“прямого действия” – террора политических противников, массовых беспорядков, вооруженного мятежа и т.п.) с целью создания государства нового, тоталитарно-массового, типа, отчасти пользовались взаимной поддержкой, но особенно – со стороны режимов в Италии и Германии[14].
Одновременно в Европе существовало международное объединение коммунистов – Третий Коммунистический Интернационал (1919-1943 гг.), “единая Мировая Коммунистическая партия”, членство в которой предполагало строгое подчинение приказам управляющего органа, Исполнительного Комитета (ИККИ), из Москвы. По условиям приема, которые были сформулированы В. Лениным в виде “21 пункта” и приняты на Втором съезде Коминтерана 30 июля 1920 года, среди прочего, указывалось (в пункте 17), что “каждая партия, желающая входить в Коммунистический Интернационал, должна носить название: коммунистическая партия такой-то страны (секция III Коммунистического Интернационала)”; условия также “обязывали” коммунистов (пункт 3) “повсюду создавать параллельный нелегальный аппарат, который в решающую минуту мог бы помочь партии исполнить свой долг перед революцией”. Выражение “исполнить свой долг перед революцией” здесь заменяет выражение “захватить власть”[15]. “В период своего расцвета КИ объединял 69 коммунистических партий с 4,2 млн. членов. Практически все коммунистические партии мира были детищем Коминтерна. /…/ Формально параллельно, а по существу в рамках КИ действовал Красный Интернационал Профсоюзов, Коммунистический Интернационал молодежи, Крестьянский Интернационал, а также МОПР, задачей которого была организация денежной и другой материальной помощи забастовочному движению повсюду в мире /…/”[16]. Связи между Исполкомом Коминтерна и его зарубежными “секциями” остаются и по сей день во многом непроясненными, но выражение “рука Москвы” по отношению к компартиям в разных странах мира в этом контексте уже не требует объяснений.
Вывод. Какие бы жизненные мотивы не приводили студентов, офицеров, служащих и чиновников, мелких предпринимателей, ремесленников, рабочих, крестьян к тому, чтобы голосовать за все эти национально-социалистические или интернационально-социалистические группы и партии, участвовать в их военизированных отрядах, агитировать за них и руководить партийной работой – страх и растерянность в условиях массовой безработицы, разочарование в либеральных институтах власти, приобретенный на войне навык вооруженного насилия, мечта о справедливом государстве и т.п. – нельзя не видеть, что именно государство стало в межвоенное время предметом прямого интереса широких масс людей, включая огромное количество тех пролетариев, которые до первой мировой войны политикой не интересовались. Всеобщий интерес к политике, к различению партий и их программ, к опыту тоталитарных государств и собственная политическая активность масс характеризует общеевропейскую картину межвоенных десятилетий.
Как известно, в большинстве европейских стран радикальные общественные силы, которые стремились к захвату политической власти и устранению парламентской системы, т.е. к совершению революций, оказались недостаточно сильными, чтобы достичь своих целей. Многочисленные и влиятельные традиционно настроенные общественные группы, которые не разуверились в возможностях парламентаризма, решительно противостояли и коммунистам, и фашистам в своих странах, но и они требовали от правительств решения тех же сложнейших экономических проблем послевоенного периода, приводивших к сокращению производства, массовой безработице и бедности, которые порождали коммунистический и фашистский радикализм. Исключительная сложность общеевропейской ситуации в межвоенный период заключалась в том, что конституционно-парламентские системы государственной власти – естественный плод эпохи Нового времени, - подвергались давлению со всех сторон. И если в одних случаях массовые общества оформились в государства тоталитарных или близких к ним, так называемых, авторитарных, режимов, то в других случаях либерально-парламентские государства, в силу сложившейся ситуации, постепенно преобразовывались в государства массовой демократии.
Великая война 1914-1918 гг. ускорила процессы культурного распада и обновления, которые определились в предвоенные десятилетия. Культура Нового времени еще оставалась в памяти и в жизненных навыках старших поколений, но послевоенная жизнь складывалась уже на новых основаниях, правда, еще не осознанных, не описанных, не проанализированных. Первое поколение, которому довелось жить по-новому, это те, кто начинал свою биографию на войне. За ними сохранилось название “потерянное поколение”. Прошлое как бы захлопнулось войной, но вопрос все еще заключался в том, какие цивилизационные формы примет новая культура. Пример тоталитарных государств был пугающим и привлекательным одновременно. В периоды наиболее тяжелых экономических и социальных потрясений разочарование склоняло многих – и рабочих, и интеллектуалов крупнейших капиталистических стран – к тому, чтобы видеть в тоталитарных странах успешные примеры цивилизационного воплощения новой массовой культуры. Однако, как мы знаем, ни культура в целом, ни ее конкретные цивилизационные формы не могут быть продуктом произвольного выбора. Общества, в которых традиции либерализма были укоренены глубже, прежде всего это Великобритания, Франция и США, нашли возможности для эволюционного перехода к массовой цивилизации ХХ века.
Суть эволюционного преодоления системного кризиса Нового времени состояла в том, что все, даже самые фундаментальные, реформы происходили правовым путем, посредством принятия новых законов, так как никакие выгоды от революционных перемен – и в этом существовало согласие большинства населения в странах зрелого капитализма – не превышают урона, который революции и гражданские войны наносят морали и общественному порядку. Ради эволюционной преемственности граждане этих стран старались максимально сохранить существовавшие до войны формы общественной жизни. Сохранение традиционных государственных форм (монарх или президент, правительство, парламент, центральный банк и т.п.), гражданских (партии, союзы, объединения) и других институционализированных[17] форм общественной жизни (таких, например, как наука, искусство, религия, массовая информация и т.п.) обеспечивало преемственность и стабильность. В то же время, сохранность институтов в этих странах до поры способна была маскировать последовательно происходившие в течение нескольких десятилетий культурные перемены. Вторая мировая война и послевоенное ядерное противостояние СССР – США ускорили осознание происшедшей смены культурно-исторических эпох. В 1960-х годах в странах европейской традиции сложилась новая культурная система (“Массовая культура”), в свете которой сохранившиеся старые институты приобрели совершенно иной смысл. Возможно, самым характерным инструментом новой цивилизации “массового общества” стал институт всеобщего тайного и равного голосования.
Всеобщее избирательное право, равенство и новая демократия. Естественно-правовое равенство было одним из исходных принципов Нового времени. Оно понималось как законным образом обеспеченное равенство возможностей и прав притязаний всех жителей государства. Реализация этих возможностей зависела от каждого лично – от имущества, которым гражданин располагал, а также от его таланта, терпения, трудолюбия, удачи и других личных качеств. Каждый человек, обладая собственностью, мог обратить ее к созданию продукта (неважно, в ремесле, в производстве, в искусстве или научном знании) для общественного обмена, причем, свобода гражданина находила свое практическое выражение в беспрепятственном осуществлении им прав собственности и распоряжения собой и продуктами своего труда.
В представлениях культуры Нового времени равенство граждан было экономическим и политическим одновременно: кто не имел собственности, не обладал свободой. По мере того, как всеобщий товарно-денежный обмен (рынок) становился универсальным пространством социального взаимодействия, инструментом личной свободы становилось не всякое богатство, а только такое, которое было включено в создание общественно значимого продукта – товара[18]. Раньше других это поняла английская земельная аристократия, превратившаяся в XVIII веке в земельную буржуазию. Пролетариат, по определению не представленный в обществе принадлежавшим ему продуктом собственного труда, также не мог претендовать в этом обществе на свободу и гражданское равенство, поскольку: “люди, не имевшие никакой собственности, считались “беспомощными” и лишенными всякой заинтересованности в благополучии страны и успехах правительства”[19].
В цивилизации Нового времени демократия была прежде всего экономической, и выборы не были необходимым инструментом обеспечения свободы и равенства граждан. В Англии, стране классического либерализма, до 1832 года формирование избираемой нижней палаты парламента происходило открытым голосованием очень небольшого числа избирателей по правилам, сложившимся в прошлые столетия (в тайном голосовании не видели нужды, оно было введено лишь в 1872 году). “Я тщетно пытался обнаружить хотя бы одно достойное внимания подтверждение тому, что до 1770-х годов существовали представления о желательности немедленного или скорого введения всеобщего или близкого ко всеобщему (для мужчин) избирательного права”, - пишет современный историк[20]. Устаревшая система голосования подверглась постепенному пересмотру лишь тогда, когда с развитием промышленного капитализма в Англии существенно расширился слой средних собственников, которые настаивали на своем законодательном участии в правовом обеспечении рынка.
После реформы 1832 года избирателями становились все мужчины, достигшие совершеннолетия (от 21 года), обладающие оговоренной законом собственностью и доходом от нее. На этом этапе условия предоставления права голоса – “избирательный ценз” – все еще определенно связывал допуск к голосованию с хозяйственной и гражданской ответственностью избирателя. Дальнейшие избирательные реформы в Англии последовательно увеличивали абсолютное и относительное (ко всей численности населения) число участников голосования, снижая при этом связь между величиной собственности и правом голоса. Первая из ряда избирательных реформ (1832 года) допустила к выборам примерно 650 тысяч избирателей из 14-миллионного населения Англии и Уэльса. Следующая реформа 1867 года увеличила избирательный корпус до миллиона человек (из 22-миллионного населения). Смысл последующего реформирования заключался в допуске к голосованию все новых групп избирателей (например, сельских рабочих) и снижении имущественного ценза. Перед третьей избирательной реформой 1886 года в голосовании принимали участие более 2,5 млн. человек, а вследствие реформы – почти 4,5 млн. Голосование становилось массовым: уже двое из трех мужчин в Англии могли голосовать. Всеобщее голосование для мужчин в возрасте от 21 года и женщин от 30 лет (жены домохозяев) было введено актом 1918 года. Эта реформа увеличила число избирателей сразу от 8 до 31 миллиона человек. Полное равенство женщин с мужчинами в избирательных правах в Англии было достигнуто 1928 году – в итоге длительной борьбы женщин-суфражисток (suffrage – право голоса). В 1969 году минимальный возраст участников всеобщих парламентских выборов в Англии был снижен до 18 лет.
На первый взгляд эволюция английского избирательного права выглядит как простой количественный прирост числа граждан, имеющих право голоса на выборах в парламент страны, а введение всеобщего избирательного права – как успешное осуществлении идеи гражданского равенства, свойственной Новому времени. Но при ближайшем рассмотрении мы находим здесь пример “тихой” культурной революции, скрытой за плавной трансформацией традиционного института выборов: в введении всеобщего равного и тайного голосования отразилось новое отношение к человеку, к его положению в мире.
Если голосование вообще есть акт волеизъявления, призванный принудить механизм общественного самоуправления (в данном случае – государственный механизм) действовать тем или иным определенным образом, то участие во всеобщем голосовании – это такое волеизъявление, которое включается в механизм делегирования (передачи) массой избирателей своей воли определенным кандидатам на известный срок, в течение которого избранные представители действуют по своему усмотрению – вплоть до следующих выборов. В промежутке между выборами избиратели имеют возможность наблюдать за происходящим, так или иначе оценивая действия политиков – наподобие зрителей в театре или на футбольном матче, - активно комментируя происходящее.
