5. САМООРГАНИЗАЦИЯ МАССОВОГО ОБЩЕСТВА

Во второй половине XIX века общества, составлявшие цивилизацию Нового времени в Европе и за её пределами, постепенно и неотвратимо принимали черты массовых обществ. Две причины к тому можно считать первостепенными: преимущества массового промышленного производства товаров, рассчитанных на массовое потребление, и повсеместный рост численности населения, в особенности, в индустриальных городах. В период, приблизительно, от 1870-х до 1920-х гг. почти все сферы общественной жизни в странах европейской культуры претерпели более или менее значительное омассовление – финансы и спорт, образование и медицина, искусство и наука, транспорт, общественная информация, армии и вооружения, отдых и развлечения и т.д.[notes]

К межвоенным десятилетиям ХХ века смена доминирующего культурного типа в этих странах была, в основном, уже завершена, вследствие чего в них острейшим образом стал вопрос об управлении этими небывалыми ранее – массовыми – людскими общностями. Свидетельства тому – социальные катастрофы глобального масштаба, такие как Первая мировая (но прежде всего – европейская) война и сопутствовавшие ей революции в России и других странах, а также мировой экономический кризис 1929 и следующих годов, получивший в США название «Великая депрессия».

Сколь бы различными не были эти события, их, вероятно, можно было бы объединить представлением о кризисе общественного управления, вследствие которого они наступили. Элиты управляли своими странами, руководствуясь преимущественно традициями и представлениями эпохи Нового времени, которые уже не соответствовали жизнеустройству обществ, для которых самой характерной чертой стала небывалая массовость и инерционность основных экономических и политических событий. Объемы производства, волны потребления, движения финансов, политические устремления и социальные потребности, став массовыми, больше не поддавались саморегуляции на основе правил свободной конкуренции. Государство оказывалось единственной силой, чья мощь могла соперничать с энергией этих массовых (в каждый момент – однонаправленных) процессов, чтобы удерживать финансы, производство и политику в равновесном состоянии. Усиление регулирующей роли государства – общая тенденция в массовых обществах ХХ века. Хотя проявилась она в самых разных формах, в том числе и в формах тоталитарных государств.

Таким образом, разрешение кризиса общественного самоуправления состояло в перестройке существовавших структур и образовании новых. Речь должна идти:

1) о политике государств в эпоху массовых обществ и

2) о новых формах общественной консолидации – массовых движениях, а также

3) о новых способах культурообразования – множестве субкультур, которые обеспечивают относительную автономию множества субобщностей, сосуществование которых – тоже отличительная черта современной массовой цивилизации.

5.1. Политика в эпоху массового общества.

Практика общественного управления или самоуправления – это то, что обычно именуют политикой. Слово «политика» употребляется чаще всего в связи с деятельностью государства для обозначения планирования и организации действий этого института по отношению к гражданам (например, «политика стимулирования рождаемости») и в отношении других государств (например, «миролюбивая» или «агрессивная» внешняя политика, «государственная политика нейтралитета»). Приблизительно в таком же значении слово «политика» употребляется в связи с другими крупными институциями, например, «редакционная политика» крупной газеты, «ценовая политика» корпорации, «кредитная политика» банка, «репертуарная политика» театра, свои политики есть у межгосударственных институций – ЮНЕСКО, Международного валютного фонда, Международного олимпийского комитета и т.д.

Таким образом, главное в политике – то, что она – управляющая (или властная) деятельность. О ней нередко говорят как об «искусстве управления», подчеркивая тем самым относительную произвольность, субъективность политики как в целеполагании, так и в средствах её осуществления. Действительно, проведение политики предполагает значительную степень свободы. Где нет свободы, нет и политики, а есть администрирование. Те, кто вынужден следовать предписанным целям и способам действий, не могут осуществлять свою политику: торговая сеть может, а магазин не может, министерство образования может, а школа не может, государство может вести «политику добрососедства», а отдельный гражданин не может и т.д.

Однако, свобода даже самой самостоятельной политической деятельности имеет свои ограничения. Как и всякая другая, она зависит от культуры тех, кто её осуществляет. Нередко мы видим, что политик в одной стране может действовать так, как не может политик в другой, если культуры этих стран существенно разнятся.[1] Ничего удивительного: культура – коллективный продукт и общее достояние общества. Посредством культуры общество задаёт рамки необходимого и возможного всем её носителям, включая и тех, кто в силу занимаемой позиции обладает свободой политического действия.

Иными словами, понимая под культурой «принятую в данном обществе совокупность представлений о мире и месте человека в этом мире», мы можем утверждать, что действия политиков в конечном счете определяются их представлениями о том, как устроен мир, в котором они живут, и что следует из этого устройства относительно целей и средств, применением которых может осуществляться возложенная на них власть. Это касается всех носителей власти – от древневосточного владыки, римского императора или средневекового феодала, до ренессансного тирана, абсолютного монарха или современного президента. Они свободны властвовать, но обязательно в согласии с обычаями и представлениями своего народа, в духе своей культуры.

Массовая политика. После всесторонних изменений, сформировавших массовые общества, вопрос об институтах власти, целях и способах управления стал для них едва ли не центральным. Двадцатый век потому и оказался веком знаменитых политиков,[2] что новые массовые общества требовали беспрецедентных политических решений. И они были найдены, когда-то удачно, когда-то ошибочно. А в части случаев – в ходе политических экспериментов, обошедшихся в безмерную человеческую цену. Специфические термины ХХ века – «массовые репрессии», «оружие массового уничтожения», «акции массового устрашения», равно как и «массовая безработица» или «массовая пропаганда» и т.п. в точности отражают характер новой, массовой, политики, созревшей в рамках массовой культуры. Новая культура создала идейный и образный контекст, в котором на разных уровнях власти стали возможными немыслимые прежде политические решения.

Например, в этот период во многих странах, прежде всего, в СССР, в гитлеровской Германии, в странах Центральной Европы, где в 1949-1953 гг. устанавливались политические режимы советского типа, большие группы граждан были лишены жизни и свободы, насильно переселены или ограничены в правах по причине их национальной, расовой, классовой или профессиональной принадлежности. Репрессии государств против своих граждан в ХХ веке имели место во многих странах Латинской Америки, Азии и Африки – по мере формирования в них массовых обществ и диктаторских режимов. Обратные примеры: во многих странах возникли общественные движения (например, коммунистические, фашистские, профсоюзные, антивоенные, природоохранные), которые в ряде случаев приобретали силу и политическое влияние, сравнимое с влиятельностью государственных институтов. В ХХ веке были разработаны приёмы массовой пропаганды (через средства массовой информации), широко использовались массовые экономические меры в целях реализации внутренней политики (общественные работы, государственные займы, государственное регулирование цен и заработной платы и т.п.). В свете массовой культуры эти формы управляющего насилия со стороны государства представлялись (и вождям, и массам) исторически оправданными, целесообразными и благотворными.

Другой особенностью политики в эпоху массового общества стало систематическое вмешательство государства и его институтов в частную жизнь граждан. Это участие в форме детального правового регулирования частных отношений (например, сделок) и материальных гарантий (пенсий, медицинского страхования, продуктовой помощи, государственных жилищных программ и т.п.) стало расцениваться как справедливое и полезное для большинства (идея «социального государства»).

Массовое общество, независимо от государственного устройства тех или иных стран, стало в первой половине ХХ века политизированным. Это значит, что большинство населения связывало свои представления о лучшей жизни для себя и своих детей уже не с наукой и образованием, не с религией или искусством, не с историческим прогрессом, но прежде всего с институтом государства, полагая, что ему одному по силам теперь обеспечение социальной справедливости и общественного благополучия. Отношение к государству стало главной формой самоопределения граждан на только в “образцовых” тоталитарных государствах – Италии, Германии, СССР. Большинство граждан европейских и многих неевропейских стран определяли себя в понятиях парламентской и непарламентской борьбы – в противостоянии коммунизму или фашизму, капитализму или революционной опасности, либерализму или тоталитаризму и т.д. Политический язык газет, митингов, предвыборных транспарантов и манифестаций, а также судебных и внесудебных преследований политических противников стал в межвоенное (между двумя мировыми войнами) время общим языком, “языком-интегратором” новой массовой культуры.

Общественные представления, мотивировавшие политическую практику ХХ века, фокусировались вокруг нескольких основных понятий, частью новых, частью заимствованных еще из XIX века, но радикально преобразованных. В них нашли выражение фундаментальные представления новых массовых обществ о правильном устройстве человеческих общностей, об отношениях государства и общества, о формах общественной консолидации, в их числе: демократия, прогресс, либерализм, национализм, фашизм, социализм, рыночная или распределительная экономики. Но наиболее характерными для массовых обществ ХХ стали такие формы консолидации, как массовые движения и субкультуры, которые рассмотрены ниже.

5.2. Массовые движения

Социально значимые движения масс, так называемые «массовые движения», являются не единственной, конечно, но самой специфической для массовых обществ формой общественной самоорганизации (социальных связей)[3] между людьми. Не то, чтобы такие «движения» не образовывались в обществах иного типа (взять, к примеру, революции или восстания прошлого), но в современном массовом обществе они – «родные», они не разрушают, а наполняют его, и потому, взятые во множестве, могут служить его отличительным признаком. Рост числа и влиятельности массовых движений в индустриально развитых странах на рубеже XIX-XX веков является индикатором исторического поворота этих стран к культуре/цивилизации массового типа.

Массовые движения (англ. «mass movements») можно описать как добровольные и анонимные, численно неопределенные и временные множества людей, которых объединяет общая социально значимая цель и солидарность в её достижении.[4] Цели массовых движений бывают самые разные. Например, в 1985 году в США возникло массовое движение, имевшее целью принудить компанию Coca-Cola вернуться к производству популярного напитка по привычной классической рецептуре.[5]

В тех случаях, когда движения устремлены к институциональным изменениям в области государственного управления, т.е., когда цели движения являются политическими (изменение законов, властных полномочий, разрешение социальных или межгосударственных конфликтов и т.п.), то такие массовые движения обычно определяются как «общественные движения» (англ. «social movements»).[6] Примером общественного движения может служить так называемый «суфражизм» (от англ. suffrage movement, где suffrage – право избирательного голоса) – движение за предоставление женщинам равных с мужчинами избирательных прав, существовавшее во второй половине XIX века. Суффражистки США достигли своих целей в 1920, когда была ратифицирована Девятнадцатая поправка к американской конституции.[7] В Англии значительная часть женщин получила избирательные права в 1919 году.

