Глава 1. ДРЕВНИЕ КУЛЬТУРНЫЕ РЕВОЛЮЦИИ

1.1. Кризис-и-переход от эпохи Архаики к эпохе Древности

Исторически первым фундаментальным переходом, первой "культурной революцией" был переход от эпохи Архаики к эпохе Древности. Этот переход у разных народов осуществлялся в разное время на протяжении в общей сложности не менее трех тысяч лет, считая от создания древнейших государственных образований в долинах рек Тигр, Евфрат и Нил до завоевания римлянами варварских племен Западной Европы, цивилизованных ими по древнеримскому образцу. Из-за отсутствия письменности у народов архаической эпохи этот переход довольно смутно обрисован его современниками и трудно восстановим в подробностях. Переход этот не имеет собственного “имени” и собственного историко-культурного определения. Но его общий смысл вполне понятен. Он заключался в вытеснении из коллективных представлений архаического образа мира и в формировании нового образа культурного пространства с активным, волеизъявляющим – и в этом смысле божественным – центром, который находится бы не в мифическом отдалении Начального времени, а в центре государства, и не в вечно значимом прошлом, а в вечно длящемся настоящем.

Косвенно о том, насколько болезненным был период кризиса родоплеменной и утверждения государственной формы коллективности (с соответствующей ей новой образностью), можно судить по мифам и легендарным или полулегендарным историям о наступлении власти грозных и неумолимых царей-богов и об установлении ими жестоких законов. Разумеется, древнейшие законодательные своды во многом просто фиксировали в качестве правовых норм традиционные представления и обычаи. Но основной их целью было утверждение новых реалий, таких как государство, как новый субъект права – божественный царь-правитель (на Востоке) или избираемое правление (на Западе, в Элладе), как новая, наряду с коллективной, частная форма собственности. Обычно, поэтому, законы Древности возвещались как божественные по своему происхождению, и очень часто в этих законах в наказание за покушение на собственность назначались увечье или смертная казнь. Типичный пример лаконичного звучания древнего закона дает параграф 22 старовавилонских (2-е тысячелетие до н.э.) "Законов Хаммурапи": "Если человек совершил ограбление и был пойман, то этот человек должен быть убит"[1]. Полулегендарное первое законодательство Драконта в Греции также осталось символом жестокого порядка – о немилосердно суровых мерах властей и сегодня говорят "драконовские меры".

Жестокость владыки в эпоху Древности и особенно на Востоке воспринималась как необходимая составная часть авторитета власти перед подданными государства. Греческий историк Геродот рассказывает, что во время похода персидского царя Ксеркса на Грецию некий Пифий, все пять сыновей которого должны были пойти на войну, попросил Ксеркса оставить одного из них, старшего сына, дома. Ксеркс пообещал, что оставит, и велел казнить юношу, а затем положить одну половину тела по правую сторону, а другую - по левую сторону дороги, по которой должно было проходить войско[2].

Ситуация людей, оказавшихся на грани двух порядков – "изначального" (архаического) и "божественного" (государственного, для них нового) – отражена в текстах древнегреческих трагедий. Например, в "Антигоне" Софокла фиванский правитель Креонт запрещает хоронить тело врага Фив Полиника. Сестры погибшего, Антигона и Исмена, оказываются между "неписаными законами" обычая, требующими от родственников предать земле покойного, с одной стороны, и "государственным законом", изданным (может быть и ошибочно) Креонтом, с другой. Как поступать в этом случае – дело чести, воли и выбора человека. Но плата в любом случае предельно велика. Антигона погибает.

1.3. "Центробежная" парадигма Древности

Наиболее очевидным признаком вступления архаической родоплеменной общности в эпоху Древности, когда бы и где оно не осуществилось, является переход к цивилизации в форме государства. В форме древнего государства находила свое технологическое воплощение выработанная, или заимствованная, или навязанная завоевателями структура пространственного представления мира, которую можно охарактеризовать как радиальную и центробежную. В соответствии с этим представлением местность осваивается держателем власти на площади тем более обширной, чем более влиятельным, богатым и сильным является центр, понимаемый, однако, не в географическом, а в ценностном смысле, как священное место локализации царя-владыки, его дворца и главного храма, т.е. его столицы. В то же время границы, образуемые дальней периферией государств, поскольку они зависели от успехов (или неуспехов) в ходе почти постоянных в Древности территориальных войн с соседями, отражали лишь не вполне отчетливый предел властного влияния центра. Будучи фактором переменным, границы древних государств не могли служить в Древности основанием государственной самотождественности. В Древности не было и не могло быть понятия "священных" – в смысле незыблемых – границ.

