М. Найдорф
Взаимно чужие. О научном и повседневном знании
В XIX веке большинство естественных наук переступили границу, за которой то, что они изучают, стало не доступно наблюдению обычного человека, не специалиста. Например, биология, объектом которой считаются вполне наблюдаемые человек и окружающая его природа, давно уже невозможна без микроскопа и его разнообразных потомков. Эмбрионы, клетки, гены – эти и другие элементы живого мира естественным образом нашим глазам не даны, они видны только посредством приборов. Этот разрыв имеет одним из последствий то, что проблемы, актуальные в науке, бывают не очевидны, не интересны и даже чужды обычному человеку.
В XVIII-XIX веках открытия тогдашних ученых живо обсуждались в аристократических и буржуазных салонах времён Просвещения. И, хотя ученые уже тогда использовали исследовательскую технику, например, телескопы или микроскопы, здравый смысл той эпохи всё равно оставлял убедительность истины наглядному – тому, что согласуется с жизненной практикой, что соразмерно человеку, то есть тому, что доступно (прямо или посредством приборов) уху и глазу человека.
Разделение научного и бытового познавательных полей можно условно связать с открытием «лучей Рентгена». Свою статью «О новом роде лучей», опубликованную в 1895 году, Рентген снабдил сделанным в новых лучах снимком кисти своей жены с обручальным кольцом на безымянном пальце. Рентгенограмма шокировала публику больше, чем содержание статьи. Согласно легенде, сама Берта Рентген, взглянув на снимок, с ужасом воскликнула: «Я видела свою смерть!».
Как и положено легенде, она сообщает, скорее, не о жене профессора, а об ошеломляющем эффекте, которое произвело на «просвещенную публику» доказанное существование невидимых лучей, позволяющих увидеть скелет живого человека – то, что по природе вещей не должно быть доступно глазу. На этот раз ученая новость касалась не свойств далеких небесных тел или теории световых волн и не диковин необжитых земель. Слом привычного прошелся по самому ближайшему жизненному окружению: любопытство или практическая нужда очень быстро направили потоки «новых» лучей на сотни и тысячи живых рук, ног и грудных клеток, позволяя обычным людям как бы подсмотреть действие таинственного, необъяснимого, невидимого, понятного только ученым излучения.
Ещё раз разрыв научных и обыденных представлений обнаружился после публикации теории относительности Эйнштейна (1905). Публика была шокирована невообразимыми, в буквальном смысле этого слова, следствиями его теории. То, что с приближением к скорости света, должна увеличиваться и масса движущегося тела, никак не согласуется с обыденным человеческим опытом. Ничто земное, пусть и разогнанное до больших скоростей (гоночный автомобиль, пуля или даже самолёт), не кажется нам из-за этого более тяжелым. Ученые комментаторы рассказывают о замедлении времени внутри космического корабля при достижении им околосветовой скорости, из-за чего, как пишут, космонавт может вернуться на Землю более молодым, чем его сверстники! Конечно, если считать время земными мерками. Но, в том-то и дело, что с введением эйнштейновой относительности, «земные мерки» перестали быть решающими. «Странный мир» новейших физических представлений тогда только начинал открываться. И то, что вглубинах материи мог видеть ученый, не совпадало с тем, что видел обычный человек в масштабах его повседневности.
В ХХ веке очевидность житейской наглядности утратила привилегию быть критерием истины. Если ученый говорит о «потеплении климата», никто не может спросить себя, так ли это на самом деле. Научный и житейский опыты давно уже не имеют соприкосновения.
С другой, уже не физической, стороны противопоставление житейской очевидности пришло от психоанализа («Толкование сновидений» Зигмунла Фрейда было опубликовано в 1900 году, а все три упоминаемые здесь теории появились в интервале одного десятилетия 1895-1905 гг.)
Массовым сознанием учение Фрейда было воспринято поверхностно, но от этого оно стало не менее, а ещё более влиятельной в ХХ веке концепцией человеческой личности и её бытия в мире. Центральным мотивом так называемого «поп-фрейдизма» оказался мотив «бессознательного» – психической реальности, доступ к которой в обычной жизни невозможен (при том, что, как считается, эта часть сознания исполняет очень важную роль в функционировании человеческой личности). Только специалист-психоаналитик с помощью своего профессионального инструментария может проникнуть в содержание бессознательной части личности пациента. Разделение бытового и специального здесь вполне отчетливо: пациент ищет избавления от душевного страдания, аналитик ищет источник этого страдания там, куда доступ разумному Я пациента по природе вещей исключен.
Учение Фрейда было задумано как естественнонаучное, но со временем всё более проявлялась его гуманитарная составляющая. Фрейдизму находили место во многих разделах гуманитарного знания, включая философию, социологию, искусствоведение. По-видимому, сформулированная Фрейдом задача «толковать» человеческое в человеке способствовала преодолению естественнонаучной модели в гуманитарных науках.
Долгое время принято было считать, что любая наука – это объективные факты, определение их причин, их последующие индуктивные обобщения в форме «законов природы» и т.д. Модель естественной науки казалась единственной и универсальной. Так думал, например, создатель социологии Огюст Конт. На этом фоне осознание специфики гуманитарных наук приходило тяжело и долго. Лишь к концу ХХ века и очень постепенно предметом согласия становится мысль, что свойства гуманитарных наук должны соответствовать иной стоящей перед ними реальности, которая является коллективным человеческим творением – со всеми вытекающими для гуманитарных наук последствиями, включая иные условия фактичности, причинности, повторности и мерности.
