Мир представлений. Лекции о культуре
Книга содержит материал авторского курса культурологии, изложенный сжато в лекциях для не студенческой аудитории
Безграничная способность строить представления и согласовывать с ними свою волю к действию – это то, что свойственно только людям.
Один из распространённых в наше время предрассудков состоит в том, что «у каждого – свой взгляд на мир», или, сказать иначе, «у каждого своя картина мира». «Предрассудок» здесь правильное слово, оно обозначает нечто, присутствующее в уме до начала рассуждения. Но в традиционном сочетании «предрассудки и заблуждения» это слово приобрело отрицательный смысл. И это верно, если речь идет о научном знании, где мнение, сформулированное прежде опыта, весит мало, и опираться на него рискованно.
Но в обычной жизни можно найти много примеров разнообразных и весьма полезных предрассудков, мотивирующих, например, к здоровому образу жизни, экологическому поведению или социальной справедливости. Чтобы избежать негативного смысла слова «предрассудок» для такого самоочевидного знания, употребляют иногда другие слова: убеждения, базовые представления, «пресуппозиции» и т.п.
«У каждого своя картина мира» - пример базового представления, предрассудка, не всегда осознаваемого явно. Такие имеют значение, скорее, не сами по себе, а в суждениях, которые на них опираются. Скажем, из данного предрассудка может следовать чувство фатальной невозможности понять другого человека. Базовое представление, таким образом, может многое объяснить в области душевных движений и действий.
Во времена Пушкина в высших общественных кругах практиковали вызов на дуэль, причем, иногда по поводам, которые нам теперь кажутся малообоснованными. Да и сама дуэль как способ преодоления проблем в отношениях между людьми, представляется сейчас мерой диковатой: ну что же убивать из-за обиды! «Дуэль, - пишет Юрий Лотман, - представляет собой определенную процедуру по восстановлению чести и не может быть понята вне самой специфики понятия «честь» в общей системе этики русского европеизированного послепетровского дворянского общества». Это значит, что в основе дуэли лежит пресуппозиция (базовое представление, предрассудок) о «чести», которая в современном обществе отсутствует. «Естественно, - подтверждает Лотман, - что с позиции, в принципе отвергавшей это понятие, дуэль теряла смысл, превращаясь в ритуализированное убийство».[1]
Этот пример хорошо иллюстрирует мысль, что из-за разных базовых представлений люди в разных обществах по-разному действуют даже в сходных ситуациях. Но и сами общества можно различать как раз по тому, какие базовые представления (пресуппозиции, предрассудки) господствуют и мотивируют людей в их выборе того, как следует поступать.
Известно, например, что объявление публичной казни способно было привлечь внимание массы простых обывателей. Причем, не только в далеком уже прошлом. Еще в 1939 году в Версале на центральной площади посредством гильотины казнили серийного убийцу. Эта казнь, которая была, кстати, последней публичной казнью в Франции, происходила в присутствии большой толпы, собравшейся как будто на представление.
То, что в разные времена народ валил смотреть на казни, общеизвестно. Но то, что сменилось, – это поведение властей, считавших когда-то полезным для профилактики преступлений «примерное наказание» приговоренных, а сейчас, в большинстве стран, отказавшихся от смертной казни вообще. Можно по-разному объяснять эту перемену, но любое логическое построение в конце концов упрется в новое базовое представление о сущности человеческого, неявно полагающие в современном обществе иную грань допустимого и недопустимого.
На фоне этих и других примеров поведения, восходящих к базовым представлениям, приходится задуматься и о том, как может существовать «у каждого своя картина мира», то есть представление, которое никак не может сложиться на основе только личного опыта. Хотя все люди разные, и в этом нет сомнения, различия и общность черт у людей одного общества, одного времени, одной цивилизации и т.д., по-видимому, сложно сплетены и не поддаются однозначному определению. Добавим, что нынешний небывало коммуникативный век как раз изобилует контактами индивидов и групп, между которыми существуют порой конфликтогенные различия базовых представлений.
Всё это создаёт особое проблемное поле, именуемое «культурой» и соответствующую область исследований - культурологию, которая посвящена осознанию всей этой сложной системы сменяющихся и взаимодействующих «предрассудков», или представлений, мотивирующих людей так или иначе мыслить целостно мир и себя в нем и действовать соответственно.
Культура – общий обзор
Концепт «культура»
Парадокс начала любого курса состоит в том, что его главный предмет (у нас – культура), который еще предстоит обрисовывать и обсуждать, нужно сразу же продемонстрировать, чтобы прояснить, о чем пойдет речь.
Вот мы будем говорить о культуре. Но «культура» – это имя чего? Если нельзя указать на неё как на вещь, то есть ли она вообще? Впрочем, найдется еще много имён, обозначающих нечто такое, что, возможно, не существует. Что такое любовь, счастье, душа, справедливость? Похоже, что они есть лишь в силу того, что мы считаем, что они есть. Такие предметы, существующие лишь в общем мнении, мы называем концептами.
Концепты, как и вещи, получают имена. А имя – это как паспорт, удостоверяющий существование идеи или предмета. Поименованное «есть» для нас в нашем мире – в любом смысле этого слова «есть».
Имена могут быть независимыми от именуемых объектов (например, стол – стіл – a table – der Tisch - שולחן). А могут быть зависимыми, например, стол – это «вид мебели: плоскость, удерживаемая горизонтально посредством трёх или четырёх опор» или ещё как-то.
Дарование имени – результат немалого опыта в отношениях с предметом. Конечно, для нас удобнее, если объект существует независимо от людей, так сказать, самоприродно. И это то, что изучают природоведческие науки.
Но большинство окружающих нас объектов существуют в союзе с человеком, они созданы им или имеют смысл во взаимодействии с человеком. Причем, часто «человеческие» объекты – это даже не вещи, а инструменты взаимодействия, причём, социального, а не природного. Вот, например, цветы, которые мы покупаем для поздравления кого-то с праздником. Они важны для нас не столько как дары природы, сколько как продукты человеческого труда и символы в человеческих отношениях. А раз так, то цветы в этом случае переходят из сферы интересов природоведческих, в сферу «человеческих» наук, гуманитарного знания.
Человеческие отношения и взаимодействия – это не вещи, на которые можно указать, а при необходимости потрогать и измерить. Они есть, но как-то совсем иначе - эти дружба и любовь, справедливость или красота и т. п. Из-за своего непредметного существования они время от времени оказываются под сомнением: есть ли в человеческом мире справедливость? Что такое красота? А порядок? Или идеал?
Следующий вопрос: если справедливость есть, то, где она находится? И есть ли у неё границы, т.е. собственная протяженность? Заметьте, что мы вольно или невольно подставляем «справедливость» под наш опыт осмысления предметов. Между тем, мы хорошо понимаем, что «справедливость» нельзя оставить без людей, в уверенности, что она нас дождётся, как если бы это был, например, ледник в горах. «Справедливость» существует с нами, без нас её нет. Справедливость – не вещь, она – концепт, представление о порядке, который регулирует (должен регулировать) отношения в той или иной человеческой среде. Кстати, именно поэтому модель, сложившаяся в практике естественных наук, не пригодна для наук гуманитарных: другой, иначе существующий материал, другие условия изучения.
Вещи и идеи существуют по-разному и обнаруживаются по-разному. Можно разграничить значение двух близких по значению слов – «понятие» и «концепт» – так: понятие мыслится, концепт переживается. Понятие живёт в науке в обязательной связи с другими понятиями, а концепт живёт среди человеческой жизненной практики как коллективное представление о важном в жизни.
Для физика слова тепло/холодно бессмысленны, пока не будут определены температурные параметры каждого из этих понятий (это называется «договориться о терминах»), но для жизни вполне допустимы выражения, типа, «страны холодного/жаркого климата».
Концепт менее точен, но по-человечески более содержателен. Например, «героизм» трудно определить понятийно, но при необходимости мы говорим о героизме как о фактически существующем явлении.
Повторю еще раз.
1. То, что мы называем «культурой», существует как концепт. 2. Культура являет себя не предметно, а как представление. 3. Мы говорим о культуре, когда хотим указать на существующее среди определенного – того или иного – общества или круга людей представление о порядке, который регулирует жизнь, взаимосвязь человеческих жизней. 4. Присутствие порядка обнаруживается - как и положено порядку – его распорядительной функцией (о структуре – в другой раз). Таким образом, о культуре можно сказать, что это – имя концепта, содержанием которого является тот или иной порядок, определенный культурой – культуропорядок.
Пространство и время культуры
Перейдя в мир понятий и концептов, нужно быть осторожнее, если продолжать использовать в нем мерки предметного мира. Например, нередко границы культур определяют границами государств и владений. Например, если по карте, то тут культура Китая, а тут – культура Японии. В принципе верно. Между физической географией и культурой существует зависимость, но она не такая прямая.
То же об историческом времени. Понятно, что в Древнем Риме существовала своя культура. Но она не исчезла одновременно с концом этой политической структуры. «Утешение» Боэция и «Кодекс Юстиниана» - продукты римской культуры VI века, которые появились спустя век после падения Древнеримской империи.
Поскольку культуры являют себя не как конечные вещи, а как человеческий порядок, границы культур определяются влиятельностью того или иного порядка. Представьте соседа (родственника, сотрудника), который курит там, где находитесь вы, но вам это не нравится, в этом пункте ваши и его представления о правильном порядке жизнеустройства расходятся. Интересно, что ваше общее с ним представление «в принципе» о равенстве прав и свобод граждан, об уважении к личности и т.п. не спасут вас от конфликта. Граница культур прошла внутри вашей комнаты. И исход конфликта покажет, какой из культуропорядков возобладает в ней.
Времяизмерение в культуре
Особенно показательны системы летоисчисления и календари. Они показывают, что в разных обществах время могло осмысливаться по-разному – и это при одном, общем для всех жителей Земли, вечном природном круговращении.
В разных культурах были приняты разные способы размечать ход времени. Примеры: династическое летоисчисление (по династиям владык), христианской летоисчисление (до и от Р.Х.), советское летоисчисление (было такое – от «Великой октябрьской социалистической революции»), школьное времяизмерение (это, когда спрашивают не «сколько тебе лет?», а «в каком классе учишься?»), спортивное времяизмерение (у спортивной гонки свой отсчет времени), семейная хронология (например, события считают не по годам, а до или после рождения ребенка), художественное времяизмерение (время в кино идет совсем не так, как в жизни).
Простейший пример – разные имена одного года в разных летоисчислениях. Если сейчас 2016 год по христианскому летоисчислению, то по мусульманскому летоисчислению идет 1438 год, а по иудейскому – 5777.
Второй пример. В пространстве футбольного матча действует своё времяисчисление: «гол забит на 24-й минуте первого тайма». Было бы странно услышать, что год забит в 17 часов и 24 минуты.
Третий пример. Семейные истории часто опираются не на астрономический календарь, а на семейный - «когда мы жили ещё на той квартире», «когда Сашенька был маленький». В художественном пространстве кинофильма за 1,5 часа киновремени может пройти целая жизнь.
Тут можно сказать, что в рамках этого курса мы будем считать, что время – это свойство пространства, а именно, порядок чередования в нем значимых событий. Выглядит немного непривычно, но ведь очевидно, что, в каждом культурном пространстве организуется своё время, соответственно событиям, которые считаются важными: для ученика – переходы из класса в класс, а для историка рубежи времени – это совсем не астрономические годы, а уникальные события: «Елизаветинская эпоха», «Александровская эпоха», «до Первой мировой войны», «Сталинская эпоха», «во времена Холодной войны» и т.д. При этом, однако, помните, что определений времени существует много, и то, что я предлагаю – только одно из них.
Что называют культурой?
Определений культуры много, их легко найти в Интернете. Труднее решить, какое из них заслуживает доверия. Кроме того, не совсем ясно, для чего нам определение с самого начала, прямо сейчас? Для того, чтобы отличить культуру от чего-то другого? Или, может быть, для того, чтобы удостовериться, что культура существует?
Я часто привожу для такого случая рассуждение, которое условно называю «правилом часов». Представьте себе ребёнка, который привык видеть стену в комнате целостно, как одну картинку. Но в какой-то момент он научился выделять взглядом настенные часы. «Что это?», - спрашивает он маму. - Это часы, - говорит мама, - они показывают время, видишь стрелки?». Таков порядок, который хорошо виден на этом примере. Сначала мы выделяем нечто как факт и закрепляем это выделение дарованием имени, а затем обсуждаем его функцию и структуру, которая эту функцию обеспечивает.
Наша первейшая задача выделить (осознать) явление, которому присвоено имя «культура», затем перейдем к обсуждению ее функций и структуры, которая делает эти функции выполнимыми.
Дискуссия
Любопытный вопрос: можно ли вообще выскочить из культуры или поменять себе культуру? Как если бы человек решил, что он находится внутри культуры, которая ему почему-то не нравится, и он хочет ее покинуть. Куда он попадёт, если он покинет свою культуру? Тут два вопроса: о границах культуры, и о возможности их пересечь. Что скажете?
- Куда бы человек не переместился, в его сознании останется тот пласт информации, которая может ему пригодиться или нет, но она всё равно будет каким-то образом регламентировать его дальнейшее поведение.
М.Н.: То есть, нужно думать, что простое физическое перемещение человека не равно его выходу из культуры. Означает дли это, что мы договорились о мнении, что из культуры выйти нельзя?
- А если человек принимает решение выйти из этой культуры и пойти в другую культуру?
М.Н.: Вы думаете, что это возможно сделать?
- Я не знаю.
- Ну, давайте обратимся к реальности. Тут культурология, она о жизни, а не о мыслях. Я так думаю, что философы спрягают мысли между собой, жизнь мыслей устраивают. А культурологи пытаются понять из какого материала состоит жизнь.
Вот уехал человек на далёкий остров. Всё равно он считает арабскими цифрами, а не какими-то другими. Борис назвал нам культуру «суммой информации» (род определения) и заметил, что от этой информации нам некуда бежать, потому что любой человек без такого рода информации – не человек вообще. Скажу иначе, нам трудно представить себе такого человека.
А какая информация базовая здесь? Что здесь самое главное? Все мы по разным причинам владеем разной информацией. А есть ли такая информация, которая минимально необходима, потому что она связывает нас с большинством других людей? Давайте попробуем ранжировать информацию по её человеческому значению, назовём часть её базовой, фундаментальной в этом смысле.
- Речь, мышление – это то, что делает нас людьми.
М.Н.: Мы только-что говорили об информации, а речь и мышление – это действия, процедуры.
- Которые невозможны без информации.
М.Н.: Согласен.
- Ещё душа. Это то, что отличает любого человека от животного.
Следите: мы стали искать отличие человека от животного. Кто говорит, информация, кто говорит, душа… Но, давайте будем последовательны. Если человека определяет некая «информация», то какая, о чем? Информации в мире много, намного больше, чем её способен уместить любой человеческий мозг. Следовательно, нужно различать информацию, крайне необходимую для каждого, чтобы он был человеком (т.е. общую, общедоступную и обще-важную), и – для каждого случая – факультативную, разнящуюся у разных людей. Факультативную невозможно обсуждать в общем виде из-за её огромного разнообразия (знания отдельно взятого человека, та самая «информация», зависит от его возраста, пола, образования, профессии, места жительства, особенностей его психики, жизненного опыта, и проч. и проч. и она со временем меняется).
Ещё раз. Мы тут с вами говорим, что культура – это информация. Тем самым мы утверждаем, что существует такая информация, такая важная, такая незаменимая, что она сопровождает человека, куда бы он не переместился. Она определяет человека так, что он – человек, если он с ней, либо – не человек, если без неё.
Теперь уточним ещё, что мы имеем в виду, когда говорим «информация»? Вот вы употребили слово информация, что вы имели в виду?
- Представления.
- Представления, ОК. Скажу то же самое иначе: если у человека есть некоторые базовые представления, то он – человек, а, если нет, то – нет. Так получается?
Когда-то французский писатель Веркор в романе «Люди или животные?» [см.: Веркор. Люди или животные? Роман. - М., 1957] построил пороговую ситуацию, в которой требовалось определить, был ли убитый случайно сохранившимся примитивным человеком или высшей обезьяной (правовые последствия для убийцы были бы разными). И весь роман посвящен обсуждению этой антропологической грани между человеком и нечеловеком.
Когда говорят «информация», я спрашиваю, что имеют в виду? О чем информация? (Я помню про «душу». Но тут ещё меньше определённости относительно того, что это такое. Может быть, душа - это тоже «информация»?) Мы говорим об информации, полагая интуитивно, что это – определенные знания, которыми обладают люди и не обладают животные.
В аудитории:
- Мы знаем, что умрем, а животные не знают.
- А откуда вы знаете, что они не знают?
- Но незнание того, что человек смертен, не делает человека нечеловеком.
М.Н.:. Да, не делает. Но, вы… договоритесь как-нибудь. У меня есть версия, и я её выскажу, но у вас тоже должны быть свои представления на этот счет!
Реплики в аудитории:
– Человека знает, что нельзя убивать.
– Не все это знают!
– Система запретов есть у человека, и она отличает его от животных.
М.Н.: Мы задаем сейчас вопросы, которым нет места в повседневности. Там понятно: надо встать и идти, и ты встаешь и идёшь. Лучшее, что может повседневность, это катиться по наезженной колее, не обращаясь к нашей критической мысли, которая там просто не нужна.
Но в жизни бывает немало случаев, когда наш вопрос становится актуальным. Веркор поставил его в романе гипотетически. Но бывало, что люди начинали считать других людей настолько недо-людьми, что не усматривали факта преступления в их целенаправленном уничтожении. Так что, время от времени этот вопрос перестаёт быть академическим. Причем, я имею в виду не только известные всем нам ужасы, действительно, ужасы, ХХ века. Когда в XVI-XVII вв. европейцы отправились колонизовать заморские земли, то они сталкивались там с людьми, которые не соответствовали их представлениям о людях. То есть, сегодняшний вопрос – это не академический вопрос, ни для истории, ни для нас с вами, поскольку нам важно понимать, что в нас такое человеческое, что нужно утверждать и отстаивать в себе.
И в обществе должны быть люди, готовые отвечать на этот вопрос. И не придумывать на ходу, а систематически продумывать возражения, и быть готовыми аргументировать, как говорится, хотя бы на два-три хода вперёд. Для этого общество держит культурологов, условно говоря (или философов), и эти люди выступают со своими соображениями, для того чтобы этот ресурс в обществе всё-таки существовал. Это как раз то, чем мы сейчас занимаемся.
Не уверен, что у нас еще есть время заниматься разминкой, но один вопрос я бы хотел ещё задать. У меня есть статья о письме Татьяны Лариной к Евгению Онегину из известного романа. Из моих статей она пользуется, кажется, наибольшим спросом, т.к. везде в мире, где изучают русский, обращаются к Пушкину, к этому роману и этой истории отношений. Рекомендую.
Так вот, мой сегодняшний вопрос к вам: «Когда было написано это письмо?».
- В каком смысле, когда?
М.Н.: Вот, давайте говорить о смысле…
- Недавно я прочел обширный пост, где говорится, что Татьяне в этот момент было 18 лет.
М.Н.: Но мой вопрос, не в каком возрасте Татьяны, а когда написано то письмо?
- Когда в смысле времени или в смысле обстоятельств?
М.Н.: «Когда» – это вопрос, касающийся точно времени, другого толкования у него нет.
- Времени суток, года?
М.Н.: И вот теперь встают вопросы, как мы оцениваем время, что мы понимаем под временем?
- Время сюжетное или…
М.Н.: Вот ещё один вопрос! Вы видите, что за этим простым вопросом, когда написано письмо, открывает еще один круг проблем. Оказывается, что время – это не абсолютная величина. И на вопрос, когда… Это же касается не только упомянутого письма. Казалось бы, простейший вопрос, когда был распят Христос, тоже требует уточнения – в каком году от основания Рима (тогда так считали годы)? Или, если вы считаете в христианской теологии, то подразумевается иной счет лет. А, если я вам напомню, что христианская хронология была официально утверждена только в IX веке, а укрепилась в общем мнении только к XI, то вы увидите, что вопрос о календарном времени не так прост. Мы пользуемся параметром, который в некоторых случаях приходится оговаривать.
То же и о суточном времени. Я смотрю на часы и говорю, что сейчас столько-то. Но вы понимаете, что это «по киевскому времени», потому что в Гринвиче сейчас другое время (на два часа меньше). И это только физическая разница. А вот ещё смысловая разница. Не знаю, застали ли вы так называемые, отрывные календари. В моём детстве у всех дома висели на стене толстые пачки листочков, которые надо было срывать каждое утро, чтобы обнажалась новая дата. Так вот, при советской власти наряду с григорианским исчислением в эти календари было включено летоисчисление, принимавшее за нулевой год 1917-й, там мелкими буквами писали ещё «такой-то год Великой октябрьской социалистической революции». То есть предполагалось, что наступила новая эра, которая пришла на смену христианской эре («до РХ», «по РХ», так?) и в которой время отсчитывают по-другому. Это я всё к тому, что время – это обсуждаемая тема, календарное летоисчисление – обсуждаемая тема, временные периоды – обсуждаемая тема. Но я подчеркиваю, что, когда мы об этом говорим, мы имеем дело не с принципами, а самой жизнью. Вернее, с такой жизнью, какой она представляется людям в рамках их осознания самих себя. Обратите внимание, нам трудно установить, с какой сумкой ходила кухарка на базар двести лет назад, но это и не так важно. Нас больше интересует, как она мыслила тот мир, в котором жила, и какие её действия следовали из этого её восприятия мира. И мы может об этом узнать, потому что есть тексты, в которых господствовавшее тогда восприятие мира описано. А это как раз то, что прямо относится к культурологии.
А теперь давайте попробуем двинуться дальше. Это будет не очень «дальше», это будет, скорее, «хождение по кругу», но с растущим радиусом.
Культуропорядок
Главный вопрос, на который я в прошлый раз не дал себе труда поточнее ответить, это вопрос, что такое «порядок». Я сказал, что культура – это, собственно, и есть порядок, я называю его «культуропорядок», потому что культура – это название социального порядка, в котором живут люди. Но, «что такое порядок?», правильно вы меня спрашиваете. Можно, конечно, ходить по энциклопедиям, выписать много разных определений. Но я бы привел такое объяснение: порядок – это система повторяющихся в данном обществе связей и взаимодействий между людьми. Когда мы наблюдаем какое-то общество, то мы видим, что некоторые взаимосвязи и взаимоотношения между людьми устойчиво воспроизводятся. Описание этой системы устойчиво повторяющихся взаимосвязей, мы и будем называть (социальным) порядком, а то, что там происходит случайно, мы не будем замечать. Согласно порядка люди ходят по тротуарам, но некоторые люди иногда, оказавшись на дороге, попадают под машины. Мы считаем эти случаи исключениями из порядка. Такое бывает к несчастью, да. Но когда мы говорим о культуропорядке, мы говорим о том, что устойчиво повторяется, потому что, люди считают, что так правильно. Обратите внимание, я им не судья, я – наблюдатель. Это они так думают, что правильно – ходить по тротуарам.
Эта система повторяющихся взаимоотношений (любых: от базара до брака, от выборов в парламент до рыбной ловли), где всё установлено. Почему-то папа идёт на рыбную ловлю, а мама ждёт этих бычков, чтобы их пожарить. Папа принесёт ей бычков. Конечно, всегда можно найти женщин, которые сидят на берегу с удочками. Ничего в этом запретного нет. Но мы говорим о том, что, если это становится частью порядка, значит, порядок изменился, и теперь он включает, скажем так, женскую рыбную ловлю. Мы не диктуем, не навязываем порядок. Мы говорим, что система отношений, составляющая тот или иной социальный порядок, складывается сама по себе, помимо воли отдельных индивидов, в практике общественной жизни.
- Сама по себе? Никто её не навязывает?
М.Н.: Что значит «навязывает»? Тот, кто навязывает, он тоже участник это социальной практики. А если приходит оккупант и говорит, эти – вправо, эти – влево, тогда установление порядка относят к оккупанту. Мы же говорим об обычном обществе, которое…
- А вот склонность общества принимать порядок, навязанный ему оккупантом, может характеризовать само общество.
М.Н.: Если мы утром садимся в транспорт, чтобы ехать на работу, то таковы сложившиеся (общественные) отношения, а не воля какого-то конкретного субъекта. Конечно, решение принимаем мы сами, полагая, что так нужно или что так для нас лучше и т.д. Но за этим всем стоят многие другие люди, с которыми мы лично или безлично связаны. Это сложная вещь, этот порядок, порядок жизни, он же связывает между собой миллионы людей, причем так, что они друг с другом не знакомы, но как-то складно взаимодействуют. Поэтому прямое указание на любой единичный источник (на чью-то волю) будет подвергнуто практической ревизии на месте: мало ли, кто что мне/нам сказал! И ожидать, что кто-то этот порядок жизни может подробно расписать, было бы очень наивно. Какой-то тоталитарный правитель, наверное, может об этом мечтать, но – до того, как он попытается это сделать. Есть романы об этом, скажем, Оруэлла, Хаксли, Замятина и т.д.
Но, с другой стороны, для удержания этого порядка в пространстве и времени, - т.е. среди людей, которые составляют то или иное данное общество, рождаются в нем, живут и умирают, и действуют в нём, сменяя друг друга в его составе, - для удержания своего собственного порядка общество описывает его, описывает свой социальный порядок. Это важный шаг в нашем рассуждении. Сам по себе социальный порядок не может устойчиво существовать, если не будет создана система его описания и система сохранения этого описания для живущих и наследующих поколений.
Приведу пример. Спросите любую женщину вокруг вас, и, по крайней мере, каждая вторая скажет, что хочет похудеть. Почему она так думает? Кто ей велел? Кто может её принудить так думать, как вы говорите, «навязать»? В обществе в настоящее время существует какой-то странный порядок, сложившийся по неизвестным причинам, согласно которому в нём преобладает представление, что телесная полнота для женщины – это чуть ли не физический и уж определенно эстетический недостаток. Но это пройдет. Представления меняются. Это видно хотя бы по тому, что образцовые красавицы других, скажем, довоенных десятилетий, были иного телесного сложения. То есть, тогда считалось, что так хорошо.
- Так было принято.
М.Н.: совершенно верно.
Но есть описание этого порядка, чтобы его транслировать, чтобы можно было сказать мальчику: «ты не должен плакать, ты же будущий солдат, солдаты не плачут», а девочке можно было сказать: «ты не плачь, потому что ты не будешь красивая». Дети м. б. и не понимают аргумента полностью, но убедительность его подтверждается уверенной интонацией взрослого, который черпает уверенность где? В общепринятых представлениях.
В общем виде я бы сказал, что социальный порядок – это принятый в обществе порядок субординации и координации. Субординация – это подчинение по старшинству или главенству (они бывают разные), а координация – отношения взаимности равных. И в обществе эти распорядки, правила взаимности должны быть как-то описаны, чтобы каждый знал, где он находится, в каком человеческом мире живёт.
Вы уже поняли, что, с моей точки зрения, культура – это и есть самоописание человеческого порядка (в том или ином обществе).
Средства такого описания (мы называем их словом «языки») могут быть разные, включая, кстати, религию, искусство, философию, включая науку социологию… Включая, но не исключая ничего другого. Описания могут быть самые разные.
Институт
Есть ещё одна важная категория, которую используют для описания социального порядка. Это – категория «институт». Исходно институт толковался как система определенных законом прав, которая юридически удерживает определенные отношения между людьми. Юристы говорят «институт наследования», «институт семьи», «институт собственности», «институт государства» и даже «институт помилования» и т.д.
- Можно ли назвать их «институтами культуры»?
М.Н.: Я буду называть их структурами цивилизации. Но, об этом в одной из следующих лекций.
Речь идет о том, что некая система устойчиво воспроизводимых отношений получает фиксацию в форме институтов. Есть институты, которые хорошо описываются юридическим языком. Они определяют отношения, например, через понятие собственности. Но, когда мы говорим об институте дружбы (т.е. об отношениях, принятых между друзьями), то с юридической точки зрения это весьма размытый феномен. И лучше бы описывать его каким-то другим языком. Например, выразить песней. А если вы захотите описать отношения, возникающие в рамках спортивных состязаний, тут тоже юридический язык не очень подходит. Послушайте спортивных комментаторов.
Я хочу сказать, что в обществе наблюдаются сферы устойчивых взаимоотношений, которые плохо поддаются описанию юридическим языком. Скажем, ритуализированные формы жизни: свадьбы, похороны, выпускной бал и т.п. – это тоже более или менее устойчивые формы коллективного поведения, институты, но вне сферы юридического описания. Свадьбу не описывают на языке права. Юридический язык лучше там, где действует, скажем, государство с его законами, где имущественные и иные права, где отношения достаточно внятно формализованы.
Есть другие языки. Я бы назвал прежде всего язык искусства. Вот классический роман. Писатель описывает жизнь в таких проявлениях, которые юридическим языком не описывают, хотя там показаны всякого рода институты (в классическом романе описывают жизнь - семью, ремесло, войну, сословия и классы, их традиции и ритуалы и т. д.). Я это к чему? К тому, что жизнь настолько разнообразна, что она вообще не может быть описана каким-то одним языком. И люди подыскивают или создают разные языки для описания элементов и сфер культуропорядка, которым их жизнь организована.
Как кратко описать культуру?
Перехожу теперь к исключительно трудному вопросу, к определению культуры. Тут может быть, я уже говорил, одно из двух: либо мы присоединяемся к какому-то из множества определений культуры, либо даём своё. Но поскольку определений существует сотни, то нам надо сделать исключительно трудный и ответственный выбор. Продумать, к какому из определений следует обоснованно присоединиться, получается не проще, чем придумать своё. Я пошел по второму пути. Но никогда не забываю напомнить, что оно одно из трёхсот или одно из пятисот, и ваше право принимать любое другое. Со студентами у меня такое условие: пока мы проходим мой курс, вы повторяете моё определение, в тот день, когда вы сдали, можете забыть его навсегда и пользоваться тем, которое вам нравится больше. Но по большей части моё определение не забывают, потому что весь курс насквозь построен на одном этом определении.
И в этом состоит весь фокус определения. Потому, что, как мы с вами договорились, определение – это расширенное имя предмета. Вот мы говорим Иван Иванович, а можем сказать «тот сосед-толстяк со второго этажа». И это будет расширенное имя. Вы скажете, что оно не полностью его описывает, потому что не включает его группу крови. Правильно. Но нам оно подходит. А, если он, не дай господь, попадёт в больницу, то врачи будут говорить что-то вроде «тот мужчина с гепатитом из такой-то палаты и с такой-то группой крови». Тоже расширенное имя, хотя и не имя собственное.
Вы понимаете, что один и тот же объект может иметь сколько угодно имен. И мы вольны давать эти имена, потому что наше нарекание касается того, что мы уже выделили. Трудность заключается в том, чтобы выделить, усмотреть, осознать новый объект. А состоявшееся уже выделение объекта (и/или его свойств) закрепляется именем. Почему нужны такие расширенные имена-определения? Ну, например, чтобы обосновать различения. Андреев Кирилловичей может быть много, а нам нужен этот А.К. – не Андрей Кириллович большой, а Андрей Кириллович маленький. Или А.К. старший, а не А.К. младший.
Два разных имени могут непротиворечиво указывать на одно лицо: «Первый французский император» и, скажем, Наполеон Бонапарт. Два разных имени одного человека. А можно сказать «Главнокомандующий французских войск в войне с Россией в 1812 году». Мы должны понимать, что имя – это всего только имя. Это наш инструмент для маркирования объекта, который мы заранее принимаем в качестве существующего самостоятельно.
Это абсолютно так же относится к культуре. Обилие определений культуры не является недостатком ни в каком смысле. Их множество не означает неполноценности, как иногда думают студенты.
Теперь я называю своё описание-определение: культура – это принятая в данном обществе совокупность мотивирующих представления о мире и месте человека в этом мире. Сейчас я буду комментировать его по частям. Из всего этого определения слово «мотивирующие» появилось позже всего. В своё время я просто не подумал, насколько это важно.
В этом определении содержатся некоторые допущения, которые не выражены прямо.
Во-первых, что культуры разнообразны, как и общества, в которых они создаются. Общество является самобытным, если оно оказалось в состоянии создать свою самобытную культуру. Общества разные, и, следовательно, разные их культуры. О культуре, в единственном числе, стоит говорить только в одном случае, и мы сможем его обсудить в дальнейшем.
Когда я говорю, что общества «создают» свои культуры, это не значит, что их создают по предварительному плану (как архитектор возводит сооружение). Тут скорее подойдет «найти удобным и принять» - как некогда было принято, что мужчины при встрече в знак приветствия приподнимают шляпы. Сейчас не приняты ни шляпы, ни такие приветствия. У общества есть та или иная культура, потому что она такая у него сложилась сама по себе, а не как результат предварительного замысла какого-нибудь, например, богов, властителя-демиурга или тайной группы культурологов (как иногда тоже думают).
Ближайшая аналогия – язык. Мы же не пытаемся указать, по чьей воле существует и приобрел данный вид язык, которым мы пользуемся. Так сложилось. Мы получаем язык в готовом виде, он принадлежит данному обществу таким, каким он к определенному моменту сложился. Такие в нём слова, такие сочетания слов, такая грамматика и т.д. Его можно изучать, но преобразовать насильно его нельзя. Так и культуру мы получаем в готовом виде, она принадлежит нашему обществу. Оно создало её всем ходом своей жизни. Это всё, что мы для начала можем сказать о культуре: она есть – и спасибо.
Второе. Данное определение культуры связывает слово «культура» со словом «представление». С моей точки зрения представление здесь ещё более фундаментальное понятие, чем «порядок». В прошлый раз я ссылался на «порядок», сегодня я буду ссылаться на «представления», которое понимается здесь как форма существования знания. Приведу примеры. Вот цитаты: 1) «Открытия Альберта Эйнштейна изменили наше представление о пространстве и времени», 2) «Благодаря космическим аппаратам наши представления об обратной стороне Луны стали конкретнее», 3) «В последние годы изменились наши представления о правильном питании». Четвертый последний пример: 4) «История рекламы показывает, как изменились представления о человеческой красоте за последние полвека».
То есть, мы имеем дело с некоторым знанием, которое, обычно, не соответствует критериям достоверности научного знания. Но, как известно, в жизни мы сплошь и рядом пользуемся ненаучными знаниями. И эти всякие другие знания могут быть названы «представлениями». Можно определенную группу знаний назвать научными, а другую труппу знаний – представлениями. Хотя, нередко говорят и о «научных представлениях». Может быть существуют и разные другие формы знаний. Но для нас важно, что «представления» - это определенная группа знаний – не точных, не рафинированных, не проверяемых теоретически на истинность, но они – практически полезные знания людей о том, что для них важно.
Третий момент. Определение, которое я сейчас разъясняю, указывает на культуру, как на широкое интегральное явление, которое во всей своей совокупности содержит представления (знания) о мире в целом. Это важный момент. Когда перед нами вещь, то чаще всего нам хватает наших органов чувств, чтобы увидеть, выделить, почувствовать её, соотнести с другими вещами. Но каждый из нас осведомлен о том, что он живёт в Мире. А Мир – это такая штука, которую увидеть собственными глазами никак нельзя. Потому что, он больше, чем мы можем схватить своими чувствами. Тот факт, что мы знаем о существовании Антарктиды, непосредственным нашим опытом никак не может быть объяснён. Есть другие какие-то средства, которые вводят в круг наших представлений и Антарктиду, и Средние века, и наших внуков, и правнуков, которые ещё не родились, и Солнечную систему планет … то есть, мы живем в таком Мире, который намного шире, чем его фрагмент, доступный нам непосредственно.
Так было и раньше. Вспомним паломников, которые в давние века несли с собой рассказы о виденном в далеких странах, в Риме и других святых местах. То есть, нам всё время приходится пользоваться информацией, полученной от других людей, «из чужих рук».
И каждый из нас несёт в себе представление о Мире как об огромной единице, которая сдержит в себе всё, что мы знаем, включая и то, чего мы никогда не видели, включая то, что в принципе увидеть невозможно (скажем, кентавров или нейтрино) и даже знания о том, как эти вещи между собой соотносятся. Другое дело (и мы это ещё будем обсуждать), что каждый из нас тащит в себе немного разные Миры. Для одних американцы – супостаты, для других – спасители. Я не собираюсь переходить к обсуждению политики, но, вполне возможно, что человек, который скажет вам, что Америка – его враг, может затрудниться ответить на вопрос, где она находится георгафически. Он может вам сказать, что США находятся на черной стороне Мира. Мы – на белой, а они – на черной. И это тоже ответ, таков его Мир.