Классическое государство Древности Египет пережил многократную смену столиц (Мемфис, Фивы, Ахетатон, Пер-Рамсес, Саис, Александрия) и бессчетные перемены в конфигурации границ своего территориального господства. Историческая самотождественность египетского государства, т.е. уверенность в том, что речь идет об одной и той же стране, определялась не этими признаками, а представлением о непрерывной преемственности ее фараонов. Полнее всего это представление было выражено в "Истории Египта", написанной по-гречески вскоре после греко-македонского нашествия в IV веке до н.э. Ее автор, египетский жрец Манефон, ввел практикуемую и поныне периодизацию египетской истории, выделив эпохи Древнего, Среднего и Нового царств, и создал "царский список" из тридцати династий реальных или легендарных египетских фараонов, последовательно царствовавших с ХХХ века до н.э. вплоть до его времени.

Манефон-историк следовал в этом устойчивой традиции Древности. Ранний (возможно, самый ранний) "царский список" – род примитивной истории, как бы "нанизанной" на имена реальных и легендарных правителей и верховных жрецов различных городов Месопотамии – был создан шумерами еще в конце III тысячелетия до н.э.[3]. Там же и примерно тогда же в Месопотамии оформилось признание царя богом (ок. 2200 г. до н.э. при царе Аккада Нарам-Суэне) и возникла типичная для эпохи Древности предельно объемлющая титулатура "царь четырех сторон света", как бы заранее отдающая владычеству царя все актуальное для данной культуры мировое пространство. Представление о центральном положении в мире собственного царства символизировала, например, нововавилонская "карта мира", где земля изображена в виде плоскости, пересеченной вавилонскими реками Тигром и Евфратом, сбегающими с северных гор, и со всех сторон окруженной Мировым океаном, на поверхности которого она, видимо, мыслилась плавающей[4] .

В Ассирии – первой из четырех "великих империй" Древности – почти каждый правитель предпочитал строить собственную укрепленную столицу. Саргон II построил город-крепость столицу Дур-Шаррукин ("Крепость Саргона", ок. 710 г. до н.э.). Его сын Синнахериб правил в Ниневии. Но каждая из столиц мыслилась центром мира, благодаря размещению в ней священной персоны царя-бога. Вот как определяет себя владыка Ассирийской державы в тексте, датированном 691 годом до н.э.: "[Я] - Синнахериб, великий царь, могучий царь, царь обитаемого мира (букв.: царь всего), царь Ассирии, царь четырех стран света..."[5] .

Основатель первой в истории мировой державы Ахеменидов персидский царь Кир II, победив в 550 г. до н.э. Мидию, данниками которой были персы, перенял официальные титулы мидийских царей "великий царь, царь царей, царь стран" для себя и наследников трона. Так называемая "Бехистунская надпись" Дария I, царя персов в 522-486 гг. до н.э., начинается обозначением все той же титулатуры: "Я - Дарий, царь великий, царь царей, царь в Персии, царь стран...".- И чуть дальше, - "Я - девятый. Девять нас были последовательно царями. По воле [бога] Ахуромазды я - царь"[6]. Персидская держава Ахеменидов пережила смену столиц (Пасаргады, Персеполь, Сузы) и границ, которые в годы максимальных военных успехов охватывали земли от Фракии на Западе до Месопотамиии и Египта на Востоке, но самотождественность древнего Персидского государства определялась преемственностью власти, сосредоточенной и персонифицированной божественным властителем и его дворцом-храмом в столице. Слова Дария: "Девять нас были последовательно царями" – порождены восприятием временной стороны бытия в Древности как бытия неизменного, вечного, значит, незыблемого. Свойственная хронотопу Древности неизменность, подлежала постоянному подтверждению. Поэтому приведенная фраза имела для Дария не просто "протокольное" значение, но указание на незыблемость его власти: уже девять раз боги воспроизвели одно и то же – царя из рода Ахеменидов и их державу.