С достижением своих целей массовые движения, обычно, завершаются.

Массовые движения – это не организации. Массовые движения следует отличать от организаций (учреждений[8]), которые в некоторых случаях могут быть весьма многолюдными (например, армия) и, которые обычно, тоже нацелены на решение общей задачи (например, школа, больница, библиотека, суд и т.п.).

Некоторые отличия организации от массового движения таковы:

Возникновение. Массовые движения возникают в ответ на неудовлетворительную социальную ситуацию, если государственно-правовая система не находит средств для её преобразования. Но можно заметить и следующее: массовые движения возникают там и тогда, где и когда определенные социальные обстоятельства воспринимаются гражданами как нетерпимые. На эту, субъективную, сторону общественной ситуации обратил внимание еще А. де Токвиль. В главе под названием «Почему феодальные права сделались ненавистны народу Франции гораздо более, чем в других странах» Токвиль пишет: «Причина данного явления состоит, с одной стороны, в том, что крестьянин стал собственником земли, а с другой, – в том, что он полностью вышел из-под контроля своего сеньёра».[9] То есть, Французская революция разразилась не в той стране, где феодальные повинности были тяжелее, а там, где они казались нетерпимее, поскольку путь их преодоления был уже в значительной мере пройден.

Пример того, как общественная ситуация способствует успеху движения можно почерпнуть из истории борьбы за гражданские права черных в США.

Нетерпимость расовой сегрегации, которая исторически сохранялась в США в наследство от рабовладения, стала остро ощущаться после Второй мировой войны, когда стало ясно, что расовое разделение ослабляет американскую нацию политически, экономически и морально. В американской армии сегрегация фактически была преодолена совместным участием белых и чернокожих американцев в военной подготовке и боевых действиях Второй мировой войны, хотя формально отмена особых черных подразделений в армии США началась только с 1948 года.[10] Война дала заметный импульс промышленности Севера, вызвавший приток черного населения в крупные города. Цветные рабочие теперь в большем числе работали на заводах рядом с белыми,[11] и сегрегация выглядела всё более искусственной. В американском спорте преодоление расовой сегрегации тоже приходится на 1950-е годы. Знаменитый в США черный спортсмен Джеки Робинсон (Jackie Robinson) в 1947 году был первым, кто перешел из негритянской бейсбольной лиги в белую команду. С тех пор черные спортсмены всё больше входили в «белый» спорт и достигали значительных успехов в своих командах и на международных соревнованиях.

На фоне этих и других реально происходивших десегрегационных процессов послевоенного времени традиционные разделения, особенно сильные на Юге США (например, места в городских автобусах, специально предназначенные для черных, раздельные входы в кино, школы для черных и белых учеников и учителей), представлялись уже неоправданным анахронизмом не только черным, но и большинству белых граждан Америки.. Массовая поддержка дала силу массовому движению борьбы за полноту гражданских прав чернокожих американцев.

С 1957 года движение возглавил баптистский проповедник доктор теологии Мартин Лютер Кинг (убит снайпером у своего дома в 1968 году). Своими выступлениями, часть из которых считаются сейчас классикой ораторского искусства, он призывал добиваться равенства мирными способами. Начались марши, экономические бойкоты, массовые уходы в тюрьмы и так далее. В итоге Конгрессом США был принят «Акт о правах» (Civil Rights Act of 1964),[12] поставивший вне закона отказ от регистрации черных избирателей, расовую сегрегацию в школах, на рабочих местах и при найме жилья.

Особая заслуга пастора Кинга состоит в том, что он, создав это массовое движение, сумел увести расовый конфликт в США от грани гражданской войны, к которому вели в это время радикальные организации (например, «Нация ислама»,«Партия чёрных пантер», Йиппи»(«Yippie»).

Можно сказать, что массовые движения вырастают на поле очевидности, когда их будущие участники в основном уже готовы разделить устремления, ради которых движение складывается. Поэтому, например, протестные группы экологического направления впервые получили массовую поддержку после того, как было доказано, что широко применявшийся в сельском хозяйстве пестицид DDT (в СССР - «дуст», от англ. dust — пыль), встраиваясь в пищевую цепочку (растения - животные - человек), несет опасность раковых заболеваний и генетических нарушений.[13] Угроза, исходящая из повседневности и, значит, касающаяся почти всех, сделала очевидно правильными и справедливыми в глазах общественности требования экологов прекратить производство и использование этого пестицида. Усилия экологического движения привели к тому, что к началу 1980-х годов практически все развитые страны запретили использование ДДТ. Это – типичный пример того, как массовое движение, являясь участником системы общественного самоуправления, воздействует на государственный институт.

Мобилизация. Обычно, на протяжении своей истории движения переживают периоды прилива и отлива участников соответственно росту и ослаблению актуальности в общественном мнении их идей и целей. Но, хотя влиятельность массовых движений существенно зависит от числа сторонников и участников, поддерживающих акции того или иного движения, количественный контроль в них затруднен добровольностью членства и отсутствием регистрации. Термин «массовые» в названии движений указывает не на количество сторонников (что их обязательно «очень много»), а на качество этих общностей, на характерный стихийно-«массовый» способ организации групп этого типа. Наиболее стабильным элементом массового движения является инициативная группа. Рассмотрим её значение на следующем примере.

Движение против апартеида. В 1981 году, в период всемирного увлечения борьбой против апартеида[14] в Колумбийском университете США возникла группа «Коалиция за свободную Южную Африку» (КСЮА), протестовавшая против вложения средств Колумбийского университета в американские компании, которые делали бизнес в Южной Африке. Идея состояла в том, что университет косвенно, через эти компании, получал доходы от эксплуатации рабочих ЮАР, которые, в силу законов апартеида, подвергались у себя на родине несправедливой эксплуатации. Группа потребовала от руководства «деинвестировать» (изъять) капиталовложения университета из этих компаний, т.е. продать эти ценные бумаги на бирже.

«Это была слабо организованная группа с руководящим комитетом (steering committee), в состав которого входили около дюжины человек, преимущественно черных, принимавших решения на основе консенсуса, и еще около пятидесяти человек, менее активных, которые участвовали в собраниях, групповых протестах и образовательных мероприятиях», – пишет американский исследователь. – Группа была организована не иерархично и не бюрократично, и имела мало средств, если не считать труда ее членов.[15] Члены группы сообщали о насилии против участников борьбы с апартеидом в ЮАР во время рэп-вечеринок и на других собраниях студентов, а также в университетских газете и телевидении. Полученные знания содействовали поддержке со стороны других студентов идеи деинвестирования средств университета из южноафриканского бизнеса.

Сначала группа добивалась принятия желательных решений в администрации, на факультете и у представителей студентов в университетском Сенате, аргументируя тем, что это прежде всего моральное решение. Но наблюдательный совет Колумбийского университета в 1983 году отклонил их резолюцию. Тогда группа КСЮА прибегла к митингам и пикетам, чтобы привлечь внимание к неуступчивости университетских властей, но их посещали очень немного студентов. Поэтому было решено перейти к более воинственной тактике: к захвату здания в кампусе университета. Они понимали, что двенадцать членов руководящего комитета и их ближайшие сподвижники могут быть показательно арестованы и отчислены, но, идя на драматизацию конфликта, рассчитывали привлечь к нему внимание прессы.

После одного из митингов на площади студенческого городка в присутствии менее 200 человек, его руководители повели участников маршем по территории кампуса. Марш завершился у ступеней известного по предыдущим студенческим акциям учебного корпуса «Hamilton Hall», двери которые уже были блокированы цепью. Там члены руководящего комитета объявили, что не уйдут, пока их требования деинвестирования не будут выполнения администрацией. Около 150 студентов решили остаться у замкнутых дверей, а через два часа пикетчиков стало уже 250. Большинство из них не знали заранее, что будут участвовать в этой акции, но хорошо понимали суть дела. Это был результат длительной разъяснительной работы. Сами руководители были удивлены, они рассчитывали на полсотни членов комитета и активистов.

Непрерывная блокада здания длилась 21 день, максимальное число студентов возле оцепленной двери доходило до 500 человек. Администрация принимала различные меры давления на протестующих, включая уговоры, разъяснительные письма и угрозы отчисления, однако, аресты не производились.

Через три недели интерес к событию стал угасать. Телевизионные картинки и обложки, которые всё время показывали сидящих на ступеньках студентов, начинали отрицательно влиять на образ происходящего. В результате дискуссий участников, блокаду было решено прекратить, перейти к другим формам действия. А через пять месяцев Наблюдательный совет Колумбийского университета принял решение о деинвестировании.

Исследователь этого события Эрик Хирш анализирует факторы, способствовавшие успеху движения КСЮА. Среди прочих он называет самоотверженность руководящего комитета, члены которого шли на личный риск и тем привлекли поддержку студентов, а также тщательную и упорную разъяснительную работу, в результате которой участники акции уже были готовы быстро сориентироваться в неожиданных для себя обстоятельствах. Речь у него идет также о коллективных решениях, принятых в ходе открытых и честных дискуссий, благодаря которым каждый студент чувствовал себя равноправным участником движения. Нужно отметить также широкий политический контекст – международные протесты против апартеида в Южной Африке, из-за чего участники этих событий не чувствовали себя одиноко.

Большинство исследователей согласны в том, что массовые движения не возникают «на пустом месте». Кроме фактора очевидной понятности целей, который позволяет инициаторам быстро привлечь многих сторонников, массовые движения требуют эффективной координации и коммуникации его участников. Поэтому такие движения обычно вырастают на основе опыта и связей, которым уже обладают участники. Например, движение за гражданские права афроамериканцев опиралось на опыт консолидации и личные связи, сложившиеся у участников в рамках черных церквей. Массовые рабочие движения основывались на опыте профсоюзных акций. Феминистические движения опирались на уже существовавшие женские клубы.

