М. Найдорф. О невинности утопии и грехе утопизма.
Доклад, прочитанный на республиканской научной конференции «Театр ХХ века и социальные утопии», Одесса, 1991
Сегодня утром мой коллега по любительскому спорту жаловался на своих студентов, которые, по его словам, "не хотят заниматься". "Ничего у нас у нас не получится",- сказал он, имея в виду всю страну, - "может быть только через сто лет, когда вырастут совсем другие люди". В подтексте этой фразы чувствуется определенный мыслительный стереотип: представление о некоем общественном идеале, лежащем где-то -впереди, в будущем (то, что должно "получиться" в итоге), и о необходимости совершить организованную коллективную деятельность для того, чтобы этот идеал осуществился. Это, мне кажется, и есть синдром утопического сознания. Утопизм здесь, моей точки зрения, заключается в противоестественном сближении свободного умозрения с практической деятельностью. Утопизм, ведь, это не просто представление о том, как было бы хорошо, если бы случилось то-то и то-то. Это не просто сказка, фантазия. Утопия - это всё-таки поворот фантазии к практике, оценка осуществимости идеи. «Утопия» Томаса Мора не была еще утопией в современном смысле, поскольку была творением мысли, а не целью деятельности. Это в нашей истории, в нашем обществе XX века, пожелавшем насильно "стянуть небо на землю» расцвело утопическое сознание. И нам важно его хорошо понимать, чтобы энергичнее освобождаться от этого наследия. И для того, чтобы понимать природу тех коллизий, которые неизбежно возникают на стыке утопизма и реализма, а в нашем случае, на стыке утопического абсурда бытия и фундаментальных смыслов, выраженных классическим художественным мышлением.
От века люди мыслят себя и своё существование на земле в полярностях единичного и всеобщего. С одной стороны, жизнь - это, как говорится, "мешок мелочей"--'плотно окружающих нас предметов, идей, событий. А, с другой стороны, жизнь мира – это чудо единства, целостности, удивительно разумной "пригнанности" его элементов друг к другу. Такая противоречивость человеческого бытия переживалась в истории культуры в самых разных образах и понятиях - вероятно, её следует отнести к кругу фундаментальных универсалий культуры. А разрушение их, казалось бы только ментальное, приводило к гигантским социальным катастрофам. Утрата идеи целостности античного космоса как образа мира, образа "всеобщего" означала и распад античного способа жизни. И средневековый мир, гарантом целостности которого был единый Бог, претерпел разрушительный кризис тогда, когда монополия Бога на миротворчество была подвергнута сомнению.
В движении этих вечносопряженных противоположностей эпоха Возрождения представляет собой исторически редчайший момент их гармонического сближения. Человек Возрождения не отринул Бога, но примерил к себе его атрибуты. Признание за человеком божественных свойств, заложенное в средневековой мысли посредством понятия "божественной души", к началу Нового времени распространилось на саму человеческую деятельность. И если в средневековой доктрине единственным Деятелем, Творцом, способным предметно осуществить свой собственный Промысел, был Бог-Творец ("Creator"), то в идеологии Возрождения способность к творчеству как замыслу и созиданию была торжественно признана за человеком. В ренессансном представлении человек стал богоравным в плане творчества.
В другой терминологии культура Нового времени называется проектной культурой. Это значит, что в эпоху Возрождения человек открыл возможность проектировать своё будущее. Раньше за него это делал Господь Бог, будущее лишь развертывалось перед человеком в ходе его исторического существования. Теперь же в эйфории вновь обретенной свободы важнейшим делом казался проект.
Возможности его реализации казались безграничными, а точнее говоря, просто не обсуждались. Архитектурные изображения ("ведуты") и проекты «идеального города» оставили Леон Альберти, Уперто Дечембрио, Филарете, Франческо ди Джоржжо Мартини, Леонардо да Винчи. Но, как заметил Л.Баткин, «идеальный город» не составлял какого-то отдельного и специфического направления мысли. "Идеальный город" - всего лишь один из многочисленных мотивов гуманистического мифа о человеке. И рядом с ним можно поставить любую фреску и картину Пьеро делла Франчески, или Рафаэля, или Беллини, каждый трактат Бруни, Альберт и или Фичино, и ариостову поэму, и "натуральную магию", и антропологию Пико делла Мцрандолы. Перефразируюя, можно сказать, что Ренессанс - это детство человека Нового времени, эпоха первоначальной веры в гармонию желаемого и возможного. И мы все родом из Ренессанса.