Когда я говорю о культуре, я именно это и имею в виду. Что культура – это информация, которая может дробиться, но которая представляет собой комплект всех наших знаний о том, где мы живем. Я забыл сказать, что есть и такие общеизвестные образы, как, например, образ Страшного суда. Никто его не видел, но есть классическая живопись, есть много людей, которые знают о его существовании. Это часть чего? А если говорят о Боге, который пребывает за пределами человеческого бытия и, как говорят, по условию, точно недоступен человеческим чувствам? А это что за «информация»? Понимаете, мы всё время имеем дело с объектами, из которых часть доступна нам, а часть не доступна. Но мы включаем и их в наш Мир, мы считаем себя в одном Мире с ними. Это – реальность. Мы разные, если разбираться в составе Мира, каким он нам представляется. Наши миры бывают более или менее сходные, а в разные исторические периоды человечества требование к сходству было различным. Но сам тот факт, что мы включаем себя в состав Мира, который не можем увидеть сами, но узнаём из одних и тех же источников (школа, например, или СМИ, или слухи, или реклама и т.д.), делает нас во многом похожими.
Подчеркну ещё раз, что при таком понимании культуры, как интегральном знании о мире, не приходится отказываться не от чего: в том числе, и от предрассудков и заблуждений. Представление об особых свойствах черных котов – это тоже элемент культуры. Есть такое довольно известное из БСЭ определение культуры, где культура считается суммой достижений человечества во всех областях человеческой детальности. Это хитрый фильтр, который оставляет всё время культуру, что называется, без изъянов; вроде как, если еще помните этот образ, «школьницей-отличницей с большим белым бантом»: то, что считается плохим, то, раз… и выкидывается из культуры, в так называемое «бескультурье». В культуре остаются только все аккуратненькие в белых передничках. А я говорю: и спорное, и негативное, и преодоленное пройденное – всё-всё там, и черные коты в том числе.
В-четвёртых. В отличие от научного знания, которое, в принципе, наблюдающее знание (культурология в этом же числе), культура – это включенное знание. Культура – не просто знание о вещах, какими они суть сами по себе, культура – это (и тут я беру ещё одно слово из определения) «мотивирующее представление», заинтересованное, актуальное, участвующее, ориентирующее знание-представление. Это знание не только о том, что в Мире присутствует, но и о том, что в имеющемся Мире хорошо-плохо, красиво-безобразно, полезно-вредно, истинно-ложно, что соответствует представлению о надлежащих, желаемых изменениях (говорят иногда «прогрессивных»), а что, наоборот, удерживает прошлое и т.д. и т.д. и т.д. Это – практическое, обычное человеческое (а не очищенное научное) знание, сплетенное с человеческим отношением к вещам и событиям и побуждающее человека действовать среди них так, а не иначе. Эти оценочные координаты мотивируют людей к поступкам, из которых состоит жизнь – к созиданию, удержанию или устранению, изменению всего того, из чего состоит наш Мир, включая, словами А. И. Уёмова, «вещи, свойства и отношения».
В последнее время я замечаю, что молодые взрослые люди в нашем городе мечтают о велодорожках. Никогда раньше про велодорожки не говорили. Но сейчас они уверены, что город с велодорожками — это лучше, чем город без велодорожек. Как культуролог я не сужу, но наблюдаю, что в их представлении о правильном городе велодорожки вышли на первый план. И они готовы за это бороться, т.к. в их представлении велодорожки – это правильно, хорошо, это то, что должно быть сделано в первую очередь. У них есть картина большого города с велодорожками. У меня нет представления о городе с этими дорожками, а у них есть. Я про это говорю, что культура – это, конечно, информационный сгусток, и он касается всего и мотивирует людей от чего-то уйти, если оно маркированно негативно, к чему-то прийти. Культура, вплетена в жизнь, в человеческое поведение. Без такой вплетённости она была бы теоретическим знанием.
Мне интересно, что люди думают и как они ведут себя в связи с тем, что они думают. Как их мысли связаны с их поступками. Культурология – это там, где мы разбираемся в мыслях и поступках, причем, неизвестно ещё, что для нас первое. Занимаемся ли мы мыслями, побуждающими к поступкам, или самими поступками, чтобы разгадать, какие мысли их мотивировали. А поступки, напомню, бывают не только славные и красивые (как классическое искусство), поступки бывают ужасные. Бывает, что террористы намеренно взрывают себя среди других людей. И надо понять, почему они это делают, и что можно сделать, чтобы этого не происходило. Я, конечно, привел экстремальный пример. Но примеров, скажем так, нежелательных, может быть сколько угодно. Вот у нас реформы не совершаются. И у культуролога нужно спросить, почему, какие представления общераспространенные тормозят это дело.
В-пятых, культура всегда человечна. Научное знание предполагает точку зрения «трансцендентного субъекта», который мысленно помещает себя как бы «вне мира» и рассматривает вещи и процессы «сами по себе». Но, чтобы наука могла заниматься «вещами как таковыми», ей нужны специальные процедуры. Например, математизация языка. Он является фильтром от всего человеческого. Например, человек говорит, эта вода теплая. Ученый так не может, он скажет, что температура воды, скажем, 26 градусов. И дальше сами решайте, теплая она или холодная, потому что, смотря для чего: если в море, то теплая, а если в ванне, то, скорее, нет. В своей профессии физик мыслит как не человек. Но, чтобы перестать быть человеком (сам он ходит и на море, и душ принимает), классический физик ставит между собой и объектом математический язык. Это – специальная процедура, предназначенная очистить, обесчеловечить научное знание, дать ему универсальную правильность. Даже теперь, когда мы знаем об «эффекте наблюдателя», наша задача не в том, чтобы избавится от влияния наблюдателя на результат (это невозможно), но, чтобы учесть это влияние и скорректировать результат с учетом этого влияния. Эту цель иногда удается достичь больше, иногда меньше, но идеал науки – вещи как таковые.
А в жизни все вещи Мира имеют человеческое измерение (они далёкие или близкие, родные нам или чужие, опасные или безопасные, пригодные или непригодные, любимые или нелюбимые и т.д.). В человеческом мире все вещи окрашены взаимоотношением с человеком, они окрашены человеческим присутствием, они всегда отмечены своей вплетённостью в человеческое существование. Булыжник, материал для мощения у нас на Пушкинской, несет свое человеческое предназначение. Но иногда «булыжник – орудие пролетариата», если вы помните, о чем я говорю. Втянутость вещей в человеческий Мир, образует их свойства, причем, другие, чем, скажем, твердость или цвет – а, например, свойство быть опасным предметом. Свойства, придаваемые предмету культурой, как и его физические свойства, неотделимы от предмета, поскольку они суть признаки его включенности в человеческие отношения.
И последнее перед тем как пойдем отдыхать. Культура, как и наука, не знает конкретного индивида. Вы слышите обращение: «молодой человек, остановитесь!», в автобусе: «девушка, вы будете сходить?». Люди обращаются в этих случаях не к индивидам, а к носителям свойств. В культуре присутствуют не индивиды, а, сейчас я так скажу, - места, предназначенные для индивидов. Когда мы говорим «молодой человек», «девушка», мы имеем в виду некий комплекс социально значимых свойств, которым в определенный период своей жизни обладает индивид. Я называю этот комплекс «местом» в культуре и обществе. Когда мы говорим, «он – учитель», мы хотим сказать, что данный индивид занимает культурно предопределенное место учителя. Это место «предусмотрено» культурой – в виде системы прав и обязанности, ожиданий и запретов, прилагаемых к любому реальному индивиду, который это место занимает.
Учитель в жизни есть потому, что в соответствующей культуре заготовлено (обозначено, описано) такое место. И тут я хотел бы обратить ваше внимание на то, что разные культуры предполагают для индивидов разные места – даже с одним названием. В Германии, так сложилось, что «лерер» - очень почетное занятие, «преподаватель» – почетное место в германской культуре. Но в культуре нашей страны, учитель понимается немного иначе. Две разные культуры резервируют абстрактные места для реальных индивидов с одним названием, но с разным содержанием, которое реальный индивид усваивает, как бы «надевает» на себя. Так же, как мы надеваем парадный костюм в одном случае, и рабочий комбинезон – в другом. Вступая на место учителя, индивид усваивает некоторые свойства, которые предписаны ему – кем? Культурой. Обществом через его культуру.
Мы с вами сделали сейчас ещё одно важное наблюдение. Культура – это язык, на котором общество разговаривает с самим собой и с каждым индивидом в отдельности. Поэтому в нашем определении говорится в конце: «представления … о мире и месте человека в этом мире».
Ещё раз возвращаюсь: «Культура – это принятая в данном обществе (принятая, ибо так случилось, но в данном, а не в каком другом обществе) совокупность мотивирующих представлений о Мире (мотивирующих потому, что эти представления влекут за собой поступки) и месте человека в этом мире». Мотивирует человека в конечном счете культура, потому что, когда вы логически объясняете поступок причиной, обосновывая её другой причиной и так дальше, вы не проваливаетесь в «дурную бесконечность», т.к. в начале цепочки резонов у вас будет исходное представление, которое уже ни на чём не основывается. Это и есть культура, коллективное представление, в котором мы находим Мир, себя и своё место в этом Мире.
Картина мира
Если культура – это «принятая в данном обществе совокупность мотивирующих представлений о мире и месте человека в этом мире», то, чтобы быть коллективными (а не индивидуальными), они должны каким-то образом быть символизированы. Вы же понимаете: то, что у нас в голове, то – в голове, а, чтобы об этом узнали другие, нужно как-то знаками дать другим понять, о чем вы думаете, облечь ваши представления в форму, пригодную для коммуникации.
Действительно, если кто-то сочинил нечто для себя, то ему его грёз достаточно. Но, если общество в целом творит представления (пусть, например, мифы), то оно не может этого делать вне коммуникации. Так что, коммуникация между людьми, составляющими одно общество, неизбежный элемент культурообразования. Культура живет в коммуникации – это то, что мы должны знать об условиях её существования. А то, что предназначено для коммуницирования, должно быть оформлено в языке – обычно, вербальном или визуальном. Есть, конечно, и другие возможности, обонятельный язык, например. Но для коммуникации общество реже пользуется запахами, чем словами и картинками.
- Тактильным (азбукой Брайля) тоже пользуются.
М.Н.: Верно. И многие ещё помнят, что такое азбука Морзе... Есть театральный, архитектурно-пластический язык, и музыкальный… Но не об этом сейчас речь. Смотрите, мы идем от жизни. Отыскать можно много интересного, но то, что не нуждается в особом припоминании и обосновании в нашем обществе – это слова и картинки.
Мы говорим о языковых средствах, которые позволяют воссоздать «представление о мире» или, если сказать иначе, представить образ Мира. Возьмем, к примеру, «эпос о Гильгамеше» из Древней Месопотамии. Словесными средствами, словами там представлен Мир, каким он виделся людям того общества. В это представление включено то, что осознавалось ими как самое важное, это рассказ о космологии, о верхнем и нижнем (подземном) мирах, о богах и людях, о вечности и временности жизни, о дикости и цивилизованности человека и прочем. Эпос – это повествование словесными средствами.
Что касается визуализации картины Мира, то примеров тоже очень много – как из глубокого прошлого, так и из недавнего прошлого и настоящего времени. Вот глобус, например, это – определенная визуализация, так? Причем, земного Мира в целом. Сохранились экземпляры глобусов (правда, редкие), изготовленные в XVI-XVII вв., но в XVIII веке глобус Земли стал самым понятным символом европейской науки, т.е. визуальным воплощением образа земного мира, каким он сложился усилиями ученых и мореплавателей.
Дионисий
А вот совсем другой пример визуализации картины Мира. Это икона, написанная русским иконописцем греческого происхождения Дионисием в 1500 году. Если вспомнить, что тогда писали в Италии, то это – зады, но зады исключительно сильные, своеобразные и полные энтузиазма правоты в своей вере.
Было время, когда Россия и Украина входили в состав одной страны – СССР. И столицей у них была Москва. А в ней Третьяковская галерея, где хранятся сокровища, с том числе коллекция древнерусской иконы, состоящая сплошь из шедевров из разных центров русской иконописи XV-XVI вв. Эта икона Дионисия «Распятие», фотографию которой вы видите сейчас на экране, одна их них. И хотел бы обратить ваше внимание на то, что собственно изображено на этой небольшой иконе.
Особенность иконного изображения в том, что оно представляет не конкретное происшествие, случившееся «там и тогда». Это не изображение факта, как если бы мы смотрели на репортажную фотографию «с места события». На этой иконе изображено Распятие – в рамках христианского миропонимания – событие исключительной важности, имеющее фундаментальное значение на все времена. И это последнее обстоятельство является целью изображения. Как это достигается?
Крест, на котором распят Иисус, находится на горе. И вы видите, что гора, в масштабах этого изображения, очень маленькая. И не в том дело, что гора (или скала) Голгофа была небольшой. Здесь гора не изображена, а обозначена. Позднейшие авторы-живописцы писали Голгофу как настоящую большую гору. Далее. Для нас важно, что на этой иконе крест на Голгофе выполняет функцию соединительной вертикали между Небом (со святыми) и Землёй (со свидетелями казни). По сравнению с такой вертикалью любая гора покажется маленькой.
На этой доске изображено главное событие, объединяющее всех людей христианского вероисповедания, описана центральная роль этого события, состоящая в объединении Мира в целостную систему (верха и низа, святого и профанного, сиюминутного и вечного). Причем, сама икона (а не её фотография) через недолгое время созерцания рождает ощущение циркуляции: по продольной линии креста непрерывно вверх, а по линиям перед крестом – вниз. И это чувство целостности мира, навсегда объединенного непрерывно воспроизводимой мистической связью между Землёй под Небесами (не где-то и когда-то, а всегда и непрерывно), которая питается страданием Распятого – всё это делает икону Дионисия шедевром, который удерживает ядро христианско-мифического миропредставления, ядро христианской картины мира.
Еще раз. Любое представление должно быть как-то воплощено для коммуникации языковыми средствами. «Представление о мире» становится общедоступным, когда оно воплощено в рассказанной или показанной «картине мира». Средства построения разных картин мира в разные времена были тоже разными. Так в этом разобранном случае: вроде бы мы видим икону, которая посвящена важному событию священной истории. А на самом деле мы видим изображение, которое предъявляет нам определенную картину мира – понимание культуропорядка, принятого в (православном) христианстве в конце русского средневековья.
Примеры можно продолжить. Особенно убедительны изображения картины мира в далеком и очень далеком прошлом.
Карты мира
Вот сохранившаяся часть изображения на камне, визуализировавшего древневавилонскую картину мира. Конечно, изображение «картины мира» должно было представлять «весь мир». Именно весь. Вспомним древнекитайскую картину мира, в центре которой – Поднебесная.
Обратите внимание на то, что картины мира древних космологичны, они – о тех силах, которые стоят над ними и организуют их жизнь. Ведь древняя культура – это императив, указание на то, что надо делать, причем, источник волеизъявления загадочно отдалён в пространстве и времени. Если древние говорят, что боги распорядились вот так, то это тоже часть культуры, описание мира и обращение к человеку о том, кто он и что, следовательно, он должен делать. То есть, совокупность или система богов у древних – это тоже язык, на котором они описывали свой мир таким, каким они его понимали. Описание его свойств, различение в их представлении позволительного и непозволительного, должного обязательного и должного, но не обязательного и т.д.
Вот средневековая карта. Мы чаще понимаем карты как инструкции для, скажем, путешественников или мореплавателей. Тут ничего подобного. Эти ребята рисуют карты, чтобы осмыслить мир в целом. В целом. У них есть Азия, Европа и Африка (только три континента), они знают Средиземное море как море трёх континентов, и в центре мира, как вы видите, помещают Иерусалим, священный город, где, по представлениям средневековых христиан, начался завершающий этап всемирной истории.
Вот ещё одна карта тех времён. И Иерусалим тут тоже в центре. Мир – в целом. Это – философская карта, а не географическая! Да, люди не знают многого об окружающем их мире и достраивают этот мир фантастическими вещами. Домысливают его космологически. Но это потому, что они хотят жить в целостном мире.
А когда в XIII-XV веках практика мореплавания позволила, наконец, описать поверхность Земли физически, появились глобусы Земли. Вот очень ранний сохранившийся пример 15 века. Это – пример целостного описания земного мира уже языком зарождавшегося естественно-научного подхода. В этом глобусе слышен триумф человеческого разума, который смог собрать эту разнообразную информацию в целостную модель-картину Земли. И в этом глобусе исторически есть проложение дальнейшего пути, потому, что этот глобус – образ Мира, которым человек желает овладеть и распорядиться.
А вот ряд барочных интерьеров и картин, каждая из которых желает дать нам представление (уже художественным языком) о драматической связи низа и верха нашего мира. Каждый раз, когда мы говорим о чьей-то «картине мира», мы имеем в виду представления, которые интересуют тех людей; вот здесь, например, о священном и человеческом.
Архитектурные Модели мира
А вот вам здание американского военного ведомства, Пентагон. Правильная геометричность, в которой выражено стремление к триумфу рациональности. Абсолютная метрическая правильность ритмически повторяющихся фасадов – не то псевдо-классицистских, не то конструктивистских. Но вы понимаете, что в архитектуре этого гигантского здания выражена глубинная вера в то, что рационально целостное – правильно и жизнеутвердительно. И это тоже (архитектурный) язык, на котором люди себя обсуждают. Языки, конечно, разные. Но потребность описывать мир в его целостности – вот в чем дело!
В любом учебнике о средневековых сооружениях – монастырях или церквях – вы увидите, что «храм – модель мира». Что такое модель? В нашем случае – та же самая «картина мира». Верх и низ, центральный неф, путь по которому символизирует жизненный путь человечества и человека к просветлению – по пути с Запада на Восток к алтарю, и купол, и песнопения, и благовония и т.д., основные библейские сюжеты о начале, пути и грядущем конце человечества – всё это вместе «картина мира», в котором мыслят (находят себя) люди, принадлежащие одной общности. При всех возможных конкретных различиях между ними, эти люди, как нам известно, кое о чем мыслят одинаково. Это и есть их культура. В случае христианского Средневековья это единство представлений достигается единообразием храмов и служб в них.
Место человека в мире
Слово «картина» здесь, конечно, метафора. Картина – плоскость, а мы имеем дело с объемным образом. Картина бездвижна, у «картины мира» есть прошлое, настоящее и будущее, т.е. есть не только то, что дано, что было, но есть и предсказание, направление, иногда просто целеполагание. И главное, что в этой картине есть человек, и определено то или иное его место в общечеловеческом потоке жизни. Человек, оказавшийся вследствие своего рождения в этом гигантском мире, должен узнать, какое место ему предназначено, кто он здесь. Это фундаментальные вопросы, на которые любому человеку должна ответить любая культура: кто я? где я? и когда я? С. Я. Маршак когда-то заметил, что дети приходят в жизнь как зрители, попавшие на спектакль прямо на второй акт. Дети как те зрители должны по происходящему сейчас понять, что было прежде. Действительно, мы пересекаемся с этим миром в какой-то момент его долгойистории. И нам надо как-то разобраться, что тут происходит. Материал для такой человеческой работы извлекают из культуры.
В картине мира всё взаимосвязано. Обозначенное культурой «место» человека само по себе уже предполагает указание на мир, где этому месту есть место, указание на время предполагает построение той или иной истории, в рамках которой «когда» получает свой смысл. И это «большое» знание говорит человеку о том, что он может знать о себе в первую очередь, из чего он должен исходить, выстраивая свои отношения с другими людьми, с детьми, с самим собой.
В дальнейшем мы посмотрим, как разные «исходные данные» порождают разных людей: в одном случае «тоталитарную личность» ХХ века, в другом – средневекового барона. В разные времена разнообразие типов людей и мест для них могло быть значительным, но такой разброс, какой мы наблюдаем сейчас, бывает очень редко. Ближайший пример – эпоха Ренессанса. Обычно, культуры бывают требовательнее к сходству человеческих типов. Но при всех вариациях людей объединяет сама потребность в основополагающих жизненных экзистенциальных координатах. И культура – это последняя инстанция для обоснования ответов на эти три первичных человеческих вопроса: «кто я, где я, когда я?» Узнаем мы об этом их самых разных источников: от родителей, учителей, из газет и «интернетов» … Но все они черпают эту информацию из культуры.
Обсуждая культуру, мы говорили о порядке, который образуется в человеческих обществах как бы сам собой, о картине мира, которая является описанием этого порядка. Мы говорили об основной функции культуры: в конце концов, культура делает нас людьми – одного времени, одного круга, общих устремлений и интересов.
Обзор ранних признаков
Здравствуйте, с начала нашего курса я уже кое-что успел вам сказать о культуре. И, наверное, это как-то соотносится, совпадает или не совпадает с вашим жизненным опытом, с представлениями, которые были раньше. Может быть у вас появились возражения или вопросы? Может быть, у вас есть сомнения в том, что я говорил, или вы увидели нестыковки? Если не сегодня, то к следующему разу я буду иметь, что ответить.
- Всё-таки, что мы называем цивилизацией?
М.Н.: Я сегодня буду об этом говорить специально. Вы мне задаёте всегда очень продуктивные вопросы. Я их ценю, принимаю во внимание и стараюсь дать максимально полный ответ.
И ещё вам скажу насчет литературы. Вы просите рекомендовать литературу. Я даю ту, которая ближе к теме, но это не значит, что её надо принимать как будто это учебники. Часть этих статей и материалов близки по теме лекции, но по концепции совершенно меня не устраивают. Есть разные авторы, считайте, что вы знакомитесь с разными точками зрения, разными взглядами. Что же? Такова наша современная жизнь. Я – один из этих многих, и говорю о том, во что верю сам.
Но в процессе нашей работы я больше надеюсь на ваш личный опыт. Я не просто наговариваю вам какие-то истины или тени истин. Мне кажется, что я должен попытаться взаимодействовать с вашим опытом. И здесь мы должны быть в диалоге. Конечно, лекция – это монолог, но монолог рассчитанный на взаимность.
Сегодня мы зайдем к той же проблематике с другой стороны.
Не буду оригинальным, если напомню, что всё в этом человеческом мире начинается, и, добавлю с некоторой долей огорчения, что «всё имеющее начало, обречено иметь конец». Но мы сейчас о началах будем говорить. Сегодня я хотел бы поговорить о самом начале культуры.
Когда культура появилась? Как мы об этом можем узнать? Какое это теперь имеет значение для понимания нами существа дела? Напомню, что у нас с вами в сущности одна тема – «культура», что бы мы не говорили. Нам надо попытаться заглянуть в очень далекое прошлое, чтобы попытаться засечь момент, когда появилась культура.
Это можно сделать, если мы увидим следы таких проявлений жизни, бывшей, конечно, очень давно, которые указывают на присутствие того, что мы неоднократно описывали как «представление о мире и месте человека в этом мире», о мире, в котором тот давний человек находил себя. Значит, если существуют свидетельства о том, что искомое представление о мире есть, то, согласно данному определению, мы встречаемся с культурой, с ее началом. Вопрос о начале культуры важен не столько в интересах полноты знания вообще, сколько в интересах понимания функции культуры. Мы считаем, что, если что-то появилось и устойчиво сохраняется, то оно для чего-то нужно.
Теперь, что может свидетельствовать о появлении таких представлений? К сожалению, первых людей, носителей этих представлений, уже невозможно встретить сейчас, чтобы спросить напрямую. Поэтому нам нужен какой-то другой источник сведений о том, были у них представления, составляющие культуру, или нет. Несколько признаков кажутся нам наиболее надежными: захоронения, рисованные и пластические изображения, язык и трансляция навыков (передача по традиции), которая возможна при межпоколенной коммуникации.
Одним из таких явных свидетельств о культуре являются захоронения. Тот факт, что люди хоронят, означает, что у них есть, обратите внимание, представление, о дальнейшей судьбе умершего, они не бросают труп без интереса, они организуют с умершим человеком какие-то отношения. Какие у них представления – это другой вопрос, культ предков, например. Но ясно, что не будь у них представлений о каком-то дальнейшем пути умершего, не было бы у них мотива хоронить.
Размышляя о первобытной практике захоронений, мы ищем в них признаки человеческих представлений (т.е. признаки культуры). Для этого мы идём к историкам. И вот что они нам пишут:
«В середине и в конце мустьерского времени … (Мустье — это эпоха изготовления каменных орудий. Одновременно это культура, которую связывают с неандертальцами. Возраст развитого мустье — 75–70 — 40–35 тысяч лет. Вообще-то начало мустьерского периода 150 тысяч лет тому назад. Там не то, что у нас счет на один век, пять веков… там 150 веков берут в качестве масштаба. Очень медленная было история).
Так вот, в эпоху Мустье «впервые появляется, - пишут историки, - определённое и совершенно новое отношение к умершим, выраженное в намеренных и уже достаточно сложных по характеру действиях — в захоронениях трупов. В основе этого отношения лежала, несомненно, забота о сочлене своего коллектива».
Обратите внимание, забота о мертвом сочлене! Значит, у них было представление о том, что происходит с ним дальше, раз о нем нужно позаботиться. Далее читаем:
«Это, надо полагать, были первые зачатки /.../ представлений, на основе которых впоследствии развиваются представления о «душе» и «загробной жизни» /…/. Следует при этом подчеркнуть, что раньше мустьерского времени нет никаких следов намеренного погребения человека».
Значит, мы с вами нащупали вот эту начальную границу:
«В более раннее время, к которому относятся костные останки питекантропа, синантропа и близких к последнему древнейших людей, не было никакой заботы о мертвецах», - пишут знающие люди.[2] Иначе говоря, у палеолитического человека появилась картина мира, в который человек обрёл своё место – и в земном, и внеземном мире.
Есть и другие вещные, вещественные признаки того, что у ранних людей уже существовала культура. Сейчас мы их назовём.
Вот технически различные изображения: наскальные (пещерные), пластические (терракотовые, из кости и камня, гравировки и барельефы на кости, каменных плитках и роге и т.п.). Археологи говорят, что найденные статуэтки женщин свидетельствуют о существовании «культа плодородия». Вы понимаете, что это значит? Это некое представление о существовании воображаемых связей, обязательных в этом мире, что бы это ни значило конкретно. Сейчас мы не изучаем сам культ. Но мы понимаем, что это не просто «портрет на память» - вот эти самые статуэтки женщин или эти «скифские бабы», которые можно увидеть у нас в музеях. Женская фигурка символизирует здесь обобщённую функцию – произведение живого. О фигурках пишут так:
«Палеолитическая Венера» — обобщающее понятие для множества доисторических статуэток женщин, обладающих общими признаками (многие изображены тучными или беременными), датирующихся верхним палеолитом [40—12 тыс. лет назад]. Статуэтки встречаются главным образом в Европе, но ареал находок простирается /…/ на большую часть Евразии: от Пиренеев до озера Байкал».
Появление этих фигурок говорит о том, что человек уже знает себя помещённым (мифически) в мировую, вселенскую систему; статуэтки эти «визуализируют» для них не конкретную рожающую женщину, а нечто важное, свойственное их миру, которое проявляется через женщину. Они живут в мире, где присутствует родоспособность как таковая, осмысленная и выделенная ими самостоятельно. И это обобщение опыта до «представления о мире» очеловечивает пребывание наших предков в нем.
Другой пример, который указывает на появление культуры – это изображения в знаменитой пещере Альтамира на севере Испании. В 1879 году на сводах пещер найдены были изображения бизонов, сделанные примерно 20-30 тысяч лет тому назад. После этого открытия были найдены наскальные изображения и в других местах, например, изображения животных в пустыне Сахара, свидетельствующие о том, прежде всего, что человек когда-то жил там в окружении животного мира. Но наш вопрос, для чего было их рисовать? Ведь съесть нарисованное нельзя! Поэтому мы говорим, что у тех людей были какие-то представления, выводящие изображения за рамки конкретной данности, конкретной предоставленности животного к употреблению. У них эти изображения что-то значат, а не только являются. Но там, где есть что-то в качестве символа, вместе с ним предполагается и система представлений, придающая ему смысл. Предполагается существование картины мира (в Википедии пишут: «религиозных представлений»), внутри которой эти изображения животных могут иметь смысл.
Для иллюстрации того, что значение зависит от других значений, я привожу обычно пример с буквочкой «а». В русском и английском – это разные знаки. Чтобы причесть их правильно, нужно сообразить, в каком языке вы находитесь. Вот мы и ломаем голову: в каком языке, в каком культурном контексте нашим древним предкам имело смысл изображать то, чем нельзя воспользоваться иначе как символически.
Ещё одним системным признаком присутствия культуры является факт передачи сложных навыков из поколения в поколение. Обратите внимание: дрессированная собачка не может научить своих щенков тому, что она сама прекрасно делает в цирке. Люди же умеют сохранять прижизненно накопленный опыт и передавать его в поколениях. Собственно, мы все этим занимаемся. Система знаков, пригодная для хранения и трансляции приобретенного опыта – это культура.
Взять, к примеру, те же наскальные изображения. Мы понимаем, что недолгий век художника не позволял ему изобрести всё, что нужно, чтобы их нарисовать: он должен бы получить это в наследство. Мы не знаем, как это происходило. Но мы понимаем, что техника и изобразительные решения не могли быть изобретением единственного человека, который сам научился, всё сам сделал, умер и унёс тайну росписей с собой. Мы должны допустить трансляцию опыта – навыков, которые генетически не передаются. Это чисто человеческое свойство. Животные наследуют только то, что закреплено в их генах. То же можно сказать о передаче других технологий, например, обработки шкур, которые использовались людьми в качестве одежды.
Или, вот, решительно человеческое отношение к огню. Животные боятся огня, бегут от него. И правильно делают. А эти, которых мы называем людьми, умеют помещать огонь в пещере и поддерживать его там. Причем, умение это передаётся в поколениях. И технология охоты не может быть изобретена в одном поколении. Человеческая охота не передаётся генетически, это – культурный феномен.
До нас дошли свидетельства о том, что поддержание огня в помещении могло осмысливаться как временное хранение солнечного света в зимний период. Тут две стороны: что вы делаете и как вы это понимаете. Второе зависит от «представлений о мире». Речь идет о том, как мы толкуем то, что мы делаем. В нашем примере: люди думают, что они забирают в дом солнечный свет и тепло, хранят его в печке до того времени, когда придет пора вернуть солнечное тепло в мир. Люди как-то трактуют свои действия. Нам сейчас не важно, как именно. Важно, что представления о смысле этого действия (в мифо-ритуальной форме, конечно) там присутствуют. И это тоже говорит нам о том, что уже есть культура.
Во всех случаях мы видим признаки не природного, не животного, а человеческого обеспечения жизни.
И чтобы закончить этот обзор, я скажу ещё о той начальной коллективности, которой мы никогда не видели, но которая возникает, потому что для трансляции любого знания, любого опыта тогда, на заре человечества, нужен был непосредственный контакт. Это теперь есть средства связи, а тогда всё, чему вы хотите научить своих детей, всё, что вы хотите делать вместе, возможно при условии, что у вас есть группа, в ней есть общий язык (любой), налажена коммуникация, есть понимание… а значит, они живут, я скажу так, ноосфере совершенно другого качества, чем чисто природная среда.
В итоге этого обзора мы можем заключить, что признаки, свидетельствующие о самых ранних формах культуры, совпадают с признаками, которые свидетельствуют о возникновении раннего («первобытного») человека. И тут я бы поставил много восклицательных знаков. То, что мы говорим о появлении культуры, это ровно то, что мы говорим о появлении человека.
Следует признать, что открытым для разных версий остаётся вопрос о самом переходе (скачке) от любых сложно организованных групп животных к самым примитивным группам людей. Там, у животных, всё очень здорово, но по-другому организовано. Как это произошло, что оттуда перескочили сюда – были животные, а стали люди? Причем, сразу группой!
Нам иногда хочется поверить в такую фантастическую идею, что был один умный, всё придумал и других научил. Такого не бывает! Представьте, что кто-то изобрёл новый очень интересный язык. Но для того, чтобы он стал языком, он должен быть принят группой. А как обучить группу (без параллельного использования другого, уже принятого языка) никто не знает. Язык, которым мы сейчас, в данный момент пользуемся, он же не одним человеком придуман, он продукт коллективного творчества. А этого перехода: «один – все» в истории языка не было.
Я аргументирую две вещи. Во-первых, связь культуры с человеком. Появление культуры – и есть появление человека. Или: появление человека возможно только при условии появления культуры. И второе: что невозможно мыслить человека обособленно индивидуально. Сейчас – да, тогда – нет. Первый человек (в родовом смысле) – это человек коллективный. Как организуется коллектив раннекультурного времени, мы не очень хорошо знаем. Ну, можно сказать, что это была родоплеменная система, коллектив родственников… Но для нас тут важно не то, была ли это реальная кровная (биологическая) связь или отчасти условная, для нас важно, что они понимают себя как «мы», основываясь на представлении о своей природной или якобы природной связи.
Итог этого фрагмента: человек (в родовом смысле) создатель и носитель культуры. А культура – это специфическое условие человеческого существования. Теперь понятно, что если кто-то сказал с упрёком о ком-то, что тот человек «бескультурный», то не надо понимать это буквально. «Бескультурный» не может означать отсутствия у кого-то культуры вообще. Если поразбираться в духе того, что мы говорили, и так, как мы говорим здесь сейчас, то выяснится, что имеется в виду иное: «бескультурный» - тот, у кого другая культура, не признаваемая нами, не согласуемая с нашей, конфликтная ей. Сравним: иногда говорят «безъязыкий» о том, кто не говорит на понятном языке. Когда-то выражались ещё проще: он – немой, он – немец.
Я помню впечатление, которое очень давно уже, в 1980-х годы, произвела на меня статья: Л. И. Невлер "Культура хамства"[3] «Сейчас мне хотелось бы только сказать, - пишет Невлер, - что, если в местной столовой подносы моют так, чтобы под пальцами ощущались следы кем-то пролитого борща, и я говорю, что иначе в этом городе быть не может, речь идёт лишь о том, что работники столовой именно таким образом себе меня и других посетителей представляют (считая, что человеку можно дать липкий поднос и так далее) и это вовсе не значит, что они к работе плохо относятся. Они так живут, и в их головах содержится такая модель человека, которой всё это соответствует. Иными словами, в каждом подобном случае, как только вы с ним практически сталкиваетесь, вас естественно тянет обвинить людей в отсутствии культуры, а это неверно. И чтобы понять, что речь идёт об особой культурной норме, надо обращать внимание на нюансы, которыми определяются её границы: забор не повален, а покосился, сидение в автобусе сдвинуто, но не сломано, жижа на дорожках не до колен, а лишь чуть выше подошв».
Почитайте статью. Она есть в Сети.
Дискуссия
- Не знаю, правильно ли я поняла, что человек должен жить в культуре.
М.Н.: Да, конечно. Если мы говорим «человек», то мы имеем в виду, что это живое существо, которое ориентируется в этом мире, взаимодействует с другими людьми способом, который мы называем культурой.
- Пока этого соединения нет, это просто примат…
М.Н.: это то, что может стать человеком, это как бы предчеловек. Он уже физически вполне… ну посмотрите на меня, у него всё то же самое: две руки, две ноги, шея, голова и даже прямохождение. Но пока это существо, приготовленное к человеческому существованию. И в какой-то момент…
- Можно сказать, что не столько человек создаёт культуру, сколько культура создаёт человека.
М.Н.: Можно, но поскольку культура не подарена человеку спонсорами, то, выходит дело, он сам себе её создал. Да, действительно, и объём мозга, и прямохождение и, соответственные прямохождению верхние конечности, которые были раньше передними, а стали верхними, и оттопыренный, посмотрите на меня, большой палец руки, эта хватательная система – у него, у предчеловека, всё это было. Палку взять он мог. Но не было культуры, не было той принципиально новой системы, в рамках которой он взаимодействует с другими, аккумулирует и транслирует накопленный опыт, и представляет себя в мире, который не дан ему непосредственно. Этот скачок к культуре имеет даже своё название – «проблема антропогенеза».
- Получается, что человек был создан вместе с культурой? Или культура была создана вместе с человеком?
М.Н.: Есть такая классическая проблема: что было раньше – курица или яйцо? Похоже на ваш вопрос? Мы не знаем, как эта биологическая форма, которая могла стать человеком, стала им, благодаря переходу к жизни в культуре, превратилась в человека. Тут могут быть предположения какие угодно. Включая вмешательство потусторонних сил, инопланетян… чего угодно.
Мы сейчас занимаемся не историей, не археологией, не антропологией исторической, нам важно понять: нет человека, пока нет культуры, нет культуры, пока нет человека.