Появление технических возможностей – телефонных, а потом и Интернет-ресурсов – приводило к конструированию сетей личных дружеских связей между участниками движения. Исследовательница движении за женское равноправие в 1960-х годах США, замечает, что «условия возникновения этого движения существовали и раньше./…/ Изменилась организационная ситуация. Движение смогло возникнуть и перейти границу своего внезапного, спонтанного всплеска не ранее, чем сложилась коммуникативная сеть, связавшая единомышленников за пределами их личных связей».[16]

Влияние. Любое общественное движение имеет своей целью сформировать коллективную убежденность в необходимости некоторых общественных перемен, с которой рано или поздно политикам – ввиду выборов – приходится считаться. «Мы хотим перемен» - название популярной песни Виктора Цоя. Там есть слова, точно описывающие настроение участников массового общественного движения:

«Перемен требуют

наши сердца,

Перемен требуют

наши глаза,

В нашем смехе и в

наших слезах,

И в пульсации вен

Перемен!

Мы ждем перемен».

Сравним. Главная идея предвыборной программы Барака Обамы была, как известно, сформулирована похожим образом: «мы хотим перемен»![17] В этом сходстве обнаруживает себя тот факт, что избирательная кампания в норме является одной из разновидностей общественных движений.

=================================

Новые «верования». Убежденность в необходимости изменить что-либо из существующего – это всегда протест. Поэтому общественные движения часто именуют протестными, так же как и их действия. Но, если люди твердо знают, что в их жизни неправильно, вредно или неуместно, то это значит, что они представляют себе, чтó правильно, полезно, хорошо . И эта – невидимая сразу – положительная часть представлений протестующих является не менее важной для понимания общественных движений, чем явная, протестная.

В связи с этим укажем на три основных «верования» (в смысле Ортеги-и-Гассета),[18] из тех, которые образуют фундаментальное основание Современной культуры и определяют её радикальное отличие от культуры Нового времени (культуры Модерна).

Современную культуру отличает:

– современное отношение к природе;

– современное отношение к праву;

– современное отношение человеческой жизни.

А именно. Природа в Современной культуре больше не воспринимается как Великий Диктатор, полагающий основания естественного и социального бытия человека. Напротив, в современной культуре сформировано отношение к природе как к ближайшей среде обитания, которую человек культивирует и охраняет в интересах собственного благополучия (т.н. экологическое сознание).[19]

Право в Современной культуре потеряло признаки сакральности. Право не признается более божественным, или естественным, или народным по происхождению. Современное право – непрерывно изменяемое человеческое право. Отношение к правооснованиям в Современной культуре легче всего сравнить с правилами спортивных игр, которые восходят к прошлому опыту, но всегда открыты к пересмотру силами экспертов и в интересах групп влияния.

Человеческая жизнь в Современной культуре понимается более не как дар – Божественный или Природный, – но как собственность, которою каждый человек по справедливости наделяется при рождении. Её следует беречь, правильно использовать и приумножать (в данном случае - длить). Поэтому формула, которая описывает отношения к человеческой жизни в Современной культуре может быть сведена к трем словам: комфорт, здоровье и долголетие.

«Новые» и «старые» движения. Взрыв так называемых «новых» массовых (общественных) движений во второй половине ХХ века во многом может быть объяснен общественной потребностью в том, чтобы утвердить в широком массовом сознании новые верования (постулаты) Современной культуры – после того, как они сформировались в ходе становления массового общества в эпоху между двумя мировыми войнами ХХ века. «Старые» движения были направлены на то, чтобы более справедливым образом включить своих сторонников в существующую общественную систему, например, войти в число избирателей, добиться более высокой заработной платы, равного образования для женщин или национального равноправия. Другой ряд старых общественных движений – это революционные движения, нацеленные на радикальное уничтожение существовавших социальных систем.

«Новые» общественные движения не являются в этом смысле революционными, но они и не воспринимают существующую социальную систему как неизменную данность, к которой следует приспосабливаться. Новые массовые движения постоянно подталкивают общественную систему к эволюции в направлении, которое определено вышеназванными «верованиями» (иначе, представлениями), которые стали базовыми для Современной культуры.

Чтобы увидеть связь новых движений с новыми представлениями в Современной культуре, обратимся в качестве примера к женским движениям.

Феминизм. Те, кто описывают историю феминизма, указывают на две волны этого движения: традиционный феминизм, берущий начало еще в середине XIX века, и феминизм «второй волны», возникновение которого датируется 1960-ми годами. Феминизм первой волны имел целью добиться, чтобы женщины лучше, полнее, справедливее были бы включены или, можно сказать, вовлечены в существующий в то время социальный порядок. Женщины доказывали свою способность к ответственному исполнению прав, к обладанию которыми стремились – в тех странах, где правовая система имела влияние на все стороны общественной жизни, например, в Англии и США. Во многих европейских странах более актуальным было стремление женщин к равенству с мужчинами в доступе к высшему образованию или сложным видам интеллектуального труда. Русский ученый Софья Ковалевская (1850- 1891) известна как первая в России и в Северной Европе женщина-профессор и первая в мире женщина – профессор математики. Первые шаги в истории украинского женского движения были связаны со вступлением женщин в литературный процесс[20]. Женские движения ставили перед собой те цели, которые в конкретных случаях представлялись наиболее важными, и состояли в основном из женщин образованных классов, желавших занять более достойное место в обществе. «По сути, от начала до конца, – пишет американская исследовательница, – суфражистское движение было борьбой белых женщин среднего класса за право более полно участвовать в делах общества, основные структуры которого для них были вполне приемлемы».[21]

Феминизм второй волны – это по сути совсем другой феминизм. Его основной мотив – не вписаться в существующий мир, а изменить его. «Итальянские социологи в принципе говорят о массовом присутствии женщин в политике как о составной части "битвы за новую цивилизацию, новый мир, новую культуру" и оценивают его в категориях "революционной по содержанию, интеллектуальной и моральной реформы современного общества».[22]

Гендер. Основная идея нового феминизма, замещение половых различий гендерными, обозначила отказ от преклонения перед Природой. Энтони Гидденс, один из авторитетных социологов современности, объясняет, что "Гендер означает не физические различия между мужчиной и женщиной, а социально формируемые особенности мужественности и женственности».[23] Как известно, английский термин gender, означающий грамматическую категорию рода, был изъят из лингвистического контекста и перенесен в различные области гуманитарных исследований, чтобы "уйти" от термина "sexus" (биологический пол), «так как это понятие связывает с природной детерминированностью не только телесные различия мужчин и женщин, но и поло-ролевое разделение труда, неодинаковые требования и отношение общества к мужчинам и женщинам, разную общественную "ценность" лиц в зависимости от их пола».[24]

Термин «гендер» был призван подчеркнуть социокультурную, человеческую, а не природную, основу межполовых различий. «Разграничение пола и гендера является фундаментальным, так как многие различия между женщиной и мужчиной обуславливаются причинами, не являющимися биологическими по своей природе», – пишет Гидденс.[25] Но «уйти» от природы в область, целиком подвластную человеку, значит совершить революцию в понятиях, представлениях, в отношениях людей, в укладе жизни, в законах, наконец, – иными словами, значит совершить культурную революцию.

Собственно, культурная революция состоит в фундаментальном сомнении относительно представлений, которые Ортега-и-Гассет называл «верованиями», и которые владеют нами. На этот раз имеет место сомнение во всесилии Природы в пользу веры во всесилия человека.

«Пол не имеет значения» – это и есть, пусть не объявленный, но основной тезис современного женского движения. А раз так, то дело касается и мужчин тоже. И Вот уже французский биолог Жак Тестар, обсуждая тему мужской беременности, «вполне доступной технически», настаивает на том, что "мы больше никогда не сможем на традиционный манер рассуждать о "мужском" и "женском" началах». Недавний прогресс биологии, эволюция социальных отношений между мужчинами и женщинами приводят его к мысли, что «отношения между полами есть континуум, в глубине которого нет подлинной дуальности». «Мысль Тестара, – пишет российская феминистка, – лишает всякого основания биологический детерминизм /…/ И это снимает один из барьеров на пути утверждения гендерного партнерства, которое со своей стороны закладывает прочный фундамент для современной демократии "участия" или "консолидированной" демократии».[26]

«Пол не имеет значения» – это основной идейный принцип также и гомосексуальных движений. Их акции собирают тех, кто уже считает этот принцип символом современного взгляда на мир и требуют его правового закрепления (например, государственной регистрации однополых браков).

«Парады любви» сводят мужчин и женщин, преодолевающих в толпе особенность своего пола и становящихся просто равными собственниками своей жизни. Это новое право основывается на принципе массовой демократии, который можно сформулировать как «равенство на основании простейшего признака». Можно заметить, что «преодолеть свой пол» в толпе в условиях массового празднества (фестиваля, карнавала) значительно легче, чем, скажем, в условиях семьи. Но в том-то и состоит особая привлекательность этих массовых движений, где возможно то, что представляется правильным, но трудно осуществимо в исторически сложившейся повседневности.

С точки зрения представлений о справедливости в Современной культуре Божественное право хуже природного, поскольку сосуществование разных религий конфликтогенно. Природное право хуже социального, поскольку природа от рождения наделяет людей неодинаковыми способностями. Социальное право (националистическое или классовое) порождает неравенство и войны. С точки зрения массовой демократии равенства, более справедливым будет элементарное базовое «право всего живого на жизнь». На том стоят, например, так называемые «зоозащитные движения», распространяющие идею прав животных рядом с правами людей (защитники китов, борцы с использованием животного меха, противники медицинских экспериментов на животных, огнестрельной охоты и т.п.). [27]

Элементарное «право всего живого на жизнь» легко увидеть в основе убежденности участников антивоенных, экологических и других массовых движений, уравнивающих всех со всеми. Такова природа массовой культуры и массовой демократии. Можно взглянуть также на политические избирательные кампании, как на пример общественных движений, где голоса, скажем, одного опытного дипломата и одного студента-старшекурсника по своим последствиям совершенно равны.