Всеобщее избирательное право делает право на подачу голоса гарантированным и никак не обусловленным: голос капиталиста равен голосу пролетария, голос умеренного традиционалиста равен голосу безудержного новатора; признается, следовательно, что, политический вес голосующего индивида больше не зависит от его экономического положения. При этом все волеизъявления считаются равными также и в отношении осведомленности, компетентности и заинтересованности голосующих. Всеобщее тайное и равное голосование ставит всех избирателей в один ряд, в котором каждый – лишь анонимный элемент множества (“массы”) избирателей[21].
При всеобщем голосовании один голос обладает ничтожно малым значением, если только он не совпадает с волеизъявлением массы других голосов. Следовательно, массовое голосование эффективно лишь тогда, когда число кандидатов и идей, которые они олицетворяют собою, сведено к минимуму так, что каждая может аккумулировать значительное число голосов. Например, голоса могут разделиться в пользу сторонников или противников вмешательства государства в экономическую жизнь. При этом нередко случается, что избиратели голосуют за того или иного кандидата или за политическую партию не потому, что предпочли бы видеть ее у власти, а потому, что не хотят голосовать за тех, кто точно проиграет. Конформизм[22] - распространенное убеждение людей, отражающее обычную ситуацию человека в массовом обществе.
Всеобщее голосование означает пассивное самоопределение голосующих в рамках предложенных идей, точнее говоря, тех идей, у которых есть наибольший шанс получить массовую поддержку. Задача подготовки к голосованию (предвыборной кампании) как раз и состоит в поиске таких идей. При этом сложные или оригинальные идеи относительно решения общественных проблем, которые не имеют шансов на массовую поддержку, будут отброшены или подавлены. Всеобщее голосование сводит модель ситуации к предельно простой, обычно, бинарной, схеме в которой любой из ответов по существу не верен. Например, никто не может быть прав, будучи “сторонником” или “противником” абортов вообще. В жизни все намного сложнее. Но вопрос о допустимости абортов не раз становился одной из центральных тем избирательных кампаний 1990-х на Западе.
Само по себе введение всеобщего голосования отразило смену господствующей в обществе точки зрения на мир и место человека в нем. Взгляд массового “простого человека” на проблемы государственной жизни стал общепризнанной позицией в новейшей массовой культуре. И этот факт получил свое цивилизационное оформление в форме всеобщего избирательного права. В то же время расторжение некогда естественно-правового “единства частной собственности, прав и свобод” на права экономические и политические отдельно, решающим образом способствовало снятию проблемы пролетариата. При новом взгляде на гражданское равенство ее уже не существует: в политическом смысле пролетариата больше нет.
Свой путь от эпохи Нового времени к формированию современного массового общества прошли все страны европейской культуры. Введение всеобщего избирательного права обозначало признание в данной стране того факта, что процесс массовизации необратим и неустраним. Впервые всеобщее избирательное право было провидчески провозглашено якобинской конституцией 1793 года в разгар Великой французской революции. Идеи “свободы, равенства и братства” в понимании якобинцев ближе всего стояли к идеалам массовой демократии, как мы ее сейчас понимаем. Понадобилось немало лет, чтобы эта и другие идеи и образы, рожденные этой революцией (например, Кодекс Наполеона), были восприняты как сами собой разумеющиеся. Франция окончательно приняла всеобщее (мужское) избирательное право по конституции 1852 года. Женщины во Франции получили избирательные права почти через 100 лет – после Второй мировой войны (1946). Идея доступного для всех избирательного права “назревала” в конце XIX века прежде всего в общеевропейском социалистическом сознании – социалистические партии и группы с самого начала обращались к массам и были, по сути, идеологами массового общества[23].
Можно считать победу всеобщего избирательного права в ХХ веке триумфом демократии, но следует помнить, что гарантированное всем право участвовать во всеобщих выборах является частью по-новому понимаемой свободы, которая соответствует современному виду массовой демократии для массового общества и коренным образом отличается от свободы в понимании Нового времени.
Либеральная массовая экономика. Экономической параллелью всеобщим выборам является система акционерных обществ, которые получили заметное развитие в последние десятилетия XIX века – приблизительно в те же годы, когда в западноевропейских странах предельно расширилось избирательное право.
Классическое акционерное общество (корпорация) представляет собой объединение вкладчиков капитала (акционеров), образуемое на основе устава и имеющее уставной фонд, разделенный на определенное количество акций равной указанной на них (номинальной) стоимости. Акция[24] – это ценная бумага, владение которой дает ее владельцу право влияния на деятельность общества и на получение части прибыли от его хозяйственной деятельности. Покупка одной или какого-то пакета акций есть в экономическом смысле свободное волеизъявление, влекущее за собой свободу и ответственность в управлении акционерным капиталом. Возникающее таким образом объединение средств для дорогостоящего предприятия не меняет в принципе характерной для Нового времени связи личной свободы и личной экономической ответственности индивида, реализуемой в беспрепятственном осуществлении им прав собственности и распоряжения собой и продуктами своего труда.
Однако, в рамках акционерного общества права и ответственность держателя акций за дела в корпорации зависят от доли, которую количество принадлежащих ему акций составляет в ее уставном фонде. Если акций выпущено много, то владение небольшим их количеством оставляет их владельца практически за пределами влияния на ход дел. Допустим, что фирма выпустила 1000 акций по 100 долларов каждая. Допустим, что 300 акций принадлежит трем акционерам, тогда как остальные 700 – по одной или по две – сотням других. Фактически сотни не знакомых друг с другом мелких владельцев акций вынуждены как бы делегировать (доверить) свой интерес и свою долю влияния владельцам концентрированной доли акционерного капитала.
Эра корпоративной (акционерной) собственности началась со времени развернувшегося в Америке и Европе строительства железных дорог во второй половине XIX века. Оно требовало таких больших и рискованных капиталовложений, которые могли быть осуществлены либо государством, либо путем широкого привлечения частных средств. Открытые для широкой публики акционерные общества оказались самым подходящим инструментом для аккумулирования финансовых ресурсов. "Всегда легко найти денежных людей, которые согласятся на такие предприятия при ограниченном участии и ограниченном риске, если публика покроет остальные взносы капитала”, - читаем в статье начала ХХ века[25]. – Участие же публики легко достижимо, если вклады ограничены и отдельные паи не слишком значительны. Руководящим денежным людям, также как и массе акционеров, представляется, таким образом возможность, без слишком большой личной опасности, испробовать успешность данного проекта и первые получают даже в случае незначительного успеха многие другие выгоды, в силу фактического руководительства располагающего миллионами предприятия. Не трудно оценить выгоды постоянных дел с подобным обществом, например для банкира. Что касается массы акционеров, то /…/ акционеры вообще и не думают быть действительными участниками предприятия и в громадном большинстве случаев вмешательство их оказалось бы технически невозможным. Акционерное общество обыкновенно не бывает ассоциацией мелких капиталистов на равных правах, но лишь вспомогательным средством для крупного капитала приобрести возможность располагать еще более значительными суммами”.
Технически, как видим, ситуация была вполне ясной еще до Первой мировой войны. Потом нарастала лишь массовость. В послевоенный период акции становились привычным предметом владения для большой части населения капиталистических стран. Минимизация риска и делегирование ответственности “руководящим денежным людям” в надежде на маленькую, но надежную прибыль – вот, пожалуй, основная формула участия массового человека в либеральной (т.е. рыночной) массовой экономике. Таким образом, характерный для Нового времени принцип единства экономического и политического гражданского состояния, неразрывность свободы и ответственности постепенно уступали свои позиции характерному для массовой культуры отделению политической свободы частного индивида от его экономической ответственности.
Переход к либеральной массовой экономике произошел в ХХ веке в разных странах в разное время – тогда, когда преобладающее число участников хозяйственной деятельности включилось в нее по вышеописанной модели всеобщего избирательного права.
“Социальное” государство. Делегирование массой населения своих прав и свобод институтам управления – проявление одной из основных парадигм культуры массового общества. Граждане всех массовых обществ передают значительную долю своей личной и групповой (общинной) компетенции институтам более высокого уровня, в ожидании эффективного разрешения этими институтами практических или интеллектуальных общественных задач[26]. В условиях либеральной массовой демократии – и здесь мы находим коренное отличие от тоталитарных режимов – граждане свободны в выборе адресата: партии, иного общественного института или лидера, который в течение оговоренного периода времени концентрирует в себе массовое волеизъявление, тогда как в тоталитарных странах (отчасти под маской “демократического голосования”) делегирование происходит как отчуждение (экспроприация) прав и ответственности граждан в постоянную компетенцию государства.
Массовая демократия, однако, всегда в той или иной степени – тоталитарная демократия, поскольку она опирается на всеобщее (равное) волеизъявление, гарантированное государством и адресованное ему. В процессе формирования массовых обществ расширение возможностей делегирования гражданами своих прав и свобод (обычно это называют “демократизацией”) сопровождалось концентрацией прав на решения и ответственность в высших институтах государства. В итоге складывалась система, при которой государство становится основным гарантом не только экономического и политического порядка в стране, но и основным гарантом благополучия его граждан.
Первую реализованную попытку создать политическую форму массового общества находим в Германской империи. Канцлер Бисмарк, осуществлявший единоличное управление страной, не верил в эффективность гражданского самоуправления в условиях массовой демократии. Широко известно высказывание Бисмарка, отчетливо выразившее его недоверие к парламентаризму: “Великие вопросы времени будут решаться не речами и резолюциями большинства - это была грубая ошибка 1848 и 1849 годов, - но железом и кровью”. Он ввел тем не менее в стране всеобщее (мужское) избирательное право, предельно сократив при этом полномочия избираемой нижней палаты парламента. В то же время, отвечая общественной потребности, в 1880-х гг. “железный канцлер” провел серию реформ, впервые возложивших на государство (пусть частично) заботу о здоровье и благополучии граждан. Он законодательно утвердил программы социального страхования от болезней, производственных травм и трудностей, переживаемых людьми преклонного возраста. За этим последовали законы, делавшие воскресенье выходным днем для рабочих. Были учреждены суды для улаживания споров о зарплате. Государственные функции имперского правительства были расширены. Помимо внутренней и внешней политики, руководства вооруженными силами, средствами сообщения и связи, оно ведало банковским делом и патентами, уголовным и гражданским правом, законодательством о ремеслах и профсоюзах, санитарной и ветеринарной службой и т.д.
В Англии введение всеобщего избирательного права (1918) не случайно совпало по времени с резким расширением числа налогоплательщиков – с 1 млн. 300 тыс. в 1915 году до 3 млн. 900 тыс. в 1919: уплата налогов – старейшая форма делегирования государству его гражданами части своей компетенции. В это же время английское государство впервые было вынуждено включить в круг своих интересов сферы, которые ранее считались исключительно частным делом граждан, работодателей и рабочих. К началу ХХ века английские горняки и железнодорожники имели установленный законом 7-8-часовый рабочий день и короткую субботу перед выходным.. Были приняты закон о безработных трудящихся (1905); законы о компенсационных выплатах рабочим (1897, 1906), которые возложили на работодателей финансовую ответственность за производственный травматизм; закон о пенсиях по старости (1912), обеспечивший пенсию каждому низкооплачиваемому британцу в возрасти 70 лет и старше. В 1911 году был принят закон о социальном страховании, который учредил пособия по болезни и безработице за счет вкладов, вносимых работодателями, работниками и государством. С 1912 года в Британии существует закон о минимальной заработной плате.