- А можно ещё вопрос? Мы установили четыре признака…
М.Н.: - Это не исчерпывающий список, это только примеры того, что может свидетельствовать о существовании культуры.
Что же тогда цивилизация?
Ничего из представлений тех людей, о которых мы сегодня говорим, нам прямо не дано. Мы не можем с ними поговорить, не можем спросить, выслушать, узнать их мнение… То есть мы говорим о странных вещах: мы видим последствия, но не видим источника. Мы видим, что люди сделали, и предполагаем, что раз они сделали, то значит, они хотели это сделать. И раз они хотели, то они считали, что так надо, что так правильно – по каким-то свои соображениям.
Мысль и среди нас не дана явно. Вот идет навстречу человек. Мы же не знаем, что он думает. Пока он это не эксплицирует каким-то образом. Если он к вам подойдет на улице и что-то скажет, то вы уже сможете догадываться, что у него на уме. А если он не сделает ничего, то ничего и не будет о нем известно.
Мы имеем дело с последствиями человеческих действий и мыслей. Вещи, сделанные людьми – это то, во что втекает человеческое действие, и в чем оно умирает. Что-то делается, делается, и в конце концов появляется вещь. И по ней по этой вещи, можно догадываться, что имел в виду человек, который её сделал. Это касается всех. И древние греки, и древние римляне оставили нам вещи, порождённые их мыслью. Но, честно говоря, и недавние люди, оставившие нам предметное наследие, тоже говорят с нами через вещи, которые он сделали. Оставляют нам книги, например. Оставляют нам Эйфелеву башню, и мы понимаем, в чем был инженерный пафос – как рассчитать, как склепать, как добиться устойчивости, при том, что это на взгляд лёгкая, ажурная вещь. Способность высчитать, демонстрация рациональной красоты в чистом виде – главный пункт, который они демонстрировали этой башней. Вот мы таким образом реанимируем то, что, наверное, думали эти люди.
Но я хочу подчеркнуть, что даже сегодня, когда вы приезжаете в какую-то другую страну, вы начинаете с осмотра вещей, которыми эти люди себя окружают. Как он строят улицы, из каких чашек они пьют в кафе, как у них организован городской транспорт, на каких оленях или слонах, они ездят. То есть, вещное окружение людей является тем материалом, который помогает нам понимать друг друга. Я бы добавил, что одежда и украшения тоже вещи, и они помогают нам угадать правильную тональность общения. Даже устная речь, которая служит в данный момент медиатором нашего общения, она ведь тоже продукт. Что у меня в голове вы не догадались бы, если бы я не произносил эти слова.
Значит, во всех случаях мы судим о людях по тому предметному миру, который они создали и которым себя окружили по зову своей культуры. И этот человеческий предметный мир мы будем называть цивилизацией. И значит: у каждой культуры своя цивилизация.
Давайте ещё раз, это важно. У людей обязательно есть какое-то представление о мире. Причем, это не только физически данный мир. Я же не сказал вам, что дело идёт только о природном мире – горы, реки, поля… Я сказал вам о мире человеческом тоже. И, если в обществе есть представление, что какие-то люди заслуживают жизни, а какие-то люди её не заслуживают, и в связи с этим в обществе уничтожают этих, не заслуживающих, то, извините меня, это такая цивилизация. Общество преследователей действует в соответствии со своим представлением о правильном порядке, воплощает эти представления. Их действия – практическое выражение тех представлений (культура!) о правильном устройстве мира, которые сложились в данном обществе. Намеренно привожу крайние случаи.
Предметный мир, который творят люди, воплощает их коллективные представления, их убеждения, понимание порядка, их различение правильного и не правильного и т.д. Мы назвали это культуропорядком. И если совершаются действия – то во имя этого порядка, а если спор (конфликт, война и т.д.) – то о том, какой (чей) порядок правильный и должен быть установлен или распространен. Аргументы соответственные: этот порядок от Бога, тот – от Природы, тот – от Истории. Ищут вечные основания, чтобы дать этому порядку более высокий статус… Ну, да, в человеческой жизни нет точки отсчета. Математику или инженеру, конечно, с этим тяжело, но гуманитарий постоянно имеет дело с образами и представлениями, где нет независимой точки отсчета. И мы всё время в середине исторического процесса, внутри его. Поэтому мы говорим о культурологии как о знании, в котором нет или почти нет метрики, нет конечных величин. Даже хронология – по смыслу – вещь условная…
Значит, повторю, у каждой культуры – своя цивилизация, своё особенное вещное воплощение. У людей есть некоторое представление о мире. Создаваемый людьми предметный мир соответствует их представлениям, убеждениям относительно того, что и как должно быть. Так что, спор (война, борьба) может быть и бывает о том, какое представление о порядке возобладает. А вещи и решения уже следуют за установленным порядком.
Теперь коротко. Цивилизация – это вещное воплощение культуры, как мы говорим, «представления о мире и месте человека в этом мире». Когда мы находим жертвенник, то мы начинаем думать, ага, когда-то тут совершался культ. Но прежде всего мы должны получить эту вещь, которую произвели в согласии с представлениями о том, что культ свершать надо. Вот он и был сделан, этот самый жертвенник.
Цивилизация – это вещное воплощение культуры, а культура – это принятое в данном обществе представление о мире (правильном порядке вещей – от Бога ли, от Природы или от Истории), воплощаемое цивилизацией.
Что может культура?
Теперь несколько слов об основных функциях культуры, о том, что культура (раз мы её выделили как отдельную сущность) делает. Как это назвать?
В случае культуры мы имеем дело с явлением, которое не имеет физического тела. Но она являет себя через действия, которые мы не можем приписать никакому другому действователю, кроме нее самой: культура может что-то такое, чего не может больше никто. Обозначим это действие культуры как удержание социального порядка путем его описания и санкционирования, т.е. путем его представления в качестве правильного, желательного, справедливого, красивого, разумного. Например, классическая европейская культура была культурой долга – перед государем, родиной, народом, наконец, перед Богом, которому сознаются в совершенных проступках. Неисполненный долг рождал чувство вины. В культуре Нового времени долг безосновен, он есть в культуре[4] – и всё.
О культуре мы говорим, как о субъекте (культура хочет, культура может, культура делает, культура обеспечивает, культура хранит и т.д.), как о действователе, от которого зависит сохранение порядка человеческих взаимоотношений. Почему это возможно?
Мы почти каждый день ходим в магазин, чтобы что-то купить. И эта система отношений между покупателем и продавцом – часть нашей культуры. Это значит, что каждый из нас, когда идет в магазин, не решает эту задачу заново, а, оснащённый культурой, поступает в соответствии с определенным ею порядком. Мы примерно знаем, что должны сделать, примерно знаем, что сделает продавец. Когда мы говорим о культуре, мы говорим об устойчивой системе человеческих взаимодействий. Она бывает для нас более очевидной или менее очевидной. Например, в детстве кто-то мог представлять себе, что булочки как-то сами собой образуются на полках хлебного магазина. Потом мы узнаем об этом и что-то другое… Но в любом случае наши знания, наши представления о мире удерживают для нас эти устойчивые связи. Мы ориентируемся в этом мире, мы знаем, где мы находимся, мы знаем, чего ждать от других, мы знаем, чего ждать и, даже иногда, чего требовать от себя, потому что мы понимаем, как это всё устроено.
Мы посещаем врача, и мы знаем, чего от него можно ждать. Мы видим подъезжающий автобус, и мы знаем, куда и по каким улицам он поедет дальше. Потому что, знания об автобусе, и враче – элементы нашей культуры. Не нашей лично, конечно, потому что не мы их изобрели. А коллективной культуры, которая другой и не бывает. Мы знаем правила уличного движения. Мы научились ждать зелёного света на перекрёстке и не шарахаться от машин на «зебре». Какие-то вещи урегулированы. Эти правила – часть нашей общей культуры, как средства упорядочить жизнь и сделать последствия наших и чужих поступков предсказуемыми.
Но мы с вами живем в довольно-таки анархическом мире. Наша нынешняя культура, надо признать, в этом смысле зыбкая, хлипкая, слабая и… она как бы скрывается от самой себя. Её упорядочивающая сила невелика, и мы из-за этого страдаем. Наша жизнь была бы легче, разумнее и продуктивнее, если бы в нашей культуре было бы больше ясности, открытости и последовательности. В частности, в нашем обществе катастрофически не хватает доверия друг другу – если сравнивать его с другими обществами, где доверие – обычная, базовая установка культуры (другой).
Но в любом случае мы говорим о том, что мы знаем о мире, в котором живем, владеем описанием этого мира, т.е. о культурой. Культура – это и есть описание мира. Но не только описание мира. Она ещё – санкция. Культура не просто описывает этот мир, но она как бы говорит: «это – наш мир, так он устроен, осознай этот культуропорядок, найди себя в нем». Культура, описывая нам наш мир, представляет его как надлежащим образом упорядоченный. Тем самым культура удерживает мир человеческих взаимодействий и нас в нём. Вот эта предназначенность культуры описывать мир и санкционировать его – это самое главное, что мы знаем о назначении культуры. Культура, как и язык повседневного общения, создается людьми, но изменяется как бы сама собой. И эта самостоятельность культуры по отношению к отдельным людям (как и самостоятельность обычного языка от его носителей) оставляет условие влиятельной силы культуры: она организует мир, а управлять ею произвольно невозможно.
Эта общее представление о мире – коллективное создание и, одновременно, средство единомыслия индивидов. Мы думаем и поступаем сходным образом потому, что погружены в одну картину мира. Другая культурная среда будет мотивировать того же человека к иному представлению о порядке и иному поведению (это легко увидеть на примерах эмигрантов).
А вот пример насчет представления о порядке. Из моей юности. Аркадия. Пляж. Только что закончил первый год обучения в ВУЗе. Чувствую себя успешным человеком. И вот мы с моим приятелем-одесситом идем на пляж и видим там двух девушек, сидящих чуть в стороне от плотной толпы отдыхающих. Там был какой-то знак, запрещавший там располагаться, но они его не поняли. Заводим знакомство и выясняем, что единственное слово, которое они сносно говорят по-русски – слово «французы». Тут пригодились какие-то мои зачатки английского. Сидим на скамейке на аркадийской аллее. Это было давно, вам трудно представить, сколько инвалидов было вокруг. Это люди, которые в свои 20 на войне лишились руки или ноги, и спустя четверть века им было около 50. И тут одна из них спрашивает: «Почему эти люди инвалиды». Я говорю: «Война». Она спрашивает: «Какая?».
Я удивился. Я же не знал, что у французов другие войны! У них есть две тяжелейшие войны – Первая мировая, о которой у нас тогда практически не вспоминали, называя её «империалистической». Она была катастрофической для Франции. И у них в памяти вьетнамские войны, завершившиеся грандиозным поражением (битва при Дьен Бьен Фу) и уходом Франции из её колонии. А вот Вторая мировая прошла для них, скажу так, намного благополучнее Первой. И разительно благополучнее, чем для СССР. И вот оказалось, что войны у нас (в головах) были разные!
Я о чем? Я о том, что картины мира в разных культурах разные. Соответственно, и разные возможности понимать происходящее.
Когда я говорю о картине мира, я имею в виду нечто более содержательное, чем то, что можно увидеть и сфотографировать «на телефон». Это – знание-понимание социального пространства, коллективно выработанное («миллионами решений, одномоментно принимаемых людьми на местах», по Ф. Хайеку) и эту коллективность удерживающее, потому что оно обеспечивает фундаментальное единомыслие участников данной общности. Когда культура живая, то люди в ней чувствуют себя одной семьёй – не потому, что их принуждают, а потому, что они на вещи смотрят сходным образом. И это их радует.
И наоборот. Смотрите, вот человек, с утра выпивший, неспешно переходит дорогу там, где он оказался, мирно беседует со своей собачкой, не замечая машины, которая остановилась, чтобы его не задавить. И вы понимаете, что у него какая-то другая картина мира, может быть, ущербная, в ней нет взаимных обязательств сторон, вытекающих из правил уличного движения. Наверное, нет, если бы мы разобрались, и каких-то других общепринятых представлений. Это я говорю специально, чтобы вы преодолели соблазн понимать термин «картина мира» в исключительно визуальном ключе.
Пространство представлений
Культура – это концепт. В жизни мы часто обращаемся с концептами, не осознавая этого. Мы говорим: душа, прогресс, целостность… Никакие из концептов не имеют физического существования. Они – имена тех или иных принципов, правил, порядков. Но за ними – вполне наблюдаемые последствия. Например, мы толкуем поступки человека, ссылаясь на то, что у человека есть душа или совесть, которая руководит его поступками. Или мы говорим, что прогресс ведёт человечество к некоторому будущему, но к иному, чем, скажем, концепт Страшного суда. Эти два концепта «действуют», они формируют в людях разные ожидания и разные мотивы поведения. Сила этих концептов в том, что они дают понимание мира – не знание событий и фактов, а понимание порядка, соотношений между элементами нашего бытия. В этом их предназначение и их сила. Сила культуры.
Их этого понимания рождаются мотивы поступков: либо из нашего понимания, либо из понимания тех, кто в силах заставить нас, принудить к какому-то действию. Культура – это пространство представлений, а когда представления соединяются с волей, рождаются поступки, происходит жизнь.
Материализация идей
Первое, что я хотел бы сегодня обсудить, это различение в нашей жизни культуры и цивилизации. Вы помните, что мы говорим о культуре как о комплексе представлений, а о цивилизации – как о том, что в согласии с этими представлениями получилось.
Тот факт, что существуют два полюса, легко даются нашему сознанию. Но как увидеть процесс, связывающий эти два полюса? Это же реальная связь и непрерывный процесс!
Помните, когда в истории Лескова русский мастер подковал миниатюрную английскую механическую блоху, то автора и читателя интересует сам факт, что Левша смог переплюнуть англичан: изловчился, смог, как-то сумел, чудом сделал. Потому, что Левша не обычный, потому, что он особенный такой. Но никто не спрашивает, как он это сделал технологически. Тут важен символ, а не процесс. Когда говорят о чуде, избегают подробностей о том, как именно оно происходило технологически. Когда боги из безграничного океана выделяют сушу, образуют ветра и т.д., никто не спрашивает, а как они это делают? Все эти чудеса превращения одного в другое, появления чего-то из ничего, чудо упорядочивания фрагмента хаоса каким-то образом… Такие превращения вполне соответствуют ожиданиям людей, живущих сознанием, которое мы называем мифологическим. Вопрос, как это сделано, здесь неуместен.
Ничего удивительного: мифические чудеса по определению однократны; описание технологии потребуется уже при повторно воспроизводимом ремесленном или машинном производстве. И наоборот, если мы не задаём вопрос, как это сделано, это признак того, что мы остаёмся в рамках мифа, ну, или сказки: махнул рукой, обратился к ветрам или просто приказал стихиям и т.д.
Цивилизация, напомню вам, это очень широкое понятие, охватывающее всё что угодно. Всё-что-угодно! Не перечислить. Книги, читаемые в библиотеке, и книги, сжигаемые на кострах под восторженный вой публики – это всё цивилизация. И всё это создаётся людьми, потому что в этот момент они уверены, что знают, как должно быть и что следует делать.
И теперь мы обсудим вопрос, как собственно происходит это самое предметное воплощение представлений; бестелесных идей – в то, что предметно существует.
Впервые, я думаю, предметное, а не чудесное, как в мифах, описание того, что люди умело делают, дано в Торе, в Пятикнижие Моисеевом. Там подробнейшим образом описана ремесленная сторона сооружения Скинии Завета (походного храма древних евреев). В книге Исход (кто давно читал Библию, может посмотреть) есть кусок довольно нудный, содержащий подробнейшее описание устройства этого переносного храма (какие, из какого материала и как изготовлены отдельные элементы его конструкции, и как они сопрягаются). Здесь мы впервые встречаем что-то такое, что отсылает нас к человеческому, реальному ремесленному труду, а не к чуду, сотворённому богами.
Конечно, в Библии Скиния – часть Божественного замысла. Но здесь, наверное, впервые, в Божественные планы вошла реальная работа людей. Для нас это важно, поскольку мы обсуждаем сейчас материализацию идей – «опредмечивание» культуры, говоря термином из другой теории (К. Маркс). Это – важный момент, поскольку до него, насколько можно судить по мифическим текстам, люди находили себя в положении свидетелей и хранителей того, что создано волей богов, не своим, а божественным творением.
Теперь вопрос: как эти люди умеют делать то, что они должны делать?
По всей вероятности, умения, которыми люди располагают, они получили по большей части в готовом виде из наличной, «преднайденной» ими совокупности знаний и представлений в сумме именуемых культурой, где эти умения уже присутствуют. И для того, чтобы их получить, нужно воспользоваться методом «из рук в руки», или, пользуясь другой формулой, «обучением при соучастии», - а это и есть то, что мы называем традицией. Значит, ремесленник приобретает свои профессиональные навыки через традицию, буквально: традиционным путем.
Как работает традиция?
Не зря ремесленники в историческом прошлом – и создатели Скинии в том числе, принадлежат определенным семьям. Эти семьи – это те группы людей, которые хранят в своей практике и передают из поколения в поколение определенные профессиональные знания. В исследованиях по истории упоминают объединения ремесленников в Риме ещё в 6-м веке до нашей эры. Необходимость в ремесленных объединениях происходит из того обстоятельства, что трудовые навыки в ремесле передаются традиционным способом, а традиции существуют только в тесно спаянных коллективах. Должен заметить, что так с ремёслами обстоит и до нашего времени. Ремесло иначе не передашь: нужно долго и внимательно смотреть, как делает тот, кто умеет, и пытаться повторить с ним и под его наблюдением. А это и есть «обучение при соучастии». А как иначе? Иначе – это с помощью книг.
Но первое, что мы должны твёрдо знать, это то, что, когда речь идет об опредмечивании представлений, о перетекании культуры в цивилизацию, то между культурой и цивилизацией – как тело Земли между северным и южным её полюсами – пролегает человеческая деятельность. Без этого заполнения, которое связывает эти полюса человеческого мира, они не стали бы полюсами. Мы должны ясно понимать, что человеческая деятельность оказывается ключевым моментом, который удерживает всю эту двухполярную систему культуры-и-цивилизации. И дело не в представлениях самих по себе, а в том, что человек способен их претворять в материале. И сохранять эти представления благодаря тому, что их удаётся воплотить в материале. Таким образом, основным родовым свойством человека является его способность к деятельности.
Вот эта сомкнутость культуры и цивилизации посредством человеческой деятельности – это то, что мы сегодня обсуждаем.
Человеческая деятельность, её хранение и трансляция
Самые постоянные на протяжении истории занятия – это те, что мы называем ремеслом. Я бы не торопился говорить об искусстве, касаясь древних греков или римлян. Потому, что их пластические работы, скульптуры, были – по их пониманию – ремесленными изделиями. Отдельного представления об искусстве и идеи о художественной фантазии у древних не было. Было греческое слово «технэ», которое удерживало представление о мастерстве – в любой области. На латыни было слово «арс», которое означало то же самое – умение, практическое знание. Такого высокого статуса, которое получило искусство в недавней европейской истории (некоторые думают, что так было всегда), в Древности не было. Был человек умеющий, человек знающий (иногда, очень хорошо знающий), как сделать. Например, ваятель. И врач был «человек умеющий», тоже ремесленник.
Ремесло и традиция
Ещё раз. Человеческая деятельность реализуется в истории прежде всего в ремесле. Это такой вид деятельности, который транслируется посредством традиции. И это означает, что, если нет носителя ремесла, то оно пропадает. Это так же очевидно, как необходимость в родителях для рождения человека. Поэтому, когда мы говорим о той или иной культуре, важно знать, какие знания, какие умения хранятся в ней в виде живого человеческого умения. При том, что умение и человек им обладающий, совпадают не полностью. Вот пример.
Если я скажу, что некто «едет» на велосипеде, то вы поймёте меня так, что пока мы тут разговариваем, он сейчас едет где-то по улицам. Но если я скажу, он «ездит» на велосипеде, то вы поймёте меня так, что он вообще, в принципе, обладает умением ездить на велосипеде, в том числе и когда сидит рядом с нами за столом. Второй случай говорит о том, что умение живет в человеке, оно как бы скрыто в нём, оно сохраняется и тогда, когда оно не реализуется в действии.
Поэтому, когда мы говорим о составе культуры, о составе представлений, хранимых в том или ином обществе, мы должны включать в сумму этих представлений и те навыки-умения (т.е. представления о том, как сделать то, что нужно делать), которые хранятся в культуре, но не в устных или письменных текстах, а в живых людях. Скажем, нынче настройщиков пианино стало намного меньше. Почему? Вы понимаете, почему. И скоро не у кого будет учиться этому ремеслу. Как и тех, кого называли конюхами; сколько их теперь в Одессе? Так происходит со всеми умениями, которые передаются из рук в руки по традиции – традируются.
Традирование ремёсел продолжается до тех пор, пока существует общественная практика, в которой то или иное ремесло сохраняет своё место. Как только формы жизни меняются, и спрос на определенную деятельность пропадает, традиция, т.е. организованная передача соответствующего навыка путём обучения при соучастии, тоже обрывается невосстановимо. Традиция не может пережить смену структуры бытия, в которую она была вписана с самого начала.
- Взять хотя бы ремесло палача.
М.Н.: Да, кстати, хороший пример, и это ремесло (профессионального публичного убийства) в большинстве мест тоже утрачено за ненадобностью.
Инновация и личное творчество
Но есть деятельности, которые не могут так транслироваться. Это те деятельности, которые осуществляются «в уме», назовём их теоретическими. С чем это связано? Когда речь идёт о ремесленнике, то он заранее знает, что должно быть сделано. Ну, как в Позднем Средневековье ремесленная корпорация ориентируется на существующий образец (шедевр), и каждый мастер знает, что и как должно быть сделано, и каждый заказчик знает, что он заказывает. Личное изобретательство в ремесле не предполагается. И значит, в таком случае, индивидуальность не имеет большого значения. Там важно, что вещь каждый раз создаётся такой же – вопреки индивидуальным различиям мастеров. А раз так, то индивидуальности как бы и нет. Или не «как бы», а на самом деле, вообще нет.
Но наступают времена, когда наиболее ценной становится проектная деятельность, творческая деятельность (по схеме «задумал и сделал» то, чего раньше не было). Обратите внимание на новый поворот: я делаю не то, что делали раньше меня люди моего цеха, а я буду делать что-то, чего раньше не делали, для чего – и так не раз бывало – выйду из цеха. Этот поворот случился довольно поздно в истории, в эпоху Ренессанса (ок. XIV века, прежде всего в Италии), и он касается не только инструментального ремесла.
Этот подход проявляется и в завоевании позднесредневековых городов ренессансными тиранами-властителями (без законного унаследования власти); это касается, конечно, художников, появившихся именно в то время (картина – это не то, что уже было, а, наоборот, то, чего никогда раньше не было, она – воплощение авторского замысла); это касается архитектуры (оригинальные постройки, а не «серийные», как, скажем готические храмы, легко поэтому узнаваемые); это касается и появившегося в эпоху Ренессанса торгового и финансового предпринимательства и т.д. И в конце концов это коснётся людей, которые (прошло еще около двух столетий) будут заниматься исследованием Природы. Открытия, которые они делают или, можно сказать, производят, - это буквально и принципиально новые знания, знания о том, о чём раньше не было известно. В связи этими задачами появляется потребность в личном творчестве. И европейцы оказались единственными, кто обратил на это внимание и выдвинул личное творчество как достоинство человека. Не хочу сейчас углубляться в причины, почему так произошло. Мне важно показать, что есть традиционный путь (мы обсудили его на примере ремесла), и есть инновационный путь, связанный с индивидуальным творчеством.
Нередко автор, т.е. тот, кто действует индивидуально, получает продукт, обозначенный именем его создателя (например, «закон Ома», «Таблица Менделеева», «счетчик Гейгера»). Средневековый мастер не только имени своего не ставил, он своё авторство не признавал, говорил, что рукой его движет Создатель. А тут всё по-другому. Появляется совершенно другой подход к человеческой деятельности. И, чтобы обеспечить эту новую человеческую деятельность, нужен новый человек, способный к творчеству (творению) того, чего раньше не было, и готовый «вообразить, задумать новое и сделать его», а не повторить то, что уже утвердилось в жизни.
Теория – это правила и законы
Так, вот. Чтобы человек, устремленный к новому, не оказывался совсем один на один с бесконечной неизвестностью открываемого мира, потребовался и был создан подход, который мы называем теоретическим. Его суть в создании общих представлений, которые помогают человеку ориентироваться и там, где он никогда не был. Теоретическое знание – это знание о том, что – при известных условиях – бывает всегда. Например, чтобы остановить любое движущееся тело, нужно приложить силу. Любое. Всегда. Чтобы передать звуковой сигнал в воздушной среде, нужно создать колебания этой среды. В любом месте. Всегда. Это – теория.
Давайте возьмём для примера открытие времён Ренессанса – пространственную перспективу художественную. Изображение, в котором параллельные линии в отдалении сходятся. Таким способом моделируется восприятие видимого мира человеческим глазом при взгляде далеко к горизонту. Благодаря этому художественному приёму, на плоскости картины возникает впечатление объемности, которое воспроизводит свойственное нашему зрительному восприятию трехмерное видение окружающего нас пространства. Вначале построение перспективы рассматривалось как наука, как знание о том, как устроена природа. Но это и технология: художников обучали правильному построению визуального пространства картины.
Сохранились этюды, по которым видно, с каким восторгом изучали эту новую тогда систему изображения. Особенно впечатляла эта трёхмерность в театральных декорациях. Она позволяла создавать на сцене иллюзию объемности, глубину площади, перспективу улицы и т.д. Теория, таким образом, это свод правил, или система правил, которые подпирают волю автора, стоящего вне традиции.
Мы не должны думать, что творец находится в пустом пространстве возможностей: его свобода не безгранична, его независимость не превышает пределов, которые делают её осмысленной. Ему на помощь приходит теория. Теория состоит из правил, общих, общеобязательных, «для всех» (поскольку отражают они требования не людей, а Природы, т.е. непреложного соотношения вещей в мире). Так что, следуя теории, художник творит в согласии с Природой.
Кроме перспективы в живописи строили, например, теории сочетания и сопоставления цветов. Были также разработаны и отточены правила композиции, т.е. расположения фигур и аксессуаров на плоскости полотна. Этим я хотел напомнить вам, что в искусстве, о котором речь, присутствовала свобода замысла и его воплощения, но она была помещена в систему требований, которые считались естественными и потому непреодолимыми.
В классической музыке тоже признавались правила: контрапункта, правила гармонии, правила композиции. Композитор творит свободно, но сообразуется с этими правилами. В искусстве присутствует ремесленная часть, поэтому художественному мастерству нельзя научиться без учителя. Но определяющим в искусстве является то, что мы называем творчеством, а оно принципиально новаторское в отношении уже сделанного другими авторами.
В области науки, которая начинается где-то в XVII веке, от ученого ждут, что он увидит в этом мире что-то, чего другие не увидели, найдет, откроет путь к этому неизвестному. Но это открытие должно войти в состав теории, и в дальнейшем оно будет направлять мысль ученых в их поисках нового.
Сам поиск – действие индивидуальное. Собственно, европейская культура приняла тот вид, который кажется нам существовавшим всегда, с того времени как в центр было поставлено усилие к обновлению, а продукт этого индивидуального усилия стал цениться выше, чем то, что закреплено веками повторений.
Почему так стало возможно, мы обсудим в другой раз, а пока мне важно ещё раз сформулировать основную мысль: между культурой, то есть между идеями о том, как устроен мир и что из этого следует (что в нём хорошо, а что плохо, что в нём позволительно, а что нет, чего в этом мире недостаёт, к чему следует стремиться и т.д.), и цивилизацией, то есть тем, во что мир людей воплощается, организуется, чем наполняется – в связи с этими представлениями, - между ними пролегает человеческая деятельность, то есть труд людей, воплощающих эти самые идеи.
(Договоримся о терминах. Между словами «деятельность» и «действие» различие состоит в том, что слово «деятельность» обозначает то общее, что можно увидеть во всяком действии. А что такое действие? Это – определенная концентрация человеческих усилий с целью что-то изменить в окружающем мире).
Значит, ещё раз: между культурой и её цивилизацией пролегает человеческая деятельность. Эта деятельность содержится в культуре в виде схем деятельностей (эти схемы называют часто алгоритмами). Как именно осуществлять усилия, составляющие действие, на что нажимать, что отвинчивать, как изобразить, как похоронить и т.д. – это сдержится в алгоритмах действий, которые хранятся, в живой человеческой психике. Помните, мы различили «он едет» и «он ездит»? Алгоритм – это то, что он знает, как ездить, он владеет всем порядком усилий, необходимых, чтобы ездить на велосипеде (или на телеге, или в автомобиле и т.п.). В культуре для этих людей хранятся структуры, в согласии с которыми усилия могут привести к цели. Эти структуры, схемы деятельностей, пребывают в живых людях этой культуры. Или в книгах, в теории. В любом случае, культура насыщена этими алгоритмами, которые можно освоить и реализовать в собственном действии.
Университет
Теперь ещё о теоретичности. Чтобы научить человека делать расчёт, мало показать ему, как это делать. Нужно дать ему текст, где написано, как формулы последовательно превращаются одна в другую. Или вам нужно объяснить человеку, как происходит выплавка стали. Лучше всего описать этот процесс в книге. Поэтому и возникает письменный текст и теоретическое обучение. И чем больше теории, тем больше приходится иметь дело с письменным текстом. А, если вам нужно развернуть теоретическое обучение, то вы создаёте что? Правильно. Вы создаёте университет. Университет – это и есть цивилизационный ответ на вызов культуры, насыщенной теоретическими текстами и деятельностями, путь к которым пролегает через трансляцию теоретических знаний. А эти знания живут совершенно иначе, чем ремесленные, транслируются совершенно иным способом, чем трансляция путем традирования. Для этого нужна форма школы, где люди сидят перед доской, чертят схемы, обсуждают их, пишут буквы и цифры и делают расчёты. Так моделируется умственная деятельность, которую своими глазами увидеть невозможно. Понимаете? Работу кузнеца можно увидеть своими глазами, а работу математика – нет, она у него «умственная».
В культуре могут храниться алгоритмы деятельности в виде теоретических схем (как рассчитать, как понимать, как изготовить такое-то химическое вещество и т.д.) или в виде живых навыков. Вы видите, что у нас есть два основных канала для удержания представлений, с помощью которых мир представлений (культура) реализуется в физических формах, т.е. отпечатывает себя в своей цивилизации.
Искусство и ремесло
Чуть приостановимся и попробуем обдумать. Что из сказанного показалось вам сегодня не совсем привычным или новым?
- Сужение понятия искусства и выведение за его пределы целого ряда видов деятельности. Обычно, это вызывает протесты.
М.Н.: Об искусстве мы ещё поговорим. Но, что искусство – это сфера индивидуальной деятельности, то это – без сомнения. Было и коллективное творчество – фольклор, но оно не искусство в строгом смысле слова. То, что называют искусством, до определенного времени практиковалось как одна из форм ремесла. Те, кто оформляли средневековые соборы, как бы прекрасны не были эти формы – в пластическом и колористическом отношении – это всё было в их понимании ремесло, повторение известного. А нам важно ИХ понимание, а не наше.
Вещи мы можем называть любым именем, но когда речь идет о человеке, мы спрашиваем его: как вас звать? Как вы хотите, чтобы я вас называл? Люди дают имена самим себе, и мы должны считаться с их самоназваниями и их самопониманием. В данном случае, что они имели в виду свою деятельность, называя её ремеслом, и они понимали её как ремесло.
- Понятно, что работа античного гончара – ремесло, массовое производство. Но когда скульптор изготавливал уникальную скульптуру, неужели у него был тот же ранг, что и у ремесленника-гончара? И откуда мы знаем о том, что они не различали?
М.Н.: Мы опираемся на тексты того времени. Констатируем отсутствие слова, которое обозначало бы это различие (как у нас: ремесло и искусство). Наконец, дело не в том, что, понятное дело, один мастер может быть лучше, чем другой, а в том, что именно фиксируется современниками в смысле этого «лучше»? Тогдашнее сознание не понимает и не видит достоинства работы в уникальности решения – как привыкли мы. Они говорят, «у него более высокое мастерство», но они не говорят об искусстве в более позднем классическом смысле этого термина, предполагающего способность «изобрести», «придумать и сделать» то, чего еще в том мире не было. И главное, они не приветствуют исключительность решения изваянной вещи, они будут ценить в ней типические черты, но в наилучшем выражении.
- А богиня искусства Афина (Минерва)?
М.Н.: Боги у древних всего лишь «гаранты ремесла», покровители той или иной важной для древних деятельности – охоты, мореплавания, торговли, целительства, военного дела и т.д. Боги Древней Греции – они как бы руководители министерства соответствующего ремесла. Гефест – «министр» кузнечного дела. Чтобы быть узнанными, они должны быть изображены традиционным способом.
- А символы в Древности?
М.Н.: Символизация была, конечно. Но не было нашей семиотики, чтобы говорить о символах так, как делают сейчас. Слово культура тоже было, но термина не было. Понимаете, об их жизни и их мыслях надо спрашивать их, а не нас. А мы пытаемся представить их как нас, только живших давно. И мы не первые, кто считает, что от древних нас отличают только кухня и мода в одежде. Но это ошибка.
Вот вы сомневаетесь, что у древних не было искусства. У них не было искусства в том значении этого слова, которое сформировалось по поводу художественного творчества в классическую эпоху (XVII-XIX вв.). Древность была на два с лишним тысячелетия раньше. Могли еще не знать, не так ли? А то, что они были первоклассными ремесленниками, иногда даже гениальными, так кто б сомневался? И они сами прекрасно в этом разбирались.
- Речь идет о предназначении, наверно?
М.Н.: Совершенно верно. Искусство – это не просто вещь, а вещь, которая связывает людей определенными отношениями. Пример. Мы имеем возможность «подсмотреть» ремесло в древнеегипетских гробницах. Мы видим там «искусство» на стенах, которое создано вообще не для того, чтобы его видел человек: после похорон гробницы закрывают (от людей) навсегда. А искусство в классическом значении этого слова предполагает, кроме прочего, коммуникацию: зрителя, слушателя, читателя. Правомерно ли употреблять термин «искусство» к тем древнеегипетским, закрытым от всех, настенным росписям?
К значениям слов (терминам) можно относиться строго, а можно свободно. Первое – обязательное требование науки или, я бы так выразился, продуктивного мышления.
Кстати, хотел бы заметить, что разделение искусства и ремесла зафиксировано только в середине XVIII века в названии знаменитой «Французской энциклопедии» Дидро и д’Аламбера - «Энциклопедия, или Толковый словарь наук, искусств и ремёсел». В самом названии фиксируется разделение этих трёх видов занятий, которые до того традиционно считались просто умением, т.е. ремеслом.
Сегодня мы обсуждали вопрос о том, что человек совершает, чтобы свою культуру осуществить, воплотить в цивилизации. Но мы помним, что это только одна сторона зависимости. Потому, что, с другой стороны, никакая культура не может длить себя во времени, если она не получила цивилизационного воплощения.
Если вы заберёте средства коммуникации, - а они относятся к цивилизации, - или если вы заберёте вещи, то, скажите мне, как культура сможет воспроизвести себя хотя бы в следующем поколении? Мы же общаемся через вещи: через книги бумажные или теперь уже электронные, через храмы, через здание театра и т.д., которые теперь уже называют «текстами культуры», т.е. овеществленными представлениями о религии, искусстве, вообще разных знаниях, шире - овеществлённом духе времени. Когда вы входите в зрительный зал Одесского оперного театра, вы начинаете чувствовать себя иначс, чем входя в большой торговый центр. Там что-то по-другому устроено, и у вас в этом кресле и под этой люстрой появляется ощущение самоуважения, растущего непонятно из-за чего. В архитектуре театра, его устройстве и его отделке каким-то непостижимым образом удерживается дух другого времени, когда ценили «собственное достоинство» человека и еще не знали комфортной безличности человека массового общества.
Или вот, например, вы слушаете запись Федора Шаляпина, сделанную сто лет назад, и вас, как говорят, пробирает. Это значит, что дух времени, сконцентрированный в Шаляпине, был материализован в восковых валиках, потом в пластинках, теперь уже в компьютерных файлах, в молекулах и атомах вещества… и всё это вместе взятое есть материальное (цивилизационное) воплощение чего? Духа, представлений о мироустройстве и человеке в нём, воплощенные в художественных образах-персонажах, которыми мастерски делился певец со своими слушателями.