"Когда же ход истории обнаружил, что из самодеятельности индивида, из его внутренних возможностей и доблести нельзя построить счастливое существование,- пишет Л.Баткин,- тогда – к середине ХVI века - ренессансный миф стал превращаться в утопию. [ Баткин Л.М. Ренессанс и утопия // Из истории культуры средних веков и Возрождения. – М., 1976.] Таким образом, Ренессанс в двух смыслах оказался источником утопии как культурного феномена Нового времени. Во-первых, он открыл саму возможность социального проектирования. Во-вторых, он оказался моментом идеальной гармонии, распад которой - распад самого Ренессанаса как прекрасного исторического мгновения и культурного мифа - вызвал к жизни литературную утопию. Я бы сказал так; утопия- это дух, отлетевшим от почившего Ренессанса. Причем, именно социальна утопия - как сублимация постренессансной тревоги за распадающуюся целостность, скоординированность, гармоничность большого человеческого мира.
Сегодня в слове "утопия" содержится некоторый оттенок иронического смысла. Пока мы имеем дело с идеей, фантазией, с представлением о некоторой норме, которая как бы просвечивается сознанию человека сквозь брутальную действительность – до тех пор это еще не утопия в новом смысле слова. Это – фантазия, мечта. Ирония возникает в ответ на попытку реализации невозможного Наш спор здесь по поводу того, что в утопии есть и хорошее и плохое, мне кажется, может быть легко снят, если мы согласимся, что в современном смысле этого слова "утопичность" - это категория из области практической деятельности, а не проблема воображения и представления.
Наш отечественный большевизм действительно объявил своей целью "сказку сделать былью". И в этом смысле он стал редчайшим - а в таких масштабах и вообще уникальным - случаем попытка реализовать утопический идеал. Об ужасах большевизма сказано уже много, И лично мне сейчас, когда я стою перед вами, пафос разоблачительства кажется не очень уместным. Всё ясно уже. Поэтому я только выскажу важную для меня мысль. Чтение по русской истории 19-го века подсказывает, что шаг в утопию мог быть рожден исключительно отчаянной ситуацией, в которой чувствовало себя русской общество. Только в сильном отчаянье можно было пойти на такой абсурдный, ужасный и разорительный во всех отношениях шаг. Но не будем забывать, что отчаянье – это субъективная сторона ситуации. Оно означает, что в русском обществе не нашлось ментальных средств для продолжения своего нормального исторического существования. И тогда оно приступило к "реализации идеала", совершив это грехопадение - попытку осуществить утопию.
Мне кажется, в этом – корень отечественного утопизма XX века. Если продолжить сравнение утопии с отлетевшей душой, то в России, образно говоря, была предпринята попытка с помощью научного метода ("научного коммунизма") уловить эту душу обратно. Здесь мне видится двойная, и потому какая-то изуверская, религиозность.
С одной стороны, вроде бы вера в идеал ренессансной гармонии, а с другой, – вера в позитивистский идеал всемогущественной науки, которой доступно всё мыслимое, вплоть до души, если подойти к ней по-инженерному. И тогда устраивают массовый эксперимент по отлетанию душ миллионов людей, чтобы в ходе его отработать механизм их отлавливания. И все согласны. Потому что, во-первых, светит прекрасный идеал. Во-вторых, имеется вернейшее учение. В-третьих, что ж делать, другого выхода нет. Последнее, конечно, главное здесь. И был сделан этот роковой шаг в утопию, и начался этот страшный процесс, растянувшийся на десятилетия, и выяснилось, что абсурдные действия требуют абсурдного сознания. И это абсурдное сознание культивировалось самыми разными способами. Оно как бы саморазмножалось внутри страны. Я покажу только один пример этой абсурдности.
Вы помните, что этимологически "утопия" – это, можно сказать, "вненаходимость", "негдешность", что ли. Но ведь и Советский Союз трактовался как остров в мировом враждебном пространстве, в фантастическом пространстве. Такая топография естественна для первоначального мифологического сознания. Либо - это уже сознание с разрушенной культурной координированностью. Так или иначе, но реализация утопической программы требовала глубокого регресса мысли. Был ли этот регресс только в мысли? Конечно нет .Картина массовых форм поведения – чего стоят только миллионы (!) случаев взаимного предательства и доносительства в стране – свидетельствует об упадке самой жизни.