Неполитические массовые движения.

Все массовые движения так или иначе служат самоорганизации (новой упорядоченности) общества. Те из них, которые складываются по поводу политических целей, то есть имеют в виду введение, отмену или изменения в законах, ликвидацию существующих или установление новых институций, обычно начинают с объявления своих целей в форме политических деклараций. Их называют общественными (социальными) движениями. Другие массовые движения складываются ради иных, чем политические, целей, например, в сфере финансов, развлечения или потребления. Хотя, как показывает опыт, эти массовые движения, будучи тоже формой самоорганизации масс, могут приобретать и политическое значение. Вот примеры.

Открытые акционерные общества, ОАО (англ. OJSC – Open Joint-Stock Company) могут быть описаны как массовые движения.

В самом деле, они предполагают добровольное участие в ОАО через покупку и продажу в любое время акций на открытом рынке (бирже акций) анонимно и без согласия других акционеров. Поскольку владение акциями не регистрируется, число лиц, владеющих акциями в любой данный момент, не может быть определено. Общей целью акционеров является извлечение прибыли (получение дивидендов), и они солидарно действуют всеми способами, которые обещают рост финансового благополучия компании. Например, акционеры будут поддерживать решения властей о благоустройстве городской среды в районе завода, принадлежащего их компании, а также кандидата – инициатора такого решения.

Массовые фестивальные движения в части случаев могут иметь объявленные политические цели (например, Всемирные фестивали молодежи и студентов провозглашают призывы к международной антиимпериалистической солидарности молодёжи[28]). В других случаях фестивали трактуются как массовые празднества, посвященные показу (смотру) достижений музыкального, театрального, эстрадного, циркового или киноискусства. Таковы «старые» классические фестивали, восходящие традицией еще к первой половине XIX века (например, «музикфестам» в городах Германии).

Во второй половине ХХ века тематизм фестивалей (предмет фестивального показа) утрачивает определяющее значение. Современные «новые» фестивали сближаются с другой массовой формой народного гулянья – карнавалами, сохраняющими, впрочем, свой главный жанровый признак – шествие-парад. Слияние двух жанров можно проиллюстрировать примером ежегодного «Парада любви» («LoveParade»-«Лав парад») - в Германии. В его описании[29] значение слов «фестиваль», «парад», «фиеста» почти совпадают.

Цель, нового массового фестивального движения как раз и состоит в регулярном воссоздании добровольных и анонимных, многочисленных и плотных скоплений людей, совместно образующих «иное», карнавально превращенное социальное пространство.[30] Поводом к созданию таких общностей обычно выступают наиболее архаические фестивальные тематизмы «песня»-«танец-«шествие»: авторская песня, электронная танцевальная музыка (например, «Detroit’s yearly electronic music festival»), ряженые секс-парады (трансвеститов). Тематизм современных фестивалей может быть и чисто потребительский, например, «пивной фестиваль». В этих массовых скоплениях людей, числом доходящих иногда до полутора миллиона человек на одной площади, стихийно складывается та или иная самоорганизация. И, хотя она ограничена пространством и временем фестиваля, специфический социальный опыт людей, приобретенный ими в этих «экстремальных» общностях, неизбежно выносится затем в пространство повседневной жизни.

Потребительские массовые движения часто мало заметны, если не считать их «надводную» часть – торговую рекламу. В массовом обществе коммерческим успехом является, как правило, массовый успех. Чтобы иметь коммерческий успех, производитель (или дистрибьютор) стремится с помощью рекламы создать невидимое «общество потребителей» данного товара. Если это удаётся, то имя производителя (продавца), называемое «торговая марка» (товарный знак»), его «бренд» (образ, имидж компании) и сам факт покупки товара (услуги) приобретают дополнительный смысл.

«Мало того, что обычный, массовый человек в душе конформист. Он еще крайне озабочен тем, чтобы застраховать себя от возможных ошибок, чтобы не попасть “впросак” и не остаться “в дураках”. Привычный механизм защиты в таких случаях известен: делай, как все! — и тогда, по крайней мере, не в чем будет обвинять самого себя. Это и использует назойливая заражающая реклама. “Все уже купили такой-то товар! А чего ждете вы?” — этот заражающий вопрос, либо прямо, либо косвенно, присутствует почти в каждом рекламном сообщении. И, как правило, он достигает своей цели. “А действительно, чего это я жду?..” — задает себе вопрос потребитель, и стремглав бежит в магазин» – писал социальный психолог.[31]

Кроме того, мотивом к покупке может стать и так называемое, «престижное потребление», которое обосновывает дополнительную групповую самотождественность (идентичность) потребителя. В одних случаях это может быть приобретение кроссовок или футболок с логотипом известной фирмы, в других – интерес к модным в данный момент местам летнего отдыха, в третьих – к приобретению определенного вида образования и т.д..

Время от времени в массовых обществах возникают события, которые характеризуют как «бум» или «паника». В любом случае имеет место внезапный сдвиг в статистике регулярно повторяющихся событий – массовых продаж (товаров, услуг, ценных бумаг и т.п.) или в области массовых вкусов и предпочтений. Этот сдвиг позволяет говорить о возникшем массовом «движении» в указанном выше значении. В самом деле: временно возникающие на фоне статистической регулярности всплески потребительской активности обнаруживают возникновение временных добровольных и анонимных по составу численно неопределенных множеств людей, объединенных общей целью (приобрести или продать данный товар) и солидарных в стремлении к этой цели.

С этой точки зрения экономические кризисы в современных массовых обществах могут рассматриваться как случаи массовых движений с экономической мотивацией. Её источником может быть, например, рискованный массовый спрос на кредиты, ценные бумаги, предметы роскоши и другие виды дорогостоящих товаров и, напротив, «кризис доверия» к заёмщикам, к валюте, ценным бумагам, кредитным институтам и.д. Впрочем, и политические кризисы в современных массовых обществах носят характер массовых движений. Такой вид имели «революция гвоздик», «бархатная революция», «революция роз», «оранжевая революция» и т.п.

Школа единомыслия

Добровольность участия является родовым свойством массовых движений. В демократическом обществе каждый человек без принуждения сам принимает решение относительно совместных с другими действий: в форме личного участия – в забастовках, митингах, пикетах, распространении литературы, фестивалях или других, более опосредованных формах, например, путем пожертвования средств, звонками и письмами к депутатам, подписями под петициями и т.д. На первый взгляд, поэтому, массовые движения можно представить себе как простую сумму индивидов, одновременно принявших похожие решения. Однако, посмотрим на следующий пример.

Российский экономист так анализирует изменения в экономическом поведении жителей России (в тексте – «российских резидентов») , которое он называет «периодом панической скупки валюты в связи с мировым финансово-экономическим кризисом 2008 и сл. гг.: «Отделить кризисные сделки от некризисных большого труда не составляет. Например, в марте-июле 2008 года чистые продажи наличной иностранной валюты колебались в размере $1,1 млрд. – $1,5 млрд. в месяц. Потом объем чистых продаж стал расти, и в октябре составил совершенно несусветные $8,8 млрд., в ноябре – $8,1 млрд., в декабре - $12,4 млрд., а в январе 2009 года – $9,5 млрд. После чего спрос на валюту резко упал, и уже в феврале 2009 года ее чистые продажи составили только $1,1 млрд., а в марте, наоборот, население стало потихоньку от валюты избавляться, и у банков чистые продажи сменились чистыми покупками».[32]

Если спросить каждого участника этого безусловно массового (финансового) движения о том, как возникло у него побуждение обменять национальную валюту на иностранную, он может быть припомнит конкретные обстоятельства, но не станет отрицать, что действовал он совершенно добровольно. С другой стороны, если множество людей добровольно делают одно и то же, значит, существуют искусственные или стихийно возникшие обстоятельства, которые направляют всю сумму свободно принимаемых решений в одном направлении, формируя социально значимое движение масс. «Понятно, что подобные смены покупок продажами формируются под влиянием массы факторов, и основной из них – девальвация рубля, ожидаемая и произошедшая, - сыграл свою решающую роль», – пишет автор статьи.

Характерно, что этот мощный социальный сдвиг не получил в прессе признания в качестве массового движения. Журналистам более привычно иметь дело с политически маркированными социальными процессами. Хотя, если разобраться, массовое бегство граждан от национальной валюты имеет и политическое измерение.

Когда массовое движение (любыми путями) сложилось, оно представляет собой группу единомышленников, согласных в одном и только одном представлении – относительно того, что должно быть или не быть на месте того, что есть. Формула «Спаар-так» – чем-пи-он!» годится в качестве модели для любого массового целеполагания (ср.: «Иванова – в мэры!» или «Yankees go home!»[33]). Причем, категоричность массовых движений в оценке существующей общественной ситуации усиливается от того, что требования манифестантов формулируются предельно однозначно. Если движения политические, то требуют «запретить» (аборты, эмиграцию, охоту на китов, применение противопехотных мин и т.п.) либо, наоборот, «узаконить» («легкие» наркотики, однополые браки), хотя большинство движений, как известно, протестные. Движения внеполитические также связаны единообразием увлечений (например, «любители пива») и действий (например, движение «ролевиков»[34]). Иначе говоря, участники движения солидарны в том, что они знают «как надо», «как правильно», «что должно быть». Солидарность всех поддерживает уверенность каждого в своей правоте. Радикализм массовых движений возникает вне зависимости от намерений их участников по причинам, которые хорошо описаны как «психология масс».

Парадокс массовых движений состоит в том, что их участники, с одной стороны, совершенно свободны в своих действиях, но, с другой стороны, эти их действия имеют смысл только в рамках коллектива. Всякий раз, когда, ради себя или ради улучшения общества, индивид по собственному произволу присоединяется к движению, он вступает на путь, который он может успешно пройти только вместе с другими. Неоспоримо право каждого индивидуально решать о своём присоединении к массовому движению, но так же неоспоримо, что, в виду целей массовых движений, один отдельно взятый индивид в них мало что значит. Иными словами, в массовых движениях либерализм как принцип встречается с тоталитаризмом (тоже взятым как принцип).