Ещё раз. Мало сказать, что деятельность необходимо опосредует культуру и цивилизацию. Надо добавить, что деятельность хранится в культуре – в соответствующих формах (живого навыка или теоретического знания). Извлечение алгоритмов – трудная задача, я не говорю, что всё это просто – научиться ремеслу или понять написанное, особенно, если оно написано в книге на незнакомом языке и т.д. Я говорю только, что так устроено: есть часть нашей жизни, которая существует вне времени (ожидает нас) как возможность, и есть другая часть нашей жизни, которая существует во времени как действительность, как деятельная действительность.
Структура деятельности
Собственно, чудо состоит в том, что культура как-то превращается в цивилизацию, некий образ становится вещью, мыслимое становится сущим. Мы говорим, что здесь решающим образом присутствует человеческое участие, человеческий труд. И мы говорим, что человеческое умение хранится в культуре «до востребования». И каждый раз, когда это востребование происходит, оно реализуется в человеческих поступках.
Поскольку деятельность так важна в этой связке «культура – цивилизация», то нам нужно научиться деятельность анализировать. Почему нам это важно? Потому, что деятельностный состав культуры, состав хранимых в культуре деятельностей – это то, что отличает одну культуру от другой. Мы хотим не просто восклицать «ах, культура!», «ох, культура!». Мы должны уметь различать культуры по их составу, различать элементы внутри каждой культуры. Мы научились различать «картину мира», «пространство-время», научились различать традицию, вы легко её где угодно опознаете, да? Культурология – это и есть вхождение в культуру со всеми подробностями, включая анализ деятельностей, состав которых разный у разных культур.
Перейдём теперь к элементам деятельности. Их анализ поможет нам понять, как та или иная деятельность встроена в культуру. Мы рассмотрим пять элементов или пять различительных характеристик деятельности.
Во-первых, цель деятельности. Активность бывает организованная и неорганизованная, хаотичная. Типичный пример – хаотичные движения и звуки младенца пока его поведение не принимает черты окультуренности. Впрочем, в самом важном младенца направляют инстинкты. Когда ему нужно поесть, младенец как будто уже знает, как это делать. Ну, можно вспомнить еще панические движения потерявшего самоконтроль человека. Если называть деятельностью организованную активность, то мы знаем, что есть два способа организации активности.
Животная активность организуется инстинктами. Котёнок чуть подрос и уже пытается охотиться на голубей. Довольно скоро его инстинкт оформляется в хорошо организованную деятельность, и он может достичь успеха. Но он не ходил в группу на тренинг по ловле мышей или голубей, не так ли? Он следует инстинкту, воспринятому генетически. Животные совершают иногда очень сложную деятельность, но она основана на инстинктах, полученных генетически, от рождения.
Человеческая деятельность отличается тем, что человек предвидит то, ради чего он начинает действовать. Он хочет, чтобы получилось или случилось что-то, к чему направлены его усилия. То есть, у действующего человека есть представления о цели. Это могут быть, как мы говорили, в случае творчества – «индивидуальный проект». Но это может быть образец. «Вот друг женился, может и мне пора?». «Вот подруга похудела на пять килограммов. Я тоже хочу попробовать эту диету». Это примеры очень простого целеполагания. Нередко случаются и более сложные стратегии. Но само по себе целеполагание – это совершенно человеческое качество.
Почему такое возможно? Потому, что у человека, кроме того, что дано ему непосредственно в окружающем его пространстве, есть ещё воображаемая часть, представления. Цель лежит в представлениях о том, что должно получиться. Представления обеспечены нам культурой. Поэтому можно сказать, что «цели лежат в культуре».
Но для того, чтобы осуществилась деятельность, кроме осознания цели, нужно соблюсти ещё несколько условий.
Имея цель как итог будущей деятельности, мы должны ещё иметь то, из чего мы эту цель будем «лепить». Мы различаем, что у нас есть и что должно получиться, когда мы преобразуем то, что мы имеем. Мы обозначим оба как предмет деятельности и продукт деятельности.
Это могут быть простые физические вещи. Вот тебе полено, разруби его на части. Тут есть предмет и продукт. Но могут быть и не столь явные примеры. Вот подходит человек к другому человеку и угрозой меняет его убеждения относительно того, кому должен принадлежать его кошелёк. Тут мы видим предмет деятельности в виде определенного представления, и продукт – в виде измененного представления насчет того, чей теперь этот кошелек. Примером может послужить и лекция, прочитанная вам в надежде, что кто-то из тех, кто её послушал, иначе взглянет на какие-то вещи. Исходное сознание слушателя будем считать предметом деятельности, а итоговое – продуктом. Чьей деятельности – это отдельный и очень трудный вопрос: лектора или самого слушателя?
Теперь у нас обозначены уже цель, предмет и продукт. Переходим к пункту четвертому – к средствам. Только что я назвал вам два средства убеждения: объяснение или угроза. Но их может быть сколько угодно. Средство – это то, что деятельно прилагается к предмету, чтобы преобразовать его в продукт. Например, ситуация «я – здесь» с помощью транспортного средства преобразуется в ситуацию «я – там».
Наконец (или, наоборот, сначала) – субъект деятельности. Когда кто-то совершает действие, то мы может спросить, чьё это действие? Кто захотел его осуществить? И тут может обнаружиться, что тот, кто делает, это не тот, кто захотел. Приведу дам два примера из Древности.
Аристотель, обсуждая сущность рабства, подчеркивает, что раб – живое орудие. Но философ совершенно не имел в виду унизить человека-раба. Он просто говорит, что раб – это человек, который исполняет чужую волю. Он не является субъектом той деятельности, которую он совершает по воле хозяина. В этом простейшем случае рабовладелец выступает субъектом деятельности, совершаемой рабом. Второй пример из Талмуда. Древние евреи обсуждали, кто вор – тот, кто украл, или тот, кто послал украсть?
Итак, мы умеем различать пять параметров для описания в принципе всякого действия, т.е. вообще деятельности.
Цели лежат в культуре
Деятельность/действие является прямым продуктом, слепком культуры: алгоритм всякой деятельности хранится в культуре, да и сами действующие люди зависят от культуры. Поэтому, чтобы познать чужую культуру (или изучать свою как чужую), надо посмотреть, какими способами люди воспроизводят свою жизнь, какие деятельности в ней считаются важнейшими, что в этой культуре поощряется, что подавляется и т.д.
Все названные выше пять свойств любого действия зависят от культуры (цивилизации) и, значит, могут её характеризовать. Мы говорим, например, что «цели лежат в культуре». Это очень важный момент. Представление о том, что должно быть сделано, принадлежит… миру представлений. Если существует представление о том, что мужчина не может построить успешный жизненный путь без того чтобы служить в армии, то служба в армии будет целью большинства молодых мужчин этого общества. Если таких представлений нет, то могут преобладать другие цели, например, получить образование, позволяющее найти работу в госаппарате. Другая культура – другая для многих цель. Мы, напомню, говорим о культуре как об определенном комплексе представлений, свойственном тому или иному обществу, и человек в нём принимает цели, соответственно этой системе представлений, т.е. соответственно культуре общества, в котором живет, и соответственно месту, которое он в этом обществе занимает.
Представьте человека, который мечтает купить автомобиль, скажем, «Майбах». Почему? Потому, что в мире, в котором он живет, покупка очень дорогого и престижного автомобиля облегчит ему вхождение в состав международной элиты. Других аргументов для этого у него нет, а с автомобилем, согласно представлениям его круга, он чувствует, что войдёт. Таковы представления, на которых основывается целеполагание такого человека. И он строит свою деятельность соответственно этой цели.
Эта формула «цели лежат в культуре» описывает почти все деятельности, получающие мотивацию в культуре, причем, чаще всего такая мотивация воспринимается как сама собой разумеющаяся: «на моём месте каждый поступили бы так же». Мама с детства учит ребёнка: надо мыть руки перед едой. И то, что очевидно в одной культуре, может быть не очевидно в какой-то другой. Я специально привожу примеры разных масштабов, чтобы показать, что мотивационная роль культуры обнаруживается во всех сферах жизнедеятельности людей.
Но не только цели лежат в культуре. Средства деятельности тоже лежат в культуре. Каким способом вспахать землю или поехать в другой город зависит от того, какая цивилизация на дворе. Удобрять землю можно химическими удобрениями, а можно – поджогом очередного участка леса, который будет удобрен образовавшейся золой. От чего зависит способ облагораживания почвы? От средств, которыми располагает общество, от его цивилизации, от его культуры.
Предметы деятельности в разных обществах тоже разнятся. То, на что направлена человеческая деятельность, зависит от того, с чем человек реально соприкасается в своей жизни. На чем вы поедете завтра в соседний город, на лошади или на поезде? Это зависит от реальной культуры/цивилизации (напомню, что это неразрывно связанные и взаимосоответствующие характеристики общества).
Значит, деятельность хранится в культуре не только в смысле целеполагания и алгоритма, т.е. обученности человека, которая обеспечена его культурой (Г. П. Щедровицкий говорил в этом случае – «оспособленности»), но и в смысле всех тех условий, которые вовлекаются человеком, осуществляющим эту деятельность (предмет и средства). Здесь всё теснейшим образом связано.
Мифы, ритуалы и сказки
Попробуем рассмотреть под этим углом зрения мифо-ритуальную деятельность. Если понимать ритуал в широком смысле, то это даже в наше время не только свадебный ритуал. Но его можно взять как пример.
Первое. Участники этой церемонии примерно знают, что должно быть, какие действия внутри этой церемонии должны произойти. Например, на свадьбе надо время от времени страстно орать «горько!». И все почему-то это знают. Есть люди более осведомленные, они знают, где должны сидеть основные участники церемонии – молодожены, родители, друзья со стороны жениха… и т.д. То есть, имеется сценарий, который в эту церемонию развёртывается.
Второе. Не только в этом конкретном случае, но и везде в ритуалах мы видим замкнутость. На свадьбе нет гостей-зрителей, все гости – участники. Вы, м. б. видели на свадебной или другой коллективной церемонии, что тех из присутствующих, которые хотели бы выпасть из участия, стать просто свидетелями происходящего, втягивают разными способами в общий процесс: зовут танцевать, настоятельно предлагают выпить, нести в руках или надеть какой-нибудь символ, чтобы включиться в игру и т.д. Участники чувствуют, что простое присутствие – это что-то неправильное, неестественное для данного вида общения. На государственных церемониях в СССР было опасно сидеть, когда все встают, опасно не аплодировать во время дружных оваций, не поднять руку во время голосования и т.д., т.е. «быть не таким» - быть не участником, а только свидетелем внутри ритуала нельзя.
Ритуал – это коллективная церемония, общая для всех участников, хотя роли в этом процессе могут быть разные. Ритуал – это, можно сказать, спектакль какой-то, но… сыгранный для самих себя, без посторонних.
У всякого ритуала есть смысл, сохранённый в том, целостноеради чего его совершают. Не так важно, могут ли рассказать участники об этом смысле третьему человеку. Важно другое: они понимают, что они здесь не зря, они здесь делают что-то очень важное. Люди, пришедшие на похороны, на свадьбу, на рождение, или… на демонстрацию (во время СССР люди говорили – «на парад», хотя это совсем другое, но «парад» – это тоже ритуал).
Ещё раз. Не так важно, смогут ли люди объяснить, что они осуществляют, участвуя в ритуале, как важно то, что они непосредственно переживают себя как делающих что-то очень нужное, без чего обойтись нельзя, потому что эти, в сущности чисто символические действия, необходимы для поддержания культуропорядка (каким они его представляют).
А для того, чтобы мы понимали природу мифа, нам надо сделать ещё один шаг: когда это синтетическое сознание участников ритуала излагается в повествовательной форме, мы получаем как раз миф. То есть, смысл ритуала, изложенный словами – в виде песен, или в виде рассказа, или разыгранные вторично уже на сцене как в древенегреческой трагедии, - это уже миф. Миф и ритуал – это связные вещи точно так же, как связаны культура и цивилизация. Ритуал – это церемония, которая в символической форме воспроизводит события мифа. А миф – это представления, мотивирующие … что? Мотивирующие соответствующую ритуальную деятельность группы людей, которые разыгрывают этот ритуал.
Мы еще вернёмся к специфике этих представлении, которые могут быть воплощены только в ритуальной форме, а не иначе. Ведь, как вы знаете, для каждого представления находится своя предметность, своя цивилизационная форма. Для представления о быстром перемещении нашелся ковёр-самолёт. А для воплощения представлений о загробной жизни возникло повествование о подземном путешествии (например, аккадский эпос о Гильгамеше, таблички IX-XI). Поэтому правильнее говорить сразу об обеих сторонах как о мифо-ритуальном комплексе, который существует слитно.
Но эта слитность разрывается, когда традиция, удерживающая ритуал в практике общества, обрывается, оставляя в памяти один только миф без его ритуала. Это бывает, когда, община, которая воспроизводила ритуал, исчезла, когда практика передачи навыка (путем «обучения при соучастии») не сохранилась, и людей, умеющих его делать, больше нет. Кому сейчас нужен ритуал «принесения оммажа», если феодальные отношения известны нам только из учебников? Но смыслы, некогда мотивировавшие участников ритуала, могут сохраниться в виде повествования о событиях, относящихся к какой-то другой уже общности – в виде сказки. Миф – всегда знание общества о себе и о мироустройстве с собой в его центре, а сказка – знание о других: «в некотором царстве, некотором государстве…».
Мы в книжках читаем «мифы Древней Греции». Конечно, то, что было в головах тех греков, нам не восстановить, потому что события мифов вместе с ритуалами, были их, греков, реальностью, в которой образовывались их, греков, жизненные смыслы. А то что осталось нам – это «повествования об…», это переизложения тех мифических сюжетов по правилам и требованиям нашего, уже нашего, повествовательного искусства. То есть, современные пересказы «мифов Древенй Греции» - это, скорее, сказки, сочиненные на основе дошедших до нас сюжетов из тогдашней мифологии.
Вы знаете, ещё один пример сейчас даю, что народные сказки, пересоздающие архаические мифы, «для детей» излагаются без тех элементов, которые в наше время считаются неприличными. Поэтому есть «аутентичные» и «приспособленные» изложения одних и тех же сказочных сюжетов. Впрочем, вкусы могут измениться, а за ними что-то изменится в изложениях.
Этим я всего лишь хотел подчеркнуть, что жизнь в мифе отличается от чтения сказок, возникших как пересказ чужих мифов, даже, если это миф твоего собственного народа, но исповедовавшийся им в совсем иные времена.
- Может быть, правильнее было бы говорить, легенды…
М.Н.: Может быть, но я сейчас как бы цитирую обложки книг, на которых пишут, скажем, «мифы народов мира». Но надо помнить, что для НИХ они было мифы-миры, а для НАС эти истории – уже что-то иное…
Нас сейчас интересует та деятельность, которую я называю мифо-ритуальной. Как только мы отнимаем один из полюсов, мы обессмысливаем оба. Это то же, что разорвать культуру и цивилизацию. Обратите внимание на эту парность, которая встаёт перед нами везде, когда мы исследуем устройство культуры. И обратите внимание на то, что эту парность, это «единство противоположностей» чаще всего теряют из виду, обсуждая то одну, то другую из взаимно зависимых сторон. То нам культуру представляют, как бестелесный мир совершенств, то цивилизацию, как мир вещей, будто вещи могут существовать и функционировать сами по себе.
Поэлементный разбор мифо-ритуальной деятельности
Давайте, теперь, обратимся к анализу мифо-ритуальной деятельности по признакам, которые сегодня обсуждали: субъект, цель, предмет и продукт, средства деятельности.
1. Кто является субъектом мифо-ритуальной деятельности? Чья это деятельность? - Общины?
Общины. При том, что коллектив или община, участвует в ритуале вся. Мы с вами на примере свадьбы договорились, что в ритуале нет зрителей, которые смотрят «со стороны». Между прочим, когда вы смотрите на ритуалы в видео или в кино, или, когда они разыграны на сцене, то вы видите фальшь. Потому что, уже есть зрители, не включённые в процесс, и всё действие фронтально развернуто на этих зрителей, тогда как для настоящего ритуала специфичен круг. Община замкнута сама на себя. Значит, субъектом этой деятельности является община, коллектив.
2. Второй вопрос…, по-моему, ещё более трудный. Это вопрос о цели? Что община хочет получить? Всякая деятельность состоит в приложении организованной человеческой энергии для превращения чего-то, что есть, во что-то желаемое, которое уже существует в воображении (мы называем это желаемое положение вещей «целью»). В случае мифо-ритуальной деятельности, цель представлена мифом. Тут ответ зависит от конкретного случая. В брачной церемонии община желает получить семью. Бывают обряды посвящения, скажем, в студенты. В этих случаях цель ритуала состоит в том, чтобы превратить молодого человека из «одного из многих», в «особенного» – в студента, превратить его в члена данного университетского сообщества.
3. На что направлена деятельность этого коллектива? Что община хочет исправить? Что у неё не так, как должно быть? Во время торжественной церемонии заинтересованный коллектив определенным образом впечатляет поступивших первокурсников, чтобы они осознали, почувствовали себя другими, а именно, людьми, причастными к данному университетскому сообществу.
4. Продукт понятен сам собой. Это – измененное представление недавнего абитуриента о своём месте в университете, о себе, о своей причастности к новому сообществу. На этом примере хорошо видно, что ритуал – это коллективная деятельность, регулирующая сознание – всех и каждого в коллективе – согласно модели, удерживаемой мифом.
Когда мы выясняем, кто субъект того или иного ритуального действия, то мы начинаем лучше понимать, с кем имеем дело. Одно дело, дворовая футбольная команда, которая принимает к себе подросших деток своего или соседнего двора. Другое дело, когда субъектом – со своими ритуалами – выступает большая общественная, коммерческая или государственная организация.
Вы видите, когда мы с теоретических абстракций переходим к анализу, как я сейчас предложил сделать, то слова про культуру упираются в совершенно реальную процедуру анализа ради понимания мотивов, целей, возможностей реально действующих людей. То, что мы знаем и говорим о деятельности в общем виде, это верно, но недостаточно. Нам всегда важно выявить, чьей эта деятельность подлинно является, фигурально выражаясь: «того, кто делает (на наших глазах)», или «того, кто послал делать (и нам не виден)»?
5. Остаётся вопрос о средствах.
Если иметь в виду те пять свойств всякой деятельности, которые нам удалось выделить, в этом сложном случае с ритуалами, где, как говорится, сам черт ногу сломит, нам осталось ещё обсудить средства деятельности. Какими средствами пользуются участники ритуальной деятельности?
- Танцы, песни, костюмы…
Мы называем эти средства суггестивными (лат. suggestio - внушение) . Причем, если мы берём для примера ритуалы в храмах, то там одни средства суггестии, а в случае архаических ритуалов – другие. Например, танцы в церкви, обычно, нежелательны, а в архаических ритуалах – обязательны. И все средства организованы таким образом, чтобы повлиять на присутствующих. Сознание присутствующих является главным предметом воздействия ритуальной деятельности: тем на что она направлена, чтобы это сознание преобразовать нужным образом. Тогда изменённое сознание будет, по нашей классификации, продуктом этой деятельности.
Типологическая классификация культур
Под конец выскажу ещё одну идею. Я хочу, чтобы она прозвучала сегодня, а уже развитие её мы сделаем в другой раз.
Культур много. Каждое общество создаёт, вырабатывает свою культуру. Если какое-то сообщество не создало своей культуры, то такого сообщества нет, поскольку его невозможно выделить как самоорганизованную групповую единицу. Конечно, какой-то клуб может думать о себе, что он составляет субкультурную общность, но может в этом сильно ошибаться, хотя какой-то логотип у него м. б. и есть. Но одного только символа недостаточно.
Культур, т.е. культурно самоопределившихся обществ, тем не менее, много – и за тысячи лет исторически (диахронно), и единовременно (синхронно). Даже в Украине, если по ней переезжать из края в край, вы почувствуете культурные различия. Не говоря уже о различиях трансграничных.
Если вы пересечете границу, вы встретите общность другого языка, другого понимания своего прошлого и настоящего, другого восприятия своего места, своей роли в мире и т.д. Кстати, представление о мире сильно зависит от точки, откуда вы его воспринимаете: в Восточной Европе мир «виден», то есть воспринимается, иначе, чем в Западной. Из Германии, например, наша Восточная Европа выглядит как задворки, как старый сарай, о котором непонятно, стоит ли его ремонтировать, потому что валится там всё. Но там живут люди и их нужно уважать… В диахронном срезе, в истории, культур тоже очень много. И у культурологии получается необозримое разнообразие объектов изучения.
Обычно с большими множествами делают следующее: их классифицируют. Множество растений, множество животных, множество, например, рек или гор. Множество книг. Что такое классификация? Вы выбираете какие-то признаки, которые считаете релевантными (по словарю: «важными, существенными, способными служить для точного установления чего-либо»). Например, литература может быть справочная и учебная, сочинённая (сейчас говорят, fiction) и документальная, которая нон-фикшн и т.п.
Это значит, между прочим, что наши классификации обладают признаком той или иной произвольности: мир не знает, что мы в нём что-то классифицируем. Это нужно нам. Группируя, мы, конечно, упрощаем, схематизируем, но такой ценой мы делаем разнообразие более обозримым, понятным для себя. Можно, например, англоязычный мир отличать от франкофонного мира. Вот вам и классификация. Можно людей пустыни отличать от людей моря. Вот вам ещё одна классификация. Я даю сейчас примеры, чтобы показать, что классификации – вещь очень даже обычная. Или по цвету кожи…
Но есть и другой вид классификации: типологизация. Это не совсем то, что мы сейчас рассматривали, хотя задачи расчленения множеств на группы тут тоже решаются. Вы берёте группу объектов (в нашем случае, культур) и обнаруживаете в них ряд признаков, которые вам кажутся, во-первых, существенными, в, во-вторых, общими для них. После этого вы делаете интересную процедуру: вы не записываете выбранные культуры в одну колонку, а придумываете, выстраиваете идеальную модель, содержащую именно те признаки выбранной вами группы, которые обнаружены вами во всех примерах и которые вам кажутся существенными. Вы смотрите на все башни этого мира и лепите что-то такое, что имеет форму башни. И говорите: это – башня. Там могут быть признаки и Пизанской башни, и Эйфелевой. Но вам нужно показать, что такое башня и что в ней обязательно должно быть, чтобы она устойчиво, прочно стояла. Вы сами конструируете эту модель «башни вообще», башни как типа постройки, отличной, например, от иного типа постройки, скажем, жилого дома или вокзала. Вы сами «вписываете» в создаваемую модель те элементы, которые считаете важными, определяющими для всякой башни.
Ещё раз. Когда вы хотите построить модель башни, вы строите модельную «башню» вообще. Вам не важно, какую именно башню иметь в виду в качестве прообраза. Точно так же это может быть модель, я не знаю, бассейна. Или модель человека. И в этом случае тоже, модель человека будет отражать, воплощать ваши представления о том, что для него наиболее характерно, существенно. Одно дело модель «ручки, ножки, огуречик – вот и вышел человечек». А другое дело – скелет, какие мы все таскаем в себе. В обоих случаях мы говорим, что это модели человека, но типологически разные, с разными отличительными признаками – по нашему выбору, ради наших познавательных целей.
Вот это и есть способ описывать множество, который называется типологизацией. Перед лицом множества культур мы со следующего раза будем рассматривать их по моделям, которые воплощают в себе ряд существенных признаков, совпадающих внутри какой-то группы обществ. Притом, что эти модели являются нашим изобретением, они открывают нам определенные познавательные возможности. Модели позволяют нам обсуждать культуры, известные нам в разной степени: и лучше изученные, и похожие на них, но известные нам мало. И сравнивать культуры одного типа с культурами других типов.
История – это сохранение значимого
Сначала мы поговорим об истории вообще и истории культуры в частности.
Со всем теоретическим багажом, который мы обсуждали на прошлых лекциях, мы обратимся теперь к истории, потому что, собственно, вся – в поколениях – человеческая жизнь и вся поэлементно сцепленная между собой человеческая деятельность составляют преемственную непрерывность, которую мы называем историей. В самом широком смысле история – это состоявшаяся уже человеческая жизнь, следы и смыслы которой сохранились для нас.
Обратиться к истории культуры — значит постараться понять, как была устроена жизнь в иные времена, в какой культуропорядок (культуропорядки) были погружены люди разного прошлого, какую основу осмысленной жизни тот или иной культуропорядок создавал для людей, живших в этом мире давно и недавно до нас.
Термин «история» толкуется двояко. С одной стороны, это то, что, собственно, было. И тогда говорят, что это «совокупность фактов и событий, относящихся к прошедшей жизни человечества» (это словарь Ушакова), и пример: «эти обычаи отошли в прошлое». Такой себе ящик для сбора того, что уже состоялось и больше не нужно.
С другой стороны, «история» - это то что мы об этом знаем. И тогда история трактуется как «наука, исследующая последовательное развитие человечества, народов, учреждений» и т.д. (Словарь иностранных слов русского языка). Я хотел бы обратить ваше внимание на то, что все определения – это имена (помните, мы об этом много говорили?). И не надо от словарей требовать полноты описания. В него обычно включают то, что кажется самым заметным отличием предмета – в глазах тех, кто это имя даёт.
На мой взгляд, это противопоставление ложное. Любые факты, имевшие место в прошлом, существуют для нас только, если они схвачены историческим знанием. Других историй у нас нет. То, что не схвачено историческим знанием, того исторически не существует. Мифически, легендарно… но не исторически. О чем-то можно, конечно, догадываться. Например, очевидно, что в Древности владыки сменяли друг друга. Но те из них, кто не схвачен историческим знанием, кто не описан каким-либо способом (текст, картинка, скульптура и т.п.), те исчезли в небытии.
И в этом нет ничего необычного даже если исходить из нашего обыденного опыта. Если вы попытаетесь вспомнить, что вы обедали неделю назад, то для вас это будет затруднительно. Кроме случая, если вы ели на обед что-нибудь этакое, что случилось для вас как событие. В остальных случаях масса вещей, которые происходят с нами, с миром, с государством, с соседями – они не в прошлое уходят, как мы нередко говорим, а они исчезают навсегда, вообще, поскольку они не удержаны любым из доступных нам способов. Эти утраченные навсегда события, значит, не оказались важными для нас. Другими словами, не на них опираются наши представления о мире и о нас в нем, а на какие-то другие, которые, напротив того, сохранились как элементы истории. Боже мой, миллиарды людей исчезли бесследно. Мы знаем о том, что они были, жили, действовали – рожали, строили, убивали – но это знание не о них, а о том месте, которое они все вместе занимают в нашем образе прошлого. Индивидуально они – что были, что не были, исчезли безвозвратно.
Таким образом история – это не сама жизнь, не цепочка жизненных циклов человечества – от неандертальца до нас, а то только, что мы о ней, об этой цепочке, знаем, что не исчезло бесследно после своего существования. Как культуролог я бы сказал, что история – это форма, в которую собрано и организовано наше знание и представление о существовавшем до нас мире. Причем, не исключительная. Она – одна из форм самосознания человечества. Есть ещё мифы, легенды и, наверное, другие нарративы, удерживающие представление о том, что было, когда нас не было. Но только до тех пор и в той мере, в какой это для нас важно. Так, парадоксальным образом, оказывается, что и мы входим в историю, хоть тогда и не жили.
Усилия строить историю (а история – дело давнее, «отцом истории» называют Геродота из Греции V в. до н.э.), опирались на несколько мотивирующих идей о том, для чего это следует делать. Я сейчас попытаюсь свести их к двум основным мотивам: занятно и поучительно. Бывают, конечно, и другие мотивы, например, выстраивание прошлого как доказательства того, что правильно или неправильно сейчас, или что должно быть в будущем. Иногда ангажированные историки из прошлого «достают» обоснования достоинств или даже неизбежность существующей политической системы. Мы только что пережили тоталитарный режим, который представлял себя как «историческую необходимость», как осуществление «вековой мечты человечества» о справедливом коммунистическом устройстве общества. Древние греки описывали свои войны как доказательство своего превосходства над варварами. Римский грек Полибий описал известную ему «Всемирную историю» (впервые такое название) в логике собирания земель и народов в единую Римскую империю.
И Средневековье в Европе имело свою картину прошлого. С их точки зрения «история развивается по плану, намеченному Богом во всех деталях». То есть, имеется план, некое предписание, и оно реализуется. Как видите, построение истории, отбор и нанизание оставивших след событий, обычно зависит от системы господствующих представлений о культуропорядке.
Ещё одна особенность эти «больших» историй состоит в том, что они не могут быть собраны на основе обычного житейского опыта, с позиции человека, знающего только то, что сам видит, даже если этот человек много ездил, читал и расспрашивал других. Ну, не может человек описывать как собственное знание то, что произошло со странами и народами на обширной территории и продолжительном отрезке времени. Здесь само знание порождено из позиции, находящейся как бы над повседневностью. Конечно, это искусственно сконструированный «взгляд сверху» (охватывающий, скажем, века Российской империи), но для нас важно, что он выражает не опыт частного лица, автора, а продиктован тем, что часто называют «духом времени», а мы зовём культурой. Он нацелен на то, что соответствует интересам его времени и места, и подводит к тому, что соответствует этим интересам. Даже в том случае, если автор, как это было принято в XIX веке, предпочитает отцеживать факты от их контекста.
Для нас более привычной является то, что я бы назвал «предметной историей». Это, например, история церкви (церквей), или история машин и механизмов, включая историю автомобилей. Или, например, история кузнечного дела. Я сам видел книги по истории сантехники (от водоводов Древнего Рима) и по истории парикмахерского ремесла. Различные истории искусств чаще всего тоже разделены предметно, например, история живописи, история театра, история музыки, история кино и т.д. То же и история науки как истории наук – химии, астрономии, физики элементарных частиц и т.п. Или история спорта.
В ХХ веке можно уже встретить, я бы сказал, предметно-комплексные истории. Это, например, книга Александра Каждана «Культура Византии» (1964), где собраны описания разных сторон жизни средневекового общества этой страны, которые обычно бывали разведены предметно, например, искусство Византии, ее государственное устройство, роль и устройство церкви, устройство армии, экономики, публичные события, типичные для тогдашней Византии и т.д. Но это всё-таки предметный комплекс.
Другой пример, региональная «история Северного Причерноморья». Тут опять стоит, обычно, ряд предметно разделенных очерков, комплексно охватывающих, скажем, климат, античные города, колонизацию края в Новое время, устроение торговли, сельского хозяйства, политики иммиграции и т.д.
Я хотел бы выделить и даже противопоставить предметным историям историю культуры. История культуры нацелена не столько на описание устройства жизни, цивилизации, сколько на реконструкцию исторических смыслов, т.е. на то, как понимали своё время и себя в нём люди и что из этого следовало в сфере принятия ими важных для них решений? В чем и как находили они средства деятельности? Какие способы действий были им доступны и, с их точки зрения, предпочтительны? Этот круг тем мы с вами уже обсуждали. И не зря мы обсуждали с вами деятельность. Деятельность – ключ к пониманию людей и культур. Всю эту теорию нужно теперь использовать.
Для историка культуры предметом интереса являются сменяющие друг друга коллективные представления о мире и месте (или роли, или позиции) человека в этом его мире, и о том, что практически из этих представлений вытекало. И, собственно, событиями, которые составляют суть всякой истории, для историка культуры являются как раз перемены в этих представлениях. Границы господствующих представлений (в пространстве и во времени), грани сменяющихся жизненных порядков – всё это суть события, на которых в первую очередь концентрируется историк культуры. А грань в истории культуры – это описание различий соседствующих порядков и, одновременно, выявление унаследования со стороны нового порядка элементов структур и представлений из вытесненного им.
История культуры (культур) исследует события, которые состоят в смене культур, их взаимном отторжении и наследовании, в логике их исторической судьбы – от внутреннего роста и внешней влиятельности до последовательного угасания. История культуры занята также поиском сходных черт в развитии и замещении одних культур – другими.
Всё это мы будем обсуждать подробно и с примерами. Сейчас мы говорим о том, какой предмет интересует историка, если он историк культуры. Напомню ещё раз, что, говоря о культуре, мы всё время говорим о людях, о том, как они видят мир, в котором находят себя, к чему стремятся и что делают, чтобы достичь своих целей. Разумеется, мы не можем говорить о каждом человеке, но мы знаем, как зависят взгляды людей от их взаимного влияния, от той или иной коллективности – как неизбежного условия человеческого существования. Мы уже знаем, что людей без культуры не бывает, но и культуры без людей не бывает. Поэтому мы должны всё время удерживать эти два полюса: частные судьбы и их сплетённость в коллективный контекст.
Лицом к лицу с историей культуры
Можно указать по крайней мере на два мотива, которые формируют запрос нашего времени в отношении историко-культурных знаний. Зачем это нам надо? – если говорить совсем просто:
во-первых, обратите внимание, нам надо уметь адекватно понимать артефакты, доставшиеся нам от других цивилизаций/культур. Адекватно здесь значит понимать их не «по-своему», а в том значении, которое они имели там и тогда, где их создали и ими пользовались. Видите ли, «по-своему понимать» археологическую находку, древний памятник или старинное повествование может всякий дурак. Задача «умного» состоит в том, чтобы представить себе, как вещь, доставшаяся нам из прошлого, там жила, мысленно разместить её в соответствующем фрагменте доступного нам исторического мира, превратить её в свидетельство, в артефакт;
во-вторых, это – потребность осознать своеобразие нашей культуры, которого возможно достичь путём сравнения её с другими, уже состоявшимися. Понятно, что отличия найдутся быстро. Но нам нужны не только отличия, но и общие закономерности. Историческая судьба обществ прошлого подсказывает нам кое-что относительно общей логики развития любой культуры, и нашей в том числе. Мы поговорим об этом позже, на одной из лекций, которая будет посвящена так называемым «транзитивным культурам», включая и нашу с вами, современную.
Вот таков общий обзор темы история.
Исторические типы культур
Теперь я перехожу к тому, что мы начали обсуждать в прошлый раз, но обозначили очень коротко. Теперь поговорим подробнее о том, что мы называем «типы культур».
Если рассматривать всю историю человечества, то мы усматриваем в ней несколько самых влиятельных моделей построения культур. Как мы их видим? Есть, мы уже говорили об этом, два основных способа классификации. Один – это раскладывание вещей по их заметным свойствам: например, деревянные – сюда, металлические – сюда, круглые – сюда, квадратные – сюда, книжки по истории – сюда, книжки по домоводству – сюда и т.д. Так получаются разные группы (классы) вещей, подобранные по признакам, которые нас интересуют. Конечно, весь вопрос, в том, не ошибаемся ли мы в определении признаков. Например, если мы мысленно соберём страны в прошлом и настоящем, в которых был или есть король, получим ли мы группу с достаточно общими свойствами?
Второй способ классификации – типологический, мы используем его для классификации культур. Он состоит в том, что мы конструируем модель культурной системы так, чтобы она в своей конструкции воспроизводила основные конструктивные признаки выделенной нами группы реально существовавших или существующих культур. Так, например, инженер-конструктор должен знать, из каких элементов должна состоять башня – не важно Эйфелева или Пизанская. Вот эта гипотетическая башня, состоящая только из обязательных конструктивных элементов и будет, по-нашему, типологическая модель башни.
Конечно, мы может ошибаться в своих оценках, например, значимости тех или иных «конструктивных элементов» существовавших и существующих ныне культур. Мы, люди, рассуждающие о мире, не можем рассчитывать на какие-то гарантии нашей правоты. Возможно, что позже выяснится, что мы ошибочно принимали некоторые признаки за существенные. Но мы имеем собственную логику, и мы её реализуем. Сейчас уже ясно, что нет ни человека, никакой-то инстанции, которые были бы гарантами истинности, таких вообще не существует. И всё, что мы можем предпринять, это развивать собственный взгляд на положение вещей. Поэтому мы должны быть готовы к существованию параллельно иных взглядов и представлений. А дальше посмотрим. Если мы сможем сделать больше других на основе своих подходов, то честь нам и хвала. Но нет запрета и в том, чтобы присоединиться к иным взглядам, если мы разочаруемся в собственных.
Я говорю сейчас о моделях наиболее успешных культур, существовавших в истории человечества. Создание таких моделей это – коллективный труд многих историков на протяжении столетий. Таких моделей совсем немного, но они позволяют рассуждать об истории культуры как своего рода цепочке разнотипных моделей. Да, есть люди, которые протестуют против такого подхода и предлагают другие концепции для описания общественного устройства и коллективного сознания бывшего в прошлом и настоящем. Но я настаиваю на этой.
И вы понимаете, что я беру на себя определенную ответственность перед вами, но вместе с тем не претендую на «окончательную правоту». Вы позвали меня, и я говорю то, что я думаю. Позовёте другого – он м. б. скажет всё по-другому. И это неизбежно. Таково наше время. Это свойство современной культуры быть разноголосой иногда обозначают словом «постмодерн».