Во Франции начало крупного государственного участия в экономической жизни общества можно отсчитывать от тех же 1880-х гг., когда было законодательно принято государственное обеспечение бесплатного начального образования, государственное финансирование строительства железных дорог, законодательное признание рабочих союзов (1884). Рабочий день был регламентирован законом 1900 года, законом 1906 года введено социальное законодательство относительно еженедельного отдыха, помощи безработным, и т. д. Пришедший после Первой мировой (1919) к власти консервативный Национальный блок ввел в рамки государственной ответственности восстановление здоровья населения, поощрение рождаемости и другие социальные программы (запрет абортов, налог на холостяков, создание министерства здравоохранения и т.п.).
Всеобщая воинская повинность во Франции была введена в 1884 году. Эта форма передачи (делегирования) в распоряжение правительства человеческих ресурсов на основе формального равенства граждан является одним из характерных институтов массового общества. Как и всеобщие выборы, она совершенно не характерна для цивилизации Нового времени. А. А. Свечин в “Эволюции военного искусства”[27] упоминает работу особой комиссии по проекту всеобщей воинской повинности в Пруссии в 1803 году. В то время комиссия нашла невозможным это нововведение. “Государственный строй и военные учреждения тесно связаны, - говорилось в заключении комиссии, - выбросьте одно кольцо, и развалится вся цепь; всеобщая воинская повинность возможна только при реформе всего гражданского строя Пруссии”. Пруссия начала формировать свою армию по всеобщему призыву (на двухлетний срок) в середине XIX века, когда обозначился поворот ее “гражданского строя” в направлении массового общества.
В межвоенные десятилетия массовый характер всех основных проявлений общественной жизни в Европе и Америке непрерывно нарастал. По обе стороны океана с внедрением конвейерного массового производства развертывалось производство предметов массового потребления – от массового пошива одежды до массового изготовления сложных технических устройств, таких как телефоны, радиоприемники, холодильники, мотоциклы, автомобили. Велосипед получил массовое распространение еще раньше. Численно массовыми стали политические движения и партии. И забастовки рабочих в периоды экономических кризисов были невиданно массовыми, принимая, порой, общенациональный масштаб. Безработица в Англии 1920-1930 гг. колебалась на уровне от 1 до 3 млн. человек. Крупнейшая в истории страны всеобщая забастовка 1926 года в Великобритании охватила 5 млн. участников. Когда в феврале 1934 года французские фашисты пытались, устроив беспорядки, захватить власть в столице, против них вышли на демонстрации 4,5 млн. человек, и французский фашизм отступил.
Более массовыми стали подъемы и спады в экономике: хозяйственные связи также приобрели массовый характер, кризисные отрасли промышленности втягивали в процесс хозяйственного упадка другие, связанные с ними отрасли, нередко и в других странах. Биржевые крахи XIX века по своим масштабам и последствиям далеко уступали масштабам и последствиям послевоенных кризисов. В этих условиях все государства с развитыми экономиками – каждое по-своему – пришли к новым формам политической жизни. Общим для них было то, что эти радикальные перемены происходили в ходе преодоления тяжелых кризисных ситуаций в экономике.
Великая Депрессия массовой экономики. Крупнейшим и самым длительным кризисом мирового капиталистического хозяйства в ХХ веке был кризис 1929-1933 гг. Причины развития кризиса заключались как в послевоенных ограничениях международной торговли, так и в особенностях развития американской экономики 1920-х, где наблюдался, например, разрыв между быстро растущим, на основе новых технологий, производством товаров и медленно растущими доходами населения, оказавшегося в итоге неспособным купить эту массу товаров. Несоответствие нарастало и между новыми формами крупной (акционерной) собственности и старыми парадигмами рыночного поведения (принцип laissez faire). Отчасти же причины, с самого начала мешавшие справиться с кризисом, заключались в устаревших к тому времени представлениях правящей элиты США о задачах и пределах допустимого вмешательства государства в хозяйственную жизнь страны. Кризис начался в США – стране, политические традиции которой в то время сильнее, чем в европейских капиталистических странах, противоречили государственному регулированию экономических отношений. Однако, меры, позволившие преодолеть этот кризис, были, в итоге, все теми же: государственное финансирование, государственное регулирование и государственные гарантии. Таким образом, опыт США подтвердил, что массовая либеральная экономика нуждается в широкомасштабном участии государства.
Итоги Первой мировой войны, как известно, утвердили США в положении великой мировой державы. К экономическому росту и росту военной мощи прибавилась материальная зависимость европейских стран, оставшихся в огромном долгу по военным кредитам[28]. Однако послевоенное десятилетие было далеко не безмятежным и в США. После войны государственные военные контракты были аннулированы, рабочие, нанятые для их исполнения, уволены, администрации, созданные для управления экономикой в военное время, ликвидированы. Солдаты были демобилизованы с минимальным обеспечением на время поиска работы. Черные мигранты из расистских южных штатов, нашедшие работу в военной промышленности, заполнили северные индустриальные центры и в связи с послевоенными увольнениями составили новую проблему для белых жителей в Буффало, Чикаго, Кливленде, Детройте, Нью-Йорке и других городах промышленного Севера. Нехватка рабочих мест подогревала неприязнь местных жителей к черным мигрантам из Южных штатов. Взрыв расовых конфликтов в этих городах унес жизни не менее, чем 350 жертв.
Социальные конфликты смягчились только во второй половине 1920-х гг., когда на основе научных открытий, новых технологий и массового производства резко возросла производительность труда и наступил период заметного процветания. Акции крупных производств в автомобильной, химической, электротехнической, авиастроительной индустрии приносили доход и охотно раскупались. Рабочая неделя из пяти с половиной дней стала обычной. Большинство горожан имело теперь больше времени для отдыха и средств для развлечений. Публика обратила свой интерес к кинозвездам, спортсменам, к авиаторам, совершавшим невиданные трансатлантические перелеты или первой женщине, переплывшей Ла-Манш. Добавим сюда увлечения негритянским джазом, многодневными велосипедными гонками, танцевальными марафонами, переменами в сексуальной морали, впрочем, больше на словах. Изменился и стиль повседневной жизни: в продаже появились холодильники, пылесосы, в пригородах сборные дома, а в городах – небоскребы. Цены были доступны многим. Радио, бытовые приборы и пищевые полуфабрикаты стали обычными признаками “добротной” американской жизни. В 1929 году каждый пятый американец имел автомобиль. Каждому открывался путь к богатству: надо только вложить сбережения в акции индустриальных корпораций, которые на глазах изменяли американское общество. Казалось, что американцы осуществили мечту о просвещенном, благополучном массовом капитализме (“welfare capitalism”), в котором все уважают бизнес и нет больше нужды в рабочих союзах и радикализме. Президент Кулидж, покидая свой пост, писал в прощальном послании конгрессу 4 декабря 1928 года: “Страна может с удовлетворением взирать на настоящее и с оптимизмом на будущее”. Новый президент-республиканец Герберт Гувер обещал еще четыре года процветания, и этого хватило, чтобы завоевать большинство голосов. Огромное большинство американцев разделяло оптимизм своего президента. И мало кто в стране отдавал себе отчет в том, что, создан лишь фасад добротного массового общества, и если наступит экономический спад, то для сохранения устойчивости нового (массового) народного хозяйства нужны будут совершенно иные экономические и политические механизмы, которых еще нет.
24 октября 1929 года на Нью-йоркской фондовой бирже разразилась паника, приведшая к катастрофическому падению курса акций, совершенно неожиданно произошел невиданный за всю историю торгов их сброс. Акционеры в массе своей не были ответственными владельцами корпоративного имущества. Приобретая акции, они приобретали только надежные, как им казалось, шансы на получение прибыли. В случае сомнения такие акционеры старались немедленно избавиться от своих акций. Сомнения оказались заразительны. За день акций было продано 12 894 650 штук. Некоторое успокоение следующих дней оказалось обманчивым. Через пять дней потери 880 фирм и корпораций, чьи акции котировались на Нью-йоркской фондовой бирже, составили почти $9 млрд. Эта цифра в два раза превысила количество денег, находившихся в то время в обращении”[29].
Дальнейшее втянуло в водоворот кризиса всю цепь экономических взаимозависимостей. Банки, не получившие возврата кредитных средств от предприятий, обанкротились. В панике граждане стали изымать свои средства из устоявших банков, приводя тем самым и их за грань финансовой катастрофы. Наступил черед безработицы. К марту 1930 года без работы остались более 4 млн. человек. Через год эта цифра увеличилась вдвое. Число безработных было столь велико, что точные подсчеты, были затруднительны: “к 1932 году по крайней мере один из четырех американцев был безработным”, - пишут американские историки[30]. Опасность голодной смерти для многих безработных стала реальной. С другой стороны, безденежье в городах привело к снижению покупательной способности, ударившей прежде всего по сельским хозяевам. Цены на их продукцию стали ниже затрат на ее производство. Фермеры пережили массовые банкротства. Это был небывалых масштабов – массовый – кризис обращения: товары и продукты лежали на складах, не находя покупателей, а деньги, не вырученные за эти товары, не доходили до их производителей, которым в свою очередь уже не с чем было пойти в магазин[31].
На первом этапе кризиса, который был поначалу определен как экономическая депрессия (это название сохранилось в истории, но как “Великая Депрессия”), правительство Г. Гувера действовало в соответствии с традициями Нового времени, полагаясь на способность экономики к саморегуляции. Правительство отказывалось давать прямую помощь бедным, полагая, что она “подорвет веру населения в свои силы” и “стойкость национального характера”. Помощь нуждающимся была возложена на благотворительные организации (как Красный Крест) и муниципалитеты. Меры правительства были направлены на финансовую поддержку бизнеса. Правительственная помощь банкам осуществлялась посредством ссуд смешанной частно-государственной “Реконструктивной финансовой корпорации”. Были введены высокие ввозные пошлины, которые должны были защитить внутренний рынок от импортных товаров. Правительство выделило деньги на скупку сельскохозяйственной продукции у фермеров, чтобы уменьшить ее присутствие на рынке и способствовать росту цен.
Все эти и многие другие экономические и административные меры, предпринятые правительством президента Г. Гувера, кризиса не остановили, хотя несколько замедлили развал экономики. Но за эти четыре года правительство Гувера окончательно порвало с традициями классической либеральной политики, основанной на представлениях об обществе, как о сумме индивидов, действующих разумно и целесообразно, на основе осознания своих эгоистических интересов, ограниченных лишь эгоистическими интересами других. В гуще кризиса можно было заметить, что массовое “экономическое” поведение людей иррационально, основано на взаимном внушении и, нередко, на ложных представлениях о своих интересах и целях. Стало видно, что массовая экономика инерционна, не может саморегулироваться как раньше – посредством свободной корректировки цен и перетекания капиталов и нуждается в регулятивном вмешательстве государства. Эти меры, известные как “Новый курс”, осуществил следующий президент США Франклин Д. Рузвельт. С самого начала он потребовал от Конгресса полномочий, сравнимых с полномочиями президента во время войны, и получил их.