Либерализм – это имя (возможно, утопической) системы взглядов и представлений относительно правильного мироустройства и места человека в нем, которая развивается уже больше двух сотен лет. «Либерализм — это культура, а не доктрина», – пишет современный автор, – в моральном смысле – это «принцип полной автономии индивида, который признается абсолютным хозяином себя и своих решений». «Индивидуальная автономия, основанная на отрицании любой формы абсолютной власти. Если есть общий корень, который позволяет говорить о либерализме в единственном числе, то вот он».[35] Понятно, что современные массовые движения, такие, как они описаны выше, возможны только на основе принципа либерализма. Но сами движения постоянно воспроизводят в себе принципы мироустройства, которые можно обозначить как тоталитарные.

Тоталитаризм, тоже взятый как «культура, а не доктрина» предполагает основание, противоположное либерализму: по-настоящему автономным, то есть самоуправляемым и самоответственным может быть лишь общество в целом, если его опыт, воля и разум сосредоточены в соответствующей институции. «Всё в государстве и ничего вне государства», – формулировал дуче итальянцев Муссолини в 1920-х, когда итальянский фашизм созрел до тоталитарной формы государственности в этой стране. Массовое движение – партия итальянских фашистов – с этого момента, по словам Пальмиро Тольятти, «становится простым орудием государства, необходимым для ведения националистической пропаганды и пр., для того, чтобы привязать к государству слои мелкой и средней буржуазии, для оказания влияния на трудящихся”.[36]

В современном массовом обществе массовые движения в значительной мере замещают социальные институты,[37] соревнуясь с ними в принудительной силе. Если, оказавшись внутри массового движения, индивид попытается сохранить свою исходную автономию, чтобы поступить не так, как все, то он встретит почти непреодолимое сопротивление. Трудно устоять, если вокруг люди панически покупают «соль-мыло-спички» или доллары, и не сделать того же. Трудно устоять, не прибавив свой голос, если вокруг во всём винят евреев. Приходится оправдываться, если некто решает голосовать иначе, чем большинство. Вступив в массовое движение, трудно не почувствовать и не признать своё отступничество, если не делать того, что делают все.

Эту способность массовых движений заменять собою институты государства широко использовали в так называемых «тоталитарных» государствах.[38] В этих странах государства сами создавали женские, молодежные, детские спортивные и разные другие массовые организации (например, пионеры, комсомольцы, ДОСААФ в СССР и аналогичные массовые организации в Германии и Италии) и массовые движения (например, массовая миграция молодежи на т.н. «комсомольские стройки» и на освоение целинных земель, «культурная революция» в Китае и т.п.).[39]

Можно сказать, что массовое общество ежедневно рождает тоталитаризм, и поэтому должно постоянно противодействовать этой угрозе. Преимущество тоталитаризма состоит в том, что это – простая схема самоорганизации общества и концентрации его ресурсов ради одной и понятной цели. Но эта схема нетерпима к противоречиям, она негибкая и, как показала история, она порождает общественный застой и чревата самоуничтожением. Точно так же современное общество не может быть организовано на либеральной основе. Принцип общественного равновесия, достигнутого массой частных взаимодействий свободных индивидов по единым правилам, неосуществим там, где влиятельные силы представлены огромными массами людей и капиталов. Массовые общества стоят перед необходимостью выработать свою новую культуру, учитывающую этот исторический опыт и эти новые обстоятельства.

5.3. Мир субкультур

Марк Найдорф

МИР СУБКУЛЬТУР (НАЧАЛО)

Культура массовых обществ, массовая культура ХХ века, сделала предпочтительными такие формы объединения людей, которые были неизвестны или маргинальны в прежних обществах, практиковавших классовые, сословные, корпоративные, коммунальные, религиозные и др. объединения. В современную эпоху появляются массовые общественные движения. Их участники объединяются – небывалый случай! – на условиях индивидуального добровольного и посильного участия ради провозглашенной цели, которую они считают общественно важной.

Однако, представление о том, что индивиды, которые участвуют в общественных движениях, делают это только ради достижения своей и общей цели, следовало бы оценить как чрезмерно упрощенное. Далеко не всех участников движений надолго отдаленная цель может постоянно и надежно мотивировать, побуждая к повседневной активности, оправдывая затрату сил и свободного времени. Обычного индивида массовые движения привлекают ещё и возникающей в них общностью, где человек «на какое-то время преодолевает свою изоляцию, отчуждение от других, незнакомых людей», где «возрастает его чувство социального достоинства – человек ощущает себя частью коллективной силы».[40] Дискуссии, практическая подготовка к акциям и совместное участие в них образуют непрерывный коммуникативный процесс, имеющий своей явной целью координацию усилий, а в качестве сопутствующего продукта – новое самоотождествление (идентичность) участвующего в нём индивида. Иначе говоря, в рамках новой общности осознание индивидом своего положения в мире («кто я?», «где я?» и «когда я?») получает новые основания.

Бывшая активистка женского движения 1970-х гг. в США в интервью социологу объясняла это так: «Я получила рамку для понимания всего, что происходило в мире. Эта рамка возникла, во-первых, благодаря росту моего самосознания, во-вторых, благодаря пониманию общих женских проблем, и моему собственному опыту, и обоснованности всего этого. И еще благодаря видению всего остального сквозь эту обоснованность… Если бы у меня не было феминистической точки отсчёта, чтобы смотреть на мир, я продолжала бы, как большинство, плыть по течению».[41]

– Обычно мои собеседницы ссылались на этот личностный уровень, – замечает исследовательница женских движений. – Но коллективная идентичность является, пожалуй, более важной, чем индивидуальная. «По существу речь идет о том, чтобы увидеть себя частью группы, коллектива. Механизм, с помощью которого это осуществляется, заключен в групповых связях, или в символических и материальных различиях между членами общности и прочими людьми. Участники устанавливают групповые связи посредством системы символов и создания альтернативной культуры или сети, которая выступает как «отдельный мир» по отношению к доминирующему обществу».[42]

Этот «отдельный мир» группового и индивидуального (в пределах группы) сознания получил общераспространенное сейчас наименование «субкультура».

Значение термина «субкультура» опирается на термин «культура», который означает «совокупность специфических для данного общества мотивирующих его представлений о мире и месте человека в этом мире».[43] Субкультура – это, собственно, и есть культура, но с извинительной приставкой «суб-»[44], которая указывает на относительную ограниченность этой культуры: то ли потому, что насчитывается мало людей, образующих сообщество данной культуры, то ли сама субкультура не вполне самобытна, маловлиятельна и зависима от «большой», «материнской» культуры, то ли, наконец, потому, что эта «малая» культура противопоставлена «большой».

«Культура банд». Сначала термин «субкультура» стал рабочим в американской социологии – после выхода влиятельной книги А. Коэна «Правонарушители: Культура банд».[45] Впрочем, Коэн был далеко не первый, кто занимался изучением уличной преступности, ставшей с 1930-х гг. болезненной проблемой в больших американских городах. Но он заговорил о культуре.[46] Его предшественники нередко тоже оказывались близки к культурологическому подходу. Например, десятилетием раньше книги Коэна американский социолог Уильям Уайт опубликовал работу «Общество городских перекрестков»,[47] где показал, что итальянский квартал в Бостоне, который с точки зрения "благополучных" жителей этого города был просто районом трущоб – перенаселенных, хаотических, "дезорганизованных" и с высоким уровнем преступности, – в действительности породил локальную, но довольно организованную общность молодых людей со своим набором ценностей, норм и поведенческих парадигм.

Альберт Коэн осмыслил общности уличных банд как культурные общности, в чем-то зависимые, а в чем-то радикально противостоящие «основной», образцовой культуре американского «среднего класса». В этом противопоставлении и определился основной смысл термина «субкультура» в его конкретном значении.

Например, согласно представлениям политически и культурно доминировавшего среднего класса тогдашней Америки, «правильный» белый мужчина должен был быть честолюбивым, способным к личной ответственности, стремиться к совершенствованию своих навыков и овладению новыми, быть аскетичным, рациональным, обладать разумно воспитанными манерами, обходительностью и индивидуальностью, уметь сдерживать свою психическую агрессивность и склонность к насилию, эффективно отдыхать и уважать собственность. В молодежных (подростковых) бандах, которые изучал А. Коэн, устойчиво поддерживались совсем другие представления, мотивировавшие совсем другой стиль жизни, порождавшие их противоправное поведение, не имевшее, впрочем, определенной преступной специализации, как это бывает о у большинства взрослых банд.[48]

Социолог В. Ф. Чеснокова пишет: «Субкультура этого подросткового типа (названная социологами делинквентной[49]) приобретает вид вывернутой наизнанку нормальной культуры. - Вы нам внушаете, что нельзя брать чужого, портить вещи, сорить и оскорблять людей, а мы будет делать все наоборот: красть, ломать, пачкать все кругом и т.д. Наличие именно такой негативистской и злонамеренной мотивации доказывают беспорядочные кражи предметов, совершенно не нужных нарушителям. Например, стащив корзинку с персиками, они надкусывают несколько плодов, а остальные бросают вместе с корзинкой. Украв вещь, ломают ее и тоже бросают. Прокалывают шины автомобилей совершенно не знакомых им людей. Упорно и целенаправленно изгоняют "хороших" детей с игровых площадок и из спортивных залов, которыми сами потом не пользуются, и т.п. Эти "неутилитарные" правонарушения, "недальновидный гедонизм" отмечаются, как утверждает Коэн, многими исследователями делинквентной субкультуры: "кража из лихости" представляет собой высоко ценимую деятельность, с которой сопряжены слава, доблесть и глубокое удовлетворение". Настоящий "наш парень" не просто нарушает культурные нормы, он их презирает и глумится над ними, - чем и заслуживает уважение в своей субкультурной социальной структуре».[50]

Несмотря на свою зависимость и, в этом смысле, подчиненность «основной» культуре, субкультура подростковых банд обладает очевидными признаками властной самобытности.