Тут мы подходим к еще одному важному моменту. Надо помнить, что пространственная модель мира – это в то же время и модель человеческой всеобщности. Мифологическая топография, основанная на противопоставлении центра ("мы") и периферии ("они") – это, в наш век, всеобщность толпы. Но существуют и другие типы культурных пространств-всеобщностей. 0 средневековой христианской монотеистической системе пространства я уже упоминал. В XIX веке в Европе выработался тип культурно-исторического пространства. В его основе лежит ренессансная идея самоценной личности, помноженная на идею прогресса как исторически неизбежного накопления материальных и духовных богатств. Причем, мерой личностной ценности человека в этой культуре является его прогрессивность, т.е. способность занимать исторически итоговую на данный момент позицию в теории или в жизни. Одновременно, выполнение этого условия обеспечивает и наибольшую из возможных на данный исторический момент степень свободы личности. Кстати, самим понятием личности как субъекта культуры мы обязаны именно этой культурной традиции.
В историко-пространственной культуре своя всеобщность. Она, во-первых, хронологична – в ней связь с древним эллином или средневековым рыцарем может переживаться острее, чем с соседом-лавочником, а, во-вторых, индивидуалистична, т.е. вход в эту всеобщность - дело личной духовной работы. На основе такой общности формировалась европейская интеллигенция XIX века, включая интеллигенцию России.
Кризис культуры этого типа в начале XX века, хорошо описанный в мировой литературе (см*,например, роман "Доктор Фаустус" Томаса Манна) сделал по видимости естественными атаки на нее «новой мифологичности» в предвоенной и послевоенной Европе, кончившей на этом пути фашизмом. Но нигде противостояние этих двух культур, двух типов всеобщности не было таким безнадежным как в Германии и Советской России. Мы помним, что слово "интеллигент" было в СССР идеологическим клеймом, а жить согласно принципам и ценностям европейской личностно-исторической культуры было просто опасно. Верность этим принципам становилась делом стоической жертвенности.
В напряжении этого противостояния в нашей стране в 1930-50-е годы расцвел редкостный культурный феномен – московская музыкально-исполнительская школа, главным образом, фортепианная и скрипичная. Я мог бы назвать вам два десятка имен великих артистов, составивших ядро школы, последователи которой до сих пор блистают в концертных залах всего мира* Многие из этих артистов, к сожалению, не пользовались мировой известностью - из-за отсутствия в то время ззарубежных гастролей из СССР, но они обладали огромны влиянием на интеллигентно мыслящих людей в своей стране. Пианистка Мария Юдина вспоминала о конной милиции, дежурившей у входа на концерты Владимира Сафроницкого. Конечно, не было бы этого, если бы Сафроницкий играл бы просто очень хорошо. Но в духе его исполнения музыки Шопена и Листа люди чувствовали и узнавали дух свободы, дух гордой своим историческим достоинством европейской культуры, в которой эта музыка родилась. И в эти минуты искусство становилось первейшей реальностью перед лицом абсурдно-мистифицированной утопии жизни. Можно только представить себе, какой мощной питающей силой обладал этот спрос слушателей на духовно содержательное, духовно правдивое искусство.
Я привёл этот пример, чтобы напомнить себе и вам, что содержательные усилия людей даже в. самых неблагоприятных обстоятельствах не бывают бесплодными.
Коммунистическая утопия большевизма по существу рухнула ещё в 50-е годы, хотя абсурд нашей жизни на этом не кончился и коммунистические лозунги, вызывая иронические взгляды граждан, ви сели над нами до самого последнего времени. Утопия ушла, но на нужно понять, что это такое, раз уж нам довелось пройти эту историческую школу всем вместе.
Я говорю: утопия возникла как протез всеобщности. Почему протез? Потому что, нормальный исторический процесс основывается на традиционных механизмах общности людей, средствах объединения их ради совместного созидания жизни. Такие механизмы культуры - это религия, это искусство. Но когда в России они оказались поломанными, возник соблазн не восстанавливать их, а прибегнуть к тотальному насилию, шагнуть в утопию.
Сегодня мой коллега по спорту выражал ту же самую идею. Ведь, о чем он, собственно, переживал? Он переживал отсутствие той объединяющей нас силы, которая могла бы обеспечить полюс всеобщности нашего бытия. Он не верит в то, что религиозная идея, демократические основы жизни, этическая сила искусства и другие механизмы всеобщности, действующие во всем цивилизованном мире, могут действовать и у нас. Он этого не знает, у него есть только свой исторический опыт. Нам всем нужно уходить от него.
Мне кажется, норма в нашу жизнь придет тогда, когда в ней возобладают те механизмы всеобщности, которые принадлежат человечеству, выработаны его всемирным опытом. Что же касается утопии, то пусть будет мечта, пусть будет образ прекрасной жизни, пусть будут фантазии, которые мы будем любить, но в том повороте в каком мы встретились с утопией, мне кажется, лучше с ней не встречаться.