Основных моделей всего несколько, их принято называть историческими типами культур, или культурно-историческими типами. Почему историческими? Потому, что, хотя культуры, основанные на разных моделях, часто сосуществовали, всё-таки можно проследить их последовательность. Но эта последовательность не такая, как, скажем, последовательная сцепка вагонов поезда. Здесь иное соотношение: речь идет о преобладании одной из моделей в какой-то период времени. Даже сейчас где-то можно найти общества, построенные по первобытной модели. Но моя мысль состоит в том, что в давние времена первобытная, модель была единственной. И эти времена прошли. То есть, нам приходится говорить о преобладании и преимущественном распространении той или иной культурной модели в то или иное хронологическое время.
Названия этих культурных моделей (структур пространства-времени, картин мира) вам хорошо знакомы. Это 1) Архаика, 2) Древность, 3) Средневековье, 4) Новое время. И на последней лекции мы будем говорить о нашем новейшем времени и характерном для нашего времени способе его самоосознания. Обратите внимание также, что архаическая культура была найдена и осознана в её своеобразии сравнительно недавно, с конца XIX века. До того самой ранней культурной системой считалась Древность, «седая древность». Но после открытия в конце XIX - перв. пол. XX более глубоких исторических горизонтов археологами, следовавшими за мифами (как Шлиман в Греции) или за Библией (т. наз. «библейская археология» в Междуречье), после открытий в Египте памятников, относящихся ко времени до и после возникновения объединенного Египта (в нач. III тысячелетия до н.э.) – после всего этого стало понятно, что до Древнего Египта, Древней Греции, Древней Месопотамии, Древней Индии, Древнего Китая и т.д. на этих землях существовали общества более раннего, архаического типа. И теперь нам следует различать Архаический Египет и Древний Египет, Архаическую Грецию и Древнюю Грецию и т.д. – как принципиально различные, но преемственно связанные типы культур.
Ещё обратите внимание, что все эти названия культурных моделей пустые. Что значит, «средние века»? Между чем и чем они «средние»? Это – не название, опирающееся на свойство, но указание на некоторую промежуточность. То же и «Новое время» - ну, новое, потому что не старое? Но что вы имеете в виду? В этих названиях столько условности, что ориентироваться на них для понимания особенностей именуемого ими – бессмысленно.
Архаика как тип культуры
Что мы там хотим увидеть именно типологически? Устройство – в представлениях архаических людей – их пространства-времени и то, что мы называем термином «герой культуры». Стандартное описание картины мира должно отображать её пространственную и событийную структуру. Когда я говорю «событийная структура» вы уже понимаете, что речь идет о времени. Нам также нужна демонстративная модель персонажа, который реализует свою жизненную динамику, свой жизненный путь в этом культурном пространстве. Это – герой культуры, герой типичной для нее событийности. Вы помните, мы говорили о двух полюсах: о мире в целом и месте человека в нем. Нам нужно представлять себе не только конструкцию, созданную обществом для совместной жизни, но и возможности, предусмотренные в ней для каждого человека.
Тут нужен особый демонстративный персонаж – он может быть похож на человека или на бога (это не имеет значения), эталонный персонаж, созданный специально, чтобы продемонстрировать, как живут в этом мире. Причем, мы понимаем, что они создают такого персонажа не для нас с вами, а для себя самих, чтобы на его примере увидеть и осознать, как вписан человек в мир – чего может/должен хотеть, что он может делать и чего он не может, что – его забота, а что – не его и т.д.
Герои культуры, эти демонстративные персонажи древнегреческой, скажем, мифологии, нужны были самим грекам для описания (понимания ими) их собственного мира. Их герои и боги показывают им, к чему стремиться, что и как делать можно или нельзя, что поощряется и что подлежит неотвратимому наказанию и т.д. Посмотрите на Геракла, на Сизифа, посмотрите на Гильгамеша из шумеро-аккадской мифологии и вы интуитивно уловите о греках или шумерах нечто существенное для них (о чем пишут и в толстых книгах) и, в то же время, такое далёкое от нас сегодняшних.
Представление о мире у тех самых ранних групп людей можно реконструировать по двум основным источникам (не основные, вторичные – это материальные памятники, которые обычно трудно интерпретировать в рамках данной проблемы).
Первый – это мифо-ритуальные практики, которые в сильно деформированном, правда, виде, всё-таки сохранились в фольклоре некоторых народов. Например, в некоторых обществах современной Африки. В первой половине прошлого века антропологи ездили на острова в Тихом океане, где существовали ещё замкнутые общины с представлениями, типологически близкими к первобытным. Или в джунгли Амазонки. Это была нормальная профессиональная практика известных впоследствии антропологов: года на три поехать туда, где что-то ещё сохранилось, выучить язык, зафиксировать практику, истолковать символику и т.д. и получить представление о принципах организации такого раннекультурного общества, об их картине мира и о героях их культуры.
Ну, и второй источник наших представлений о самых ранних культурах – это реконструкции сохранившихся нарративов, например, героических эпосов, которые сформировались уже в эпоху Древности, но – т.к. общественная память очень консервативна – эти тексты сохранили значительные следы своего архаически-мифического происхождения. Конечно, разделение этих временных слоёв – дело исключительно трудное и требует высочайшей квалификации. (Для примера напомню о текстологической работе над Библией, из которой следует, что Пятикнижие Моисеево вероятно формировалось в течение долгого времени, при участии многих людей, и отражает ряд событий в истории древнего Израиля).
Мифическое миропредставление
Какая картина мира удерживается в этих источниках? (Замечу в скобках, что сама эта тема не на одну лекцию, и я надеюсь, что вы, если понадобится, продолжите эту тему для себя самостоятельно). Я сейчас даю только методологический эскиз подхода, что ли. Читаю:
«Мифическое пространство воплощает представление о “своём” мире как о центре, со всех сторон окружённом иным миром (исланд. Мидгард — “мир людей”, буквально: “срединное огороженное пространство”). Необходимость мифологической защиты от “чужого” мира порождает образ “мировой ограды” как воплощения сил Порядка в противоположность иномирному Хаосу. “Мировая ограда” может представляться горами, но чаще всего — рекой, отделяющей мир живых от мира мертвых, или мировыми водами — неиссякаемыми запасами пресной воды и дождя»[5]
Так представляемое центрально ориентированное пространство внутри себя вообще лишено значимых событий. Внутри «мировой ограды» есть порядок, установленный однажды и навсегда. И это установление пространства в начале – и есть единственное и главное событие для людей, которые живут в так понимаемом ими пространстве.
Вы, конечно, скажете, что люди ложатся спать и просыпаются по утрам, идут копать землю, убирать урожай, строить, воевать и т.д., что они рожают детей, женятся, хоронят умерших, так? Нам важно понимать, что в их представлении – всё это не события. Эти люди – в их собственном представлении – делают то, что есть всегда: то, что положено, то, что они делают всегда, потому что так делали их предки. Сама событийность определяется культурой. По их представлениям нет никакого «колеса истории» - всё топчется на одном месте – и это лучшее, что может быть! В этом топтании есть гарантия надежности, удостоверенная опытом, извечная слаженность всех основных элементов коллективной жизни.
Однако повседневные повторы подвергают этот порядок угрожающему разрыхлению. Чтобы воспрепятствовать ему, раннекультурные коллективы проводят систематические мероприятия – ритуальное воспроизведение священного для них акта первоначального установления этого порядка. Я называю это событие – «прецедентальным актом», т.е. таким действием, которое описано в мифе творения, и которое задаёт прецедент, символически воспроизводимый в коллективном ритуальном действии (по словарному определению прецедент - «случай, служащий примером, оправданием для последующих случаев этого же рода»).
Исследователи аборигенов Австралии используют такой термин: «dream-time» (мы бы сказали по-русски «незапамятные времена») в смысле «часы творения» мира или его фрагмента, где расположен коллектив, самого данного коллектива, важных в нём правил и умений и т.п. Это то время, когда всё всё, что должно было произойти значимого, уже состоялось – и теперь первобытный коллектив проживает все последствия всего некогда происшедшего, и оно настолько важного, что оно получает сакральное значение. Сакральное – это сверхценное и вечное, то есть очень важное и существующее всегда.
И дело не только в том, что боги что-то тогда сделали, чтобы образовалась их земля. Прошлое, служащее предписанием к настоящему, касается всех сторон жизни. Например, австралийское племя знает, что в незапамятные времена их предки совершали переход по известному им маршруту. Но это знание – не о прошлом, а о настоящем, т.к. данный маршрут и есть путь кочевья этого племени, воспроизводимый ими из года в год. У аборигенов государства нет, но земля, территория – есть. И связь с ней – мифологически священна.
Для нас важно, что эти мифические представления о Начале привязаны к тому, что сейчас есть. И вся их жизнь – как они её понимают – это бесконечно воспроизводимое возникновение. Это и есть, собственно, жизнь в мифе. Эта повторность породила название «циклическое время», потому что жизнь никуда не продвигается, жизнь первобытных обществ, как они её себе представляют, остаётся всегда в том месте, где они её нашли, и такой, какой она у них и для них возникла.
Для первобытных обществ очень важным условием существования является повтор. И их можно понять. Любое отклонение от повтора – это колоссальный риск. У них нет ресурсов для такого риска. Поэтому всячески утверждается то, что уже протоптано, освоено, испытано. Представьте себе минное поле. Если кто-то удачно прошел впереди. Вы идёте за ним след в след. Они живут – при их отношениях с миром, с природой, при ограниченности их ресурсов – они живут так, чтобы предельно уменьшить риски. Поэтому, повторность и основанная на ней стабильность – естественная стратегия. И она удерживается сакрально-мифологическими представлениями (или, сильнее сказать, убеждениями) и обширной мифо-ритуальной практикой этих людей архаического времени, архаической эпохи в истории культуры.
Время в архаических культурах описывают ещё термином «вечно длящееся настоящее». Вы можете увидеть это переживание времени у маленьких детей. У детей раннего возраста нет не только будущего времени, «завтра», у них нет ещё и «вчера». Они живут в буквальном смысле сегодняшним днем, данной минутой. То факт, что время – это свойство культуры, часто теряют из виду. Нередко нам кажется, что время, как и язык, рождаются сами по себе естественно, «даны нам от природы». Но это не так. Для того, чтобы ребёнок обрёл «вчера» и «завтра», он должен признать для себя важным отличие того, что у него есть в данную минуту, от ситуации в прошлом и того, что он хочет, чтобы было потом.
В этих первобытных образах/картинах мира присутствуют персонажи, которые существуют для того только, чтобы собственным примером продемонстрировать устройство их мира, мира первобытного человека в его важнейших событиях. Например, почти во всех архаических мифах, которые повествуют о начале мира есть образ первобытного хаоса (чаще в виде водной стихии) и акта разделения, отчленения от этого хаоса других сред (воздух и твердь). И кто-то осуществляет это разделение, и кто-то зачинает жизнь в воздухе и на земле – каким-то образом, например, разделением своего тела, части которого становятся вот этими средами – сушей и т.д., или последовательным порождением.
Этих сверхчеловеческих по своим возможностям и по задачам персонажей мы зовём богами. Напоминаю для примера ключевые имена древнеегипетскоцй мифологии: «Нун (Хаос) родил Ра (Солнце, отождествляли с Амоном и Птахом). Ра произвёл из себя богов Шу (Воздух) и Тефнут (Вода), от которых родилась новая пара, Геб (Земля) и Нут (Небо), ставшие родителями Осириса (Рождение), Исиды (Возрождение), Сета (Пустыня) и Нептиды, Хор и Хатхор». Истории об этих персонажах служили не развлечению, но обоснованию отношения людей к основным элементам их мира (к воде, к растениям, к основным видам труда, к общине, к самой жизни и смерти и т.д.) и были образцами построения жизненных отношений (от идеи семьи и структуры родства до правил погребального ритуала). И каждый раз миф удерживает представление о первоначальном построении структур, сохранение которых составляет жизненную задачу архаического коллектива. Персонажи-боги почитаются как давшие начало, это начало символически воспроизводится в ритуале-игре, цель которого восстановить порядок в коллективном сознании, а значит и в самой жизни.
Ещё пример – тотемные предки. Тотемный предок – мифический первопредок рода, задающий ему своеобразие, которое конституируюет отличие данного рода от других. И в этой мифологии мы видим, что основной смысл связан с неким перво-действием, значение которого удерживается памятью коллектива, которая организована системой символов и ритуалов, обращенных к перво-творящему источнику.
Потом, нужно как-то описать пространство в его географических свойствах – как «ведёт» себя Нил, что находится под землёй, что значат эти горы? Все раннеультурные знания оформляются знаниями о богах, положивших начало элементам рельефа, ремёслам охоты, разведения животных, добычи природных ископаемых и т.п. Все знания о мире в мифо-ритуалных культурах удерживаются в форме мифических первособытий, неуклонно воспроизводимых самой жизнью коллектива. Словесная формула: «с тех пор…» - типичнейший оборот речи в «живом» мифическом повествовании.
Другое дело, что когда миф теряет своего носителя, то он превращается в сказку, которая – в отличие от живого мифа – сразу заявлена как вымысел. Превратившись в сказку, миф теряет свою этиологическую функцию, перестаёт свидетельствовать о происхождении мира и его элементов. Сказка свидетельствует о структуре мира, о его упорядоченности, но уже без апелляции к сакральному первоначалу. Замечу ещё, что мы свои собственные мифы также не признаём вымыслом, как не признавали свои мифы наши архаические предки. Только мифы чужие могут быть разоблачены как вымысел, свои – никогда, пока они свои. На наших глазах миф о Ленине – первотворце СССР, самого передового государства на Земле, – ушел в прошлое вместе с Советским государством в 1991 году (со всем его мифоритуальным комплексом, включавшим съезды КПСС и соответствующий годовой праздничный цикл).
Существует традиция порицать миф как ненаучное ложное знание, как бы знание второго сорта. Вы видите, что это ошибочно: во-первых, потому, что научное знание и мифическое знание обслуживают совсем разные области общественной практики. Но мы видим также, что были времена, когда никакой науки не было, и все признаваемые важными знания хранились в форме мифических повествований.
Скажу ещё раз. Основной пафос мифа – повтор, «втаптывание» в существующий след, а поскольку след постепенно затирается, его подправляют с помощью соответствующего ритуала. Ритуал – это мифически мотивированная коллективная церемония, символически воспроизводящая соответствующее первособытие. Смотрите, в этом случае мы находимся в другом типе реальности, чем наша: где действительными являются символические действия, поскольку они удерживают (по их представлениям!) вполне материальные события. Например, символическое прорастание куколки Осириса служило осмыслению крестьянского труда в поле.
По своему глубинному смыслу все ритуалы имеют значение союза с вечностью, где вечность представлена первособытием, которому посвящен ритуал, а участники ритуала – это те, кто становятся символическими соучастниками этого вечно значимого и сверхценного события. Так устроены все ритуалы.
Перехожу к описанию еще одной модели, которая называется Древность.
Древность – это культурно-цивилизационная модель, которая описывает представление людей об окружающем их мире и о себе в нём, но характерная уже для эпохи древних цивилизаций. Что там для нас интересного? Понятное дело: нас интересует, какое там пространство и какая там событийность, т.е. какое время и герой культуры?
Прежде всего нужно заметить, что Древность остаётся глубоко мифологизированной. Разница между мифами архаическими и мифами Древности состоит в предметах сакрализаци, т.е. в том, что тут считается «сверхценным и вечным». В эпоху Древности сакрализуют прежде всего власть.
Рождение власти
Сравним. В архаическую эпоху единство строится вокруг природного начала, пусть очеловеченного, но природного. Род, племя по смыслу основаны на природных родственных связях, это – большая семья. Нам даже не очень важно, являются ли члены племени настоящими родственниками. Нам важно, что понимают себя как родственники. Кроме того, их тотемными предками бывают не только животные, но и даже чаще растения. Представьте себе племя, у которого тотемный предок лилия. Там ничего реально естественного не надо ждать! Для них это как бы баннер, который они поднимают, чтобы обозначить своё единство. Это – символически представленное родство. Но понимают они себя как родственников. И система самоуправления у них построена на родстве – с культом предков, на строгом следовании традициям, на почитании старейшин.
А когда вы переходите к периоду ранней государственности, к эпохе Древности, вы находите там совершенно иную природу единства. Она основана на власти, на сакральности (сверхценности и вечности) позиции владыки и его власти. Мы говорим о них «владыка», потому что более привычные нам титулы «король» и «царь» более позднего происхождения. И справедливо не употреблять их до описания Средневековья.
Древние общества многоплеменные, эти общества сами знают, что они не связаны родством – они больше, крупнее и разнообразнее родственных коллективов, начиная от древних городов-государств, как Ур в Месопотамии, заканчивая огромными Египтом, позже Индией, Китаем и т.п. – вплоть до Рима, тоже, разумеется, Древнего.
Многоплеменные общества не могут управляться теми же способами, что племенные. Например, у разных племён в древних империях – разные традиции. И они их знают, и даже соблюдают. Но, чтобы получилось единство нового (уже древнего) типа, нужен другой принцип единения. Это другой принцип единства мы называем словом «власть», когда есть некая сакральная фигура, которая возвышается над ними над всеми. Тут мы подходим к древней мифологии.
Мифология Древности
Особая позиция владыки образуется посредством его (точнее, её, позиции) мифологизации. Согласно представлениям древних, власть создана путем делегирования её человеку божеством. Из древних единобожие было только у евреев, у других государств этот акт сотворения власти совершал старший бог в их пантеоне. Инициирующий власть прецедентальный акт сопровождался законотворчеством. И в этом смысле Библия показывает нам пример того, как Бог даёт законы людям. Таким образом, законы частично заменяют в древнем государстве (в государстве Древнего типа) традиционный, т.е. традициями удерживаемый способ организации жизни. Власть в Древности – концепция силы, дарованной богом и описанной законами. Ею отменяется верховная сила племенных традиций (наследство Архаики), и вместо них применяются, можно сказать, директивы для установления порядка. И законы теперь – одни и те же для людей равно всех племён и народов, подданных этого владыки.
Впрочем, это не значит отказа от традиций вообще. Просто в Древних цивилизациях традируются иные представления и ритуалы, иные требования и умения.
В Древности, кроме власти, появляется ещё один признак новой цивилизации – письменность. Архаика в письменности не нуждалась, так как всё главное в их обществах транслировалось строго хранимыми традициями. Главное в архаическую эпоху касалось образа жизни. Но то, что мы называем абстрактными знаниями (например, как вычислить площадь обрабатываемого поля или объём зернохранилища, как получить нужный продукт), они в число необходимых не входили, а всё действительно нужное воспроизводилось в процессе самой жизни.
Вот здесь следует очень хорошо вдуматься, когда и почему в Древнем мире появилась нужда в письменности.
Нужда в письменности
Письменность, говорю я, появилась там, где появилось ценимое знание (мы говорим сейчас, информация), которое не может быть сохранено самим ходом жизни, традицией. То, что не включено в кольцо ритуализированных повторений, но считается важным, то должно быть закреплено каким-то иным способом. Вот, например, свод законов, положенный богом Шамашем владыке Нововавилонской империи Хамураппи (ок.1750 до н.э.) сохранился потому, что был записан и многократно скопирован.
Конечно, история знает случаи сохранения в памяти больших эпических и религиозных текстов значительно большего объёма, такие, например, как Веды индуизма, эпосы Гомера или аккадский эпос о Гильгамеше. Но их хранением были заняты специальные институты, которые охраняли традицию. Эти тексты заучивались и зачитывались регулярно при определённых обстоятельствах.
Законы Хаммурапи существовали совершенно новым способом, я бы сказал, не синтетически-целостно, а аналитически-фрагментарно. Иначе говоря, Законы – это не нарратив, не повествование, цель которого удерживать в поколениях определенную картину мира. Законы, это, скорее, универсальный в данном государстве сборник служебных инструкций, обязательный для специалистов, занятых производством судебных решений. Законы не воспроизводятся каким-либо институтом-хранилищем, который был бы занят удержанием и регулярным воспроизведением всего текста (ритуально, по традиции). Напротив, Законы описывают принципиально единичные случаи нарушения регулярности. Поэтому они поддержаны не традицией, а письменной фиксацией.
Если сама власть закона как таковая сакрализована мифом его происхождения, то текст Закона не поддаётся ритуальному (церемониальному) переутверждению. Текст удерживается не мифологическими средствами, а письменно – в рамках впервые в истории возникшей бюрократической среды.
Ещё одна область жизни, которая существует как сумма единичных актов, это область частных сделок. Каждая из них мыслится как единичная и неповторимая, так как имеет четкое ограничение по времени действия. Вот пример такой записи, перевод текста клинописной таблички из Нововавилонской империи 5 в. до н.э.
18.BE, X, 54
Рибат, сын Бел-рибы, раб Эллиль-шум-иддина, добровольно сказал Эллиль-шум-иддину, потомку Мурашу, следующее: «Дай мне в аренду на год рыбные водоемы между местностью Ахшану и хутором Бел-аб-уцура у полей, принадлежащих артели купцов, рыбные водоемы у поля начальника хиндану и рыбные водоемы в местности Бит-нату-эли. За год я уплачу тебе 7г таланта очищенного серебра и начиная с того дня, как эти рыбные водоемы ты дашь мне для ловли, я ежедневно буду класть на твой стол установленное количество рыбы».
Затем Эллиль-шум-иддия услышал его и дал ему эти рыбные водоемы в аренду на год за 72 таланта серебра. Рибат должен платить Эллиль-шум-иддину в год 7г таланта серебра [как] арендную плату с этих водоемов и должен класть рыбу на его стол.
Начиная с 1-го дня [месяца] арахсамну эти водоемы [будут находиться] в распоряжении Рибата.
[Контракт составлен] перед судьями [округа] канала Син Бел-шуну и Умардатом.
Свидетели (имена семи человек), писец (имя).
Местность Бел-ашибшу-икби, 2-й день [месяца] арахсамну 1-го года Дария[1], царя стран.
Печати (свидетелей и судей округа канала Син).
------------
[1]Т.е. Дария II (423 г.до н.э.)
Исследователи обращают внимание на типовую структуру клинописных экономических записей: кто, что, плата, свидетели, дата. Были школы, где обучали письму. О них есть упоминания на таких же глиняных табличках. Клинописное письмо было довольно сложное – примерно 400 знаков. Но – это для особо подготовленных дворцовых писцов. Остальных учили не вообще читать и писать, ученики зазубривали юридически правильные формулы, о которых я только-что сказал. В этом смысле и надо понимать слова о том, что в той Вавилонии было много грамотных жителей.
- Это был как бы бланк.
Совершенно верно. Реже документ о сделке не содержал указания на время. В данном случае, вероятно, потому, что срок последствий сделки не был ограничен:
«Сына Син-нури, по имени Залилум, Бальмунамхе купил у его матери Син-нури. В качестве его полной цены он отвесил ей 11 шекелей серебра. Она поклялась своим царем перед ювелиром Иби-илабратом, перед птицеловом Син-гамилом, перед Варад-Наннаром, перед Син-Эрибом, перед Аху-вакаром, перед Энлиль-шеми, перед Аху-вакрумом, перед Лу-ниншубур-ка, перед Илима-ахи в том, что в будущем не предъявит претензий».
Несмотря на типичность, эти сделки не попадают в обязательную для мифологии цикличность – с постоянным возвращением к «первособытию». Его просто нет. Каждая сделка – событие, у которого есть последствия, но к которому нет возврата. Тут рождается совсем другое понимание времени – линейное. В эпоху Средневековья оно станет доминирующим.
Для меня важно подчеркнуть: стоит выйти из цикличности, как появляется нужда в письменности. И наоборот: появление письменности свидетельствует о единичности. Сама по себе родившаяся с Древностью концепция единичности – уже переворот в культуре. Таким образом, в эпоху Древности соседствуют уже две концепции времени: циклическая (мифологическая) и линейная, из которых первая всё ещё освещена традицией и отнесенностью к Власти. Вторая пока состоит из осколочков, фрагментов времени, длинною в продолжительность частных событий, но за этой второй – будущее, о котором тогда ещё не знали. Пока линеарность представлена короткими отрывками сроков сделок. В Средневековье мы найдем уже линию истории – от Сотворения мира.
Ремесло
Ещё одна область жизни, отделившаяся в Древности от сакрально-мифологической сферы – это технологии. Какой-нибудь мифический владыка, например, в Египте Осирис, в мифическом прошлом научил людей земледелию, виноградарству и т.п., или, в другом случае, в Китае, мифический владыка научил людей строить лодки и копать колодцы. У древних греков, скажем, изобретение колесницы связывали с мифическими фигурами в разных городах-государствах греческого мира: Эрихтоний (царь Афин) изобрёл квадригу или Орсилох Аргивянин изобрёл квадригу.
Таким образом, само ремесло (виноделия или копания колодцев, как и ремёсла письма, добычи ископаемых, плавления металла, строительства судов и т.п.) оказывается сакрализованными, подлежащим тщательному сохранению. То, что важно, то, что общество считает нужным сохранять, получает божественный маркер сакральности (умения богоданного, сверхценного и вечного), и тогда само воспроизведение ремесленного навыка приобретает значение ритуального возвращения к прецедентальному (первоначальному) мифически сохраненному событию.
Повторю ещё раз. Подвергается письменной фиксации: 1) то, что не подлежит повторению в цепочке традирования и 2) то, что, ввиду смены типа цивилизации и, соответственно, утраты институциональной поддержки, может быть навсегда утрачено: языки (словари), медицинские рецепты, вычислительные умения, гимны, эпические нарративы и прочее подобное, что было найдено, например, в записях на клинописных табличках Ниневийской библиотеки Ашшурбанипала II (VII в. до н. э.).
Сакрализация социального: дворец и храм
Столица древневосточного государства – это место, где совпадают пара – дворец владыки и храм высшего из богов местного пантеона. Столицы могут меняться и, кстати, верховный бог может быть тоже иным (если он считается высшим для местного пантеона, куда перемещена столица).
В Древности храмовая деятельность, ритуальность и мифология уже переадресованы: их содержание – сотворение неприродного мира. В центре внимания уже не природное бытие, не география и физика мира, теперь мифическое смыслообразование обращено к миру социальному, к структуре социальных отношений. Теперь уже социальный мир получает сакральную санкцию, воспроизводится средствами мифологизации прежде всего власти и ремесел. Если вы вспомните мифологию Древней Греции, то найдете там богов, освящавших важные умения (ремёсла) – войны (Арес), торговли (Гермес), охоты (Артемида), мореплавания (Посейдон), огненного ремесла (Гефест), правосудия (Фемида), виноградорства и виноделия (Дионис) и т.д. В Древнем Риме их ещё больше.
В этой смене приоритетов виден сдвиг от Архаики к Древности. Плюс письменность и административный способ управления. Плюс появление постоянной армии. В общем это другой уже мир.
И у этого другого мира, разумеется, другие герои. Чем они занимаются? Они занимаются удержанием социального порядка. Вспомните мифы о Геракле или о Сизифе. Там фигурируют боги, чья задача удержать предустановленный, опять же вечный жизненный порядок, наказывая виновных в его нарушении. Да, это тоже мифы, но вся расстановка, весь порядок смыслов уже другие. Это уже Древность.
Этот слом культур, эта древняя культурная революция описывается в древней мифологии в образах битвы богов. Цитирую Википедию: «Из греческой литературы классического периода известно несколько поэм о войне между богами и многими из Титанов./.../ Эти греческие истории о титаномахии являются одним из вариантов в целом классе подобных мифов Европы и Ближнего Востока, где одно поколение или группа богов в целом выступает против доминирующего бога. Иногда Старшие Боги вытесняются со своих позиций. Иногда мятежники проигрывают, и либо изгнаны из власти полностью, либо входят в пантеон. Другими примерами могут быть войны асов с ванами и ётунами в скандинавской мифологии, вавилонский эпос «Энума Элиш», хеттское «Царство на Небесах» о Кумарби, борьба между Tuatha Dé Danann и Фоморами в кельтской мифологии, и смутный конфликт поколений в Угаритских фрагментах».
Боги – основа языка Древности, поэтому основной способ осознания кризиса культуры, т.е. смены культурной системы (Архаика-Древность), выражена образами «войны богов».
Продолжим обзор основных культурных моделей теперь уже в европейский истории. Третья модель, которую мы называем термином «Средневековье», применима прежде всего к тем регионам, где она складывалась. Это – Европа. Европа Западная и Европа Восточная, Византия. Собственно, Средневековье – это как раз становление Европы как культурно самостоятельного региона мира.
Но должен заметить, что делаются, по крайней мере, иногда, попытки по аналогии обосновывать понятие Средневековье для других регионов – Средневековый Китай, Средневековая Индия, Средневековая Япония. В этом случае европейские историки берут типовые признаки, которые в этой модели считаются ключевыми, и ищут их в тех краях, где никогда понятие Средневековья тамошними историками не применялось. Так делают, чтобы использовать хорошо разработанную на европейских примерах модель для описания исторической реальности в других регионах мира. Хронологически эти Средневековья могут не совпадать, но они м. б. близки типологически (вы уже поняли, что термин Средневековье мы употребляем не в хронологическом, а в типологическом смысле). Это сближение, наверное, имеет смысл, если пытаться преодолевать региональные истории ради возобновления исторической картины как общемировой.[6]
Утверждение среденевековой модели культуры-цивилизации в мире можно обозначить условно от первых веков после Римской империи в V веке н.э. до XV века, когда доминирование Средневековой модели на европейских пространствах завершается, учитывая, конечно, что в разных местах ее финал наступал и раньше (в Италии XIV века), и позже (Англия XVI в.).
Понятно, что само название эпохи ничего не говорит о существе дела. А скорее говорит о том, как люди, которые стали использовать это название, относились к самому предмету. Речь может идти пока только об их чувстве обновленного времени. Они считали уходящий период в цепи времен неубедительным и даже ошибочным, всего лишь промежуточным («средний век») между «высоким» античным временем (эпоха римской и греческой Древности) и тем, которое для них наступило к середине второго тысячелетия и ощущалось ими по некоторым важным для них признакам как обновление, радикально отличное от недавнего «промежуточного» прошлого.
Как бы то ни было, реальный «средний век» продолжался долго, в зависимости от места от 500 до 1000 астрономических лет. У Средневековья был вполне отличимый облик, собственная культурная модель, которую мы сейчас обсудим.
Средневековая двойственность
Вы помните, что, говоря «пространство», мы имеем в виду порядок субординации и координации (соподчинения и подчинения) в структуре коллективной (общественной) жизни, её устроенность – в человеческом и мировом, космическом и мифическом смыслах. Далее, нам важен порядок чередования значимых в той жизни событий (это – «время») и фигура образцового, типового действователя (говорят еще - актора) в этом пространстве-времени, которого мы называем «героем культуры», как он там существует? Это – главные, ключевые вопросы, с помощью которых мы обращаемся к реконструкции любой культурной модели.
Главная особенность средневекового пространства состоит в том, что оно двухкачественное. Древний космос был однокачественным: люди и боги сосуществовали в одном мире, в одном космосе, за пределами которого и помыслить ничего было нельзя. Греки не могли себе представить такой безумной абстракции, что за пределами мира было бы еще что-то. Это же логически абсурдно! На то они и пределы – в полном смысле этого понятия. Как нечто может быть «за пределами» мира? Либо это не за пределами, либо… И это естественно так думать людям, весь опыт которых говорит им о границах вещей. Можно, например, понять, что такое другой город, «за пределами» города, но космос «за пределами» космоса немыслим, это противоречит опыту и логике, в которой этот опыт оформлен.
Единственность Космоса кстати, порождала ряд соображений, которые позволяли допустить его шарообразность: Космосу некуда перемещаться, ему не нужно манипулировать, есть, пить и т.д., следовательно, ему не нужны конечности и отверстия, присущие организмам, ему не нужно принимать форму, удобную для пребывания среди других вещей. Логично!
Здесь же, в средневековой картине мира мы сталкиваемся с такими вещами, которые на естественный логический ум ложатся очень плохо.
Прежде всего, двухкачественый мир. То, что мы обозначаем как миры «земной» и «небесный». И эта его бинарность, его двойственность обнаруживается во всех основных представлениях, сколько-нибудь существенных для этого мира. Ну, например, человек есть непостижимое совмещение двух начал – тела и души. Или музыка, которая бывает языческая, животная, земная – и небесная, благостная, свидетельствующая о совершенстве небесного.
Если всё в этом мире двойственно, то и время в нем тоже двойственно. Оно разнокачественное: время земное – это время событий, которые как-то следуют одно за другим; земное время имеет начало и оно, как всё, что имеет начало, обречено иметь конец. И есть другое, внеземное время, в котором ничего не происходит, т.к. всё там уже есть как надо, т.е. времени – как чередования событий – как бы и нет. Это – вечность безначальная и бесконечная.
Классическое Средневековье – это период истории, когда не просто люди религиозны, не просто люди верят в Бога; суть в том, что их система веры объясняет им (их) мир. То есть их «представление о мире и месте человека в этом мире» организовано христианством. Всё классическое Средневековье держится на христианской мироконцепции. В этом и состоит главное отличие Средневековья как особо культурно-исторической эпохи, от других эпох, когда христианство существовало (оно и сейчас существует) как религия, но объяснение мира («картина мира») в несредневековые времена зиждется на иных основаниях.
В позднюю Античность – первые века христианства – разработкой христианской мироконцепции занимались философы, их называют Отцами Церкви, из которых самый знаменитый Аврелий Августин (354-430). Концепция, кроме глобальных, должна была учитывать множество вполне практических вопросов, например, о смысле труда: зачем нужно трудиться?
Вы помните, что в Античном мире труд был делом рабов. Человеческое достоинство никак не согласовывалось с трудом. Конечно, свободный человек мог делать любую работу, хоть землю копать. Трудом деятельность становилась, если она была совершена по чужой воле, и/или была источником существования. В Древности зависимые трудились ради жизни, свободные могли заниматься любой деятельностью ради удовольствия.
Но, с закатом Античности и наступлением эры христианского братства и равенства, нужно было придумать заново, почему свободный человек должен работать, не унижая этим своего достоинства. Рассуждения были примерно такие. Во-первых, трудиться нужно постоянно, чтобы Дьявол не мог застать человека в безделье. Он придет, чтобы овладеть твоей душой. Но если ты занят, Дьявол увидит, что ты занят, и уйдет. Люди ещё помнят, что работают только подневольные, а им объясняют, что надо смотреть на вещи по-иному. Например, что физический труд полезен для здоровья.
Несколько столетий, в основном, до V века это всё выстраивалось в новую систему взглядов на мироустройство, отношения людей к миру, к другим людям, к себе самим. Всё это намного шире, чем если бы это был просто религиозный культ. Это была культурная система.
И сама идея двумирности была продуктивной: хаотическое разнообразие мира, которое разочаровывало людей Поздней Античности, могло быть преодолено единобожием. Кроме того, вненаходимость Творца, была и условием, и признаком его вечности, а значит, и незыблемости земного бытия согласно Его воле – до наступления Последнего дня земного мира.
Трансцендентность, иерархичность и телеологичность
Но, с другой стороны, и по этой же причине, основной интеллектуальной проблемой Средневековья оказывалось как раз единство этого двойственного мира. Тут я напомню вам несколько ключевых идей, с помощью которых это единство пытались в ту эпоху помыслить, мысленно связать эту двумирность в одно.
Во-первых, иерархичность мироустройства. Миры не рядоположены, а соподчинены. Небесный мир выступает как бы идеей, схемой, образцом, достижимым или недостижимым в материале земного мира – неважно. То есть Вечный мир полагается как бы «структурным прообразом» земного, временного. В этой схеме вечность олицетворена образом Бога, а временность – человека.
В период зрелого Средневековья (XIII век) единство мира пытаются понять как единую структуру, систематизированную в образе «лестницы бытия». Обращаю ваше внимание на замечательную книжку профессора Михаила Абрамовича Барга «Эпохи и идеи».[7] Она вышла как только это стало возможным, в 1987 году, за год до смерти автора. Там можно прочесть о «великой цепи бытия» и о страсти к систематизации, которая охватила познесредневековую мысль. Цитирую очень сокращенно (стр. 118):
«Начиная с вершины вниз на девяти ступенях (звеньях) «цепи» располагались три «класса» ангелов (в каждом из них по три разновидности данного «класса»): серафимы и херувимы — ближайшие к богу, архангелы и ангелы — ближайшие к человеку. /…/ Сфера Луны образует разграничительную линию между небесами и землей. Все, что ниже ой линии, состоит из «земных» элементов и поэтому изменчиво, несовершенно и подчинено упадку и исчезновению. /…/ Строго иерархическим рисовался способ упорядочения всего сущего и в мире подлунном. Если рассматривать его снизу вверх, то мы окажемся свидетелями иерархии атрибутов. Миру неорганическому (как бы мы теперь сказали) присущ лишь один атрибут — существование; миру растений помимо него еще свойствен атрибут питания; миру животных кроме двух упомянутых — еще и атрибут ощущения и движения; наконец, человеку сверх всего — еще и атрибут разума. Этим определялось особое положение человека в данной «иерархии», он связывал воедино оба его начала — духовное и материальное, божественное и земное. В этой «цепи бытия» нет перерывов, нет «пропусков».