Сравнение ситуации с военной было обоснованно, по крайней мере, с трех точек зрения: масштабы бедствия уже напоминали военные, необходимый масштаб государственного вмешательства в управлении экономикой был сравним тогда только с опытом военного времени, и, наконец, социально-психологический аспект этого вмешательства предполагал, что президент будет не только высшим администратором, но и “лидером нации”, ведущим ее от отчаяния к надежде. Став кандидатом в президенты от Демократической партии, Ф. Д. Рузвельт впервые использует термин “новый курс”, а в своей инаугурационной речи 4 марта 1933 года он заявляет: “the only thing we have to fear is fear itself” (“Нам следует бояться только самого страха”). К этому моменту Рузвельт и его соратники ясно видят социально-психологическую составляющую финансово-экономического кризиса: американскому народу предстояло не только преодолеть материальные невзгоды, но и коллективно восстановить массовое доверие к государственным и финансовым институтам. Весной 1933 года администрация Рузвельта повела неслыханно энергичную, одновременно и законодательную, и пропагандистскую кампанию “Нового курса”, обозначенную как “Три Р” (“Relief, Recovery, Reform”). Этот типично рекламный “слоган” можно было бы приблизительно перевести как “Облегчение, Обретение, Обновление”.
При Рузвельте Конгрессом США приняты разнообразные законы, разрешавшие вмешательство государства в деятельность банков и корпораций, прямую правительственную помощь безработным (она осуществлялась, главным образом, в форме оплачиваемых общественно полезных работ). Для уравнивания спроса и предложения правительство пошло на уничтожение излишков сельскохозяйственной продукции и доплату фермерам за уменьшение посевных площадей. Появились законы о страховании депозитных вкладов. Началось страхование по старости и безработице за счет взносов работников, работодателей и под контролем государства. Профсоюзы получили очень широкие права. Выработанные тогда принципы законодательства, регулирующего государственное вмешательство в деятельность мелкого и среднего бизнеса, корпораций и банков, соблюдаются и по сей день. Постепенно кризисная экономика США стала выздоравливать, хотя, полностью докризисного уровня удалось достичь только при милитаризации промышленности перед Второй мировой войной.
Реализацией “Нового курса” были установлены новые государственные и социальные механизмы, которые соответствовали новому составу массовой экономики и позволили в будущем избежать столь тяжелых последствий экономических кризисов – для США и других капиталистических стран. В основе этих отношений лежит признание нового духа времени, новой культурной системы, в которой государство не может уклониться от делегированной ему массой граждан части своих прав, свобод и ответственности. В установлении этих новых отношений – важнейшая заслуга президента Ф. Д. Рузвельта, лидера нации, которая трижды(!) подряд избирала его своим президентом.
Вывод. Формирование либерального массового общества в полувековом интервале приблизительно 1880-х - 1930-х гг. везде сопровождалось усилением регулятивной функции государства в сферах трудовых отношений и в финансовых гарантиях для рабочих, служащих и малоимущих. Логика публичной власти в либеральном массовом обществе такова – массы доверяют властям, делегируют им свои права, а власти берут на себя заботу о благополучии масс. Массовое государство с высокой степенью ответственности властей за материальное и социальное благополучие граждан (пенсии, пособия, гарантии вкладов, регулирование трудовых отношений и т.п.) стало именоваться “социальным” или “социально ориентированным” государством, welfare state – “государством благополучия”. Тоталитарные общества первой половины ХХ века точно так же, как и либеральные общества мыслили себя в образе “социального государства”. Посредством высокой централизации властных полномочий обе формы массовой культуры решали ту же задачу – организации и управления коллективной жизнью массового общества на этапе его становления, который можно считать завершившимся к 1960-м годам.
Общество нового типа чаще всего называют “массовым” (“массовое общество”) и современную культуру тоже “массовой” (“Массовая культура”), подчеркивая тем самым, что массовость – одно из отличительных свойств Новейшего времени. Другие термины, применяемые для обозначения вновь установившейся культуры, например, “New Age” (буквально, “Новая эра”), “постиндустриальное общество”, “культура постмодернизма” явно или неявно (например, в названии “информационное общество”) имеют в виду сравнение современности с преодоленной культурой Нового времени (“Modern time”). Пока новая культура не достигла необходимой полноты своего исторического воплощения и самоосознания, ее описание вернее всего давать в контрастном сравнении с культурой, оставшейся по ту сторону кризиса 1880-1930-х, называемого Концом века или Декадансом.
Начать описание современной культуры следует с принятого в ней отношения к природе (или с природой), поскольку в обществе нового типа это одна из наиболее обсуждаемых проблем, волнующая его, возможно, даже больше, чем проблемы человеческих отношений. Современная культура, в отличие от культуры Нового времени, более не видит себя как ПРОСТРАНСТВО, организованное универсальными природными закономерностями. Природа представлена в ней в своей физической конкретности – как часть предметного мира человека, как благоприятная или вредная для жизни человека среда обитания (“окружающая среда”), а не как совершенный образец закономерной организации мироздания, т.е. воплощенная идея Природы (14.2).
Представление об общественном законопорядке в массовом сознании не связывается более с поиском естественных закономерностей, оно связывается теперь с волеизъявлением законодателя. Закон перестал быть не только Божественным по происхождению (Средневековье), но и природным (Новое время). Закон понимается теперь как человеческий по происхождению, как относительный по истинности и по времени способ формулировать общеприемлемое или господствующее в данной группе на данный момент мнение. Как правила в игре, закон при необходимости можно изменить. Проблема в этом случае заключается в том, чтобы ограничить произвол законодателя. Этому лучше всего служит отказ от понятия истины, как совершенного и всеобщего знания, на основании которого знающий истину может обучать и управлять. Переменчивость правил и отказ от истины придает пространству современной культуры небывалую фрагментарность и гибкость.
Образ игры довольно часто служит примером или моделью для описания жизнеустройства. Игра, как показал Йоган Хёйзинга в “Homo ludens”, 1938 (“Человек играющий”), вечная спутница человека. Но не все игры могут служить моделью современной культуры. Если в иные эпохи игра создает обособленное пространство, где господствуют чистая соревновательность, случай или удача, то современное жизнеустройство как будто само превращается в игровое пространство, в котором преобладает игривость, ребячество, “пуерилизм”[32] (по терминологии Хёйзинги). Свойство массы поддерживать во взрослых людях психологические черты, характерные для ранней молодости – доверчивость и легкомыслие, стремление к развлечениям и удовольствиям, нежелание думать о завтрашнем дне – поражало многих, кто писал о психологии масс в межвоенный период[33]. Если видеть в этом поведении масс воплощенное в жизни игровое начало (а не наоборот), то следует признать, что на этот раз жизнью воспринята особенность игр не взрослых, а детей, а именно свойственная детским играм готовность их участников на ходу менять условия или правила игры. Детские игры не соревновательны. Это особый род игр. Их основной смысл в разыгрывании ситуаций и ролей, их содержание – фантазия или просто мнимость. Популярный в современной Массовой культуре девиз: “это просто, это может каждый”. В него верят, хотя все знают, что это неправда.
Порядок следования событий, каким он предписан новейшей культурой, то, что мы называем ВРЕМЕНЕМ культуры, также резко отличается от известных нам в культурах исторически более ранних. Можно подумать, что новейшая культура стремиться уничтожить в себе упорядоченное течение времени. Объем исторической памяти массового человека очень ограничен, точнее говоря, крайне ограничен круг событий прошлого, обязывающих к чему-то в настоящем. Прошлое, и даже очень давнее, может появиться в настоящем, но в форме игры: “в светскую жизнь”, “в рыцарскую жизнь”, “в народную жизнь наших предков” и т.п.
Точно так же современная Массовая культура устраняет будущее время, выражаемое в понятиях целеполагания или проектирования, то есть в таких представлениях о будущем, которые обязывают к чему-либо в настоящем. Мы называем такие “представления об истинно должном” идеалами (3.4). В Массовой культуре место идеалов занимают фантазии о будущем, строящиеся на экстраполяции произвольно выбранных черт настоящего. Характерная формула этой футурологии: “интересно, что нас ждет в будущем?”, но не “что нам следует сделать для будущего?”[34].
Ослабление жизнеустанавливающих связей с прошлым и будущим делает Массовую культуру гибкой, но в то же время как бы зыбкой или неверной, всегда поглощенной своими сиюминутными интересами и потому иногда опасной. Хорошо известна склонность массовых обществ возносить и низвергать своих кумиров. Известно также, что при крайних обстоятельствах толпа способна проникнуться интересами враждебности и насилия, чему немало кровавых примеров накопилось в истории Массовой культуры XIX и ХХ вв.
Массовая культура творит своих героев непрерывно и во множестве, которое можно сравнить разве что со множеством божеств у язычников. Часто ГЕРОЕВ Массовой КУЛЬТУРЫ по-американски называют “звездами” и мыслят множественно. Говорят, например, “галерея звезд”, “звезды эстрады” и даже “фабрика звезд” (например, “Голливуд – фабрика звезд”). Последнее выражение указывает на осознанно искусственную, “технологическую” природу героев Массовой культуры. Их еще называют кумирами – кумирами публики, кумирами толпы. Это не вполне верно терминологически, но по существу довольно точно отражает сходство между воздвижением героев этой культуры и их восторженным обоготворением.
Герой Массовой культуры – персонаж, олицетворяющий обычные человеческие свойства, проявившиеся в нем в самой большой, невероятной степени. Ленин в советской Массовой культуре отличался нечеловеческой прозорливостью: “Землю всю охватывая разом, видел то, что временем сокрыто” (Маяковский). “Книга рекордов Гиннеса” может служить примерным списком кандидатов в герои Массовой культуры. Но для решительного перехода в герои этим людям нужна еще широкая популярность, возможная только благодаря средствам массовой информации (СМИ). Конечно, героями Массовой культуры могут стать и фактически становятся также вымышленные персонажи, например, персонаж знаменитого киносериала Агент-007. Но и в этих случаях они должны соответствовать основному признаку героя любой культуры: сочетать неправдоподобную меру обычных человеческих способностей и необыкновенно широкую известность.
Разрыв между нынешней и минувшей культурами можно увидеть, если обратить внимание на заметный сдвиг в характере занятий, заслуг и биографий героев этих культур. Герои Массовой культуры происходят из сфер деятельности, которые в Новое время либо вообще не существовали, либо считались малозначительными – из области спорта, включая технические его виды, из джаза и, позже, “поп”-музыки и других зрелищ, включая кино и телевидение, объединенных современным понятием “шоу-бизнес”.