Пространство социального действия, в котором участники банд находят основания для самоопределения, специфически локально и ограничено сферой практической компетенции их групп («свои», контролируемые данной компанией, улицы, перекрестки и другие площадки городской территории). Члены банд обычно подчеркивают свою групповую автономию и нетерпимость к влияниям, которые не порождаются самой группой. Они крепко держаться вместе, что позволяет им сопротивляться влиянию семьи, школы и иных институтов общества. Подростки избегают влияния образования и других социальных и экономических факторов, которые позволили бы им включиться в более широкие культурные пространства, присвоив, например, интересы общины, города, региона, страны. Они не работают, или работают так, чтобы избежать включения в соответствующие социальные связи.

Время,[51] как специфическая событийность, свойственная «бандитскому» пространству, характеризуется заметно ограниченной протяженностью: отсутствием долговременных целей (long-run goals), импульсивной жаждой развлечений и сиюминутных удовольствий (short-runhedonism). У этих групп нет прошлого как собственной истории, нет для себя проектируемого будущего. Субкультурно обособленные подростки постоянно воспроизводят характерное для таких групп краткосрочное настоящее время.

Герой бандитской культуры описан выше как «наш парень». Он ловко умеет делать то, чего делать нельзя. Но это именно то, что в правонарушительной «субкультуре подросткового типа» следует делать.

Общий язык (язык-интегратор) данной субкультуры складывается из слов, призванных не только зафиксировать события, специфические для данного стиля жизни, но и специфические переживания (оценку) этих событий. Для субкультур этот язык именуют сленгом. Отбор событий и закрепление правильного к ним отношения (переживания) – это то, что обеспечивает основную интегрирующую функцию сленга.[52]

Всё это позволяет обоснованно говорить о самобытной «культуре банд», которая однако же отличается крайне слабым мотивационным ресурсом.[53] Культивируемые в подростковых бандах традиции, идеалы, ценности, нормы и парадигмы не выводят их за рамки делинквентного поведения. За пределами этого субкультурного пространства остаётся возможность жизнесозидающего действия (труда – в широком смысле слова): учебы, работы по найму, предпринимательства, создания семьи и т.п.

Собственно, эта творческая ограниченность и заставляет называть эту «культуру банд» субкультурой.

Согласно первоначальным представлениям исследователей, место субкультур было там, где граждане – вследствие дефицита образовательных, коммуникативных, интеллектуальных, финансовых и т.д. ресурсов – не могли становиться носителями основной, «нормальной», материнской культуры. Например, «чрезвычайное значение, придаваемое в нашем обществе накоплению богатства в качестве символа успеха, - писал Р.Мертон, - препятствует установлению полностью эффективного контроля над использованием институционно урегулированных способов приобретения состояния. Обман, коррупция, аморальность, преступность, короче говоря, весь набор запрещенных средств становится все более обычным, когда значение, придаваемое стимулируемой данной культурой цели достижения успеха расходится с координированным институционным значением средств»[54]. Иными словами, если люди разделяют цели своей культуры, но не в состоянии играть по правилам, они формируют преступную среду, где те же цели достигаются вообще-то «некультурными», но легитимными в рамках этой «субкультуры», методами. «Специализированная зона порока в северном предмостье Чикаго, – приводит пример Мертон, – представляет собой, «нормальную» реакцию на ситуацию, в которой усвоен определяемый культурой акцент на достижении денежного успеха, но очень мала возможность использовать для достижения этого успеха общепризнанные и узаконенные средства». Упомянутая Мертоном «зона порока» – это не просто один из городских районов – район публичных домов, игорных притонов и т. п., это – культурно обособленное пространство, удерживаемое «субкультурой порока», которая мотивирует и обосновывает поступки, неприемлемые в сфере «большой» культуры, но «субкультурно» уместные там, где законных способов разбогатеть не существует.

В 1960-70-х гг. разнообразие субкультур росло, но они чаще всего рассматривались как разновидности или вариации типичных общностей, которые образуются в отторжении от основной культуры. Например, Центр современных культурологических исследований (The Centre for Contemporary Cultural Studies – CCCS) в университете Бирмингема (Англия) рассматривал молодежные движения стиляг, модников, рокеров, хиппи, панков как субкультуры, специфичные для молодого поколения, желавшего дистанцироваться как от образа жизни рабочего класса (с его бесперспективной отупляющей работой и безработицей, алкоголизмом и семейными раздорами), так и против господствующей буржуазной культуры (законодателей и полиции, боссов и учителей). В CCCS рассматривали городские перекрестки, танцевальные залы, мотоциклетные гонки на больших дорогах и спорт по выходным – в духе нео-максизма – как места классового сопротивления рабочей молодёжи в этой социальной борьбе.[55]

Постепенно распространенность термина «субкультура» стала повсеместной. Современный очерк истории субкультур ХХ века насчитывает десятки примеров – от националистического экологического движения «Wandervögel» («Перелетные птицы») в Германии до Первой мировой войны, а также нудизма и пацифизма – в самом начале ХХ века до антиглобализма – в конце.[56] Следует заметить, однако, что применение данного термина ко всякой сколько-нибудь социально очерченной группе может вводить в заблуждение, поскольку приписывает специфическое культуротворчество также и тем из них, которые такой способности не проявляли. Далеко не все массовые движения преуспели в создании своих особенных культур (пусть и с префиксом «суб-»).

Субкультура сёрфингистов. В наше время быстро растущее число локальных субкультур провоцирует к тому, чтобы соотносить их уже не с некоей основной «родительской» культурой, в качестве её отростка или альтернативы. Скорее, уместно сравнивать субкультуры между собой, неявно признавая тем самым, что совокупный «мир субкультур» в значительной мере заместил современную культуру в её преобладающей целостной версии «большой», «материнской» культуры. Целостность современной культуры организована иначе, чем целостность культуры Нового времени: она предстаёт как сложная композиция субкультур, каждая из которых актуализирует или развивает какую-то из основных ценностных идей современной массовой культуры, например, такие, как здоровье, развлечение, потребление, комфорт.

В сети Интернет хранится исследование о субкультуре любителей сёрфинга[57]. Это – добротная дипломная работа, выполненная в 1976 году в университете Сан Хосе (США)[58] по специальности социология, однако же посвященная субкультуре, что лишний раз свидетельствует о близости интересов социологии и культурологии.

Как показано в этом исследовании, сёрфингисты в районе Санта Круз (Калифорния)[59] образуют относительно сплоченную и устойчивую общность, которая легко подпадает под предложенное выше описание массового движения (см. раздел 5.2.). Тамошние любители кататься на досках на прибрежной волне образуют добровольное и анонимное, но как-то ограниченное множество. О числе его участников можно судить косвенно, точный учет не имел бы для них практического значения. Общность существует ради сегодняшних нужд и не озабочена своим будущим существованием. Всё, что втягивает людей в это массовое движение, это занятие сёрфингом и общая цель, которая состоит в том, чтобы кататься успешнее и больше.

Объективные условия, которые можно было бы назвать «техническими», придают черты своеобразия составу этого сообщества. Вот некоторые. Катание на волнах – сложный навык, требующий немалого времени и трудно совместимый с регулярной службой. Поэтому сёрфингисты (если это не профессионалы, зарабатывающие сёрфингом деньги, например тренеры, а их относительно немного), обычно, люди временно или постоянно не работающие. Чаще всего, это учащиеся, или неработающие состоятельные люди, или те, кто пользуется чьей-то постоянной материальной поддержкой. Любителям сёрфинга лучше жить недалеко от побережья, поскольку нужно быстро оказаться у воды при подходящей погоде. Наконец, сёрфинг – занятие, требующее отменного физического здоровья. В итоге, как показало исследование, хотя в движении сёрфингистов были обнаружены участники обоего пола в возрастном интервале от 10 до 53 лет, их средний возраст составил 21 год, и 98% активных участников сообщества – мужчины.

Автор работы, Стефен Халл (Stephen Hull), не сомневается в том, что описывает субкультуру (сёрфингистов), хотя и не обосновывает эту идею. Он лишь ссылается на мнение социолога Томаса Ласвелла (Thomas Lasswell), который писал, что «… каждая группа, которая вообще функциональна, должна иметь свою культуру, в чем-то похожую на культуры других групп, с которыми она взаимодействует. Такая групповая культура не является неполной или уменьшенной, она обладает целостным вполне сформировавшимся набором убеждений, знаний и способов приспособления к окружающей природной и социальной среде»[60]. Иными словами, благодаря своей полноценной (суб)культуре, группа может быть функциональной, то есть, может воспроизводить тот вид деятельности, ради которого образовалась.

Несмотря на локальный масштаб, описанное С. Халлом сообщество сёрфингистов является целостным субкультурным образованием, т.к. оно выработало и смогло удержать специфические представления о своём мире и месте человека в нем. Далее мы покажем, что эти представления в совокупности своей обладают необходимыми признаками обособленной «малой» культуры и средствами её трансляции во времени..[61]

Во-первых, традиция. Этот способ трансляции (воспроизводства) деятельности возможен в плотной, тесно связанной человеческой среде. Десятилетние дети района Санта Круз становятся на доску сами, чтобы первый раз «поймать волу». Но это потому, что они видят каждый день, как это делают взрослые, слышат бесконечные разговоры о способах катания, о трудностях и победах, о мастерах, на которых смотрят с завистью и восхищением.

Во-вторых, идеал – как представление о должном. Конечно, идеальных мастеров не бывает, но бывает идеал мастерства. «Сёрферы проводят бесчисленное количество часов, смотря, как катаются другие, или даже просто глядя на волны и мысленно проделывая все необходимые движения.<…> Они также наблюдают, чтобы учиться мастерству и на ошибках других сёрфингистов, чтобы определить свой статус в этом мире сёрфинга. И они наблюдают потому, что это красиво»[62], – со знанием дела пишет Стефен Халл, к тому времени знаток сёрфинга с 13-летним стажем.