Кроме прочего, интересно заметить, что система космоса, разработанная позднеантичным астрономом и математиком Клавдием Птолемеем (II в н.э.), была всё ещё актуальна в средневековую эпоху.
Во-вторых, идея трансцедентности Небесного мира – земному. Это значит, что высший мир находится за пределами чувственной досягаемости. Представьте себе, что вы в театре. Происходящее на сцене зависит не только от актеров, но и от тех, кто находится за сценой и кого вы никогда не видите: драматург, режиссёр, сценограф, костюмеры и другие работники театра. То, что мы видим, отражает замысел тех, кто «за сценой». В средневековой двумирности можно заметить что-то подобное: «сценарист» находится вне наблюдения, но происходящее является реализацией его проекта. И о нем можно заключать, наблюдая происходящее.
Третья идея – телеологичность, целезависимость. Это идея целевой причинности, тоже по происхождению античная. В Новое время привычно искать причины в предшествующих обстоятельствах. В Древности причину видели также и в том, ради чего вещь или событие существует. В средневековой концепции ожидания Страшного суда именно цель существования земного мира – предуготовление к финальному событию земной истории, конечному «возвратному» переходу – задаёт человечеству основной смысл существования.
Завершенная направленность времени
С точки зрения этой мироконцепции, человечество возникло вследствие грехопадения первого человека Адама. То есть, начало человечества пребывало в Божественной вечности. Грехопадение было событием, из-за которого Бог создал земное бытие, чтобы туда изгнать первых людей. Это и есть начало земного фрагмента существования человечества. Далее человечество существует в трудах и муках, как ему положил Бог за грех Адама и Евы, но не знает о том, чью волю и почему исполняет. Не знает также и о том, что у страданий есть целевая причина. Всё это открывается Словом Божьим, которое принес людям Его Сын. Тут тоже возникли чудеса, связанные с пересечением двух миров: явился Бог, но в облике Сына, который родился у земной женщины, но зачатый непорочно Духом Святым и т.д. И это – поворотный момент истории людей. Теперь они знают цель земной истории людей, условия своего освобождения от неё и возвращения в божественную вечность, пройдя через Суд Его. Так люди (христиане) получили средство рефлексии, понимания себя и смысла своего существования. Земная жизнь Бога в Его Сыне – модель человеческого существования, задающая образец и смысл каждому: это осуществление христианских ценностей в земной жизни и посмертный переход к вечности.
Двумирность же не навсегда, в конце она вновь сомкнётся в вечности. При этом, заметим, что конец истории совпадает со её начальной точкой: изгнание из Рая завершиться возвращением в Рай.
Такова историческая концепция Средневековья. Она представляет собой круг, цикл, напоминающий нам о циклах мифологических. Но новость в том, что цикл этот только один, и значит, каждая точка на этом пути человечества проходится им только один раз. Так Средневековье вступило в линеарную концепцию времени, в которой есть начало и конец (пока совпадающие), и которая знает только одно направление.
Средневековый цикл состоит из событий («время - это порядок чередования значимых событий»). А событие – это явление уникальное, которое 1) происходит только один раз и 2) меняет ситуацию так, что обратное движение или повторение данного события уже невозможно. По этим критериям изгнание из Рая – событие, явление Христа – событие. Финал тоже произойдет однократно. Мы видим мир, основанный на однократных событиях, из которых предшествующие задают смысл последующим.
Мы с вами привыкли мыслить историю линеарно. Вот здесь в Средневековье линия времени начала складываться.
Теперь мы видим, что разные культурные модели – это по-разному устроенные пространства событийности. Однако, различия между ними не исключают унаследования. И всё это вместе образует ткань и смысл человеческой истории, какой мы видим её сейчас.
Каждую культуру можно рассматривать как своего рода проект. Помните, что «цели лежат в культуре»? Поскольку культура содержит представление об истинно должном, т.е. о том, какой должна быть правильно устроенная жизнь (соответственно данной культуре – правильно), то общество этой культуры видит разрыв межу тем, что есть в наличии, и тем, что на месте этого должно быть. Так, удерживая целеполагание, мотивируя людей к созиданию лучшего (по их мнению) мира, составляющие культуру коллективные представления создают напряжение, «электричество» жизни.
С этой точки зрения европейское Средневековье можно рассматривать как проект, порожденный христианским сознанием народов – с соответствующими целями и способами-путями их достижения.
Кризисная ситуация
Начнем с того, что христианство появилось в Древнем Риме на восьмом веку от его основания и спустя 3-4 тысячи лет существования древних государств на Востоке Средиземноморья. И всё это время Древний мир был языческим. Таким образом, мы сейчас обсуждаем переход, исключительный во всех отношениях и радикальный.
Христианство объясняет, что явление Бога людям в лице Его Сына, положившее начало новой религии, произошло по его свободной воле. Захотел – сделал. Но наш вопрос в том, почему был выбран именно этот момент. Приходится обсуждать этот вопрос уже вне рамок религии, потому что в религиозной постановке этот вопрос был бы просто абсурден. Но как культуролог я могу назвать Единого Бога концептом и обсуждать, почему этот концепт сложился исторически именно в это время.
Ситуация такая. Рим за сотню-другую лет до возникновения христианства (тут точность дат нам даже помешает, эпохи не датируются годами) приближался к своему историческому максимуму – и территориальному, и максимуму своего богатства и благополучия. Он стал настолько большим и разнообразным (территории, провинции, народы, структура общества), что вынужден был совершить переход от классической для него республиканской формы правления – к государству-империи, то есть к форме, типичной для Древнего мира. Предшествующие полтысячелетия Рим гордился своим исторически «новым» республиканизмом, который отличал его от «старых» древневосточных империй, таких, как Ассирия, Вавилон, Персия, Египет (речь идет о Востоке Средиземноморья). Но вот пришлось свернуть к давно известному, т.к. никто не знал другого способа управляться с этим огромным хозяйством – от Египта до Британских островов и по обе стороны Средиземного моря – от Сирии до Атлантического океана.
Но проблему создавали не только пространства и трудности коммуникации. Менялись основные структуры, способные связывать людей в общество. Основой общественной связанности в древнем античном (греко-римском) мире была полисная общность. Полис – соседская община числом примерно в 2000 человек. Историк Георгий Кнабе говорил, что полис должен был быть такого размера, чтобы с соседнего холма вы могли бы охватить его взором целиком. В селе, вы знаете, отношения регулируются личными связями: все всех знают, все всё видят, поступают как принято, а полисном случае – ещё и как решено на общем собрании. Для отдельного человека полис был, кроме того, и банком, и страхователем – основой будущего благополучия его, его семьи, его детей.
Когда полис разрушается, то это значит, что разрушается самоуправление: люди по-прежнему живут рядом, но решения принимаются в другом месте. Империя, формально сохранив полисы, в большой степени обессмыслила полисное самоуправление, перенесла обеспечение общности на уровень центральной власти (сакрализация власти, централизованный чиновный аппарат, единое гражданство, государственное законодательство и налогообложение, наемная армия и т.д.).
С усилением отдаленного имперского центра люди постепенно стали понимать своё достоинство не в рамках полисного, а в рамках имперского пространства. Так складывалась совсем другая общность. В ней каждый человек должен был приобрести новое понимание себя: как равный с другими в гражданстве, в своих человеческих качествах и в своём подданстве. Причем, эти «другие», с которыми утверждалось его равенство, ему лично уже были не известны. Так общность становится абстрактной. И власть становилась далёкой и тоже абстрактной: власть императора представлена человеку через посредника – чиновника. Представление о достойных и недостойных поступках, которое раньше определялось полисным общежитием, теперь как бы «подвисла» без жизненной опоры. Мораль теперь тоже должна было стать абстрактной – не зависящей от соседских и других личных отношений. То есть поступок хорош не потому, что он хорош для нас, а потому, что он таким в принципе должен быть.
Мы видим, что в этой перемене и цивилизационных структур, и, одновременно, представлений римлян о (римском) мире и себе в нём, присутствуют все черты кризиса культуры. Напоминаю, что кризис – это проблемная ситуация, имеющая внутренние причины. Она вызывает боль и растерянность. «Привычки отцов не годились, а новых привычек не было», - так описал человеческое ощущение этой общественной ситуации литературовед Михаил Гаспаров.[8] Причем, как в случае всякого цивилизационного кризиса, решение проблемы позаимствовать неоткуда, нужно придумать своё.
Преодоление кризиса христианством
Выход нашелся самый неожиданный – в переходе к новой религии, христианству.
Первые века христианства – это как раз последние века Римской империи, которая шла к своему очевидному и неминуемому концу. Но римлянин не мог представить себе иного мира, чем тот, который он унаследовал и которому принадлежал. Значит, предстоял конец света. Поэтому предложенная христианством идея близкого конца света и спасения верой показалась римлянам вполне уместной и здравой.
Что сделали христиане, философски говоря? Это – очень важный ход во всяком кризисе. Кто-то должен прийти и изменить… диспозицию. Христианин не говорил, мол, утешьтесь, ничего плохого не произойдёт, с миром ничего плохого не случится: вот мы ещё вот это сделаем и вот такую реформу – и всё будет ОК. Христианин сказал иначе: «вы правы, Рим и мир подошли к своему концу». И это был совершенно другой заход.
Суть его в том, что да, «дело плохо, но это и хорошо», потому что мы знаем, что, если мы будем делать так, и так, и так, то нам удастся перескочить через этот финал. Прежде всего мы должны принять свою вину за конец света, потому что мы действительно, во-первых, напортачили (тут следует суровая критика морального разложения римского общества.), а, во-вторых, просто не взяли в толк того, чему нас только-что научили. Пришел же вот тот Единственный, всё объяснил, и объяснил, в чем спасение (вы помните, что христианство – религия спасения?). Ну, так, давайте! Спасение заключается в том, чтобы уже здесь и сейчас начать жить так, как мы будем жить в ином, совершенном мире. Уже сейчас устанавливаем между собой в этом мире отношения, соответствующие чаемому будущему. На языке культурологии это называется установить культуропорядок, способный удерживать иное культурное пространство.
Это проект. В данном случае – проект пересечения границы конца света.
Между прочим, сама по себе идея тотального конца света кажется дикой нам, но не древним. Потому, что, во-первых, она родственна основной для Древности идее цикличности в природе и человеческом мире, а, во-вторых, образ периодической гибели космоса в огне уже присутствует у античных философов (например, у Гераклита, Эмпедокла, Зенона, у Сенеки). То есть, для них это было нормально представить себе, что да, циклы гибели и возрождения – они же видны во всех природных процессах, это «Ewige Wiederkehr» – «вечное возвращение» (нем.). Так же и у христиан. Но только они изобрели способ преодолеть эту роковую границу, зная заранее, с Его слов, что нужно делать. Вот, в чем первоначальная новизна христианской идеи: принять реальность конца и сделать новый проект.
К чему это я? К тому, что действительно Рим пал (в V веке н.э.), мир радикально изменился, социальный порядок разрушился, число людей сократилось, потому что экономика пала, рождаемость упала больше чем в половину, население территорий Риской империи восстановилось только спустя столетия, но жизнь продолжилась.
Жившие после Рима нуждались в какой-то культуре (мы договорились что без культуры людей не бывает). Но культура предполагает коллективную уверенность в том, что вы живете правильно, так, как должно быть. А только-что случилась катастрофа, которая наглядно показала несостоятельность античного культуропорядка: в конечном счете именно падение Рима окончательно опровергло прошлый культуропорядок.
Хотя образованность римская чисто технически ещё долго сохранялась и весьма ценилась – правда, в узких кругах, но это была, можно сказать, «позитивная образованность»: латынь, какие-то знания о животных, растениях и минералах, знания тогдашней математики, географии и начал астрономии. А античная концепция мира, включающая представление о многих богах, была вытеснена совсем другой концепцией мироздания (представлением о происхождении мира, его устройстве и его грядущей судьбе), в центре которой было представление о Едином Боге-Творце, но трансцендентном, то есть существующем вне и до мира.
Я чуть-чуть отклонюсь. Для того, чтобы мир был устойчивым и целостным, при том, что вообще всё подвержено тлену (даже Римский мир рухнул), нужно самую важную часть поместить в особый «холодильник», куда-нибудь туда, где ничего не портится. Эту важнейшую часть мира помещают в трансцендентное пространство – туда, где нет времени. Как бы ключик от благополучия земного мира находится в… сейфе. В вечном сейфе. И это – в своём роде решение проблемы, которая исторически «только-что» висела над головами людей.
Моя задача сейчас показать вам, что утверждение христианства – вещь не случайная.
Христианство ответило определенным вызовам времени. Мы описываем ситуацию, вызвавшую к жизни христианство, как кризис культуры. Это новое учение решало основные задачи, которые вообще всегда стоят перед всякой культурой, образуют её содержание: объяснить мир, его устройство, его прошлое, настоящее и будущее и место человека в этом мире.
Но это не делается по мановению руки, сразу. Превращение раннего христианства из «религии перехода» в культурную «систему существования» потребовало нескольких столетий. Героями этого времени были так называемые Отцы Церкви – богословы и церковные деятели, которые составили основной вероучительный и философский канон христианско-средневековой культуры. Эти по-римски образованные люди думают над тем, как обратить веру в Христа в контексте перехода – в мирообъяснительную, в этическую и эстетическую систему систематического общественного бытия.
Пока существовал Рим, христианство было сначала оппозиционной этической системой (по-современному, андеграунд), потом – одной из разрешенных религий Империи. Но после падения Рима возникает запрос на новую культуру, и христианство становится доминантной мировоззренческой системой. Отцы Церкви, в сущности, разрабатывали, придумывали, обосновывали этот новый культурный мир. Они придумывали ответы на миллион житейских вопросов. Например, как уже упоминалось, вопрос о позитивном отношении к труду, который в Риме был рабским занятием. Но в то же время они придумывали, как совместить трансцендентную реальность с земной. И троичность Бога надо было придумать и отстоять. Позже надо было решить, можно изображать Бога или нет (борьба иконоборчества и иконопочитания в Византии VIII-IX вв.). Тут длиннейшая и драматическая интеллектуальная история, включавшая, кстати, борьбу с ересями, которые сами по себе были вполне обоснованы интеллектуальной традицией Древности и практическим житейским опытом.
Подчеркну ещё раз, что христианство можно рассматривать в двух плоскостях: как религию (одну из религий) и как уникальную культурную систему, лежавшую в основании европейского Средневековья. Уникальную в том смысле, что до неё ничего такого не было, а после её возникновения обратный ход был невозможен.
Дискуссия о возникновении христианства
- Если христианство возникло из внутренней потребности Римской империи, почему было такое противодействие и тяжелое внедрения этой системы?
- Это было покушение на привычный порядок.
М.Н.: - Я не хотел углубляться в историю возникновения христианства, но раз есть вопрос… Сначала власти считали христиан диссидентами и заговорщиками. Основная властная концепция состояла как раз в консервативном подходе, согласно которого кризис – это результат ошибок управления, ослабления традиционной веры в своих исходных традиционных автохтонных богов. А эти что творят? Собираются тайно, молятся неизвестно кому, ждут конца света… это же нарушение многовековой и некогда успешной (!) практики. Не будем забывать, что за Поздним Римом три тысячи лет язычества.
- Меня смущает, что именно в Римской империи родилась новая религия, а не у варваров.
- Так это же Римская империя ощутила кризис и страх конца. Варвары ничего такого не думали.
- Но христианская идея была изначально враждебна римской традиции. Почему мы здесь рассматриваем это как лекарство? Как прививку от инфекционной болезни?
М.Н.: - Когда наступает растерянность, выдвигаются разные предложения. Это теперь мы может назвать то из них, которое получило окончательное преимущество. Причем, римские крестьяне дольше держались традиционных взглядов. А горожане, и при том, не бедные, как нас учили по канонам марксизма, а как раз состоятельные и образованные – раньше других почувствовали кризис и стали опробовать разные инорелигиозные идеи (я имею в виду расцвет различных религий и культов, происходивших из римских провинций).
Теперь, учтите, что преследование христиан, и их жертвенность, весьма героизированная историей церкви, относится к первым векам ещё не институализированного христианства. Затем был Медиоланский эдикт 313 года, которого никто не видел, но считается, что он был и содержал историческое решение имп. Константина признать христианство в числе законных религий Рима.
По сути своей язычество веротерпимо. Стоит же до наших дней в Риме Пантеон Флавиев с нишами для идолов разных богов! И, если бы иудеи не уперлись в своё единобожие, в запрет на изображение Всевышнего, в своё нежелание признавать сакрализацию умерших императоров и правила государственного почитания живых и т.д., то проблемы бы с ними (и, соответственно, с ранними христианами) тоже бы не было. Но, конечно, это был бы не иудаизм.
Сто с лишним лет понадобилось на кристаллизацию самого христианства, если отсчитывать от Рождества Христова, а это сложное наложение мифологического на историческое. Христианские общины исторически «нащупываются» только во втором столетии н.э. Во II-III столетиях римская государственность с переменным успехом борется с кризисом и видит в христианах своих противников.
Может показаться удивительным и нелогичным, что всё это время христианство приобретает всё больше сторонников среди людей разного состояния, как в Италии, так и провинциях. Это значит, что и сам кризис, и спасительность христианской идеи кажется очевидными всё большему числу жителей империи. Всё большее число людей предчувствуют конец и ищут, на что можно надеяться.
Власти делают вид, что с проблемами можно справиться, стоит только принять верные административные решения. Например, разделить империю на две части – на Восточную и Западную римские империи, с двумя столицами Римом и Константинополем и двумя императорами. Ничего себе, да? Это, как оказалось, символически предопределило историю Средневековья на последующую тысячу лет. Часть народов наследовала затем Восточную, а другая часть Западную Римскую традицию. Из нее выросла средневековая Западная Европа.
Шел процесс, исход которого был тогда совсем не очевиден. Но со временем всё большее число людей становились участниками этого процесса, и наступил момент, когда власти официальным признанием христианства вынуждены были реагировать на изменившиеся обстоятельства. Им не нужен был серьезный внутренний конфликт на почве религиозно-идейных разногласий.
Ещё раз. Говоря «христианство», мы балансируем между двумя полюсами: христианство - это 1) религия (культ Христа), и 2) культурная система Средневековья. Таким оно начинает выглядеть после V века «от Рождества Христова», после конца эпохи патристики, после Аврелия Августина – последнего из Отцов Церкви. О первом полюсе не будем. А о второй стороне христианства сейчас поговорим.
Беру из знаменитого американского культурологи Клиффорда Гирца определение религии, которая у него «система символов, которая способствует возникновению у людей сильных, всеобъемлющих и устойчивых настроений и мотиваций, формируя представления об общем порядке бытия и придавая этим представлениям ореол действительности таким образом, что эти настроения и мотивации кажутся единственно реальными».
Если вы помните определение культуры, с которого мы начинали, то вы можете видеть почти полное совпадение с тем, как Гирц характеризует религию. И мотивацию, и картину мира, и единственность миропорядка («представление об общем порядке бытия») – здесь всё это можно узнать. В чем дело? А в том дело, что у Гирца перед глазами религия как культурная система. Конечно, у Гирца были свои задачи /…/
- А как взаимодействуют эти два полюса: культ и миропредставления?
М.Н.: Вы правы, задавая этот вопрос. Но я полагаю, что моя задача состоит только в том, чтобы подчеркнуть сосуществование этих двух полюсов в их относительном различении. Одно дело, когда аккуратно одетая женщина ждет трамвая, чтобы поехать в день праздника в храм, где она исполнит все предписанные традицией обряды, не задумываясь о большем. Другое дело, когда богослов ищет способ понять и описать, скажем, трансцендентность Бога и говорит нам о соответствующем мироустройстве и о положении человека таком «единственно реальном» мире. Но, дальше этой постановки вопроса я не иду. Дальше – профессиональная область религиоведов.
И вот тут пора напомнить вам, что история идет, и после падения Рима в V веке в мире появилось первое христианское государство.
Первое христианское государство (Византия)
Сразу оговорюсь относительно парадокса названия. Имя той средневековой страны, которым её сейчас называют, не совпадает с тем, каким пользовались её жители (так, кстати, бывает). Они знали о себе, что живут в Восточной части Римской империи со столицей Константинополь, и называли себя ромеями («римлянами» - в греческом произношении). Имя Византия появилось после окончательного разгрома этого государства – в память о древнегреческом городе Византий, на месте которого был учрежден столичный Константинополь, официально переименованный в XX веке турками в İstanbul (Стамбул).
Византийцы понимали себя как римляне, которые живут в, как говорится, «отредактированной и исправленной» версии Римской империи, а именно, в христианской империи. Вот, то направление, та интенция, тот тренд, который мы находили еще в классической Римской империи, после её падения реализуется в этой новой стране. В VI веке Византия испытала огромный подъем, который был пресечен в следующем столетии появлением на её рубежах исламо-арабским нашествия – с потерей городов и земель. В результате арабо-византийских войн VII века Византия лишилась большого количества унаследованных территорий на востоке и юге: Палестины, Сирии, Армении, Египта, Северной Африки, Кипра, Крита, Сицилии, части Малой Азии.
Но в VI н.э. веке Византия, на фоне разгромленного и варваризованного западного римского мира, - эта, не тронутая варварами, Восточная наследница Рима, - отличалась упорядоченностью и богатством, а Константинополь был город, наименее затронутый историческим катаклизмом, самый большой тогда город в мире. Вавилон тогдашнего мира. Или Нью-Йорк, если пользоваться современными сравнениями. Понятно, что цветущий Константинополь рождал желание пограбить, «отщипнуть» сколько можно, привлекал варварские нашествия – кстати, вплоть до Четвертого крестового похода в самом начале уже XIII века.
Так вот, Сергей Аверинцев, который был христианским философом (в советское время так не говорили, считалось, что он занимается просто ранневизантийской литературой), пишет: «Византия, христианское государство, государство христиан и для христиан, это – христианская империя, Богом охраняемая и защищаемая, исполнительница Божественных предначертаний и орудие спасения человечества».
Смотрите внимательно, тут есть проект. Мало того, что империя понимает себя как христианская община, у неё ещё есть ответственность перед остальным миром: спасти, включить всех в состав христианской общины. «Включить», вы сами понимаете, слово тут дипломатическое: святое дело даёт право на насилие, войну и т.д. Итак, налицо полный комплект представлений о мире, об обществе, и себе в нём – всех вместе и каждого в отдельности, и формулировка основной задачи – создания христианской цивилизации. С самого начала христианство было проектом, проектом кризисного перехода. Но со временем историческая ситуация изменилась, и проект был изменён (стал масштабнее, богаче идеями и более земным), стал проектом цивилизационным.
Сейчас я перескакиваю, потому что история Средних веков не входит в мои планы сегодня.
Падение Византии на самом деле случалось несколько раз, но в окончательно уже остатки Византии пали с разгромом ее столицы, Константинополя, турками в середине XV века. Год падения великой средневековой державы (1453) часто принимают в качестве символической границы, после которой историки культуры видят уже новую эпоху в Европе, эпоху Возрождения. У самого факта падения Константинополя оказалось много исторически значимых последствий. Одно из них состояло в эмиграции образованных константинопольских греков в Италию, вследствие чего итальянское Возрождение добавило в сферу своих интересов к «своему» древнеримскому прошлому – прошлое древнегреческое. Этим замечанием я хочу напомнить, что культурно-исторические процессы происходят усилиями и интересами вполне реальных людей. Мы можем обсуждать их концептуально, но в истории они происходили вполне материально. Эмигранты из Греции знали язык и источники, которых итальянцы не знали. Но узнали и увлеклись. И классических языков стало (и до теперь есть) два. С приездом греческих интеллектуалов началась вторая стадия итальянского Возрождения.
Закат Средневековья
Важно помнить, что закат Средневековья длился долго. Кульминация этой эпохи приходится на XI-XII века, после которого ряд тяжелых симптомов свидетельствовал о разрыхлении культуры. Суть ее в том, что, как иногда бывает, по мере осуществления проекта историческая реальность претерпела такие большие перемены, что управлять ею с помощью уже отработанных правил и принципов оказалось невозможным.
Например, Крестовые походы. С одной стороны, в них воплощена новая способность европейцев впервые выйти за пределы своей территории. В каком-то смысле это свидетельствует о достигнутой энергии и организиванности. С другой стороны, у походов есть ряд причин, каждая из которых может быть названа проблемой. Вообще, такие масштабные явления как Крестовые походы не могут иметь одну причину. Обычно они бывают движимы совпадением ряда причин и мотивов.
Да, конечно, это грабительские походы (материальный стимул). Но в то же время это – акции миссионерские, цель которых распространение христианства (моральный стимул). Социальная проблема в этом пучке причин состояла в том, что впервые после падения Римской империи свободные земли были заселены, сложилась плотная сеть феодальных отношений, и появился слой людей, не имевших возможности просто так найти землю для своего хозяйствования. По тем правилам жизни, которые тогда существовали, завоевания земель у мусульман на Востоке казались справедливым и быстрым решением проблемы.
В этих походах ощущалась победность. Во-первых, способность Церкви и Власти организовать людей. Во-вторых, к XI-XII вв. устанавливается зрелая феодальная система. И это тоже победа порядка над хаосом переходной эпохи. Причем, порядка универсального, пригодного во всем.
Например, принцип феодального совладения распространяется на брак, который понимается как союз сюзерена и его вассала. А процедура бракосочетания есть воспроизведение общепринятого в средневековье ритуала принесения оммажа, выработанного, правда, для заключения другого, поземельного союза. Когда я говорю, что культура – это система, я имею в виду, что её основные принципы пронизывают её насквозь. Рукоположение в Церкви – оммаж. Привилегии цехам – оммаж.
- И даже Папа – наместник.
Совершенно верно. И, если быть последовательными, коронование Карла Великого в Аахене – тоже оммаж, принесенный Богу как вассальная присяга короля. Оммаж – один из сквозных мотивов в культуре Средневековья. Мотив, который пронизывает всю ткань общества скрепляет культуру. Делает её иерархичной, целостной и прочной. Насчет иерархичности, помните, что "вассал моего вассала - не мой вассал"? Здесь лестница вассалитетов. Это – принцип, который пронизывает всю ткань общества. Так образуется единство культуры, её системность.
Прочность культуры – это очевидность её принципиальных основ. Это когда люди просто не представляют себе иного способа организации жизни, когда они убеждены в его единственности и неизменности. Когда все согласны, все понимают, что так правильно, и иначе нельзя. С учетом всего этого не трудно понять чувство триумфа, достижения, скажу даже оптимизма, которое присутствовало в средневековом обществе периода его высшего расцвета. Установлен правильный порядок!
А дальше начинаются интересные вещи.
Перерастание Средневековьем самого себя
Крестовые походы, вы помните, закончились полным отступлением и поражением созданных на Востоке образцовых христианских государств. Фрустрация. Походы эти понимались как крестовые, потому что на них, как считалась, лежит Божественная санкция. Поэтому неудача походов ставила под сомнение основной тезис Божественности самого мотива походов. Понимаете, культура основывается на вере в некоторые основополагающие представления. Если возникло сомнение в Божественной поддержке, в том, что церковь верно понимает Божественную волю, то это и есть начало кризиса культуры, которая основана на христианском миропредставлении. Я бы сказал осторожнее, начало разрыхления средневекового культуропорядка.
Добавим сюда изменение социального ландшафта. До поры крестьяне, жившие в Раннем Средневековье в обособленных хуторах, производили сами всё, в чем нуждались для жизни. Что такое хутор тогда? Это 5-6 крестьянских хозяйств, территориально обособленных и "привязанных" к большому христианскому миру только монастырем, который стоит на далеком холме и колокола которого периодически созывают на службу. Вот условия, при которых формировалась христианская культура. Государств ещё не было.
Со временем, а это – века, земля покрывается замками феодалов, вассалами которых становятся эти крестьяне. К XI веку плотность населения на территориях бывшей Римской империи восстановилась. Это облегчало обмен и коммуникацию. В это время появляется возможность вычленения (специализации) ремесленного производства и возникают средневековые города (принципиально иные, по сравнению с городами Древности и будущими городами Нового времени).
Города – центры ремесла, торговли и обороны
Города встают, обычно, на пересечении дорог и, особенно, возле рек, которые в средние века были наилучшими путями: летом на лодках, а зимой на санях. Конечно, это – города в средневековом смысле слова, мы их так и называем "средневековые города". Но они живут уже не сельскохозяйственным "круговым" циклом времени, а каким-то иным, им самим ещё не вполне осознанным.
Но именно в городах появились часы. Церковное времяизмерение, отмечающее постоянное чередование ежедневных служб, с XIII века будет дополнено в городах непрерывным однонаправленным линейным времяизмерением, которое символизируют городские башенные часы. Часы нужны для координации ремесленных и других деятельностей, которые никак не связаны с сельскохозяйственным процессом. Важно и то, что городские часы с ежечасным боем устанавливают на ратушных башнях. Ратуша (сеньория) – абсолютно новое явление, это орган выборного городского самоуправления, знак новой социальной институции – городской общины. И это уже какой-то новый мир, новая среда, мир бюргеров.
Далее. Разделение ремесла, торговли и сельскохозяйственного производства сопровождалось развитием денежной торговли (вместо натурального обмена), а с ней и появлением новых групп населения, эту торговлю обслуживающих, т.е. купцов. В свою очередь расширение сферы торгового обмена растит роль денег, образует новую жизненную цель для элиты – накопление уже не сокровищ, а денег, предназначенных для покупки редких и престижных товаров.
Постепенно купец, некогда маргинальная фигура, становится важным актором для позднесредневекового общества. Он обеспечивает потребности феодальной элиты в предметах комфорта, снабжает символами знатности и богатства. Феодал теперь сам нуждается в деньгах, чтобы купить предметы, привозимые купцами с берегов Восточного Средиземноморья (например, специи, шелковые ткани, оружие). Для этого он начал продавать излишки своего сельскохозяйственного производства. Теперь в цене деньги, а не сокровища. Рядом с купцом растёт заёмный капитал и ростовщичество, традиционно осуждаемое церковью.
Церковь сама тоже не может устоять против новой роли денег: земная власть теперь определяется не только масштабом землевладения, но и способностью платить людям за службу. Чтобы продолжать своё доминирование, церковь нуждалась теперь в деньгах – вопреки традиционной философии презрения к земному как тщетному.
Конечно, эти процессы шли медленно и не равномерно – по территории бывшей Римской империи. Но они не только несли новации. Прежде всего, они несли с собой двойственность: принципы и представления, которым следует подчинять жизнь, уже давно сложились – но сложились для других условий жизни, для другой социальной реальности. А новая реальность настаивала на своём существовании цинично, фактически, не легально. Её, скорее, признавали как порчу, как ослабление "скреп", как то, что сегодня бы назвали "упадком морали", т.е. как то, от чего следовало бы вернуться к известному «от века», привычному, проверенному и правильному.
Однако, и это уже неудержимо, в глубинах практической повседневной жизни под покровом декларируемых «вечных» принципов, регуляторами начинают выступать принципы и отношения, стыдливо не именуемые, но всё более влиятельные. В какой-то момент совмещение официального и неофициального, формального и реального, освященного и профанного становится разрушительным для привычного порядка жизни. В данном историческом случае эта шаткая ситуация представляет собой финал Средневековья. Мы описываем этот финал как эпоху Возрождения. Это не собственно Средневековье уже, но и не Новое время ещё. Возрождение – это переходный (транзитивный) период в истории европейской культуры.
Историческое место эпохи Возрождения
Мы имеем дело с историческим процессом, в ходе которого в рамках одной культуры с течением времени заметно изменились обстоятельства жизни. Или иначе: средневековый культуропорядок формировался при одних обстоятельствах жизни, а разлагался он, спустя сотни лет, при уже совершенно иных обстоятельствах, однако же созданных людьми, следовавших ценностям, идеалам, нормам, парадигмам этой самой средневековой культуры. В конце концов поплавок перевернулся. Исторически мы наблюдаем возникновение и рост влияния совершенно иного, городского, устройства жизни, которое возникло внутри Средневековья. Это новое городское пространство как бы нечаянно возникло по ходу осуществления христианского цивилизационного проекта.
Средневековые города не возникли бы, если бы не состоялось построение и развитие важнейших элементов средневековой цивилизации: средневековой церкви, которая удерживала смысложизненные ориентиры людей того времени, средневековой сельскохозяйственной экономики, основанной на особенном средневековом (феодальном) владении, средневековой знаковой системы (в монастырях и храмах), формирования особой средневековой государственности, которая способствовала стабилизации средневекового мира и т.п. Средневековые города, внутри которых начала складываться новая практика коммуникации, сотрудничества, образования, самоуправления и т.п., всё то, что мы связываем с эпохой Возрождения, всё это смогло возникнуть на гребне победы средневекового проекта. Это новое, однако, влекло в себе не проясненное вначале, а потом всё более явственное культурное Иное: иное ощущение (переживание, понимание, убеждение) европейцев относительно мироустройства и места в нем человека.
Ещё раз. Предназначение культуропрорядка состоит прежде всего в ментальном схватывании мира как места человеческого существования. А поскольку трудами и устремлениями людей мир изменяется, то и культуропорядок периодически должен быть пересмотрен. В обсуждаемом сейчас случае культурная система, которая сложится в итоге, будет эпохой Нового времени. Переход к ней – эпоха Возрождения.
Несмотря на его промежуточное положение между монументальными культурами различных типов, а именно, Средневековьем и Новым временем, Возрождение – в масштабах человеческой жизни – довольно долгая эпоха. В ней помещается примерно десять поколений. В разных местах Европы был свой пик Возрождения, но суммарная протяженность весьма велика для промежуточного этапа. Это может быть конец XIV века в Италии, весь там XV век, и географически значительно шире век XVI, а где-то даже начало XVII (например, Шекспир умер в 1616 году, условно считайте эту дату концом Возрождения).
Но, что для нас в Возрождении принципиально важно?
Подрыв веры в то, что средневековая культура опирается на неоспоримо верные принципы. Этот подрыв веры происходит не по замыслу людей, а ходом живой жизненной практики. Напоминаю, что деньги были предметом презрения в Средневековье, а в XIV веке даже церковь уже широко практикует денежную торговлю. Уже все, кто богат, хотят много денег, все хотят продать и купить, и церковь вынуждена вплетаться в эту систему, продажей церковных должностей, например. То же и купец. Оказалось, что это уважаемый человек. Он образован, знает языки, умеет вести бухгалтерию. И без него теперь никак. Североитальянские города воюют между собой, их захватывают частные военные отряды, и их командиры становятся властителями городов. О каком приношении оммажа теперь может идти речь?
Постепенно и чисто практически жизнь меняется под управлением верований, убеждений, ценностей и парадигм, которые пока не осознаны, не освоены, не оправданы, а их практическое проявление во многих случаях стыдливо прикрывается ссылками на греховную природу человека.
Суммирую
Тип культуры – это особый вид упорядочивания совместной жизни, который создан людьми для своих же нужд. Этот порядок, точнее сказать, культуропорядок, представлен в обществе в форме общепринятого описания мира, т.е. определенного способа его видеть и понимать, и представления о том, какое место в этом мире отведено человеку. Тут следует говорить о смысле жизни, о жизненных задачах, которые культура сообщает каждому индивиду, и о том, что определят в его собственных глазах достоинство человека.
Складывание культуры – процесс, весьма протяженный во времени. Средневековая культура складывалась веками, после чего эта культура в свою очередь веками определяла цели и стиль жизни европейского человечества. Однако, успешные достижения и перемены в условиях существования и образе жизни людей в конце концов создали ситуацию, которую мы описываем как «кризис целедостижения».
Средневековый порядок, освещенный длительным существованием, продуманным и убедительным пониманием мира и человека в нем, вступил в противоречие с постепенно сложившимся в нем новым составом жизни, новым миром людей и вещей. К середине второго тысячелетия христианской эры сложилась ситуация, когда в обществе все знают, как должно быть, но поступают иначе – так как того требует от них реальность отношений и интересов. Можно назвать это противоречием между принципами и интересами, между известными, освященными временем представлениями, присущими средневековой культуре, и интересами живущих в данный момент людей. И вот этот особый период совмещения разнонаправленного, этот период массовой утраты навыков думать и жить в духе средневекового миропорядка и, в то же время, период нащупывания новых адекватных средств описания и понимания реальной жизни людей, называют эпохой Возрождения, Ренессансом.