Самая западная, окраинная, по тем временам, греческая культура, как известно, не выработала представления о государственном единстве эллинов, но и в ней имелось отчетливое представление о центре ("пуп земли") – опять же не в геометрическом (геодезическом) значении, а для символизации центральной позиции в мире, с которой отождествлял себя греческий мир в Древности. Наиболее известный знак смыслового центра, "фокуса" земли – это священный камень "омфалос", который находился в храме Аполлона в Дельфах, одном из немногих общегреческих культовых центров, расположенный у подножья горы Парнас, кстати, также освященной общегреческой мифологией.

Не имевшие общегреческой государственности, эллины имели все же общего верховного бога – Зевса, царя богов (сравним с восточным "царь царей") и их отца, но также отца героев греческой мифологии и людей-греков. Об этом последнем обстоятельстве свидетельствовали для эллинов не только их мифы вообще, но и официально признанные родословные свободнорожденных граждан греческих полисов на 13-15 колен по мужской линии, возводившие происхождение родов к тем или иным богам и героям[7].

Александр Македонский с юности "был убежден, что происходит по отцовской линии от Геракла, а по материнской - от Ахилла и Приама..., что в его жилах кипит кровь героев - его предков"[8]. Дойдя с боями в своем восточном походе до Египта, Александр был принят там как освободитель и получил из рук жрецов титул фараона. "Посещение оракула Амона в оазисе Сива еще больше убеждает царя в своем божественном происхождении, - пишет Левек. - В святая святых Александр получает от бога именно те ответы, которые желал получить: Амон объявил его своим сыном и предрек ему мировое господство. И неважно, что Александр слишком буквально понял выражение "сын Амона", столь обычное в титулах фараона, - важна была обретенная им уверенность в том, что он не только наследный царь, но и любимое дитя божества, а значит, сам он - воплощение бога на земле"[9].

Страстное стремление Александра Македонского дойти военным походом до "восточного края земли", чтобы распространить свою власть над всем миром, трудно объяснить, если выводить его из простого материального интереса. Победа над персами дала Александру столько богатства, что одно владение им могло составить проблему. Тем более о богатстве никогда не говорил сам Александр. Как человек и как царьДревности он говорил о завоеванной славе и власти и о справедливости власти. "13. Мы, конечно, ошиблись бы, о воины, - призывал он к продолжению восточного похода своих уставших солдат, - если бы победили Дария для того, чтобы передать власть его рабу/.../.14. Неужели вы допускаете, чтобы страной правил тот, которого я хочу как можно скорее видеть распятым на кресте в заслуженное наказание за нарушение клятв верности перед всеми царями и народами"[10] . Разумеется, единственным божественно признанным властелином всех царств, "царем царей", Александр видел себя.

При приближении к Индии "жажда пространства снова охватывает его"[11]. Это точно та же "жажда пространства", славы его завоевания и подвигов ради нее, какая влекла полуторастами лет раньше - и тоже вопреки политической или экономической необходимости - персидского "царя царей" Дария I к овладению европейскими пространствами, причинив тогда долгую войну с греками (500-449 гг. до н.э.). В конечном счете и величайшие из владык, и малоизвестные цари Древности всего лишь следовали духу своего времени, властной парадигме, неодолимому императиву своей "центробежной" культуры: они освящали центр своим родством с богами и стремились собою распространить их власть так далеко, как только могли. В последний раз в истории Древности этот процесс происходил в Древнем Риме.

1.3. Вторая транзитивная эпоха – “эпоха Эллинизма”

Исторической гранью, от которой начался переходный период кризиса Древнего и формирования Средневекового образа мира, принято считать греко-македонскую интервенцию IV в. до н.э. в мир ближневосточных держав, положившую начало "эпохе Эллинизма". Это, сравнительно недавнее, с XIX века установившееся, название эпохи указывает на происходившую в III-I вв. до н.э. эллинизацию (по-русски говоря, "огречивание") ближневосточных обществ, хотя обратное влияние – культуры Ближнего Востока на греческий мир – в это время также имело место.

Переходные эпохи – эпохи сомнений. Переходность эллинистической эпохи выражалась, в частности, в том, что ее современники все больше склонялись к сомнению в радиально-центростремительной структуре пространства и времени, этой освященной веками и тысячелетиями хронотопной модели Древности. С одной стороны, все эллинистические общества больших и малых стран-наследниц империи Александра Македонского следовали традиции пышного царского культа. С другой стороны, идея всемирной единственности владыки (владыки "четырех сторон света") была уже безусловно устаревшей. Римский консул Марк Антоний, объявивший в 30-е годы I века до нового летоисчисления последнюю царицу Древнего Египта "царицей царей", смотрел уже назад, а не вперед.