В-третьих, культурная норма – как мера деятельности. В мире наездников на волнах мера мастерства задаёт статус сёрфингиста. Статус новичка, профана, неумёхи («kook») начинающему сёрфингисту желательно миновать как можно быстрее. На своём пути от "uncool" (кто вообще не освоил правильного поведения сёрфингиста), начинающий «должен освоить присущий сёрферу тип поведения»,[63] чтобы «стать сёрфером в полном значении этого слова, принятого в данном мире», достичь статуса, обозначаемого «hot». Тут следует еще раз подчеркнуть, что, хотя мир сёрфингистов полон символических условностей, включая положенный внешний вид, экипировку и способ поведения, неофициальный статус в этом мире зависит прежде всего от меры мастерства и искусности водного скольжения, которую все понимающие в нем толк постоянно и ревниво оценивают на сцене прибоя. Прочие условности лишь обозначают этот статус и должны строго соответствовать ему.

В-четвертых, парадигма – как модель, вернее, принятые в этом сообществе модели («patterns») значимого в нём поведения: от типичных (модельных) путей совершенствования в мастерстве – до модельных образов предъявления себя обществу сёрфингистов (самопрезентации), включая предпочтительный выезд (тип автомобиля), фабричную марку доски и способ её перевозки, прическу и загорелость сёрфингиста, заданную степень изношенности его гидрокостюма и многое другое.

В-пятых, ценность – как объединяющая всех идея. Из сказанного видно, что описанная общность сёрфингистов района Санта Круз в Калифонии, когда она была предметом изучения, высшей и объединяющей группу полагала мастерство скольжения на волнах, подчинив этой идее свои усилия и свои оценки всего значимого в мире сёрфинга.

Культура, как мы видим, располагает довольно широким спектром средств (механизмов), которые эмоционально и на условиях добровольности мотивируют воспроизведение желательного в ней набора образов (способов) поведения. Но для того, чтобы эти механизмы работали, необходимо существование сплоченной группы значимых друг для друга индивидов, которые «видят», понимают и адекватно оценивают деятельность друг друга. В общем случае нет необходимости, чтобы сплоченность группы была выражена физически. Например, сплоченность мирового математического сообщества обеспечивается циркуляцией профессиональных журналов, сети конференций и других посредников, позволяющих коллегам «видеть», следить за творческими результатами друг друга. Но в случае, который описал Стефен Халл, визуальная взаимодоступность присутствует.

Общность этой группы обеспечивается созданием пространства (в другой терминологии – поля), в котором эта группа располагает себя – среди других групп американского общества. Территориально границы этого пространства весьма зыбкие, но его смысловые грани тщательно защищены: допуск определен умением скользить на волнах или, в исключительных случаях, знать в этом толк. Культурное пространство серфингистов соткано из правил взаимодействия (частично вербализуемых, частично подразумеваемых), которые регулируют все взаимоотношения сёрфингистов – как сёрфингистов.[64]

Время – одна из функций этого пространства, а именно – порядок чередования значимых в нем событий. Такими событиями, например, являлись регулярные выходы из печати очередного номера журналов «Surfer» и его конкурента «Surfing». «Эти журналы предлагали множество цветных картинок с изображением хороших волн, популярных сёрфингистов, необычных скольжений. Его статьи обращали внимание на известные и «секретные» места на побережьях по всему миру, стиль жизни и взгляды звёзд сёрфинга, новую продукцию и результаты последних соревнований. Журнал служил средством социализации, обучая специфическому языку сёрфингистов, ценностям, нормам и традициям. Он способствовал поддержанию чувств солидарности среди сёрфингистов, чувства «мы», ощущения причастности к чему-то целому. Журнал служил также поддержкой экономических импульсов для выпуска продукции для сёрфинга. Наконец, он придавал легитимность этому способу жизни», – пишет С.Халл.[65] Понятно, что не только журнал, но и бесконечные личные обсуждения этого круга событий делали участников движения сёрфингистов современниками друг друга.[66]

Герой культуры – еще одни необходимый элемент, позволяющий культуре сплачивать группу в коллектив единомышленников. Герой культуры – это общеизвестный в данном сообществе персонаж (или ряд персонажей), это – «наш парень», это «самый сёрфингист среди сёрфингистов», наивысшего калибра. Про него и статьи с фотографиями в специальных журналах, и слухи среди почитателей, и легенды и воспоминания ветеранов. В почтении и/или восхищении этим «парнем» согласны все.

Особому общему языку сёрфингистов района Санта Круз посвящен в работе С. Халла отдельный фрагмент с большим количеством примеров локальной лексики, которой владеют члены этой общности. Как объяснил автору работы продавец в местном магазине специальных принадлежностей, «легче всего опознать новичка по тому, как он говорит». Сленг, как язык-интегратор этой культуры, семантизирует общность, смыкая её внутри и отгораживая от посторонних.

Отдельного обсуждения заслуживает вопрос о взаимоотношении групповой культуры (субкультуры) любителей сёрфинга с культурами других больших и малых групп. Автор исследования отмечает отсутствие в ней афро-американцев, полагая, что культура черных жителей Америки плохо совместима с особенностями «сёрфинг-культуры», например, со столь характерным для неё мотивом конкурентности. Похожим образом комментирует автор отсутствие в этом сообществе латиноамериканцев. В соседней Мексике, замечает исследователь, богатые мексиканцы тоже занимаются сёрфингом, но они не образуют там сообщества с собственной субкультурой. Халл полагает, что основной мотив «большой» общеамериканской культуры, который получил преимущественное развитие в описанной им локальной субкультуре, можно сформулировать лозунгом «Назад к природе!».

Культурная и субкультурная идентичность

В массовом обществе человек размещен совсем иначе, чем в обществах, организованных по классовому или сословному принципу. Возьмем сословия. Их принято описывать как большие группы (особенно в средневековом обществе), члены которых отличаются по своему правовому положению от остального населения. К примеру, в английском обществе существовало (и вплоть до настоящего времени формально сохраняется) разделение на дворянство (англ. lord temporal), духовенство (англ. lord spiritual) и общинников (англ. commoners).

Каждое из сословий имело свой круг обязанностей, свою функцию в общественной структуре. Через своё сословие люди приобщались к общественному целому, однако, «жестко прикрепляясь к особой функции, составляющей жизненно важный элемент целого». При этом, общественные функции сословия были неразрывно связаны со способом хозяйствования, получения доходов, с местом в производстве, распределении, потреблении и жизнетворчестве. Например, в обязанности Первого сословия Франции времен «старого режима» (то есть до Великой французской революции 1789-94 гг.) входили: регистрация браков, рождений и смертей, сбор десятины, осуществление духовной цензуры книг, исполнение обязанностей моральной полиции и помощь бедным.

В процессе образования капиталистических (индустриальных) обществ «старорежимная» сословная структура была преодолена и в XIX веке во многих странах заменена классовой. Общественными классами называют группы населения, которые различаются по тому, какими ресурсами члены этих групп обладают и как ими распоряжаются. Например, класс капиталистов направляет свой ресурс на производство товаров с использованием наемной рабочей силы. Основной ресурс рабочего класса – способность к производительному труду. К числу отдельных классов относят, обычно, крестьян и, реже, мелких собственников, таких товаропроизводителей, которые не работают по найму и эксплуатируют, главным образом, лишь собственный труд.

Каждая из этих частей общества обладала культурным своеобразием – на основе общих базовых представлений Средневековья или Нового времени. В свете современных представлений их в некоторых случаях называют субкультурами, но такого понятия не было. Термин субкультура понадобился только в рамках современной массовой культуры для описания совершенно нового явления – временной или частичной идентичности[67] массового человека.

Идентичность, или, по-русски, (само)тождественность человека, означает постоянство вопреки изменениям во времени его самого и условий его существования. Например, когда встречаются одноклассники, то через много лет они считают себя теми же самыми, что были в свои школьные годы, хотя облик, род занятий, способ жизни и даже имя существенно изменились. Был Петя, а стал Петр Николаевич, была Галя, а теперь она – Галина Сергеевна.

Наряду с личностной психологической самотождественностью человека (тот же самый/та же самая «Я») различают еще и социальную и культурную идентичности, которые образованы осознанием и переживание факта своей принадлежности к тем или иным группам внутри общества. Поддержание психологического постоянства «Я» зависит от постоянства социальных связей человека. Точно так же постоянство «представлений человека о мире и своём месте в нем» зависит от постоянства картины мира, удерживаемой той группой, к которой в первую очередь относит себя человек (культурная идентичность).

В сословных и классовых обществах люди по большей части принадлежали к тем социокультурным общностям, в которых им довелось родиться. В семье крестьянина рождался крестьянин – и это слово означало вполне определенную культурную, социальную и психологическую идентичность человека: «крестьянин» – указывало и на особое место человека в производстве, распределении и потреблении (работа на земле, проживание в деревне или селе), и на его особое отношение к миру с регулирующей ролью традиции во всех сферах жизни, и на особое понимание себя и своих жизненных задач и т.д. Когда человек говорил о себе «я – крестьянин», он указывал на свою идентичность, которое описывала не только род его занятий, но и способ жизни и образ мыслей. Капиталист-«заводчик» – это тоже «идентичность», отражающая и способ жизни, и образ мыслей. Также как «помещик» или как «монах», как «солдат» (в сословном обществе солдат – это практически на всю жизнь) или как «ученый».

В современном массовом обществе таких устойчивых групп, внутри которых социальная и личностная идентичность могла бы найти всестороннюю поддержку, почти нет или есть очень мало. Пожалуй, семья всё ещё остается основанием идентичности, поскольку помогает человеку удерживать постоянство своего «Я» через «повествовательную идентичность», сохраняемую семьёй историю себя, историю своей жизни. Только старинные друзья как и родственники могут свидетельствовать о биографической идентичности человека. В этом, в частности, состоит ценность «давних привязанностей».