Ренессансный разрыв должного и сущего, принципов и интересов, бессильного лицевого и бесправного оборотного провоцировал в людях аморализм и цинизм. Но очень многие переживали этот разрыв с огромным напряжением разочарования или оптимизма. Энергия этого разрыва влекла некоторых к построению нового искусства, к реабилитации Античности, к открытию и постижению строения природного мира. А разрешением этого напряжения было создание новой культурной системы, которую именуют культурой Нового времени.
Мы с вами успели обсудить три типовых культурных проекта. Мы их выбрали потому, что они, можно сказать, сами себя выбрали. Они были широко распространены в мире и устойчиво представлены в течение длительного времени.
Культура архаического типа существовала, наверное, 20-30 тысяч лет. А что касается других, то они преобладали в мире, конечно, меньше, но тоже тысячелетиями надо считать. Древние цивилизации доминировали, скажем, от третьего тысячелетия до нашей эры и до середины первого тысячелетия уже нашей эры. Средневековье где-то так: от пятого до пятнадцатого века н.э., как мы говорили. Но ещё важно иметь в виду, что разные народы осваивали эти культурные системы в разное время – кто раньше, кто позже. Одни уже располагались в Древности, как римляне, например, тогда как их соседи жили в мире Архаики – со всеми последствиями этих межкультурных различий. То же и со Средневековьем. Пятый век – это вообще-то Византия. А если иметь в виду Западную Европу, то там общество средневекового типа установилось несколькими веками позже. Полной синхронности тут быть не могло. И это затрудняет подсчёты тем, кто хочет опираться на астрономические даты.
Культурная модель, которую я хочу обсудить с вами сегодня, располагается в истории со значительно большей временной определенностью. Она называется «Новое время» и оказалась, в силу её хронологической близости, очень важной для нас, для нашего понимания современности, одно из названий которой - «эпоха постмодерна», т.е. эпоха, наступившая после окончания эпохи «Модерна» - Нового времени. Новое время было очень динамичным и поэтому содержательным.
Когда было Новое время?
Обычно спрашивают, а когда оно было? Отвечаем таким образом: зацепки исторические, чтобы начать формальный отсчет Нового времени бывают самые разные. От взятия Константинополя турками в 1453 году. От английской революции 1640—1660 гг. И даже до Французской революции 1789-1799 годов. Понятное дело, что ученые цепляются за разное. Экономистам, например, удобно опираться на революцию, которая подоткнула к изменениям экономической системы. Кто-то берётся за другой признак – за положение религии в обществе. Религия в Средневековье была очень важна, поэтому гранью Нового времени некоторые считают утверждение Реформации Лютера в первой половине XVI века. Я бы отличил Новое время по признаку, который кажется мне более существенным, а именно, по распространению нового социального и культурного порядка в форме абсолютистских государств в Европе. Поэтому я склонен датировать Новое время XVII - XVIII - XIX веками.
Что касается завершения эпохи мирового господства этой культурной модели, то здесь расхождений практически нет, потому что для всех маячит грань Первой мировой войны 1914-1918 гг. Первая мировая война оказалась такой, какая была невозможна в Новое время, и именно этим она показала, что старая эпоха кончилась. Конечно, часть людей полагала, что после войны всё восстановится как было. Но вскоре стало ясно, что общество хочет другого. Тут можно спорить, различая момент послевоенного осознания новой культурной реальности и предшествующий период её довоенного становления, но об этом поговорим в другой раз.
Вот это самое «общество хочет другого» - очень важный момент движения истории. В следующий раз я попытаюсь поговорить с вами о самодвижении истории, о том, какой моторчик в ней сидит. А пока отсчитаем Новому времени эти три века.
Хотя надо признать, что, вглядываясь в более ранние времена, в ренессансные XIII-XVI века, особенно, в Италии, можно различить некоторые знакомые нам элементы будущей культурной системы (первые банки, кредит, компании и т.п.). Так же и в ХХ веке многие склонны были не заметить окончания эпохи, которую застали на самом её исходе. Внутри и вблизи эпохи культурные смены менее заметны, чем на отдалении, часто они кажутся простыми недоразумениями, порчей нравов, вкусов, ослаблением полезных привычек и обычаев и т. п., как бы «временными» отклонениями от навсегда правильного.
Европоцентризм
Второй момент. То, что я сейчас обрисовывал, характеризует европейский взгляд на вещи. Если спросить китайца об истории Китая, то выяснится, что эту периодизацию он совершенно не берёт в голову. У него там династии. Династия Тан, династия Мин, династия Цин… Но, когда китаец начинает заниматься мировой историей, он принимает во внимание ту систему описания, которую используем сейчас мы. Либо он применяет марксистскую историографию и периодизацию (там жива ещё марксистская идеология).
Моя идея состоит в том, что взгляды часто зависят местонахождения наблюдателя, от того, откуда он смотрит. С ангольской или нигерийской, или тайской точки зрения географическая карта мира выглядит иначе, чем если смотреть на неё из Европы или Австралии. Но, и наоборот. Вы ещё помните, что история – это определенным образом упорядоченная память, сохраненное прошлое. Локально у африканца есть кое-что иное сохраненное, чем у нас. У него есть иные, чем у европейцев, признаки, с помощью которых он упорядочивает, выстраивает сохраненное прошлое (сейчас это называют «постколониальные штудии»). И мир там представляется исторически иначе, чем он представляется нам. Но, когда африканский историк вступает в мировую историческую науку, он как бы европеизируется методологически, этот способ собирания и связывания фактов и сами факты выводят историка за пределы его локальной, местной гео-истории. Этнически любой историк может быть кто угодно: хоть египтянин, хоть индус, хоть малазиец и т.д., а концептуально, методологически он становится историком вообще. Из здесь это «вообще» совпадает с европейской историографией – с её методами собирать и мыслить прошлое. Похожим образом обстоят дела и с другими науками.
Так что, мы видим, что каждый раз есть одна наука и она общемировая – что физика или математика, что история или искусствоведение. И не только наука. Любой программист, где бы он ни жил, он работает в рамках единой мировой практики. Индийский и болгарский программисты живут в очень разных культурных средах, но, если им приходится сотрудничать, то они стараются эти различия не принимать в внимание, становясь, независимо от места проживания, «европейцами».
То же самое можно сказать и об искусстве. У всех народов было что-то такое, что мы может назвать искусством. Но само понятие искусства, теория искусства, эстетические подходы к искусству, музейные коллекции произведений искусства и т.п. – все это возникло в европейской истории. И когда мы рассуждаем, куда отнести деревянную маску ангольского резчика – к искусству или к ремеслу, то прибегаем к аналогиям с произведениями европейского искусства, потому что в Анголе этот вопрос вообще не имеет смысла. С нашей точки зрения настоящее классическое искусство сложилось в Европе, начиная с эпохи Возрождения. И сейчас спор может идти только о том, насколько понятие современного искусства совпадает с понятием европейской классики. То есть, закончилась ли сейчас эпоха искусства – в классическом европейском его понимании, или она всё ещё продолжается?
Во всём этом присутствует, как мы видим, привычный уже давно европоцентризм. Современная демократия позволяет совмещать всё что угодно. Мы видим в Париже музей африканского искусства, в Метрополитен музее можно увидеть образцы творчества народов Океании. Но, когда мы говорим «искусство» - мы примерно знаем, не глядя, о чем идет речь. И это, о чем идет речь, возникло, сложилось, устоялось в европейской культуре.
Мировое лидерство Европы
Если же говорить о мировом лидерстве европейцев в технике и технологии в те же XVII-XIX вв., то мне не нужно будет ничего вам доказывать. Мало того, что европейцы стали лидерами всего мира – на эти три века, они выстроили такую штуку как капитализм. Мы как-то наивно полагали, что капитализм – это частная собственность. Но это точно не так, потому что частная собственность и торговля известны с Древности, когда о капитализме еще никакого представления не было.
При капитализме частная инициатива достигает такого масштаба, что она влечет за собой социальные последствия. Представим для примера торговца дровами для каминов в Западной Европе в начале XIX вв. Он унаследовал торговлю у отца и развозит товар по тем же самым домам уже более десяти лет. Всё устойчиво: круг потребителей, количество товара, и… цена. Устойчивость всего, включая цену – достоинство торговца в докапиталистическую пору.
Человек, торгующий дровами в условиях докапиталистических, кажется нам самостоятельным предпринимателем, но он вписан в давно сложившуюся структуру и полностью ей подчинен. При капитализме самое главное – как раз предпринимательская инициатива, риск и социальные перемены вследствие новаций. Но до XIX века этого ещё нет. А вот замена мелких лавочек большим универмагом – это уже капитализм (читайте об этом: Эмиль Золя. Дамское счастье. Роман). И замена мастерских фабрикой. Со всеми многочисленными небывалыми социальными последствиями. Капитализм – это творчество (изобретательство) в экономической сфере, я бы так сказал.
Капитализм стал развиваться, благодаря обновлению социального порядка, который благоприятствовал развитию предпринимательской инициативы. Новый порядок открыл возможность индивидам становиться авторами своих хозяйственных проектов, того, что мы сейчас называем бизнесами.
И ещё немного про капитализм. Известно, что три замечательных изобретения – бумага, компас и порох – были сделаны не европейцами, а значительно раньше, в Китае. Но только европейцы извлекли мощные последствия из этих изобретений. Нашли им места: применили компас для дальних плаваний, бумагу – для книгопечатания, порох – для войн.
Ещё один пример. Игла швейная была изобретена тоже в Китае. Но только в XVI веке в ренессансном Нюрнберге началось серийное производство игл. Европейцы обладали каким-то совершенно иным подходом к вещам, они иначе с этими вещами обходились. Лучше сказать, что они относились друг к другу совершенно иначе. И вещи, оказавшись, таким образом, между людьми другой культуры, начинали жить другой жизнью.
В течение этих трёх веков европейцы стали мировыми лидерами в области улучшения качества жизни, доступности образования, в морской торговой и военной сферах, благодаря чему смогли колонизовать почти весь остальной мир. К концу XIX века свободных мест уже не было. И Первая мировая война одной из своих причин имела передел колоний ради новой европейской метрополии – Германии.
Всё это я говорю для того, чтобы мы осознали, что европоцентризм возник не как результат раздутого самомнения европейцев, а как отражение мировой политической и экономической расстановки сил. И, собственно, вопрос, который нам следует осмыслить: что такого в Европе было особенного? Что выдвинуло европейский мир того времени на положение бесспорного лидера? Учтите, что средневековая Европа ничего такого не могла. Она терпела от арабов и училась у арабов, дивилась китайцам, была далёкой северо-западной провинцией тогдашнего мира. Конечно, я имею в виду Западную Европу. Потому, что Европу, скажем, нашего Северного Причерноморья до XVIII века можно в расчет не принимать.
Так что европоцентризм обоснован реальностью, основу которой мы попытаемся сегодня хоть частично обсудить.
Самосознание эпохи
Итак, начало и конец Нового времени мы с вами обговорили. Мы назвали тот отрывок астрономического времени, когда эта часть света доминировала в мире, когда её культурные свойства оказались предпочтительнее в тогдашнем мире.
Тут трудность в том, что нам приходится описывать очень постепенные перемены. Основные принципы (представление о мире, отношения людей к себе, другим и к вещам) складываются практически и смутно – задолго до того, как они приобретают отчётливую осознанность и регулярную выраженность - в поступках, в речениях, в устремлениях. Только тогда приходят умные люди, которые говорят: слушайте, да мы живем в совсем другом мире! И начинают его описывать и формулировать принципы этого нового мира. Поэтому осознание нового происходит с большой задержкой. Новое время началось практически намного раньше, чем было описано мыслителями эпохи Просвещения в середине XVIII века. Иначе говоря, Просвещение – период, «век» самоосознания Нового времени.
Нас с вами это касается тоже. Мы уже живем практически по новым правилам, смысл которых ещё предстоит осознать. Лет через 50 кто-то сделает эту работу: «слушайте, так вот какой миропорядок, какие принципы «на самом деле» властвуют в нашем мире!». Потому, что «сова Минервы вылетает в полночь». Так у Гегеля: «В качестве мысли о мире она (философия) появляется лишь после того, как действительность закончила процесс своего формирования и достигла своего завершения».
В той истории, о которой я сейчас говорю, всё было именно так. В XVII веке стали складываться в Европе абсолютистские государства, в них почти незаметно складывались новые принципы человеческого общежития – экономика капитализма, новая система образования, новые отношения с религией и к религии, новая юриспруденция, новая техника, классические науки и искусства и т.п. А системно осознаны они были через добрую сотню лет в век Просвещения (т.е. уже далеко внутри эпохи Нового времени) трудами «энциклопедистов» Англии и Франции и философов других стран, там и тогда, где и когда эти новые принципы жизни прорисовались в реальности человеческого общежития. Назову самых знаменитых: французы Дидро, Даламбер, Монтескье, Руссо, ещё Джеферсон в Америке, Николай Новиков в России при Екатерине Великой. Когда идеи и принципы просвещения стали ясны, они приобрели привлекательность по всему по-европейски «цивилизованному» миру.
И только Первая мировая война показала, что жизнь уже устроена совсем не так, как по инерции думали, полагая принципы Нового времени естественными и потому вечными. Парадокс Первой мировой в том, что такая война казалась невозможной, что такую войну невозможно было себе вообразить, сохраняя верность представлениям Нового времени. Но очень скоро власти воюющих государств потеряли контроль над процессом, кони понесли, а, чтобы удержаться в седле, нужно было изобретать и применять совсем новые техники управления обществом. И это были уже приемы властвования, утвердившиеся в массовых обществах ХХ века. Но о них поговорим позже.
Теперь я перехожу собственно к описанию культурно-исторической модели Нового времени.
Когда мы описываем культурно-историческую модель, мы всегда опираемся на три ключевых слова-термина: пространство, время, герой культуры. Вы это ещё помните.
Представление о пространстве в Новое время можно охарактеризовать одним из базовых принципов тогдашней классической физики. «В мире нет и не может быть привилегированной точки». Что это значит? Везде в мире действуют законы природы, и таких мест, где законы природы не действуют, быть не может. И это означает, что в природе нет и не может быть такого нефизического, сверхфизического, метафизического объекта как Бог.
Было бы легкомысленным назвать тех людей в полном смысле атеистами. Форма их религиозности получила название «деизм». Согласно их представлениям, признаётся наличие Бога, который сотворил этот мир, дал ему упорядоченность (законы природы – это и есть язык описания присущей миру упорядоченности), а дальше мир продолжает существование уже сам по себе. Богу в нем действительно не остаётся места, да он и не нужен. Он сделал всё, что должен был сделать. Метафорически это представление описывают через образ часового мастера, который построил часы, завёл пружину, а дальше его участие излишне: хорошо сделанные часы тикают как бы сами по себе. Так им положено, такова их «природа».
Конечно, простецы могут верить в дедушку, который сидит на облаке, болтает ножками и поглаживает свою седую бороду. Но – это ограниченные люди, которые без сказок не могут. А люди просвещенные должны понимать, что мир целостен в своём единстве, и в нём просто нет места для Бога. Это не отрицание Бога в принципе, но отодвигание Его от Природы, способной к самоуправлению.
То, чем управляется, чем живет мир – это законы Природы (Мироздания). Природа, согласно таким представлениям, это – всеобъемлющая (кроме природы в мире ничего нет) самоуправляемая материальная среда, которая составляет совокупную предметность непрерывно движущегося мира. Мир состоит из массы вещей, которые как-то друг на друга влияют, как-то друг с другом связаны и как-то правильным образом соотносятся. Иначе говоря, в мире, в Природе есть внутренне присущий ей порядок взаимной соотнесённости её элементов, который люди постепенно выявляют и формулируют в виде законов («закон природы» – это факт человеческого описания природного порядка). Например, законы механики, законы оптики, законы химии и т.п.
Природа – единая и единственная субстанция, и человек – часть Природы (часть мироздания), но такая часть, которая наделена (самой же Природой наделена) особым свойством – способностью к познанию. Такая конструкция: мир и человек в этом мире, и всё это вместе – Природа. Но человек – единственный в мире, в Природе, обладает способностью к познанию. Конечно, функция Бога тут разлагается, и мы об этом немножко поговорим.
Человек в культуре Нового времени
Но сейчас нам главное не критиковать мысль людей Нового времени, а понять, как они всё это себе представляли.
Об уме и здравом смысле
Для понимания мира человек снабжен умом. Ум – носитель сознания. Но у ума есть ещё часть, которая называется «здравый смысл». Английское common sense способно ближе подвести нас к пониманию этого термина, чем русский перевод. «Здравый смысл» указывает прежде всего на неповрежденную природную правильность («здоровье» ума), тогда как common указывает на общее согласие (общий, всеобщий, общепризнанный, распространенный), на то, что является общим достоянием. Нет нужды обсуждать здесь термины, которым уже сотни лет.
При этом ум – это индивидуально изменчивое познавательное свойство людей. Что значит индивидуально изменчивое? Это значит, что люди обладают индивидуально разными умами. Скажем, бывают умные люди, а бывают – глупые, познавательно глупые. Бывают остроумные, хитроумные, тупоумные и даже слабоумные. Бывает быстрый ум («схватывает на лету»), бывает медленный («доходит как до жирафа»). Ум – это такая штука, которая у каждого своя: уж какой ум есть – такой есть. По природе вещей.
А здравый смысл – это особая часть ума каждого человека. По крайней мере, она должна быть в уме каждого человека. Но это не индивидуальная, а универсальная его часть. Это та штука, которая должна быть в сознании (уме) каждого человека, потому что в ней содержатся «общие – common – истины». Природа вооружает ими каждый человеческий ум, при условии, что он не противится этому, если готов «пользоваться» (так и писали) здравым смыслом. Это – в человеческой воле, обращаться к здравому смыслу или не обращаться. Тут есть факультативность и, следовательно, ответственность каждого отдельного человека.
Содержание этого здравого смысла состоит из вполне очевидных истин. К примеру, начала математики. Они не зависят от индивидуальности. То, что дважды два – четыре, не зависит от свойств ума человека. Эта истина дана ему готовой. Каждый здравый человек знает об этом. Ему это очевидно настолько, что не требуется каких-то специальных умственных действий. Так есть «по природе вещей». Доступность этого «общего знания» делает людей равными по базовым условиям их приспособительных возможностей.
Еще о здравом смысле
Набор общепонятных истин – это и есть содержание здравого смысла. В том числе, скажем, способность отличать истину от не истины. Я сказал вам об арифметике, а мог бы сказать об очевидности правильного (общепринятого) эстетического вкуса: что красиво, а что не красиво. Мы с вами уже пришли к сплошному релятивизму. Но ещё совсем недавно были жаркие интеллектуальные бои, потому что люди, по памяти Нового времени, продолжали жить в уверенности, что представления о красоте неизменны, ибо лежат в природе вещей и доступны всякому здравомыслящему человеку. Людям прошлой эпохи просто следовало знать, что красиво, а что не красиво! Потому, что, как они полагали, в составе корпуса истин «здравого смысла» есть элементарное чувство красоты, данное каждому человеку. И если человек получил приличное воспитание, не противится здравому смыслу, то для него чувство красоты дано как одно из стартовых положений для его умствования.
Или возьмем представление об «общественном благе». Это тоже общепринятые представления, которые выступают как самоочевидные, ну, например, неприкосновенность частной собственности. Это же очевидно! А дальше, на базе здравого смысла, опираясь на его очевидности, можно уже строить рациональное мышление о том, как согласовать жизнь и деятельность с истинами здравого смысла, обсуждать сложные формы поведения, сложные человеческие ситуации, сложные пути достижения достойных целей.
Если все согласны в том, что красиво, а что – нет, если согласны в представлениях относительно сущности морального долга, если согласны в базовых представлениях о сущности человека, например, то тогда уже можно продуктивно обсуждать массу других вопросов. Ну, например, проблему бедности в своём обществе.
Дальше. Умение пользоваться здравым смыслом свидетельствует о зрелости и образованности ума, тогда как для ума, не воспитанного, место здравого смысла занимают, унаследованные от «тёмного прошлого» – и это тоже формула из эпохи Нового времени – «предрассудки и «заблуждения». Имеются в виду религиозные предрассудки (к примеру, что «на всё Божья воля») или, как бывает у не просвещенного «тёмного» человека, ошибки от незнания базовых истин «здравого смысла».
Предрассудки и заблуждения не позволяют обосновать рациональное мышление и поведение, для которого необходимы идеи и представления, далее не подвергаемые сомнению. Как аксиомы в математике. Человек того времени стремился к самостоятельности, и ему нужна была опора иная, чем «все так делают», а именно, такая, от которой он мог бы сам строить рассуждения «основательно и здраво».
О воспитании
Понятно, что расчистить путь каждому из всего человечества к этому здравому смыслу – задача образования (или просвещения) и благородная цель всякого воспитания. Это – отдельная тема, к которой я сейчас пришел. Потому что, впервые со времён Античности, может быть, воспитание входит в узкий круг основных задач эпохи; нужно обеспечить доступ к «здравому смыслу» как можно большего круга воспитанников. Когда не останется людей, живущих предрассудками и заблуждениями, тогда будет достигнуто общее благо.
А это значит, что воспитывать нужно не как получится, а как правильно. Но, что значит, правильно? Это значит, в согласии с Природой. А чтобы воспитать «в согласии с Природой», нужно понять «природу человека». И тут, в Новое время, прежде всего, ради правильного воспитания, начинается изучение «природы человека». Механика человеческого тела. И, соответственно, правильная гимнастика, например. А дальше – интереснейшая тема для воскресных разговоров и в наше время – это различная природа мужчины и женщины. В частности, выясняют, каковы «по природе» женщины, как они должны быть воспитаны – в согласии с их особенными «природными свойствами». Не ломать, чтобы подогнать под общий стандарт, а, наоборот, найти специфику психического и социального образа женщины, чтобы воспитанием приблизить к нему будущих жен и матерей. Дать возможность женщине естественным образом воплотить свою особенную женскую сущность – как её тогда понимали. Отсюда раздельные школы (для девочек и для мальчиков) и поиск половой, сейчас выражаются, гендерной, специфики. Вообще почти всё, что мы привычно знаем об образовании сегодня, например, учебники по разным предметам, выросло из новаций Нового времени.
О Разуме
Разум – это такая сила в мире, которая, говоря сегодняшним языком, занимает в культуре Нового времени место смещенного в ней Бога. Разум – её центральный концепт, он причина, источник, средоточие порядка в Природе и в сознании человека. Когда мы говорим о культуропорядке, в котором находили себя европейцы Нового времени, то говорим о Разуме, который был в их представлении, источником упорядоченности мира Природы и мира человеческого.
Люди, способные находить присутствие Разума в себе и в Природе, описывают его проявления в форме законов Природы. И наоборот: законы – это форма, в которой условий и требований Природного Разума формулируются на специальном языке человеческого знания (науки). Природа не знает о том, что она живет по законам. А человек, который наблюдает её, изучает устройство Мироздания, формулирует открытый им природный порядок в особо для этого придуманной форме, форме «законов Природы». И нет такого места в Природе, где не господствовал бы природный Разум и природный порядок.
Вы видите, что в этой картине мира хаосу нет места: он подавлен везде. Всё в мире сообразуется с порядком, с правилами, с известными, уже открытыми или ещё не открытыми законами Природы. И куры несутся по незыблемым правилам, и уголь сгорает по правилам, и Солнце и известный момент времени появляется в точно предсказанной точке горизонта и т. д. Это – идеально упорядоченный мир, каким они, люди той эпохи, его увидели в Природе и хотели бы установить в своем обществе. И они принялись своими руками устанавливать его среди людей средствами, которые считали достойными человеческой природы.
Я бы напомнил вам, что они особенно упивались этой идеей порядка в мире, потому что еще не забыли, какой бедственный социальный хаос был совсем недавно – в годы Тридцатилетней войны (1618-1648), которая разрушила тогда всю ренессансную Европу и – в то же время – снесла в хлам принципы средневековой организации жизни. По меркам того времени это была уничтожительная мировая война. Только в ХХ веке повторилась катастрофа такого масштаба. И это заставляет нас сообразить, что почти что на наших глазах подходит к своему завершению ещё один, после ренессансного, мировой культурный кризис-переход, занявший практически весь ХХ век.
Бог и божественный Разум
Сейчас я проведу вам параллель функций Бога и функций Разума, чтобы вы увидели, что такое «разрыв с унаследованием» между культурами Средневековья и Нового времени в рамках одного континента.
Смотрите:
- Разум, как и Бог, всеблаг: всё разумное хорошо для мира, а неразумное – зло для него.
И вот тогда, когда люди открыли, где лежит Порядок, когда они убедились, что этот порядок вечно удерживается в мире без чьего-либо участия, они почувствовали, что они нашли фундамент для упорядочивания своей жизни, который ближе и надежнее самого Бога. Почему? Ну, потому что Бог обладает свободой воли и, соответствующей непредсказуемостью (пути господни, как известно, неисповедимы и чудеса случаются, когда их не ждешь), а разумно самоуправляемая Природа, наоборот, чудесном образом, упорядочена, предсказуема и не зависит ни от чьей-либо воли. Зима придёт с морозами, летом деревья принесут плоды «по роду своему» (т.е. яблоки от яблонь, груши от грушевого дерева и т.д.), фазы Луны будут сменяться неизменно, люди, родившись, проходят свой путь до смертного конца … жесткость этого порядка – это и опора для человека. Ему есть, на что полагаться!
- Разум, как и Бог, вездесущ
Это значит, что нет и не может быть в Природе таких движений или превращений, которые не подчинялись бы порядку природного Разума (неважно, известен ли этот порядок человеку, или ещё нет). Отсюда возникает, с одной стороны, предсказуемость, о которой мы уже упоминали, а с другой стороны – причинность уже не целевая, а действующая. С античных времён человек мыслил окружающий мир «гуманитарно»: камень «стремится» упасть на Землю, там его место и там его цель. А теперь подход меняется: если в мире всё сцеплено подобно деталям часового механизма, то любое движение одной детали отзовется совершенно определенным движением другой, которая связана с первой. И тогда первое движение будет причиной второго – его «действующей причиной».
Так всё ходит и ходит, и мы уверены, что оно будет ходить так всегда, потому что, в Мироздании ничего другого быть не может, кроме разумного.
- Разум, как и Бог, всесилен
Нет в мире ничего такого, что могло бы противиться такому миропорядку. То, что противится природе, что противится естественному порядку вещей, то не выдерживает бремени существования и разрушается. Это очевидно.
«Природа разумна»
«Природа разумна» - фундаментальный принцип Нового времени. «Природа и разум соединены неразрывной связью», - читаем мы в одном из текстов эпохи Нового времени. (Мы же не о себе сейчас думаем, мы стараемся понять их!).
Через что мы можем это сделать?
- Через то, что от них осталось.
- Да. То есть, через тексты той эпохи.
Продолжаю читать: «Это в высшей степени несомненно». Что мы здесь видим? Отсылку к очевидности, т.е. к здравому смыслу (мы сегодня об этом свойстве здравого смысла как раз говорили). Скажу так: мир здравого смысла – это мир очевидностей. Или наоборот: мир очевидностей – это мир здравого смысла. Всё, что из этой очевидности следует, сможет сделать ум. Но старт – это очевидность.
«Нет ничего более убедительно доказанного, более глубоко проникшего в сознание философов: Природа разумна, Разум естетственен». Пишут, что это формула Вольтера, но я не уверен. Другие пишут, что эту фразу сочинил французский историк культуры XVII-XVIII вв. Поль Азар (1878—1944). Так или иначе, перед нами фундаментальный принцип культуры Нового времени.
Смотрите:
«Природа разумна». Это значит, что Разум погружен в самоё Природу, неразличимо растворён в ней. Вторая половина этой же самой формулы: «Разум естественен». Это значит, что Разум принадлежит Природе. Это – не Божественный Разум, это – Природный Разум. Он не внесён в Природу, он там присутствует изначально. При этом слова «природный» и «естественный» - по-русски полные синонимы, а в некоторых других языках – просто одно слово (ср.: англ. nature - natural, нем.: Die Natur-natürlich и т.д.). Мы чередуем эти слова просто, как бы это сказать, стилистически, для благозвучия.
Картина мира в культуре Нового времени
В культуре Нового времени пространство – это Мироздание, единое и однородное, управляемое везде одними и теми же законами. Ну, как вам сказать? Представьте себе большую страну. Где бы вы ни были, везде правила дорожного движения будут одни и те же, полицейские одеты и проинструктированы одинаково, денежная единица – одна, язык – один. Дальше не перечисляю. Вот так человек хочет чувствовать себя в мире, где всё основное в сущности своей единообразно. И это ему хорошо. Вы уже понимаете, что здесь и дальше я говорю о человеке Нового времени.
Что касается времени в таком однородном пространстве, то понятно, что время идёт в нем равномерно, однонаправленно, где бы человек ни находился. Когда вы идёте к соседям, чтобы одолжить луковицу, вы понимаете, что их часы будут показывать точно то же время, что и ваши у вас дома. Этот опыт очевидности входит в состав здравого смысла. Природный ритм (или система природных ритмов) не зависит от человеческих поступков и составляет основу времени, а человеческое действие лишь накладывается фрагментами на это природное постоянство. Время везде одно и то же, и оно идет равномерно, независимо от того, что мы делаем, отражая тем самым единство мира и самоуправляемость природных процессов, лежащих в основе мирового и человеческого бытия.
У однородного пространства (у Мироздания) есть прошлое и есть будущее, но нужно помнить, что эти прошлое и будущее, где события повторяются с неуклонной периодичностью. Смотрите, как идёт астрономический год, начиная, скажем с осени или с середины зимы. Колесо это крутится? Крутится. Но мы отличаем каждый следующий астрономический год? Отличаем. Вот вам модель времени в бесчеловеческом пространстве (где человек не властен), уловленная, однако, познанием человека. Пример того как человеческое – например, биографии, накладывается на природное время.
- Это цикличное время?
- Да. Но природные циклы отличаются от человеческих тем, что в них нет человеческой драмы, нет борьбы за сохранность исходно данного, вечность и неизменность природных вещей гарантирована неизменностью разумного природного порядка.
Человек Нового времени вычитывает в повторности природного цикла прежде всего его динамическую неизменность, безостановочную стабильность. Мерность природных процессов неизменна, а значит, и природное время тоже.
Человек всегда живет в природных условиях, но понимает их по-разному. В мифологические времена первобытного мира эта природно-циклическая модель принималась как образец для самоорганизации коллектива В Средневековье природа прочитывалась как символическая экспликация Божественной воли. А в Новое время – как непреодолимое условие человеческого существования. В другой лекции мы обсудим новое отношение человек-природа, характерное для наступившего новейшего времени, в эпоху Массовой культуры.
И второй момент, который стоило бы здесь подчеркнуть, состоит в том, что человек в этой самоуправляемой вселенной является как бы иммигрантом, пришельцем. Без человека, сами понимаете, природа справлялась с поддержанием своего порядка, да и сейчас она сама справляется с этой задачей, если ей не мешать. А что же человек? Он – поселенец, этом мире, осознающий как свою первейшую задачу необходимость понять Природу и утвердиться в ней. Что значит, понять Природу? Это значит обнаружить в ней постоянные связи и взаимодействия, описать их как законы природы, и на основе этих знаний вступить с природой в сложную игру, которую тогда мыслили как борьбу, «борьбу с Природой».
Мы сейчас обсуждаем «основной вопрос культурологии» - картину тогдашнего мира и место человека в этом мире: мир (без Бога) был у них фундаментально слепой, но надежный, хотя и динамичный, непрерывно движущийся, но постоянный в его повторности и упорядоченный. Элементы этого мира разумно согласованы, и весь он действует как часы. А человек в нём должен понять, кто же я тут? Что я тут призван делать? Человек осознаётся себя как особую часть Природы. И особая задача человека здесь – понять, как эта Природа устроена.
Так получается, что сознание человека Нового времени – это, прежде всего, когнитивное сознание, познающее сознание. И предметом этого познания выступает не вещи и ситуации, а природные закономерности. Такое сознание мы называем теоретическим. Понять, как природа устроена и как этим пониманием воспользоваться – вот базовая стратегия человеческого усилия, вырастающая из «представлений о мире и человеке в этом мире» в рамках культуры Нового времени.
О смысле истории в сознании Нового времени
Осознание мира является стержнем, смысловым центром сознания человеком своего места в мире. В эту эпоху особенно важно иметь истинное, а не ложное знание мира. Помните «предрассудки и заблуждения»? Но они – как раз составляют то, что должно быть вытеснено правильным пониманием Природы! Процесс, стало быть, двухзадачный: мы познаём Природу, и в то же время и на этой основе разоблачаем предрассудки и заблуждения.
Таким образом, история человечества в этой культуре понимается как история усиления мощи разума человека. Люди раньше не знали достоинств Разума, не понимали законов Природы, были в умственном плену у религии, от которой в большинстве происходят те самые «предрассудки и заблуждения».
Исключительное значение Разума в мире и человеке – это открытие Нового времени. Усилиями величайших умов в их постижении Природы, человечество совершает шаги для него куда более важные, чем возникновение или распад государств, чем войны, чем известные события мифического или легендарного содержания. Постижение Природы в XVII-XIX вв. – это, главным образом, открытия естественно-научные (небесная механика, оптика, начала классической физики, химии, биологии) и создание математического языка, на котором формулируются законы Природы.
Термин «ученый» («scientist») вошел в общее употребление относительно недавно, оно утвердилось в Англии только около 1830 года, раньше говорили: натурфилософ, естествоиспытатель. В последнем случае речь идет о силе человеческого ума, который смог «испытать» Природу, допытаться части её тайн и тем самым усилить человечество, подарив ему много небывалых благ (от производства красителей разнообразных оттенков до паровозов, например).
Но, в аспекте культуры, важно, что эти открытия утверждали веру в способность человеческого разума постичь и победить скрывающую свои тайны Природу. Эта линия постижения Природы (на языке законов Природы) – и есть основная ось развития истории, какой она представлялась в Новое время: подлинная история человечества – это история усовершенствования, прогресса в познании человеком природного мира, мироздания и себя в нем. Замечу, что пока ещё не социального прогресса, а прогресса знания, прогресса ума, прогресса в теоретическом и практическом присвоении Природы.
Человеческое время в эту эпоху определяется открытиями. Мы договорились, что время – это порядок чередования событий, важных для данного культурного пространства; научные открытия как раз и являлись такими событиями.. Значит, время социального мира, его история, в ту эпоху измерялось сменой незнания – знанием, шагами в поступательном очищении человечества от ошибок ума, от предрассудков и заблуждений – в пользу истинного знания, согласованного с законами Природы.
Так что в сущности своей человеческая история для Нового времени – это интеллектуальная история, история совершенствования человеческого разума и его достижений. Не углубляясь в вопрос, назову только три очень влиятельные книги Нового времени, чтобы их названия усилили только что сказанное: 1) Аббат Шарль Сен-Пьер «Замечания о непрерывном прогрессе всеобщего разума» (1737). 2) Жак Тюрго «Рассуждений о последовательном прогрессе человеческого разума» (1750). 3) Николя Кондорсе «Очерки исторической картины прогресса человеческого разума» (1794).
Это очень важно понимать, потому что культурный слом, которой обозначился период Первой мировой войны, и он не заглажен до сих пор, отчасти состоит и в смене представлений о том, что считать смысловым стержнем человеческой истории: разум и познание, как мы иногда ещё по инерции думаем, или что-то другое. Может быть, как теперь, например, идея равенства всех индивидов или идея защиты природной среды человека. Другая культура – другая линия в понимании прошлого.
Герой культуры Нового времени
Когда мы обсуждаем с вами какую-либо культурную модель, то мы описываем её, как особого рода пространство и порядок следования основных для него событий (т.е. его время); мы указываем также на третий основной признак культурной системы – её героя культуры.
Что такое герой культуры? Это – демонстративный модельный персонаж. В разных культурах такой персонаж вырастает где-то из мифического образа, где-то из исторической фигуры или даже на основе известного литературного или иного художественного образа.
Его предназначение состоит в том, чтобы удерживать представление о человеке и его жизненном пути, образцовом для данной культуры. Таких персонажей бывает несколько, но не более, чем различимых в данном обществе модельных («типовых») «жизненных путей». Из истории это, к примеру, Мартин Лютер или, скажем, Сталин. Из мифа, например, Муций Сцевола из римской исторической мифологии.