Войны наследников Македонского за овладение частями его империи наглядно продемонстрировали "тесноту" мира средиземноморских государств. Безграничная центробежность, некогда возможная при условии, что сильное государство было окружено более слабыми в военном и социальном отношении племенами, теперь буквально упиралась в равных по силе соседей. Границы становились реальными. Утверждая божественную вечность и неистощимую незыблемость своей власти, эллинистические монархи соревновались в демонстративном блеске своих дворов, в строительстве столиц, дворцов, храмов, в создании вокруг себя "нечеловеческой" красоты и комфорта.

Древний взгляд на пространство как на меру власти (чем мощнее власть, тем больше пространство, на которое она простирается) деятельно воплощался в военных захватах и конфискационной политике. По этой модели источник власти (центр) выступает, говоря современным языком, в роли оккупанта, не различающего "своих" и "чужих". При этом хозяйства стран эпохи Древности так и не становилось самовоспроизводящимися. Ослепительное богатство древнеегипетских гробниц и храмов, дворцов и храмов древних Ассирии и Вавилона, Персеполя и Суз отражало возможности владык древности "аккумулировать" богатство завоеванных ближних и дальних соседей и труд сотен тысяч пленников. И наоборот, приостановка или, тем более, прекращение пространственной экспансии (территориальных расширений) отзывались тяжелыми внутренними кризисами для всех, даже самых могущественных держав Древности.

Постепенно, шаг за шагом эта картина прояснялась для ее современников. Самые дальновидные из владык Поздней Древности (Кир II, Александр Македонский) пытались совместить свои завоевания с новыми принципами "политический и культурной терпимости" в отношении к побежденным[12]. Позже, в эпоху эллинистических монархий, круг людей, испытывавших сомнение в основной пространственной концепции Древности и утрату веры в священную роль божественно-царского "центра" как единственного упорядочивающего фактора (источника культуропорядка) стремительно расширился. Это видно хотя бы по росту популярности философских учений (школы стоиков, скептиков, эпикурейцев и т.п.), рассматривавших человеческую судьбу в контексте природных или божественных влияний, но вне какой-либо связи с царствующим домом. Это видно и по тому как широко среди населения этих стран стали вновь распространяться старинные культы богов и богинь, имевшие архаически универсальный характер; учения и школы поздней Древности фактически замещали радиально-центробежную парадигму, по мере утраты ею абсолютной власти над умами эллинистического времени.

Общее направление мысли, двигавшейся к построению новой концепции пространства-времени, заключалась, как теперь понятно, в концептуальном превращении пространства владычества в пространство-территорию, а самого владычества – в территориальное владение, способное к хозяйственному и общественному самовоспроизводству. В решении этой задачи и состояла вторая – созидательная – сторона переходного периода, исторически протекавшего уже в рамках средиземноморской древнеримской империи.

1.4. Римский этап "кризиса-и-перехода" к культуре эпохи Средневековья

Особенность римской истории заключается в том, что ее начало проходило по "греческому сценарию", т.е. Рим формировался как античный полис, рос как древне-аристократическая республика; но в дальнейшем, по мере превращения Римской государственности в империю, в ней также утверждался "восточный сценарий", уже определившийся в завоеванных Римом эллинистических монархиях, наследницах империи Александра Македонского. Таким образом, Рим, осуществив в жизни все известные Древности формы культуропорядка, достиг границ их применимости и как бы подвел итог этой эпохе. Кризис римской культуры, таким образом, воплотил в себе кризис Древности в целом.

*

Город Рим "располагал" себя в характерном для Древности пространстве радиально-центробежной структуры: граждане города видели свою общину центром одноименного государства. В этой синонимии города и государства (в римском сознании она была выражена формулой "urbis et orbis" – "город и мир", т.е. не государство даже, а мир римского владычества) отразилась уже отмеченная выше особенность древних обосновывать самотождественность государств преемственностью властвующего центра, независимо от изменявшихся пределов его реального влияния. Особенность Римского государства – на фоне современных ему эллинистических монархий – была в том, что основой его самотождественности выступал римский полис в целом – "Вечный город", возникший, согласно "римскому (историческому) мифу", по предначертаниям богов и организованный по подсказанным богами законам[13]. Принятое в Риме летоисчисление "от основания города" соответствует в этом контексте непрерывности упоминавшихся выше "царских списков".