Однако, разрыв профессионального научного и обыденного представлений стал в ХХ веке общим условием существования как естественного, так и гуманитарного знания.
Взять к примеру науку историю – возможно самую признанную в хоре гуманитарных наук. В XIX веке стремление следовать естественнонаучному образцу насколько это возможно, вывело историю в ранг науки. Идеал объективности, достоверности, фактичности в установлении того, «как это было в действительности», позволил историкам накопить бесценный массив знаний, которые можно со всей уверенностью называть достоверными.
Проблема появлялась тогда, когда историк обнаруживал, что оперировать этими фактами, следуя тому же естественнонаучному образцу, невозможно. Прежде всего, потому, что в человеческой жизни нет той неумолимой повторности, которая позволяет ученому-естественнику говорить о будущем так, как будто он там уже побывал. С точки зрения физика, вода в чайнике, который поставлен на огонь, необходимо закипит. С точки зрения историка, не факт, что вы вскипятите этот чайник завтра утром: возможно (кто знает?) вы по неосторожности, оставите его на огне без воды уже сегодня вечером и вынуждены будете его выкинуть. По той же причине, из-за отсутствия слепой природной повторности, в истории трудно искать то, что естественники называют «законами». Но история тоже оперирует фактами, по поводу которых находим тот же разрыв: не всё, что видно профессионалу, доступно и важно человеку обычному.
С одной стороны, история, взятая как источник знаний о состоявшихся событиях, отвечает ожиданиям публики и не противоречит опыту повседневности. Кто был похоронен в этой древнеегипетской гробнице? Когда началась известная битва и как были выстроены войска противников? Что делал германский император у крепости Каносса? Кто была второй женой короля Англии Генриха Восьмого? Количество достоверных фактов, которые историки могут предложить публике неисчислимо, но взятые каждый в отдельности, они не подлежат историческому толкованию.
Впрочем, современное массовое сознание и не нуждается в нём. Считается, что действия людей во все времена мотивируются довольно просто и единообразно. Формула такого понимания истории: «Времена меняются, а люди всегда одни и те же». Некоторые из них хитры, некоторые простодушны, глупы или мудры, щедры или скаредны, открыты или замкнуты, смелы или осторожны, дружелюбны или, наоборот, враждебны к незнакомцам и т.д., но чаще несут в себе смесь этих и других подобных качеств. «Если вы желаете знать чувства, склонности и образ жизни греков и римлян, изучите хорошо темперамент и действия французов и англичан, и вы не ошибетесь, перенося на первых наблюдения, сделанные относительно вторых... Человечество в такой степени является одним и тем же во все времена и во всех ареалах, что история в этом смысле не сообщает ничего нового и необычного» (Дэвид Юм, XVIII век).
В наше время эту давнюю идею легко представить воплощенной в виде голливудского исторического блокбастера, в котором любое событие визуализируется в костюмах соответствующей эпохи, но персонажи демонстрируют «неизменные», то есть знакомые зрителю, склонности, возможности и устремления. Обычно, фактические описания прошлых событий не рождают вопросов (если только это не вопрос о достоверности) и составляют легко обозримую, «видимую» часть научного багажа историков.
Но, с другой стороны, у исторических событий всегда есть «невидимая» часть, не видимая людям другого времени. Это – область смыслов, которыми руководствовались люди, чьими действиями создавались исторически значимые события. А смыслы в принципе не подлежат ни визуальному, никакому другому предъявлению, потому что они не существуют сами по себе. Смыслы рождаются в ситуациях (в том числе и в исторических ситуациях) и с ними исчезают. И они прямо и непосредственно зависят от того, как люди понимали мир в исторически разные времена. Чтобы реконструировать их смыслы требуется специальный инструментарий, своего рода «Х-лучи» историка.
То, что «в 800 году во время рождественской мессы в базилике святого Петра в Риме Папа Римский Лев Третий возложил на голову короля франков Карла императорскую корону», является непреложным историческим фактом. Казалось бы, захотел человек стать императором, договорился с кем надо и получил результат. Что тут не понять? Кстати, в таком «современном» толковании это историческое событие легко визуализировать. Но у него есть и не видимая из нашего времени сторона.
Как известно, при коронации Карл был провозглашен римским императором и символически именован Августом (имя первого из римских императоров), хотя древнеримское государство не существовало к тому времени уже три с лишним сотни лет. Странное «назначение»! Тем не менее, эта коронация как политический жест, свидетельствует, что в каком-то другом смысле, в том, как понимали свою ситуацию современники – король франков и папа, Римская империя существовала! Это значит, что у них был иной, чем у нас, источник смыслообразования. Мы называем его культурно-историческим контекстом.
Работа с контекстами и реконструкция смыслов составляет ту, по большей части, скрытую от публики область исторического исследования, цель которого понять саму возможность события – во всей его исторической обусловленности.
Парадоксальная возможность невозможного, если смотреть на событие из другого времени, является предметом историка точно так же, как и верификация фактического знания. Но реконструкция далёких культурных контекстов и смыслов легко может увести от простой наглядности в выводах. Сопоставления чужих и современных смыслов одного и того же исторического события нередко помещают выводы историка за чертой наглядности так же, как остаются вне повседневного опыта бессознательное в психике, неодолимый рост массы тела от одной только скорости, как возможность в рентгеновских лучах видеть череп живого здорового человека.
И оттого иногда бывает, что читатель разочарован, ожидая от историка повествования о фактах, тогда как дело идёт о реконструкции смыслов. Просто речь идёт о другом.