Способ существования героя Массовой культуры выражается термином “массовая популярность”, который означает известность особого рода. Во-первых, она состоит из интенсивного упоминания сразу во всем информационном массиве данного общества (характерные выражения: “о нем писали все газеты”, “фильмы с ее участием посмотрели миллионы людей, многие смотрели по несколько раз”, “телевидение давало репортажи об этом невероятном эксперименте в лучшее время и сделало фильм”. Во-вторых, известность такого персонажа ограничена фактами “явления публике” – в цирке (в начале ХХ века), в кафе-шантане, в шоу, в видео-клипе, в фильме, в мюзикле, на спортплощадке и т.п., причем, именно зрелищная, зримая, видимая форма представления может создать массовую “звездную” славу. В-третьих, человеческая сторона “кумира толпы”, его жизненная история сообщается публике условно, неполно и отчасти намеренно вымышлено. Все три условия массовой популярности выполнимы не только в отношении артистов, спортсменов, журналистов, политиков, людей других публичных профессий, но так же и в отношении всемирно известных торговых знаков и фирм. В этом случае публике может быть явлено специально приготовленное “лицо” фирмы – ее логотип, специально приготовленная история-легенда и специально организованные упоминания о фирме во всех средствах массовой коммуникации (например, в форме “скандала”). Иногда “лицом” фирмы становится ее глава, как, например, Билл Гейтс, глава компьютерной фирмы “Microsoft”. Но нередко даже крупные акционеры фирм или корпораций остаются неизвестными, и фирму олицетворяет временное лицо – управляющий (исполнительный директор и т.п.). В этом случае “звездой” становится своеобразный персонаж – общественная структура, которая известна публике как невероятно успешная, и о которой ничего нельзя знать, кроме того, что она сама о себе сообщает (в СМИ), а также сведений об устойчиво растущих ценах на ее акции. Информация о “звездах” подается публике как правило особым образом схематизированной.
Одной из первых “звезд” Массовой культуры был Гарри Гудини (1874-1926) – американский иллюзионист, легендарный мастер трюков “высвобождения”. Его имя осталось нарицательным в цирковом искусстве – как пример образцового владения ремеслом. Кроме того, хотя Гудини был не первым знаменитым фокусником, он одним из первых создал пример успешного, говоря современным языком, “шоу-бизнеса”.
В биографическом разделе современного американского словаря “The American Heritage Dictionary” имя Гудини (Houdini) в алфавитном порядке соседствует с именем выдающегося французского скульптора Гудона (Houdon, 1741-1828), автора знаменитой эрмитажной скульптуры Вольтера. Таким образом, с точки зрения составителей современного словаря род занятий Гудини (он назван там “magician” – “фокусник”, “волшебник”, “чародей”, “заклинатель”) не может быть препятствием для внесения его имени в почетный список наряду с выдающимися именами из политической истории, а также из “искусств, наук и (технических) ремесел”, занятий, которые в эпоху Нового времени считались наиболее почетными[35].
Таким образом, слава Гудини отразила важный поворот в общественных вкусах. С установлением Массовой культуры слова “фокусник”, “трюкач” перестали нести пренебрежительный смысл, происходящий от представлений о развлекательных и по существу обманных занятиях как низших по сравнению с теми, которые считались возвышенными, потому что имеют целью постижение и утверждение истины. В современной Массовой культуре слава уравнивает всех. Фото знаменитого чемпиона мира по профессиональному боксу американца Мохаммеда Али помещено на той же странице упомянутого словаря, что и фотография знаменитой американской актрисы Мариан Андерсон. Словарь аккуратно приводит рядом с именами также клички великих джазменов и спортсменов – характерный знак “звездной славы” в эпоху Массовой культуры.
Массовый интерес жителей крупнейших американских и европейских городов к Гудини, заставлявший их простаивать ночами в очередях за билетами на его представления, был сформирован потоком газетных статей о нем и его непостижимых способностях. Фокусник Гудини умел высвобождаться из любых оков. Газеты рассказывали, как легко он освобождался из наручников, которые по его просьбе на него надевали местные полицейские, из цепей, которыми его оплетали, выбирался из запертого железного ящика, вылезал даже из бумажной сумки, не порвав её. Говорят, однажды он выбрался из тюремной камеры через 10 минут после того, как его туда заключили, предварительно раздев, чтобы он не взял с собой инструмента. Но Гудини все-таки смог незаметно пронести с собой отмычку, а замки он открывал любые. Его самый известный номер заключался в том, что его подвешивали вниз головой на одном из самых высоких зданий или мостов, облачив предварительно в смирительную рубашку, и по ходу исполнения трюка он освобождался из нее. Можно сказать, что пресса создала большую, если не бОольшую, часть его славы. Статьи не разоблачали его фокусы. Напротив, журналист, описывавший “магию” Гудини с точки зрения зрителя, делал своих читателей воображаемыми зрителями, мечтавшими увидеть чудеса воочию. Располагая изначально талантом, смелостью и мастерством Гудини, пресса непрерывно воссоздавала интерес к нему и тут же этот интерес удовлетворяла.
“Звездная” биография чаще всего состоит из нескольких блоков, рассказывающих о тяжелом детстве героя, о его рано проявившихся таланте, невероятной жизненной энергии и настойчивости, о счастливом случае и внезапной славе. О жизни своего кумира публика знала, что:
- Гудини родился в эмигрантской еврейско-американской семье. Хотя, по другим сведениям, он был рожден, возможно, еще на родине предков, в Венгрии. Он начал карьеру резчиком полотна в одной из мастерских, затем сменил множество работ – поработал рассыльным, продавцом газет, чистильщиком обуви. В 18 лет после смерти отца Гарри принял на себя попечение о матери, брате и сестре. (Смысловой блок I. “Тяжелое детство”).
- Однако, с 6 лет подлинной страстью Эрика Вайса, таково подлинное имя мальчика, была “магия”. Решение сделать ее своей профессией обозначено в биографии сменой имени. Однажды брат Тео принес ему книжку с описаниями деяний знаменитого французского фокусника по фамилии Роберт Гудэн (пишется – Houdin). С тех пор судьба Эрика была решена. Через год он стал Гарри Гудини. Принятый псевдоним символизировал и заявку на вхождение в условный всемирный “цех” иллюзионистов, и неотступную решимость юноши добиться своего и явиться миру в особом качестве. “Гарри Гудини был необразован, но верил в успех”, - пишет биограф. Однако понадобилось еще немало времени и тяжелой каждодневной работы, пока он, будущий гений-иллюзионист, смог начать зарабатывать деньги показом своих трюков. (Смысловой блок II. “Мечта и упорство” ).
- Гудини “встретил девушку, которая повлияла на его судьбу так же сильно, как и книжка о знаменитом иллюзионисте. Звали ее Бесс, родом она была из католической семьи, и замужество с евреем было немыслимо по понятиям ее круга. Но все получилось вопреки обстоятельствам. Молодой Гудини сказал девушке: “Верь мне!” Он был настолько сильной личностью, что устоять перед его призывом нормальный человек не мог”. Они стали выступать как “супруги Гудини”. (Смысловой блок III. “Удача, или Счастливый случай”).
- Добившись широкой популярности в Европе, Гудини вернулся в Америку звездой первой величины. Где бы он ни выступал, он всегда производил фурор. Легенд о его жизни ходило много, но он сам способствовал этому, окружая свою жизнь тайной. Он часто устраивал публичные выступления, стараясь сделать так, чтобы их увидело как можно больше людей и чтобы они широко освещались в газетах.
После голливудских кино-биографий Гудини, снятых в 1953 и 1976 годах, многие уверены, что Гудини погиб во время исполнения номера – освобождения из железного ящика, брошенного в воду. Друзья и знакомые свидетельствуют об ином. Однажды во время гастролей в Монреале, в Канаде, к нему в гримерную вошел студент, сказавший, что слышал, будто Гудини может выдержать несколько сильных ударов в область живота, ничего при этом не почувствовав, и, дабы убедиться в достоверности этих сведении, нанес растерявшемуся магу два или три удара. В возрасте пятидесяти лет Гудини уже не мог похвастаться такими железными мышцами, как в молодые годы. Эти удары спровоцировали разрыв и без того уже воспаленного аппендикса, и несколько дней спустя Гарри Гудини умер от перитонита. Его смерть показали “правильно” только в последней кино-биографии Гудини, снятой в 1998 году (Фильм “Гудини”, реж. Пэн Дэншем). Однако, обе версии смерти героя по легендарному своему смыслу сходны между собой: Гудини до конца был верен своему поприщу и погиб, когда нечеловеческие силы, державшие его в мире магии и славы, с возрастом покинули его[36]. (Смысловой блок IV. “Слава и смерть героя”).
Блочная структура жизнеописаний – характерная и часто встречающаяся форма подачи массовой публике ее героя (примеры таких, подведенных под стандарт биографий, быстрее всего найти в молодежных журналах, посвященных солистам и группам поп-музыки). Эта форма “массовых” биографий сближает их с традиционным строением раннефольклорных повествований (мифов) о богах и героях. Еще одну черту сходства с мифами биографии героев Массовой культуры приобретают благодаря характерным для них внезапным “скачкам” в решающие моменты повествования. Мы помним: однажды брат Тео принес будущему фокуснику книжку о Гудэне, которая определила его профессию, случайно Гудини встретил девушку, чудом убедил ее поверить ему, и эта встреча определила успех его дальнейшей карьеры, однажды во время гастролей в Монреале к Гудини вошел тот, кто причинил ему смерть. С другой стороны, легенды и тайны, окружавшие жизнь героя, окружают и память о нем, порождая версии – от версий о месте его рождения, до версий об уходе его из жизни. В этих, свойственных устным жанрам, ветвлениях также легко увидеть сходство с версиями фольклорного мифоизложения.
Во всем этом хорошо видна дистанция между реальным лицом и героем Массовой культуры, который дается в “плакатном” увеличении нескольких событий и черт. Поскольку в Массовой культуре человек интересен прежде всего как носитель необычной и действенно проявленной личной энергии, постольку ее героем может стать и маг, и президент, и проповедник, и автогонщик, и популярный певец. И наоборот: не становятся героями Массовой культуры те люди, чья энергия воплощается не в зримом действии, а в его продукте. И в этом прослеживается еще одно различие Нового времени и современности, где значимо не авторство, а самодемонстрация, где скандальное заявление во время шумной распродажи романа значит больше для успеха его автора, чем оригинальность и художественные достоинства самого текста. В век Массовой культуры не стали знаменитостями авторы крупнейших изобретений, теорий, конструкций, такие например, как выдающийся инженер-конструктор самой высокой в Европе Останкинской телебашни Н.В.Никитин[37] (сравним, Эйфелева башня, воздвигнутая в Новое время в Париже, носит имя ее создателя), как выдающийся изобретатель лекарства-антибиотика А. Флеминг[38] (сравним, в Новое время возбудитель туберкулеза назван в честь врача, его открывшего, “палочкой Коха”), да и нобелевская премия больше не гарантирует “массовой” известности, сколько-нибудь сравнимой с известностью ученых конца Нового времени, скажем, Менделеева, Фрейда, Эйнштейна.