Две проблемы составляли основную заботу римского народа (Populus Romanus) на протяжении почти всей его истории: армия и провинции. Точнее, мощь армии и покорность провинций. Рим строил свою экономику "за счет эксплуатации племен, превращая их из "внешней периферии" во "внутреннюю"[14]. Основным средством этих "превращений" были завоевательные походы римских легионов. Мощь армии была реальным, можно сказать, физическим воплощением мощи Рима-центра перед лицом колоний и провинций, вспыхивавших мятежами тем чаще, чем более дальней периферией были они. Подвижности римских армий способствовали знаменитые своим высоким качеством мощенные камнем римские дороги (в период наивысшего расцвета Римской империи во II веке н.э. их насчитывалось 372 общим протяжением около 80 000 км[15]) . И все они начинались в Риме, в центре которого на форуме был установлен каменный столб с золоченым верхом, обозначавший начало всех дорог (ср. с "омфалосом" в храме Аполлона в греческих Дельфах). Выражение "Все дороги ведут в Рим!" отражало эту центральную позицию "Вечного города".

Римская культура, сложившаяся как совокупность коллективных представлений римских граждан "о мире и месте человека в нем", была по-древнему консервативной. Но вследствие длительности ее более чем тысячелетнего существования – по мере того, как менялся состав римского гражданства и преобразовывался сам "римский мир" - римляне дважды оказывалась на грани исчерпания ее мирообъяснительной и мироорганизующей способности, понуждая к ревизии самих основ освященного традицией римского культуропорядка. В первый раз это произошло тогда, когда Рим в качестве города-полиса с республиканским строем более не мог концентрировать в себе мощь, достаточную для того, чтобы господствовать над завоеванными территориями. Этот период смятения и гражданских войн (приблизительно II-I вв. до н.э.), который завершился переходом к единоличному, начиная с Юлия Цезаря, правлению римских императоров, получил название "кризиса и падения Республики"[16].

Во второй раз понятием "кризис" ("кризис и падение Империи") характеризуют римскую культурную ситуацию III-V вв. н.э., внутри которой впервые сформировалось фундаментальное сомнение в истинности "радиально-центробежной" парадигмы, на которой основывалось воспроизводство культурного пространства Древности. И если в ходе первого кризиса Рим преодолевал собственные демократические основания на пути к тому, чтобы стать мировой столицей государства, близкого структуре восточных (эллинистических) монархий, т.е. трансформировался в рамках древнекультурной центробежной модели, то во втором случае поиски новых форм организации жизни вели к принципиально новым пространственно-временных представлениям и парадигмам.

Кризис римской культуры, собственно, заключался в противонаправленности тех частных и общественных мер, которые люди, жившие в Римской империи, были вынуждены осуществлять ради поддержания хозяйственной и государственной стабильности, тем общепонятным целям и средствам деятельности, которые поддерживались римской традицией и соответствовали представлениям эпохи, но были уже явно вредны или бесполезны. Такая – кризисная – ситуация, в сущности, была постоянной для поздней (II-V вв.) Римской империи. Она лишь смягчалась или обострялась более или менее удачной политикой императоров, и она непрерывно разрыхляла римскую организованность, подкашивала веру в незыблемость традиционных основ римского миропорядка и, в то же время, стимулировала поиски новых опор общеримского единства.

Армия, сначала воплощавшая волю римлян к господству над периферией, уже при Юлии Цезаре становится фактором внутренней политики. В дальнейшем, на фоне разрыхления государственных структур Римской империи, армия оказалась наиболее консолидированной частью общества. Вследствие особой, военной, дисциплины, длительности совместной службы солдат, общности их судеб и корпоративных интересов – в отношении условий службы, размеров жалования и земельного вознаграждения ветеранам – римские армии, расквартированные на Западе и на Востоке, стали носителями собственных политических интересов. Выдвижение (назначение) императоров армиями стало характерной чертой римской политической жизни периода упадка. "Армейские императоры" – лишь крайний пример того, что мощь государственной власти в Риме дробилась и все более увязала в решении внутренних проблем. Постепенная утрата римской военной силой изначально присущей ей центробежной направленности отражала процесс разрушения в Риме всей системы, построенной по модели радиального миропредставления Древности.