Самоопределение, обретение идентичности составляет фундаментальную и поэтому неустранимую потребность человека. Словесно она может быть выражена вопросом «кто я (в этом мире)?», который наряду с двумя другими вопросами – «где я (в этом мире)?» и «когда я (в этом мире)?», задаёт основу для ориентации индивида в пространстве человеческого мира. «Кто я?» – это вопрос не о том, «каков я», но о том, «из каких я». Идентичность «крестьянин» означала «я – из крестьян», в других случаях самоопределения указывали «я – из рабочих», «я – из придворных», «я – из образованных людей», «я – из граждан такого-полиса, например, «я – афинянин», «я – из людей (вассалов) такого-то сеньора» и т.д. Отсюда видно, что идентичность является социо-культурной основой всей системы личностных мотиваций. Опираясь на нее, человек принимает свой долг, свою гордость, свою судьбу. Человек «без роду, без племени», «перекати-поле», «Rolling Stone» – образ индивида без идентичности, а значит, без места в жизни, без долга, без биографии, и без судьбы. Во второй половине XIX века школа (обязательная начальная) и армия (по призыву) в передовых европейских государствах были первыми институтами, которые способствовали преодолению групповых (культурных) различий внутри одного общества: сын крестьянина и сын городского лавочника проходили срочную службу в одном полку. Тогда переход к массовому обществу только начинался.

Современные массы и массовые движения не становятся основой всестороннего самоопределения индивидов: с одной стороны, они слишком кратковременны, преходящи, с другой – включают человека, обычно, одним его свойством, поэтому они поддерживают в лучшем случае лишь частичные идентификации. Взять, например, такие занятия как футбольный «болельщик», путешествующий «турист», наёмный «работник», государственный «чиновник» «предприниматель», «покупатель», «продавец» или «реализатор» (на рынке), «спортсмен-любитель» (на калифорнийском побережье) и т.д. В большинстве случаев по этим (само)определениям мало что возможно заключить о других сторонах жизни человека: его образовании, семейном положении, доходах, интересах, его взглядах на мир и себя в этом мире. Покупателями, болельщиками, офис-менеджерами и т.д. становятся и перестают ими быть самые разные люди – так же, как в люди в транспорте, в ресторане, в театре или перед телевизором. Но это значит, с другой стороны, что в современном массовом обществе собственную идентичность – в старом смысле слова, как единственную и целостную – можно и не найти, легче приобрести взамен множество ускользающих идентичностей, которые человеку даже не приходится взаимно согласовывать, потому что они чаще чередуются, чем совмещаются во времени.

Ускользающая идентичность – это исторический вызов, с которым столкнулось современное человечество в эпоху массовой цивилизации/культуры. Ответом на него стало создание множества субкультур, значение которых определяется их способностью создать основания идентичности и поддерживать её. «Выпавший» из семьи и школы подросток находит свою идентичность в «культуре городских перекрестков». Любитель сёрфинга – в обществе сёрфингистов. И в одном, и во втором случае речь идет о том, что их, казалось бы, побочные занятия (спортивное развлечение или бесцельное уличное времяпрепровождение) обрастают субкультурной целостностью. Она обосновывает групповую и индивидуальную идентичность человека, которая указывает не только на род его занятий, но и, как мы видели выше, на способ жизни и образ мыслей.

Субкультуры vs. культура

О культуре имеет смысл говорить, если мы наблюдаем совокупность представлений, регулирующих воспроизводство жизни того или иного общества, о субкультуре – в условиях современного массового общества, – если мы наблюдаем систему представлений, которые обеспечивают воспроизводство определенного вида групповой деятельности или особенного группового способа жизни. Существует литература о криминальной субкультуре и субкультуре мест заключения, о субкультуре армейской, о субкультуре детства[68] и т.п. Субкультуры нужны и сообществам, чтобы они могли воспроизводить себя и свою специфическую деятельность. Субкультуры нужны и участникам этих сообществ, чтобы они могли «найти себя» в них. И, наоборот, например, в больнице, несмотря на всю специфику этого места, субкультура не возникает, поскольку пациенты нацелены на то, чтобы его покинуть как можно быстрее, а их излечение не нуждается в системе отношений, которая устойчиво поддерживалась бы в среде больных. Интересно, что люди, пишущие о молодежных субкультурах, не находят среди них субкультуры студенческой. Если правильно, что субкультуры возникают там и тогда, где группы заинтересованы в воспроизводстве своего специфического образа жизни или вида деятельности, то отсутствие субкультуры студенчества может свидетельствовать о том, что студенты не ощущают такой потребности. Очевидно, что студенческое сообщество в условиях массовой культуры существует по случайному, «больничному» типу – как временно сформировавшаяся масса разнородных участников, совпавших по одному признаку.

Отличие современной массовой культуры от культур прежних эпох состоит в том, что прежде маргинальные группы были культурно изолированы, а человек, в них оказавшийся, как бы исчезал из общей жизни. Так поддерживалось доминирование «нормальной» «большой» культуры. В массовом обществе локальные групповые культуры (субкультуры) получают статус варианта нормы.[69] И это неизбежно, потому что в массовом обществе массы и субкультуры возникают в разных местах, в разное время, и нет надежных оснований, чтобы оценить меру относительной фундаментальности той или иной на глазах сложившейся субкультуры.

Таким образом, с формированием массовых обществ ситуация преобразовалась. Теперь субкультуры не противостоят «основной» культуре как её маргиналии или контркультуры. Напротив, об «основной» культуре как доминирующей культурной тенденции приходится судить, складывая особенности множества одновременно сосуществующих субкультур. Большинство из них образуют своего рода кластерысубкультур. Например, кластер[70] «молодежных субкультур», кластер «криминальных субкультур», кластеры «игровых субкультур» (геймеры, «ролевики» и проч.), или «спортивных субкультур» (байкеры, футбольные фанаты и проч.), или «уличных субкультур» (паркур, стритбол, граффиттеры и проч.) и т.д. Все они в той или иной мере питают в общую «основную» культуру.

Например, тип песен, рожденных в русском тюремном фольклоре, воспроизводится общедоступными массовыми радиостанциями (т.н. «русский шансон»). Некогда особый стиль «heavy metal» («хэви метал рок») стал частью массовой музыкальной культуры. Байкеры внесли моду на «мужскую» кожаную амуницию. Панки вызвали к жизни массовый пирсинг. Рэперы – узнаваемую походку и манеру мешковато одеваться. Хиппи – особенную простоватость жизненного стиля. Все эти признаки давно перестали быть точными указаниями на принадлежность их носителя к соответствующей субкультуре.

И наоборот: преимущественным развитием отличаются те кластеры субкультур, которые поддерживают способ жизни и деятельности, отвечающие основным мотивам современной («общей») массовой культуры – отдых и развлечение, здоровье и благополучие. Пожалуй, единственным видом труда, воспроизводству которого посвящена особая субкультура – это компьютерное программирование и субкультура «хакеров».

Еще о термине «субкультура»

Если верно, что «…каждая группа, которая вообще функциональна, должна иметь свою культуру»[71], то это потому, что именно культура (или субкультура) может обеспечить воспроизводимость – во времени, в истории – присущего данной группе способа жизни или рода деятельности. Массовая культура мотивирует массообразование и, соответственно этому, такие виды деятельности, которые адресованы массовым потребностям и обеспечены массовым спросом. Тогда как локальные виды деятельности и способы (стили) жизни опираются на поддержку субкультур.

Вопрос лишь в термине. В предшествующую эпоху основные для той цивилизации виды деятельности поддерживались «основной» культурой Нового времени – наука, искусство, образование, промышленное и сельскохозяйственное производство, городской, сельский, усадебный и т.п. способы жизни. Особые виды деятельности, например, традиционные отрасли хозяйствования (оленеводство, пушная охота, выращивание сорго и др.), народные промыслы (керамика, фарфор, резьба по дереву, плетение из лозы, бондарное дело, ковка и др.), родовые и семейные структуры и т.п. поддерживались локальными – национальными, племенными, этническими – культурами. Мы не называем их субкультурами, потому что основным признаком группы, выступавшей субъектом культурообразования, считался сословие, класс, этнос или нация. В массовой культуре сословий и классов нет, а этно-национальный признак теряется в массовости: современные байкеры, натуристы, панки, рэперы и т.п. группы не имеют этно-национальной определенности, но они в ряде случаев обладают культурной спецификой, позволяющей им длить свой стиль жизни и род занятий, транслируя их через поколенческие границы. Для этих случаев применим термин «субкультура».

Таким образом, предварительным признаком наличия субкультуры становится устойчивость существования соответствующей группы во времени. Ряд крупнейших и долго существовавших социальных движений ХХ века были основательно обеспечены своими субкультурами. Например, коммунисты, нацисты, либералы пропагандировали свои проективные картины мира, героев своих культур, разрабатывали свою партийную лексику, риторику и мифологию. Люди, примыкавшие к этим группам, разделяли не только названные ими политические цели, но и «получили рамку для понимания всего, что происходило в мире».[72]

В некоторых случаях современные массовые движения порождают собственные субкультуры и особые контуры мировидения. Но обычно, чем более массовым является движение, тем менее оно «субкультурно». Вспышки массовых протестов против тех или иных решений правительств имеют, как правило, конкретный повод (угроза материальному благополучию, ограничение какого-то права, болезненный террористический акт), кратковременны и не нуждаются к субкультурном обеспечении. Они опираются на существующие структуры – профсоюзы, партии, церкви.

Коммерческая стиль-культура

Другая сторона связки массовых движений и субкультур обнаруживается тогда, когда ради образования массового движения коммерческими средствами создаётся фиктивная субкультура. Как известно, в массовом обществе настоящий успех – это массовый успех. Чтобы стимулировать успешный сбыт, нужно создать у многих людей впечатление, что приобретая данную вещь, они вступают в особую группу со своей субкультурой, мировоззренческой «рамкой» и специфической идентичностью. Задача рекламы как раз и состоит в том, чтобы создать массу людей, поверивших, что покупка данной вещи означает их вступление в группу избранных, в круг особых людей, имеющих основание смотреть на мир иначе, чем все. Конечно, это касается, прежде всего, предметов роскоши и дорогих апартаментов. Но не только. Нередко реклама обычных товаров потребления или пищевых продуктов взывает не к собственно потребительским качествам, а к их способности ввести покупателя в круг особенных людей, маркированных потреблением данного товара (скажем, зубной пасты, бульонных кубиков, усовершенствованных пылесосов и т.п. ), в круг белозубо улыбающихся здоровых и благополучных людей. В этих случаях мы наблюдаем фиктивные (симулятивные) субкультуры потребительских общностей, массовых по своей структуре, но не способных к самовоспроизводству.