Система образов, символов и знаков, которая обеспечивает формирование общего для носителей любой данной культуры знания о свойствах ее пространства и времени, о ее героях, которую мы называем ЯЗЫКОМ-ИНТЕГРАТОРОМ, прошла в XX столетии через ту же грань по пути от “общего языка” эпохи Нового времени до “общего языка” эпохи Массовой культуры. Вероятно, процесс его становления не достиг еще полноты завершения, но в целом языковые свойства новой культуры определились.
Всякий язык формируется как под воздействием значений, которые культура “поручает” этому языку, так и особенностей той сферы деятельности, где эти значения имеют смысл. Это хорошо видно на примерах искусственных языков: “общехимический язык” символов, законов и формул обеспечивает химическую деятельность, язык нотных знаков – музыкальную, языки программирования – взаимодействие человека с компьютером, язык пластически выразительных движений – сферу художественного (балетного) танца и т.д. Естественные языки кажутся на первый взгляд пригодными для обеспечения любой деятельности. В действительности же естественные языки лучше всего обеспечивают повседневность, тогда как любая деятельность, обособляющаяся от нее, начинает “обзаводиться” собственным языком. Достаточно прислушаться к телепередаче, посвященной, к примеру, современным косметическим приемам и средствам, чтобы увидеть и там признаки специализированного языка – тем более специализированного, чем более обособленной является данная область деятельности. Некоторые специализированные языки хорошо знакомы нам со школьного детства, но они все равно остаются за пределами естественного языка. Например, словесное изложение формулы (a+b)2 = (a2+2ab+b2) “квадрат суммы двух чисел равен квадрату первого числа плюс удвоенное произведение первого на второе и т.д.” нельзя считать высказыванием на естественном языке: все слова в нем являются математическими понятиями.
Особенность языка-интегратора заключается в том, что во всякой культуре ему “поручается” удерживать характерные для нее наиболее общие значения – представления об упорядоченности мира. Сфера деятельного применения этих представлений тоже наиболее общая – они составляют основание самосознания индивидов и групп, относящих себя к данной культуре. Отсюда вытекает еще одно требование к языку-интегратору – быть доступным для всех ее носителей.
В Новое время, в центре которого стояла “идея Природы”, наиболее общая символика эпохи строилась как система представлений о греко-римской Античности (“миф об Античности”), которая в этом случае представлялась образцом совершенной, естественно сложившейся социальности. Имена, события, представления древних римлян и греков служили европейцам Нового времени для описания и истолкования закономерностей их собственной социальной реальности (гл. 9.). В Массовой культуре язык-интегратор формируется как сгущение особого рода образов, которые называются “имиджами”(от лат. imago – образ, изображение, вид, призрак, представление).
В русском словоупотреблении слово “образ” многозначно, но его основной смысл (“образ чего-то”) – вторичность, отражение чего-то более существенного, значительного, устойчивого. Например, в выражениях ряда “образ правления”, “образ действий”, “образ жизни”, “как, каким образом?” и т.п. слово “образ” указывает на воспроизведение известного устойчивого типа действия – правления, бытового поведения, мышления и т.д. В выражении “образ Гамлета” понятие “образ” также указывает на вторичность – по отношению к трагедии Шекспира, поскольку он порожден трагедией и вне ее контекста не существует. Даже выражения типа “образы фантазии” предполагают указание на чью-то фантазию, на порождающее сознание, по отношению к которому эти “образы” вторичны.
“Имидж”– это особый случай, это образ, который утратил связь с породившим его контекстом, утратил свою вторичность, приобрел самостоятельное бытие. Имидж – это не “образ чего-то”, это образ сам по себе. Имидж бесплотен как “тень отца Гамлета”. Но имидж – не “тень кого-то”, это “тень”, приобретшая самостоятельное существование, “призрак”. Один из популярных российских политиков будучи в жизни образованным, умным, хладнокровным и расчетливым человеком, блестяще освоил имидж “скандалиста-простака, режущего правду-матку”, за что и любим журналистами и своими избирателями. Теперь, если кто-то демонстрирует свойства “скандалиста-простака, режущего правду-матку”, то его называют именем этого политика. В этом случае достигнут максимум желаемого – имидж получил имя и самостоятельное существование в коллективном сознании, и теперь этот имидж собирает голоса избирателей в интересах своего носителя-депутата. Имидж ничего не делает, кроме того, что существует в коллективном сознании, демонстрируя самого себя. “Имидж богатого человека”. “Имидж жесткого политика”. “Имидж хлебосольного хозяина”. “Имидж деловой леди”. “Имидж респектабельной фирмы”. “Имидж веселого и “заводного” шоу-мена”. Имидж существует для публичного наблюдения, а то что за имиджем – нет.
Русский интернет-сайт, посвященный поп-звезде певице Мадонне, называется английскими словами “Bad Girl” (“Скверная Девчонка”). “Bad Girl” – это клиповый образ, имидж, созданный Мадонной для его существования в особой шоу-, кино- или видео-среде. Этой “Скверной Девчонки” нет в жизни, но она реальна, ей подражают. Десятки фотографий Мадонны в Интернете – это фотографии имиджа “Bad Girl”, созданного Мадонной. У НЕГО миллионы поклонников, в том числе поклонниц, желающих скопировать его на себе.
Имидж создают или формируют, имидж заимствуют, используют, сменяют. Специалисты-профессионалы продают его как товар, как сшитый на заказ костюм. Создание имиджа – особая, “имиджевая деятельность”, но вот что интересно: хотя имидж создается вполне конкретными людьми, он существует как нерукотворный природный объект. Создатель имиджа, “имиджмейкер”, в отличие от автора художественного произведения, анонимен. (При)обретение имиджа происходит за кулисами публичности. Имиджи должны казаться возникшими сами собой.
Имидж охотно сравнивают с социальной ролью или театральной маской. “Роль” и “маска” – слова театральные, обозначающие образ ожидаемого и узнаваемого поведения в жизни и на сцене. Имидж тоже существует пока и поскольку он ожидаем и узнаваем. Но имидж не имеет отношения к поведению, у имиджа другие задачи, он – чистое обозначение актуальной общественной функции. Характернейший пример европейского театра масок, импровизационная итальянская Commedia dell’arte XVI- сер. XVIII вв., всегда дает свои маски-типажи в действии. “Маска Бригеллы – одна из самых ответственных и трудных. Он должен завязывать и развязывать узел интриги, запутывать и распутывать извилистую нить сюжета, быть смешным, играя на острых положениях, быть скорым на ответ, на хитрую проделку, на крепкое словцо”[39]. Имидж не действует, только являет себя. “Имидж туповатого милиционера” являет себя в развлекательном телесериале неловкими репликами и безостановочным беспричинным смехом. “Имидж строго милицейского начальника” являет себя в новостных передачах суровыми угрозами в адрес преступников и обещаниями “навести порядок”.
Реклама – жанр, состоящий из одних только имиджей. В ней представлены имиджи озадаченных и осчастливленных покупателей, их просветленных советчиков и им свои дары приносящих производителей, в особенности же, сладостные имиджи товаров – лекарств, вещей, продуктов, страховых полисов, райских туристических уголков. Все эти имиджи-люди и имиджи-вещи, имиджи-любимые-собачки и имиджи-корма-для-собак являют себя исполнением одной-единственной функции, предельно просто обозначенной в каждом рекламном сюжете.
Переход на язык имиджей – неизбежное следствие снижения господствующей точки зрения на мир. Культура Нового времени описывала себя теоретически, с “позиции вненаходимости”, через законы, имеющие всеобщий смысл, в том числе, например, законы истории. Массовая культура оставляет место теории в специальных сферах деятельности. Впервые в истории культуры следует признать, что в Массовой культуре обозримость мира в целом не составляет задачи и не порождает соответствующих средств. Сравним. Если человек в незнакомом городе пользуется картой или планом, то он фактически ориентируется в нем с высокой позиции, с той условной точки зрения, откуда город виден целиком. Но тот же человек может ориентироваться в городе по указателям – в пределах фрагмента городского пространства, в котором ему случилось оказаться. В этом случае он оказывается погруженным в мир ориентирующих его имиджей. Автомобиль в витрине магазина, знак перехода, две буквы “М” различного начертания, означающие вход в метро и в Макдональдс, молодые люди в красных комбинезонах и бейсболках с надписью “Coca-Cola”, милиционер у жилого дома, как будто это банк, министерство или посольство иной страны – все это и многое другое – имиджи-обозначения, отвечающие новоприбывшему на вопрос, “каков мир, в котором я нахожусь и где я в этом мире?”. Как известно, подобные вопросы – из числа “вечных”. Но в разных культурах приняты разные критерии удовлетворительности ответа на этот вопрос. В Массовой культуре достоверным считается ответ ситуативный; в нашем примере с иногородним он может быть сформулирован так: “я нахожусь в мире, где есть магазины “Renault”, “я нахожусь на площади возле ресторана быстрого питания “Макдональдс”.
“В течение трех лет я работала в компании Walt Disney в должности координатора по имиджу и внешнему виду Диснейленда, - пишет американская специалистка по деловым имиджам. - Я получила уникальную возможность определить и изучить элементы одного из самых успешных и прибыльных корпоративных имиджей в мире. На каждого посетившего Диснейленд ребенка приходится 4 взрослых. Их привлекает сюда отнюдь не желание проверить, действительно ли Диснейленд – рай для детей (что является истинной правдой), а чрезвычайно эффективный имидж места, где весело, чисто и где малыши по-настоящему счастливы”. Как видим, “имидж” здесь – не описание объективных свойств места (т.е. взятого как особенное воплощение всеобщих свойств бытия), а знак-указатель явления, с которым следует отождествить себя. Первое свойственно культуре Нового времени, второе – Массовой культуре.
Подлинное значение языка имиджей в Массовой культуре заключается в том, что он обеспечивает описание пространства этой культуры наиболее адекватно ее собственным требованиям. Он позволяет описать topos Массовой культуры как пространство самостоятельных ярких и значимых объектов и событий, однако же не имеющее целостной, сквозной структуры, но состоящее, вместо этого, из неисчислимого количества многообразно связанных между собой фрагментов. При этом chronos’ы существуют в каждом фрагменте обособленно.
Универсализм языка имиджей состоит также и в том, что он описывает все это пространство как пространство потребляемых объектов и с точки зрения самых важных в этой культуре – их потребительских, товарных свойств (комфортность и другие потребительские качества, престижность фирмы-производителя и фирмы-продавца и т.п.). Так описывается любая точка в пространстве Массовой культуры – от веб-страницы до автомобиля, от сауны до лечебного центра, от школы риэлторов до книги или спектакля, от симфонии Бетховена до подростковых рэп-примитивов. Ключевые слова: просто, удобно, быстро, забавно, чисто, надежно, легко, безопасно, комфортно; в подростковой субкультуре в ходу жаргонные синонимы тех же самых слов – классно, прикольно и т.д.
Имидж ничего не говорит о структуре или истории банка, но только о его надежности. Красные комбинезоны ничего не говорят о молодых людях, только об имидже фирмы как “динамичной и всепроникающей структуре, умеющей доставить доступное и бодрящее удовольствие”. Охранник у дома ничего не говорит о родовитости или уважаемых обществом источниках доходов его жителей, только о том, что они люди важные и “могут себе это позволить” (такую меру безопасности). Таков их имидж, их социальное обозначение на данный момент.