То же можно видеть на примере римского гражданства. Если в начале I в. до н.э. городу Риму пришлось "поделиться" гражданством с жителями Италии, тем самым лишь расширив "центр", противопоставленный внезапно распахнувшейся после Пунических войн периферии "римского мира", то предоставление в 212 году н.э. римского гражданства всем свободным жителям провинций формально закрепило уже завершившуюся романизацию провинций. В аспекте основного для Древности культурного противостояния "центр-периферия" этот эдикт Каракаллы означал признание того, что к III веку н.э. экономическая и политическая мощь и воля провинций уравновесила и превысила мощь италийского "центра". Следовательно, можно утверждать, что основная для Древности радиально-центробежная модель пространства потеряла свое реальное воплощение задолго до того, как прекратилось формальное существование Римской империи.

Возрастал хаос и в экономике империи – в отношениях к земле и к труду. Полисное римское гражданство связывало свободу и землевладение воедино. Римская история разделила землевладение и земледельческий труд. Владение землей по традиции до самого конца Рима оставалось почетным, но по-настоящему крупные доходы поступали от торговли, особенно морской, от службы по сбору налогов в провинциях, от эксплуатации рудников благородных металлов, от ростовщичества. Рабы, приток которых в годы высших военных успехов римлян достигал сотен тысяч пленников в год, и рабское земледелие вытеснило свободных крестьян из хозяйственной жизни. Снижение притока рабов в позднеримское время заставило римлян по-иному относиться к рабам и рабству, но не вернуло положение дел к исходному состоянию. Земледелие становилось убыточным настолько, что возник массовый уход крестьян с земли. Производство хлеба в Италии падало. Дело дошло до того, что римские власти были вынуждены взять на себя систематическое снабжение города египетским хлебом. Но восполнить нищету сельского и городского плебса не мог никто. Власти, дотациями искусственно поддерживавшие доступность цен на хлеб за счет налогов, уничтожили тем самым и торговлю, и частные хозяйства, и вынуждены были изобретать способы заставить свободных людей работать на земле против их воли. Это означало фактический конец свободного гражданства как раз тогда, когда формально оно стало доступно практически всем.

К закату Империи мы видим "римский мир", совершенно отличный от того, что было на том же месте и под тем же названием за восемь, за пять, даже за три века до того. Можно понять отчаяние и гнев римлян, современников этой противоречивой ситуации. "Радиальная" пространственно-временная схема, направлявшая умы и волю людей Древности к овладению миром на протяжение тысячелетий и потому казавшаяся вечной, как бы сама собой отменилась. Утрата общих интересов лишала человека шансов прославиться на общественном поприще – военном, государственном, гражданском. Умы и воли большинства направлялись уже не общими, а частными и ближайшими причинами и стимулами – развлечениями и удовольствиями, страстью к богатству, заботой о здоровье, о семье и о том, как в водовороте случайностей не обнищать внезапно. Даже вера в богов, отношения с ними, переходили в сферу личной заботы. И это в стране, когда-тоустановившей себя в понятии res publica, что значит "дело народа", т.е. общее дело. Теперь страна всем казалась чужой. К концу своей истории Рим приобрел границы – тогда, когда пришлось переходить от завоеваний к обороне от все усиливавшегося натиска варваров (117-й - год последнего завоевательного похода в Месопотамии). Но римские границы никому не казались "священными". А смысл перемен ускользал. Казалось, что боги отвернулись от своего детища, и грядет конец света.

1.5. Христианское переосмысление реальности

Утрате смысла можно противопоставить лишь новый смысл. Построение нового "представления о мире и месте человека в нем" началось с невозможного – с того, чтобы принять все случившееся с Римом не как ужасную бессмыслицу, не как ошибку – богов ли, людей ли, а как неизбежность того, что должно было случиться. Такова была новая – христианская – точка зрения на происходящее. С этой точки зрения закат Рима выглядел хоть и трагически, но все же более оптимистично. Конец света? Да, всякому очевидно, что мир пришел к своему концу. Императоры мелькают на троне и уже не могут контролировать порядок? Да, император – не бог, он лишь пользуется властью, которую вручает ему (или отнимает у него) Бог. Люди разбрелись в хаосе империи и в путанице богов? Да, - говорят христиане, - люди действительно слепы, раз не внемлют Тому, который пришел в этот ужасный мир распада, чтобы открыть людям глаза на то, что есть подлинное Царство – царство Божие, вечное и прекрасное, тогда как это, земное, погрязшее в разврате, своекорыстии и безверии действительно обречено скорому концу. Близок конец этого мира, близок день Последнего и Страшного суда, перед которым все люди равны. И потому, - настаивает это новое, христианское понимание мира, - оставшееся время следует прожить в мире и братстве, честным трудом зарабатывая себе хлеб насущный и радостно делясь своим богатством с нуждающимися братьями и сестрами, особенно, с немощными, с вдовами и сиротами.

Моделью такой – правильной и праведной – жизни могла быть жизнь в общине единомышленников. Пока адептов (от лат. adeptus – достигший) нового, христианского понимания мира, было мало, только в общине единоверцев могли они найти поддержку, тогда как в миру он слыли чудаками или, хуже того, врагами Отечества – римских традиций, римских богов и римского императора. Но два века спустя в числе христиан были уже не только римляне, но и многие варварские народы. В 313 году христианство получило официальное признание Римского государства.

С христианской точки зрения военно-политическое ослабление и крушение государственности Западной Римской империи (в III-V вв.) выглядело следствием языческой греховности Рима, заслуживавшего небесного возмездия. Так в рамках христианского мировоззрения открывался новый смысл катастрофы Древнего мира.

*

Первый опыт построения христианской страны был осуществлен на развалинах Римской империи – в государстве, которое называло себя "ромейским", т.е. "римским" ("роматос", в греческом звучании – "римлянин"), но известно нам больше как "Византия". Здесь впервые, на основе христианского миропредставления, были решены задачи нового смыслообразования, к которым Древний Рим лишь подошел: была создана новая концепция единой императорской власти, была выработана единая общегосударственная религия, был найден способ выделить свою Державу как особенную, лучшую среди других народов мира. Христианская мироконцепция и христианская цивилизация здесь только начинали свою историю. Но эта история была уже историей новой культрно-исторической эпохи – эпохи Средневековья.

Для всех народов, культурно связанных со средиземноморской римской цивилизацией, ее падение и ее христианизация определили основную перспективу их исторической трансформации. Идея полисного мира и идея языческой восточной империи – обе они ушли в прошлое вместе с Римом. Государственность как форма общественной консолидации, более сложной, чем родоплеменная, мыслилась теперь в русле общинной христианской модели. Это, собственно, и означает, что более чем 600-летняя переходная эпоха – заката Древности и зарождения Средневековья на землях римского мира завершилась.

[1] Хрестоматия по истории Древнего Востока. -М.1980. – С.155.

[2] Дандамаев М.А., Луконин В.Г. Культура и экономика древнего Ирана.-М.,1980.-С.238.

[3] История Древнего мира. Ранняя Древность. Ч. I . – М., 1989. – С. 64.

[4] История Древнего мира. Ранняя Древность. Ч. I . – М., 1989. – С.127.

[5] Хрестоматия по истории Древнего Востока. Ч.I.-М.1980. – С.212.

[6] Там же, с.24.

[7] Процедура “докимасии” – документальной проверки гражданской чистоты претендента на магистратуру (обязательный элемент любой избирательной и отчетной компании) – предполагала наличие подтвержденной по спискам граждан родословной до отцов-основателей рода, т.е. героев. Для греческих северо-причерноморских городов см., например, Latyshev B.B. Inscriptiones antiquae oraeseptentrionalis Ponti Euxini. In 4 v. Petropoli: Изд-во Имп. Общ-ва любителей древности, 1916. – V.1. Сообщено автору А.В. Мисюн.

[8] Левек, Пьер. "Эллинистический мир". - М."Наука".1989. – С.???]

[9] Там же, стр.????]

[10] Квинт Курций Руф. История Александра Македонского. Изд-во Моск. ун-та. 1993. – С.118.

[11] Боннар, Андре. Греческая цивилизация. Ч.III. - М.,1992. – С.203.

[12] Заблоцка, Юлия. История Ближнего Востока в Древности. - М., 1989. – С.365.

[13] Штаерман. Кризис античной культуры. – М., 1975. – С.48.

[14] Древние цивилизации. Под общей ред.Г.М.Бонгард-Левина.-М., 1989. – С. 395.

[15] История Древнего Рима.-М.,1981. – С.258.

[16] Культура Древнего Рима.-М.,1985,I,48.