В таком фрагментированном хронотопе культуры ее герой, если он, по определению, олицетворяет каждого ее носителя, может обладать только одним общим для всех свойством – быть, в широком смысле этого слова, потребителем, или, если использовать новейший термин, пользователем. Мир имиджей выступает для пользователя совокупностью указателей того, что на данный момент существует для удовлетворения его существующих или возможных новых потребностей. А само “пользование” становится актом отождествления с данным имиджем. В этом смысл приобретения “фирменной” вещи, после чего человек вступает в число “пользователей” престижной фирмы. В этом весь смысл рекламы: создание престижного имиджа товара, услуги или учреждения, чтобы пользование ими отбрасывало бы престижный свет имиджа на их потребителя. Этот акт имиджевого отождествления путем потребления называют “престижным потреблением”. Человек, который стоял ночами в очереди на представления Гудини, хотел, конечно, увидеть “магию”. Но не только. Он стремился к престижному потреблению. Это значит, что он с гордостью, иначе не объяснимой, мог потом сказать: “Ты видел Гудини? Нет? А я видел его! Это потрясающе!”.
Частным случаем такого престижного отождествления является акт голосования на политических выборах, когда избиратель, высказываясь в пользу для него наиболее привлекательного имиджа, в этот момент отождествляет себя с ним, полагая для себя такое отождествление наиболее удовлетворительным. Привлекательность имиджа-кандидата может состоять в самых разных его свойствах, например, “он интересный мужчина”, или “он обещает сократить налоги”, или “он обещает посадить всех их в тюрьму”, а сами имиджи-кандидаты могут быть имиджами разной степени сложности. Важно иное: независимо от намерений избирателя в системе Массовой культуры ему придется голосовать не за человека N (если, конечно, он с ним лично не знаком), а за имидж N, который создан и доставлен ему средствами массовой информации.
Массовая культура, пошла по пути создания такого языка-интегратора, который имеет ряд свойств, сближающих его с языками иных культур, например, с иконичностью (визуальностью) общего языка эпохи Средневековья или с мифологичностью эпохи Древности. В то же время, язык имиджей не является собственно мифологическим, поскольку имиджи никак не связаны с обязательной для мифа функцией удержания событий-прецедентов, а визуализация имиджей не связывает их с репрезентативной функцией икон, которые предназначены представлять нечто, за ними стоящее. Имидж всегда только информационный факт, функция которого – указание на что-то, существующее для потребления – в самом широком смысле (неважно, для утоление голода, любопытства или честолюбия и т.д.). Чтобы выполнить эту функцию, имидж должен быть образом единичным и самодостаточным. Проще всего это достигается, если имидж будет воплощать известное качество в исключительной мере. “Самый высокое здание”, “самая большая грудь”, “самое быстроходное судно” – эти и другие исчислимые рекорды скорее других используются в создании “словарных” единиц языка-интегратора Массовой культуры. Однако, словарь имиджей формируется также с использованием заимствований при соответствующем переосмыслении. Имя композитора, творчество которого составило едва ли не основу европейской музыки Нового времени, становится имиджем в эпоху Массовой культуры: отель “Моцарт”, конфета “Моцарт”. Можно сказать, что все сохранившие свою славу великие имена прошлого рано или поздно переосмысливаются как имиджи глобального или регионального значения.
За десятилетия, разделяющие начало эпохи Массовой культуры и ее современное состояние, многое изменилось. Прежде всего – человек. Это уже не бедный в массе своей и малограмотный пролетарий. Беспримерный рост материального благополучия за период после Второй мировой войны, который охватил как минимум миллиард жителей планеты, привел к тому, что современная Массовая культура в целом опирается на образованного и благополучного индивида, сознательного носителя навыков современной цивилизации. Становление Массовой культуры в этот период совпало с небывалым по масштабу ростом производства и ошеломляющм воплощением технических великих идей – от космических полетов и сложнейших медицинских приборов до повсеместного распространения персональных компьютеров, мобильной связи, эффективных транспортных средств. Информационная, энергетическая, военная мощь современной цивилизации за последние полвека возросла многократно, она создана человеком Массовой культуры, и это само по себе достаточное основание, чтобы пересмотреть катастрофические ожидания кризисного периода (смеркающегося “Fin de siecle” рубежа XIX-XX вв.). С другой стороны, ни что иное как эта новая технологическая среда, новые условия жизни, физически новый облик социального мира, задают структуру и свойства становящейся Массовой культуры, как формы нового общественного согласия относительно представлений о мире и месте человека в этом мире.
В последней трети ХХ века Массовая культура начала воплощаться в Массовой цивилизации, черты которой пока все-таки еще скорее угадываются, чем являются наблюдателю.
Для человека Массовой культуры мир, в котором он живет, является искусственным, а не природным по происхождению. Природа для него – объект использования и охраны. В этом смысле нет различия между природой как “окружающей средой” и природой самого человека, которая также рассматривается как ресурс использования и предмет охраны.
Мир повседневной Массовой культуры в небывалой степени технологически упорядочен и в этом смысле строго предсказуем. Но в то же время в этом мире протекают крупномасштабные процессы, не подконтрольные прямому управлению: созданная человеком искусственная среда ведет себя как естественно-природная стихия, заставляя его принимать как неизбежные – колебания экономической активности, изменения массовых настроений или смены характера труда в большинстве рабочих мест (уменьшение физической составляющей, рост сферы обслуживания, растущий разрыв между требованиями к подготовке для квалифицированного и массового неквалифицированного труда) и т.п. В отношении этого противоречия общественное согласие Массовой культуры состоит в том, чтобы на месте логики всеобщего “природного закона” установить частные логики “правил игры”. Человек Массовой культуры тем самым независимо от собственных намерений фрагментирует мир на множество искусственно созданных пространств, в которых он живет, работает, развлекается, приобретает образование, лечится и т.д. В каждом из них порядок намного определеннее, чем в мире в целом. Зыбкий мир устойчивых фрагментов – вот, пожалуй, приблизительная формула мировидения в современной Массовой культуры. В этой зыбкости маячками светятся имиджи, рукотворные образы, которые существуют в информационной среде СМИ как самодостаточные природные явления. “Если тебя нет “в ящике” (т.е. в телевизоре), тебя нет в природе”, - говорит хорошо осведомленный в этом деле шоу-мен. Бытие на телеэкране он называет природной реальностью.
Если исключить сферу частной жизни, где личная свобода все-таки обеспечивается личной ответственностью каждого, человек в мире Массовой культуры в целом находит себя субъектом делегирования и потребления. Самоутверждаясь в общественном смысле в делегировании авторства и ответственности, человек Массовой культуры через потребление самоутверждается в личностном смысле как носитель потребностей. Таковы смысл и условия свободы человека в культуре массового типа. Свобода здесь заключена в выборе того и другого – в рамках существующих “опций” (кому отдать свой голос, какое пиво предпочесть, куда вложить свои деньги и т.д.) и никак не зависит от конкретного образования, доходов или общественного положения индивида. Таким образом, в Массовой культуре складывается тип достаточно образованного человека, в котором преобладают готовность усваивать и исполнять “правила игры” и следовать им, легко сменяя логику поведения при переходе из одного фрагмента общего социального пространства в другой. Массовая культура создает человека, добродетелями которого являются “стремление к исполнению, делегированию и потреблению”. Этими критериями, в рамках Массовой культуры, определяется содержание его образования и воспитания.
Массовая культура, как и всякая другая культура, всеохватна. Вхождение в нее – не дело личного выбора. Каждый день миллиарды людей по всем каналам массовой коммуникации получают практически одну и ту же картину событий в мире. Сменяясь ежедневно, эти картины вытесняют из памяти предыдущие, так что только немногие люди способны вспомнить и пересказать информационную картину прошедших дней. Никто не в силах выскочить из этого техногенного информационного поля. Поэтому в Массовой культуре нет и не может быть элиты в старом смысле слова, как некоего аристократического островка в море чуждой культуры. Никто уже не обходится без Повсеместно Протянутой Паутины Интернета, которая на глазах становится самой полной и самой общедоступной информационной базой и в то же время самым общедоступным средством коммуникации, посредством которого уже создаются сообщества, немыслимые в прежних условиях. Кто лично не пользуется возможностями Интернета, зависит от него косвенно, пользуясь услугами информационных агентств и других служб, деятельность которых, в свою очередь, основана на использовании Сети. Это то, что касается информации. Точно такая же зависимость каждого от массовых технологий наблюдается в сфере труда, отдыха, образования, медицины, развлечений. Все без исключения отрасли общественной жизни претерпели в новейшее время перемены, продиктованные необходимостью учесть всеобщее и полное омассовление культуры на условиях технических реалий новейшего времени.
Массовую цивилизацию следовало бы охарактеризовать как цивилизацию множественности в том смысле, что главной стратегией ее построения является порождение все новых и новых групп и объединений, живущих относительно автономно по собственному времени и маркированных собственными имиджами, и связанных между собою так, как они сами найдут необходимым и возможным: от кондоминиумов до корпораций, от Партии любителей пива до движения сторонников однополых браков. В Массовой культуре нет такой центральной структуры (всеобщих принципов, теорий или проектов), по отношению к которой такие новообразования считались бы приемлемым, или нет.
Множественность позиций, точек зрения, вкусов и интересов во многих случаях ограничена в современной Массовой культуре представлениями о праве каждого человека стремиться к телесному и душевному комфорту и благополучию. Но даже эти представления не являются абсолютно общепринятыми. В таких условиях понятия Добра и Зла уже не имеют абсолютного смысла. Они превращаются в Желательность и Нежелательность применительно к данной ситуации или к данному фрагменту социальности. Справедливость, таким образом, становится исходно относительным представлением. Пределы допустимого во многих случаях фиксируются, поэтому, не моралью, а правом, причем законодатель (парламент или суды) осуществляет законотворчество, непрерывно отзываясь на изменившиеся обстоятельства и установки. Вот общеизвестный пример. С того момента, как представление о норме перестает быть связанным только с так называемой, нуклеарной семьей (состоящей из мужчины, женщины и их детей) и право начинает признавать семьями однополые союзы, под вопросом оказывается само традиционное представление общественной морали о норме в этой сфере, после чего возможным оказывается правовое признание любых по составу семейных союзов[40].
Небывалая в истории подвижность современного законодательства, недолговечность принимаемых законов отражают фундаментальные особенности Массовой культуры – неорганичность для нее всеобщих норм, и долгосрочных установлений. Тоталитарные системы первой половины ХХ века тщетно пытались применить к массовому обществу – еще в духе Нового времени – основополагающие доктрины и теоретические принципы. В этом противоречии, вероятно, заключена одна из фундаментальных причин неудачи ранней (тоталитарной) формы массовой цивилизации.
В построении Массовой культуры вместо развития наблюдается многократное копирование удавшихся структур, которые затем образуют цепочки и сети. Целостность же этой цивилизации обеспечивается не привычным по опыту других культур иерархически организованным единством, но серийностью, принципиальным подобием и взаимозависимостью вновь образуемых топосов, порождаемых по одним и тем же, признанных удачными, структурирующим моделям. Оба принципа – фрагментированность и сериализация только по видимости противостоят друг другу, на практике они обеспечивают целостность сетей как основной структуры новой цивилизации. В настоящее время все сколько-нибудь значимые институты современной цивилизации образуют или стремятся образовать сети – банков и ресторанов, производств (слова “завод” и “фабрика” выходят из употребления) и магазинов, аэропортов и автозаправок и т.д. На наших глазах формируется сеть европейских университетов. Надо думать, недалеко то время, когда в Европейском Союзе кто-нибудь решится сказать о сети национальных правительств стран-участниц этого объединения.
[1] Гвидо Карпи Тысячи лиц итальянского тоталитаризма. –“Неприкосновенный запас”, 2002, №2.
[2] Кафешантан (фр. сafe chantant ) букв. кафе с пением.
[3] Фюре, Франсуа. Прошлое одной иллюзии: [Пер. с фр.] . – М.: Ad Marginem, 1998. - С. 192.
[4] Людвиг фон Мизес. Социализм. Эпилог (1947г.). // http://www.libertarium.ru/old/library/socialism5.html
[5] Buta Kokutai. Фашисты. – см. http://porco.anime.ru/fashist.htm
[6] Э. Рем, вождь штурмовых отрядов СА – коричневорубашечников, в речи перед дипломатическим корпусом и иностранными журналистами 18 апреля 1934 года (за 2,5 месяца до своей гибели в “Ночь длинных ножей” ).
[7] Цит. по: Германский национал-социализм. – Серия "Этническая история". Вып. 5. – Паллада: Москва, 1994 г.
[8] Мюнхенский “пивной” путч. Густав фон Кар, который вместе с начальником полиции и местным командующим войсками являлся фактическим диктатором Баварии, выступал вечером 8 ноября 1923 года перед большой толпой в пивной “Бюргербройхеллер”. Вдруг дверь распахнулась, и в пивную ворвалась группа вооруженных людей в коричневых рубашках во главе с Гитлером, который размахивал револьвером и кричал: “Национальная революция началась!” На следующий день попытка путча провалилась, когда полиция разогнала маршировавших по городу нацистов. Гитлер, его ближайший соратник Эрнст Рём и самый известный сторонник генерал Людендорф были арестованы. В тюрьме Гитлер начал писать “Майн Кампф”.
[9] Например, опера Вано Мурадели “Октябрь”. Большое количество тщательно подобранных и прокомментированных примеров такого рода можно найти в монографии, специально посвященной мифологемам тоталитарных режимов ХХ века: Л.Сауленко. Мы наш, мы новый миф построим… – Одесса: Астропринт, - 2001.
[10] См. речь Рема в кн. Цит. по: Германский национал-социализм. – Серия "Этническая история". Вып. 5. – Паллада: Москва, 1994 г.
[11] Доктрина (лат. doctrina), учение, научная или философская теория, система, руководящий теоретический или политический принцип.
[12] Прерогатива (от лат. praerogativus – первым подающий голос), исключительное право, принадлежащее какому-либо государственному органу или должностному лицу.
[13] Вольфганг Випперман. Европейский фашизм в сравнении. 1922-1982. / Пер. с нем. - Новосибирск, 2000.
[14] Противоречия между крайне национальной направленностью отдельных партий и их чувством солидарности никогда не были преодолены. “Не случайно усилия построить по образцу международного коммунистического движения некий “фашистский интернационал” почти ни к чему не привели. Но с другой стороны, именно “третий рейх” умел изображать свою борьбу против большевизма как транснациональную задачу”. Випперман. Цит. соч., стр.173.
[15] Полностью текст “Условий” доступен как приложение к статье “Коммунистический интернационал” в Большой энциклопедии Кирилла и Мефодия. – М., 2001.
[16] См.Э.Сухангов, В.Цветков, к.и.н. Мировая Коммунистическая партия. http://kohet.narod.ru/sssuxan.htm .
[17] Термин “институт” широко используется в социологии для описания регулярных и долговременных социальных практик, имеющих важное значение в структуре общества. Например, “школа” как институт образования представляет собой систему ролей и отношений, посредством которой в данном обществе осуществляется начальный этап образования. “Институализацией” называют процесс, в ходе которого социальные практики становятся достаточно регулярными и долговременными. См. Николас Амеркромби и др. Социологический словарь. / Прев.с англ. под ред С.А.Ерофеева. – Казань, 1997.
[18] “Богатство аристократа не является фактором рынка”, - подчеркивал крупнейший экономический мыслитель ХХ века Людвиг фон Мизес. Расходуемое на личное потребление, оно, следовательно, не порождает свободу.
[19] Пайпс, Ричард . Собственность и свобода. – М., 2000. – С. 153.
[20] Цит. по: Пайпс, Р. Собственность и свобода. Сноска на стр. 153.
[21] В современной политической лексике для этого множества есть специальный термин – электорат (от лат. elector - выбирающий).
[22] От позднелат. conformis – подобный, сообразный – приспособленчество, стремление быть как все, готовность бездумно подстроится под образцы поведения или требования, принятые большинством.
[23] В Германии по конституции 1871 года было введено всеобщее (мужское) избирательное право. Немецким женщинам избирательное право предоставлено в 1919 году (конституция Веймарской республики). В США в различных штатах всеобщее мужское голосование утвердилось в 1870-1890-х гг., женское – в 1919. В Дании – в 1915. Но реально более всего случаев провозглашения приходится на годы после Первой мировой войны. В 1919 году введено всеобщее (мужское) избирательное право в Бельгии. Вновь созданное Польское государство в 1918 году и по конституции 1921 года давало избирательное право “без различия пола” по достижении 21 года. Всеобщее избирательное право предусматривала и конституция 1920 года Чехословакии. В России после Февральской революции 1917 года появилось всеобщее мужское избирательное право. Советская Россия провозгласила равное для мужчин и женщин избирательное право, но с ограничениями для “эксплуататорских классов”. (Коротко просуществовавшая Венгерская социалистическая республика 1918 года повторила этот опыт советской власти). В СССР по конституции 1936 года избирательное право было провозглашено всеобщим без классовых ограничений.
[24] Лат. actio и есть “действие”, отсюда театральное слово “актер”, лицо, действующее на сцене
[25] Энциклопедия Ф.А.Брокгауза и И.А.Эфрона. Статья “Акционерные компании”.
[26] Слово “компетенция” означает: 1) круг полномочий какого-либо органа или должностного лица; 2) круг вопросов, в котором данное лицо обладает познаниями, опытом.
[27] Свечин А. А. Эволюция военного искусства. – М., 2000. – Т. II, гл. IV.
[28] “Всем известно, что одним из результатов мировой войны является выступление на передний план Соединенных Штатов. – писал в начале 1920-х русский экономист С. Антропов. – Во-первых, Америка оказалась сейчас всеобщим кредитором. Долг Европы Соединенным Штатам достигает четырех с половиной миллиардов фунтов стерлингов, причем долг Англии С. Штатам составлял к 31-му марта 1921 г. 972.704.000 ф. ст. На Америку сейчас льется золотой дождь, что, впрочем, приносит хозяйственному организму С. Штатов немалый вред, и им грозит, по словам английского экономиста проф. Keynes'a, очутиться в положении мифического царя Мидаса, напрасно молившего о более удобоваримой пище, чем золото, в которое превращалось все, к чему он прикасался”. См. статью С.Антропова и Интернете по адресу http://www.ruthenia.ru/sovlit/j/111.html
[29] Данные взяты из статьи, в которой можно найти понятное и содержательное описание этих событий: Шалва Куртишвили. Великая Депрессия. Журнал “Компания” № 32, 1998,<http://buhgal.narod.ru/3/TEXTS/depr.htm>.
[30] Neil R. McMillen with Charles C. Bolton. A Synopsis of American History. Eighth Edition. – Ivan R. Dee, editor. – Chicago. – 1997, pg. 328.
[31] “Великая депрессия изменила социальный облик Америки. Если рабочие, жившие “от зарплаты до зарплаты”, лишались только своих заработков, то средний класс потерял помимо работы и все сбережения. Средние американцы стремительно нищали, переходя в разряд люмпенов. К концу третьего года Великой депрессии средний класс оказался на грани исчезновения. Вчерашние “белые воротнички” торговали с лотков яблоками и чистили обувь. Люди, которые были не в состоянии платить за жилье, сколачивали в предместьях городов хибары. Бездомные почитали за благо попасть хотя бы на сутки в тюрьму за бродяжничество, чтобы получить кров и похлебку. На шесть тысяч рабочих мест на стройках СССР претендовали 100 тыс. американцев. Многие из тех, кто получил работу в стране социализма, собирались покинуть родину навсегда”, - пишет Ш.Куртишвили.
[32] Puer – лат. ребенок, мальчик, отрок. “Пуерилизм”, вероятно, следует перевести как мальчишество.
[33] Выдающийся испанский философ ХХ века Хосе Ортега-и-Гассет в работе “Восстание масс” (1932) сравнил психологию масс с психологией избалованных детей (см. Ч.I, гл. VI.).
[34] “Мы ждем перемен!”, - пел безвременно ушедший из жизни популярный исполнитель Виктор Цой толпе своих слушателей. В этой его песне “ждем” было, конечно, многосмысленное – правдивое и, одновременно, подстрекательное.
[35] “Энциклопедия, или Толковый словарь искусств, наук и ремесел” – знаменитая Французская энциклопедия второй половины XVIII века обозначила парадигму Нового времени в отношении того, какие виды деятельности следует считать наиболее достойными в эту эпоху.
[36] Биография Гудини скомпиллирована здесь из трех источников в Интернете:
1) http://www.peoples.ru/art/circus/illusionist/houdini ;
2) http://www.uelectric.com/houdini/;
3) http://www.kino.orc.ru/js/review/gudini.htm .
Действительное число ссылок и жизнеописаний Гудини в Сети намного больше.
[37] Останкинская телевизионная башня в Москве высотой св. 540 м сооружена в 1967 году. Ее главный конструктор – Николай Васильевич Никитин (1907-73), российский ученый в области строительных конструкций, доктор технических наук, участник создания МГУ на Воробьевых горах, лауреат Ленинской (1970) и Государственной премий СССР (1951). Башня, как видим, имеет имя собственное, но указывает оно на местоположение, а не на имя создателя, автора ее уникального проекта.
[38] Флеминг (Fleming) Александер (1881-1955), английский микробиолог. Установил (1929), что один из видов плесневого гриба выделяет антибактериальное вещество – пенициллин. Нобелевская премия (1945, совместно с Х. У. Флори и Э. Б. Чейном).
[39] Дживилегов А.К. Итальянская народная комедия. – М., 1954, с.120.
[40] Аргументацию в пользу приемлемости любой формы семьи можно прочесть в книге Элвина Тоффлера “Третья волна” (М., 1999 и др. издания). Глава 17 этой книги называется “Семьи будущего”.