Знаменитые в русской культуре Татьяна Ларина и Наташа Ростова тоже были признаны массой читателей персонажами демонстративного статуса, показательными – относительно того, как русские люди в XIX веке понимали свой мир и себя в нем. И имена эти стали очень распространенными вследствие популярности этих романов и признания образцовыми русскими женщинами их героинь.
Из современной литературы это, например, Гарри Поттер. О нем пишут так: «Помимо доброты и отваги, Гарри наделён такими качествами, как милосердие, сострадание и способность к самопожертвованию. Гарри — хороший друг и товарищ, не любит врать, всегда старается помочь тем, кто нуждается в помощи. Вместе с этим, Гарри умеет постоять за себя, что объясняется твёрдостью характера». Исключительное признание читателями данного литературного образа означает, что читатели склонны понимать изображенный набор качеств и способ существования персонажа в позитивно-образцовом модельном смысле.
Причем, обратите внимание, нам сейчас совершенно неважно, были ли это живые люди или выдуманные авторами (никто же не скрывает, что они выдуманы!): всё равно они даны нам как персонажи, как концепты (как то, что реально, потому что общепризнано). И независимо от происхождения они – воображаемые фигуры. Что с того, что Наполеон был реальным человеком? В представлении о нем, он совершенно другой, а именно, такой, какой нужен в культуре, желающей иметь образ гения. Ну, если хотите, ещё Юлий Цезарь, хоть и по-другому слепленный. Примеров много.
В Новое время одним из героев культуры был модельный образ «ученого-естествоиспытателя». Ученый, в понимании классического Нового времени, – это не конкретный человек, это позиция и стратегия. В XVII-XIX вв. естествоиспытатель, натурфилософ – это тот, кто бескорыстно, от имени и в интересах человечества исследует Природу, вступает с ней в диалог, раскрывает её секреты (узнаёт и формулирует условия природного порядка) и накапливает сумму человеческих знаний о Природе, делая тем самым человечество сильнее, приспособленнее к среде, в которой оно существует. Вот она, образцовая фигура один того времени!
Поэтому закрепление авторства (изобретения или открытия) в названии было широко распространено в Новое время. Вот, к примеру, «закон Ома». Для нас это – название закона, но в нем есть еще оттенок смысла, которой теперь труднее уловить: этим названием исторически закреплена дань уважения автору закона, Георга Ома, который принес это ценное знание человечеству.
В наш век научная деятельность уходит с поля общественного наблюдения, общественного интереса. Нобелевской премии примерно сто лет. Нобель был уверен, что ученый – это исключительно важная и высокая позиция в обществе. Это сейчас мы легче вспомним имя футболиста, прославившегося на последнем мировом чемпионате, чем имя ученого, отмеченного – подумайте – недавней Нобелевской премией!
Когда мы говорим о модельном подходе, мы говорим о стратегии. Познание Природы – постоянная цель человечества и отдельного человека. И это парадигма не только научная. Любой ремесленник должен владеть знаниями о материале, с которым работает: камень, стекло дерево, металл и т.д. А тот, кто, скажем, разводит коней, должен знать природу лошадей, так ведь? Познание природы – источник силы практического действия. И так везде. Отличие ученого состоит в том, что он умеет делать своё знание общеизвестным в форме соответствующей теории и записать наблюденный им в Мироздании порядок как «закон природы» в терминах математики.
Конечно, есть и другие фигуры-позиции, важные в картине мира Нового времени. Например, монарх. Монарх является автором законов для своего государства. Законы он должен создавать такие, которые соответствуют человеческой природе. Потому, что, если законы эти не будут соответствовать природе человека и природе общества, они приведут государство к беде.
Вы идёте в наш Одесский художественный музей на Софиевской улице и видите там огромную картину художника Дмитрия Левицкого, которая называется так: «Екатерина вторая Законодательница». Глядя на полотно, вы чувствуете, что эта функция монарха признавалась тогда самой важной, почетной и ответственной. Повторяю, закон, в понятии той эпохи, это не просто формальное распоряжение о том или ином установленном порядке отношений, но сущностная вещь, которая должна отражать природу человека и общества, т.е. соответствовать разумности Природы, её внутреннему порядку, проявлять этот порядок и поощрять его.
Эксперимент
Чем вооружен ученый в его работе в отношении природы? Я напомню вам слово, которое вам хорошо знакомо: эксперимент.
Эксперимент – это тот инструмент, который отличает ученого Нового времени от его тоже любознательных и глубоко мысливших предшественников. Цель эксперимента – испытать природное явление, по возможности изолированно от помех, влияющих на его протекание и на точность наблюдения за ним. Например, в природе всё, что находится наверху, при первой же возможности движется вниз. Задача естествоиспытателя в этом, абсолютно абстрактном примере, сводится к тому, чтобы создать (или, можно сказать, вывести) математическое описание этого явления. Для этого он, ученый, переносит это наблюдение в лабораторию.
В чем смысл этого перемещения? Смотрите. Если вы телегу затащите на гору, она покатится вниз. Но, что вы сможете рассчитать? Там рытвины, изгибы дороги, камни и проч., из-за чего телега будет катиться под гору то быстрее, то медленнее. А ученому нужен природный закон, нужно точное знание о том, как – как правильно! –скатываются предметы. По телеге или по другому обычному примеру до закона не докопаться. Поэтому ученый ставит эксперимент в лаборатории. Он придумывает и строит аппарат, который позволяет измерить свойства скатывание шарика – с учетом его массы, угла наклона доски, её длины и т.д. Шарик и доска делаются почти идеально гладкими, чтобы не вмешивалось трение. И тогда практически ничего, кроме природного действия, на скатывании шарика не сказывается. И можно начать считать – с линейкой и секундомером, как «по природе вещей» скатывается шарик – в зависимости от переменных условий (к примеру, от длины и угла наклона доски и массы шарика) выводя свой результат в форме математической записи.
Почему возможен этот перенос из живой жизни в лабораторию? Потому, что законы природы действуют везде. Законы природы вездесущи. Предмет, катящийся с горы, и шарик – в лаборатории подчинены одному и тому же природному порядку. Но на горе примешивается влияние других законов и сил, а нашему ученому нужно наблюдать действие «в чистом виде».
Далее. Описав суть дела, т.е. выразив её математическим языком, ученый может описать весь ряд подобных явлений, даже в тех случаях, которые прямо наблюдать невозможно – по форме: «везде и всегда шарик скатывается по такому правилу (закону природы)». Заметьте, это правило верно и в прошлом, и в будущем. Т.е. оно содержит предсказание, типа, если через 100 лет кто-то построит наклонную плоскость с шариком, то скорость его скатывания при данных условиях будет такая-то (читай – такая же, как и сейчас). Это и есть то, что мы называем теоретическим описанием, оно охватывает всю совокупность подобных случаев и формулируется как закон: «Всегда, если – то».
Переход к теории позволил человеку оперировать там, где физическое присутствие ему недоступно. Например, траектории космических устройств рассчитываются по законам межпланетной механики. Марсоход сейчас выполняет операции по проектам с Земли, потому что физические законы одинаковы на всех планетах. Другими словами, человек с помощью своего разума постиг разумность Природы, зафиксировал постигнутое в форме общего правила «везде и всегда при данных условиях…» и оформил это знание математической формулой. Математика и есть язык, используемый человеческим разумом для описания всеобщих и необходимых отношений в Природе.
Вот вам главный принцип, который меняет весь познавательный аппарат в эпоху Нового времени, и который фактически означает появление классической науки – эксперимент плюс математический язык для его описания. а второе – это теоретичность науки, всеобщность научного знания. И это – совершенно другой ход! Вот он вполне согласуется с той картиной мира, которую мы обсуждали сегодня с самого начала.
Только при том, что люди убеждены в единстве Природы, однородности пространства и времени, они могут быть убеждены в возможности формулировать законы, имеющие силу повсеместно и всегда. В этом мире поиск природных закономерностей открывает возможность предвидеть результаты усилий не только там, где опыт уже состоялся, но и там, куда человеку лишь предстоит вступить. В прямом и переносном смысле.
Теория и практика
Ещё одно важное замечание. Когда мы описываем человеческую деятельность, то мы обычно описываем её операционально. Лучший пример - поваренная книга, где что ни рецепт, то список последовательных операций. Там в нужном порядке перечисляются необходимые человеческие действия: возьмите, добавьте, перемешайте, разотрите, охладите, поставьте и т.д. Форма описания такая: «если вы хотите, чтобы у вас был чай, налейте воду в чайник, разожгите огонь, поставьте чайник на огонь, дождитесь закипания и т.д.». Любому «практическому знанию», любому ремеслу соответствует определенный список операций. Научиться ремеслу во все исторически обозримые для нас времена означало освоить операции в их очерёдности. Правда и то, что исполнение рецептурной записи не гарантирует успеха. Требуется ещё и личная передача («обучение при соучастии»). Как это бывает? Вроде рецепт соблюдён, а торт как у мамы не получился. Таков тип практического знания.
А как выглядит теоретическое знание? Теоретическое знание выглядит так, будто оно описывает самодеятельность природы. О кипении теоретик скажет: «При условиях t и p (температура и давление воздуха) вода начнет переходить из одного агрегатного состояния в другое (закипать)». Помните, мы говорили, что в этой культуре человек как бы гость, мигрант, который борется за своё место в этом мире, в Природе, которая прекрасно обходилась и без него? Этому соответствует теоретическая формула кипения. Где тут человек, наливающий воду в чайник? Его как бы и нет! Вода – подлежащее, совершающее определённые действия (сказуемое – «переходит»). В физике есть «силы», там одни тела соударяются или притягивают другие тела, там лучи преломляются, там энергии накапливаются и излучаются, там электроны перескакивают по орбитам. И так далее. И природа кипения воды в вашем собственном чайнике теоретически описывается как самодеятельность воды в природной среде.
Теоретическое знания в этом смысле бесчеловечно, тогда как практическое («операциональное») знание, наоборот, человечно и само по себе без действий человека не имеет смысла. И здесь мы видим совершённый Новым временем скачок к Природе самой по себе. А человек («научный» человек, человек в позиции ученого) теперь впервые в истории противостоит Природе – тоже как таковой. Теперь он, человек, уже не в руке самого Господа, который озабочен им с начала и до конца, а в «руках» законов Природы, в которых ничего человеческого нет!
Человек находит себя в пустыне Природы, которая живет по своим законам. Он находит себя в этом мировом лесу, в этом океане, в этом безмерном звездном мире, который встал перед его лицом лишь с рождением науки. Земля, планеты, Солнце… и всё вращается, ни на что не опёрто, и везде пространства, пространства, совершенно равнодушные к людям. Тут есть место ужасу. Но что можно противопоставить бесчеловечности Природы? Единственное, на что можно надеяться – это незыблемое законосоответствие Природы, позволяющее верить и надеяться на её своего рода беспристрастную «честность». Повторяемость, надежность, законосообразность – это то, что человек ценит в мире Природы. И это же он учится обустраивать в своём человеческом мире.
Человек в искусстве Нового времени. Долг
Есть некоторое противоречие между тем, что человек является природным существом (рождается, размножается, умирает как всё живое), и тем, что общество, состоящее из людей, живет и управляется совсем иначе, чем, скажем, лес – с его зверями, инстинктами, генетически передаваемыми способами организации жизни. В чем разница? В наличии человеческого ума. В присутствии у человека ума.
Человек – единственное природное существо, наделённое умом. Но это значит, что природные свойства человека и общества (людей) реализуются не автоматически, непосредственно, а с вмешательством человеческой воли. Это называется у них (у людей Нового времени!) моральный закон. Закон Природы, но моральный. Здесь «моральный» означает, санкционированный человеческой волей. Моральный поступок – тот, который естественен и по-человечески оправдан, обоснован представлением, что так должно быть. А максима моральности выражается понятием «долг». Для того, чтобы общество нормально существовало, люди должны поступать так, как им предписывает поступать «природа человека», данная каждому индивиду и всем людям вместе в форме представления о «долге».
«Долг» - сложное понятие. Содержание должного зависит не только от самой природы индивида, но и от того места, которое индивид занимает в обществе. Долг солдата и долг генерала, долг мещанина и долг аристократа… это – разные долженствования.
Разберём один пример: Жан Расин (1639-1699), «Федра».
Я имею в виду классицистскую трагедию. «Классицизм» - это эстетическое направление в классическом искусстве Нового времени, сравните с направлением «романтизм». Жанр трагедии, обратите внимание, возник в XVII веке в момент установления во Франции общества нового типа, свойственного эпохе Нового времени. Там появляется театр нового вида, т.н. репертуарный, с постоянной труппой и устойчивым обновяемым репертуаром, и соответствующая ему драматургия.
Действие трагедии Расина Федра (поставлена в 1677 году) происходит в Древней Греции, но это не мешает её восприятию зрителем как современной. Поскольку, согласно убеждениям Нового времени, люди везде и всегда по природе своей одни и те же, проблема читается как вневременная, т.е. вполне французская тоже.
Есть царь, его жена и сын царя Ипполит, и некоторые другие персонажи. Царица Федра находит себя влюблённой в приемного сына Ипполита. Драматургический эксперимент состоит в том, чтобы выяснить, как д́¢олжно (речь, следовательно, о долге!) Федре поступить в этой предельной и, я бы сказал, условно-экспериментальной ситуации, суть которой – в столкновении природного чувства индивида с необходимой общественной упорядоченностью.
Проблема Федры образуется в трагедии по той причине, что природная упорядоченность индивида безморальна, а общественная упорядоченность – моральна. И у Расина Федра помещена в центр этой альтернативы. В ней присутствует природное чувство влечения, любви, и в то же время, она знает о непреложности долга, запрещающего ей следовать своему чувству. Альтернатива Федры: либо справиться со своим природным устремлением, «убить» его, и тем самым подчиниться моральному закону, либо исключить себя, умереть. Происходит второе.
Конечно, проблема Федры возникает вследствие её принадлежности к просвещенному аристократическому сословию. У людей разных статусов-сословий разные требования долга. У крестьянской женщины представления о долге в такой именно ситуации вообще не было и быть не могло. Только зов её естества.
Вы видите, что в сценической коробке театра строится наглядный социальный эксперимент, и он строится точно на таких же основаниях, на каких в лаборатории ученого строится эксперимент естественнонаучный. Там тоже, мы только что об этом говорили, создается выгородка, где в ограниченном, искусственно защищённом пространстве происходят законосообразные процессы, но они очищены от случайностей так, чтобы можно было наблюдать действие природных сил (законов природы) в их математически ясном проявлении.
Так сцена театра классицизма становится похожей на стол экспериментатора. В этих вполне искусственных событиях трагедии исследуются коллизии живой жизни. Основание такого переноса – как и в науке – это единство моральных законов, позволяющих увидеть на сцене ситуации, которые происходят в жизни, но с предельной ясностью, так сказать, в чистом виде.
В эту сценическую коробку по воле драматурга могут быть введены персонажи разных занятий и статусов-сословий (купец, ремесленник, крестьянин, аристократ, монах, буржуа и т.д.). И дальше начинается театральная игра об их отношениях. В этой (театральной) игре главное то, что отношения социальных позиций на сцене воспроизводят отношения в жизни людей их же статуса. И зритель видит на сценических примерах, какие правила определяют линии жизни, столкновения интересов и судьбы конфликтов в современном для них обществе. Речь тут, следовательно, о правилах, т.е. о естественных моральных законах общественной жизни.
Вот вам пример единства культуры: и наука, и искусство равно служат инструментами постижения мира в его двух пространствах соответственно: природном и общественном. И пользуются сходными методом – постановкой эксперимента.
Я бы добавил, что драматический театр – именно по этой причине – стал ведущим видом искусства эпохи Нового времени («классицизм»), за которым потянулась и живопись (которая часто выстраивала как бы театр на полотне), и даже музыка, с её новой, сонатной, драматургией и программной «театральностью». Композитор этой эпохи сочиняет музыку, чтобы удержать и выразить «природу человека», природу общественного пространства, в пределах которого люди взаимодействуют между собой. И да роман этой эпохи – это вымышленная реальность, которая, однако, обязательно должна воспроизводить законы жизни, чтобы служить познанию в чистом виде «законов жизни» человека и общества. И здания в стиле «классицизм», дают образ этого времени, внушают представление о порядке, который организует человеческую (общественную) жизнь.
Эта целостность, объятая идеей Природы и природного порядка, демонстрирует нам, что такое системная целостность культуры, для которой (в данном случае для культуры Нового времени) Наука и Искусство – две опоры для её главной, познавательной устремлённости. Стоить заметить, что не все эпохи в истории культуры столь последовательны в своих основополагающих принципах и устремлениях. Бывают и весьма хаотичные переходные периоды, транзитивные, мы будем обсуждать их отдельно.
О природе человека
В Новое время всегда говорят о Природе и о «природе человека». Частое упоминание природы – простейший признак того, что перед вами текст Нового времени (как упоминание Бога – в текстах Средневековья). Что они имеют в виду? Согласно представлениям Нового времени, человеку присущи некоторые стандартные «моральные» (а мы бы сказали, душевные) свойства, одни и те же во все времена. По представлениям того времени существует два основных источника для познания природы человека. И они не зависят от сиюминутных случайных факторов.
Во-первых, для познания «природы человека» годится Библия, которая читается уже не как голос Божий, а как набор поучительных примеров о том, как вели себя люди, если можно так выразиться, «на библейской сцене». В Библии находят множество «случаев из жизни», причем, случаев, «отфильтрованных» временем, ставших образцовыми, классическими, общеизвестными – о жизненных ситуациях и о поведении библейских персонажей в этих ситуациях. Фактически, Библия становится источником поучительных сюжетов и описанием «вечных», обусловленных «природой человека», свойств – характеров и способов поведения. Действительно, в священной книге есть и героизм, и предательство, и величие, и низость, есть преступления и наказания, кстати, и заслуженные, и напрасные и т.д. Но всё это прочитывается «горизонтально», не как диалог или диалоги людей с их Богом, а как отношения людей между собой при разных обстоятельствах. При таком прочтении оказались возможны многочисленные аналогии, показывающие, что люди «во все времена» было одинаковыми, что «природа человека» неизменна (как и Природа вообще).
Например, картина Рембрандта «Возвращение блудного сына». Из библейской иносказательной притчи о человеке, который вернулся к вере и был принят Богом, Рембрандт дает зрителю образ родительского (отцовского) чувства – естественного, т.е. свойственного людям «по природе». Это – великое художественное произведение по силе своей убедительности, призванное открыть людям важную сторону их человеческой натуры. Композиционно это, в духе времени, как бы театральная сцена, сценический «эксперимент» - о частном случае, выражающем общее правило. А то, что сюжет взят из Библии, лишь убеждает зрителей увидеть в его персонажах носителей вечных человеческих свойств.
Вторым источником для постижения «человеческой природы» в условиях Нового времени было античное наследие, в значительной мере освоенное уже со времён итальянского Возрождения. В распоряжении Нового времени были античные мифы и античная литература. Подход к ним был такой же. Древность источников свидетельствовала об их истинности – вследствие многовекового отбора. Они тоже прочитывались как примеры ситуаций и образцового поведения в них. «Вечные» природные свойства, которые вычитывались из античных текстов, это всё те же чувства (тогда говорили «страсти»), которые общим числом с три десятка в индивидах могли быть смешаны в разных пропорциях. Такие, например, как жадность и щедрость, честолюбие и скромность, чувства страха, отчаянья и сострадания, стыдливость и обидчивость, гневливость и дружественность и т.д. Эти и другие свойства, которые, согласно представлениям того времени, присущи психической жизни всех людей, и во все времена предопределяют их мотивы и поступки.
Задача просвещения состоит лишь в том, чтобы научить молодого человека усматривать и различать в людях эти их естественные свойства и вести себя с разными людьми соответственно особенностям их природы. А материалом такого обучения могут служить древние источники – Библия плюс античные мифология и литература – обязательные в классическом образовании. Мы видим тут особенность исторического самосознания, своеобразного историзма людей Нового времени: люди всегда одни и те же, со временем сменяются лишь ситуации и нарастает знание о мире.
Басня
И под конец ещё несколько слов о басне. Напомню, что в нашем распоряжении есть античная басня (Эзоп, V в. до н.э.), мы знаем о заметном оживлении интереса к басне в Новое время (Лафонтен, Франция, XVII в.). Самый знаменитый из русских баснописцев – Иван Андреевич Крылов.
Басни – это такие коротенькие истории, где происходит некий конфликт. Сторонами конфликта в басне бывают обычно звери, причем, каждый из зверей выступает носителем какого-то одного человеческого душевного, характерологического, «морального» свойства. Лиса хитра, а ворона глупа, заяц труслив, лев могущественен, волк беспощаден, осёл туп, стрекоза, как вы помните, легкомысленна, а муравей хозяйственен и трудолюбив и т. д. по всей человеческой палитре. Это – маски, воплощающие те самые основные свойства человеческой природы, которые внимательно изучались в эпоху Нового времени. У некоторых людей определенные качества явно преобладают, и можно в этом смысле говорить о человеке, что он – осёл, или что он – лев, или самовлюбленный павлин и т.д. Но у большинства людей эти природные свойства представлены в разных пропорциях. И образованный человек должен уметь их усматривать в тех, с кем приходится взаимодействовать – при дворе, в войске, в министерстве или, позже, на бирже. Умение различать людские аффекты – важная составляющая искусства жить просвещенного человека Нового времени. Потому что, высшая воспитанность состоит не только в манерах, но и умении понимать, среди каких людей (по их природе) ты оказался и как нужно с ними взаимодействовать.
Под конец я прочту вам басню, вроде бы хорошо вам знакомую, но другую: это басня Ивана Хемницера (1745-1784) «Стрекоза».
Всё лето стрекоза в то только и жила,
Что пела;
А как зима пришла,
Так хлеба ничего в запасе не имела.
И просит муравья: «Помилуй, муравей,
Не дай пропасть мне в крайности моей:
Нет хлеба ни зерна, и как мне быть, не знаю.
Не можешь ли меня хоть чем-нибудь ссудить,
Чтоб уж хоть кое-как до лета мне дожить?
А лето как придет, я, право, обещаю
Тебе всё вдвое заплатить».
— «Да как же целое ты лето
Ничем не запаслась?» — ей муравей на это.
— «Так, виновата в том; да что уж, не взыщи
Я запастися всё хотела,
Да лето целое пропела».
— «Пропела? Хорошо! поди ж теперь свищи».
Но это только в поученье
Ей муравей сказал,
А сам на прокормленье
Из жалости ей хлеба дал.
Узнаёте всё то, что я сказал о басне и о понимании человека в Новое время? На этом сегодня закончим. Спасибо вам за внимание.
Добрый вечер. Все собрались? Замечательно.
Перед началом я хочу рассказать вам одну небольшую мансу, байку, если по-русски, которую только сегодня услышал. Она показалась мне подходящей по теме. Рассказываю в предельно коротком виде. Любовники, оба женаты, ищут гостиницу для свидания. Но гостиницы забиты, т.к. с послезавтра Великий пост и все хотят успеть до его начала. Он говорит ей, ну, тогда давай в среду. А она – нет, т.к. она не только замужем, но венчана, и грешить в Великий пост она не хочет.
Почему эта история (или байка, или анекдот) показалась мне по теме? Потому что, она характеризует особенность нашего времени. Строгих правил вроде бы нет, или их довольно легко не соблюдать. Хотя, с другой стороны, существует много обычаев, условностей и правил – и на тот счет, и на этот. Но, какие из условностей с какими у неё в голове совместятся для их соблюдения, это невозможно предсказать. Сейчас часто употребляют слово «микст». Вот это типичный микст. В наше время «как себя вести?» – это вопрос понятный, но «как себя вести правильно?» – это уже не вопрос. А Бог его знает, как! Как ты решишь, так и будет правильно.
А вот, кстати, ещё одна история. И тоже из, скажем так, далекой от нас жизни. На себе ж не видно. Где-то «у них» есть обычай: если мужчина стремится к серьёзным отношениям с женщиной, то на каком-то этапе он приглашает её к себе домой и угощает собственноручно приготовленным блюдом. Выражает свои чувства, скажем так, кулинарным способом. Вот так случилось у одной пары. Кстати, соус он приготовил прекрасный и обед был хорош.
Освоившись немного в доме, дама в какой-то момент обнаружила на кухне фабричную упаковку от этого соуса. Те, кто рассказал эту историю, утверждают, что женщина была так расстроена, что покинула этот дом навсегда. Кстати, обычаи сейчас могут быть и недавними. Если какая-то церемония вошла в моду, широко распространилась, то считается, что «так было всегда».
Вот мы живем в таком замечательном мире, где непонятно, каким обычаям следовать, каким не следовать? Что правильно, что неправильно? Что на что указывает? Ну, например, на что указывает у нас диплом о высшем образовании?
Где-то есть формальные границы-контуры, которые человек склонен считать для себя важными. Где-то он совершенно спокойно переступает, казалось бы, элементарные моральные ограничения, но он их может быть просто не видит, поэтому не и считает, что что-то там такое важное преступил. Потому, что нормы эти не прописаны, не определены однозначно, и непонятно, как контролируется в обществе их соблюдение, и каковы последствия их нарушения. Я говорю это, чтобы напомнить вам в какой интеллектуальной путанице мы с вами находимся.
Вы помните, что культура – это культуропорядок? Так вот мы с вами сейчас живем, выражаясь метафорически, в ситуации размягченного, разрыхленного культуропорядка… Но это моё мнение, личное. Сослаться на авторитет общепринятого я не могу, нет ни того, ни другого.
А теперь сама лекция. Сегодня тема у нас
Современная культура
Культурология современности – это особая область нашей науки. И, как может показаться, самая сомнительная. Почему? Потому что, во-первых, не ясно, что считать современностью. Допустим, минус 10-20 лет, это современность? Хорошо. А 50-100 лет тому назад еще современность? – Нет, - говорят. – А почему «нет»? – Ну, «да». – А почему, «да»?
Мы довольно условно определяем столетиями продолжительность эпох прошлого. Сколько длилось Средневековье? Около десяти столетий, в зависимости от места. Неточность в плюс-минус сто лет для нас не очень-то важна. А сейчас, что у нас? Новое время закончилась или еще не закончилось? А, если закончилось, то, когда оно закончилось? Как это считать? Столетиями в современности пренебречь невозможно. Нужен какой-то более точный счет.
Значит, нужно договариваться о термине «современность» и, соответственно, о пороге ее, о начале. Это – первая трудность. По крайней мере, мы должны сознавать, когда мы говорим о современности, что есть такая проблема, проблема «начала», ранней границы современности.
Во-вторых, есть ещё одна сомнительность в нашей сегодняшней теме. Если о «прошлом» лучше, чтобы судили специалисты – те, кто осведомлены о нем достаточно хорошо, то современность знакома всем нам по жизни. То есть, каждый наш современник – эксперт. И культуролог здесь кажется лишним.
Кроме того, и это в-третьих, мы видим, что современность описывается и осознаётся одновременно разными по профессии людьми. Ну, скажем, писателями, журналистами, художниками, социологами, психологами, экономистами, политологами и т. д. И даже, согласитесь, полицейскими, которым тоже надо понимать, «что с нами происходит». Естественно опять приходит сомнение: что тут делать ещё и культурологу? «Пусть культурологи занимаются прошлым», - говорит нам весьма распространенное мнение. Многие, кстати, считают, что культурология – это история культуры.
Я бы возразил так. Культуролог видит современность по-своему, теми средствами, которые у него выработались в приложении к иным культурам. В изучении современности он может использовать методы, отработанные при изучении культур разных обществ, отдаленных от нас и временем, и пространством.
То это даёт? Необходимую для независимого суждения отстраненность. Культуролог – такой же человек, как и все. Но профессионално он умеет смотреть на свою культуру как бы со стороны. Отстранённость взгляда – начало всякого научного подхода. Есть ли в этом выгода, когда речь идет о своей собственной культуре?
Зависит от цели. Культурологическая «условно внешняя» позиция наблюдения дает преимущества при исследовании порядка, при охвате целого, тогда как включенность, погруженность в культуру полезна при других целях, например, для эффективного практического действия. Поэтому мы не говорим, что одно должно заместить другое. Мы говорим, что культурологический взгляд – ещё один рядом с другими, полезный в определенных случаях и не нужный – в других. Кто и как воспользуется культурологическим описанием современности, это мы посмотрим.
Теперь вопрос о «современности» - современной культуре, современной цивилизации. Когда мы пытаемся понять прежние культуры/цивилизации, то нам приходится идти «обходным путем». Невозможно вступить в прямой диалог, узнать у тех людей, что они думали. Мы не можем их спросить, как говорится, «по техническим причинам». И мы идем по пути реконструкции. Мы смотрим, что они сделали, мы верим, что они сделали то, что хотели сделать. Видя, что они хотели сделать, мы стараемся догадаться, почему они хотели это сделать, пытаемся вообразить их мысль. Для нас мысли человека, их содержание и то, к каким целям они направляют его волю, – главное в человеке.
И кажется, что для понимания современности, современного человека, в этом «обходном пути» нет никакой нужды. Люди же – вот они. Кажется, что это очень просто – подойти к человеку и спросить: «Скажи, пожалуйста, какая у тебя культура, каковы твои представления о мире и месте человека в этом мире?» Но вы скоро увидите, что у вас очень мало шансов получить внятный ответ.
Вообразите себе фантастическую картинку. Прилетел на Землю какой-нибудь «марсианин», трясёт землянина с вопросом, как тут у вас жизнь устроена? А тот не знает, с чего начать. А, если этот землянин – это вы? Вы знаете, как ответить? Вспомните ваших знакомых. Обычно на ваш вопрос, как дела, отвечают, что «хорошо». Маловато для культуролога, не правда ли?
И это нормально. Потому, что наша культура всегда находится за нашей спиной. Она двигает нашими руками, она мотивирует наши поступки, она рисует нам наши цели и даже помогает нам понять самих себя… Она есть, это видно по последствиям ее присутствия в нашей жизни, но для нас наша культура невидима, она всегда находится как бы сзади, всегда за спиной.
«Совокупная социальная реальность»
А что можно сделать, чтобы осознать современную культуру – как культуру среди известных нам других культур? Мы как всегда, - это говорит вам уже культуролог, - смотрим на артефакты, продукты человеческой деятельности, мотивированные культурой и осуществлённые человеком. Все эти продукты – вещи и идеи – в системной совокупности своей, это и есть цивилизация. Я даже нашел одно определение… у себя нашел в другом тексте: «Цивилизация – это совокупная социальная реальность, которую можно наблюдать и изучать, имея перед собой соответствующие факты. Три рода этих фактов: 1) социокультурные институты, 2) предметы и технологии, 3) идеи, образы и мысли, получившие знаковое воплощение в словесных текстах или в других символических формах».
Это ключевой поворот сегодня в лекции. Говоря упрощенно, культура – это то, что мы мыслим, а цивилизация – это то, на что можно указать пальцем, что предметно настолько, что это можно увидеть, потрогать, услышать, попробовать на вкус, то, что есть для наших чувств.
Цивилизацию составляют вещи и способы их изготовления. Второе важно, потому что хлеб ели всегда, а вот сорта хлеба и способы его приготовления менялись. И по ним можно кое-что узнать о цивилизациях. А то, что мы называем мыслями, т.е. идеи, образы, представления не просто витают в наших умах, а получают вещное воплощение. Если человек записал или зарисовал то, что увидел во сне, то получается артефакт, присутствующий в нашем общем мире предмет, с которым можно работать.
Связи вещей и идей настолько сложны и разнообразны, что их обсуждение потребовало бы много времени. Но важно сразу принять, что цивилизация – это не огромный «мешок вещей». Это – вещи, идеи, технологии, а также предметно воплощенные отношения между людьми, которые состоят во взаимном соответствии, в сложной взаимной связи.
Возьмите для примера любой автомобиль на улице, первый, на который упадет ваш взгляд. Для его существования потребовались производители мотора, колес, кресел и т.д., причем в точном соотнесении размеров и других параметров, нужны также производители горючего, и других расходных материалов, нужна школа вождения, нужны дороги… Позволю себе не продолжать. Нужны скоординированные усилия множества людей, которые м. б. и не догадываются о существовании других участников-партнеров, но связаны с ними системно. В целом это и есть цивилизация.
Социокультурные институты
Что это такое «социокультурные институты»? Это – устойчиво повторяющиеся взаимосвязи людей. «Институт» - понятие юридическое прежде всего. Но мы уже как-то говорили, что термины могут распространяться из одной области в другие. Когда говорят «институт брака», имеют в виду систему человеческих отношений, воспроизводимых из поколения в поколение, которую государство на языке права описывает как семью. Семьи сменяются, а институт брака существует, чтобы регулировать образование всё новых и новых семей.
Но институтом может быть не только брак. Например, искусство – это тоже институт. (Тут я делаю широкий шаг в совершенно ином направлении). В классическом искусстве легко рассмотреть людей, которые делают каждый своё, но в сложном взаимодействии, которое воспроизводилось из поколения в поколение – точно так же, как в примере семьи. Кто-то творит, кто-то сочиненное смотрит, слушает, читает. Кто-то сочиненное ставит (в театре), исполняет (в концерте), публикует (в журнале, в книге) и т.д. Кто-то (газетная критика) описывает своё восприятие, понимание. Кто-то хранит (музей, библиотека). Кто-то обучает сочинению, исполнению и даже восприятию. И вся эта машина не только постоянно «крутится», но воспроизводит себя в поколениях, причем всё в ней взаимосвязано настолько, что всё в ней может лишиться смысла при выпадении хотя бы одного из основных элементов этого института. И такое случалось.
Вся эта самовоспроизводящаяся система отношений называется социально-культурным институтом. Социальным – потому, что связывает людей, а культурным, потому что все эти институты мотивированы целями, которые лежат в культуре. Скажу иначе: целями, которые в данной культуре считаются достойными того, чтобы на них так тратиться. Пока в культуре считается важным существование искусства, в ней сохраняется этот институт. Или, пока в культуре считается важным существование футбола, будет существовать такой институт как «футбольный клуб». И семья тоже.
Культура масс
Если искать признаки нового, что отличает современную цивилизацию от всех предшествующих, то самым заметным и очевидным отличием является присущая ей массовость.
В ХХ веке слово «массовый» стало прилагаться к самым разным областям. Перечисляю не все: массовое производство и массовое потребление, массовое образование и места массового отдыха, массовая застройка, средства массовой коммуникации, оружие массового поражения, массовые избирательные кампании, массовая истерия, массовый бойкот товаров и т.д., даже «mass shooting» (оставлю без перевода). Термины, которые даже не содержат этого слова, всё равно предполагают его. Социальные сети. Массовые? Поп-культура. Массовая? Политическое лидерство. Массовое!
«Понятие массы, - тоже нашел у себя, - описывает самую простую форму человеческих ассоциаций». Не институциональную, как мы только-что говорили, а самую простую, однородную. Это «все случаи множеств, которые характеризуются сходством и однотипным поведением людей». Если вы видите много людей, которые ведут себя сходным образом (например, вместе что-то выкрикивают), подозревайте, что они связаны между собой как масса, а не как институт.
- Армия – это тоже масса?
- Это сложный вопрос. Если армия наступает по плану, то этот тот способ взаимосвязи людей, который мы определяем как институт. А если армия бежит в беспорядке от неприятеля, то она тут же превращается в массу, потому что всех объединяет одно только стремление удалиться от места боя. Какой признак решающий? Организованность. Вот почему офицеры стремятся сделать отступление организованным. Если люди делают одно и то же, и это единственное, что их объединяет, то это масса.
И дальше, обратите внимание, не только сходство поведения, но и сходство «личных свойств людей, которые обнаруживаются в рамках этих массовых ассоциаций». Эти люди, которые бегут (в нашем примере раньше), они конечно, разные. Но при этих обстоятельствах и в этот момент они проявляют одно и то же человеческое свойство – страх. То, что их по-разному зовут, то, что у них разные характеры и вкусы, разные семьи, друзья и пристрастия – всё это ничего не значит, пока все панически бегут (от врагов, от огня, от цунами и т.д.). В толпе все являются носителями одного качества, того, что эту толпу образует. Здесь они - носители страха, в толпе болельщиков – ликования, в толпе на митинге они – носители, допустим, патриотического подъёма или, в другом случае, ненависти и т.д. Поэтому Герберт Маркузе назвал человека толпы «одномерным человеком».
Есть ещё кое-что, что можно сказать о массе: у массы людей есть мощь, зависящая от численности, плотности и занимаемой территории и от готовности людей осуществить свою цель. Мощь массы – свойство, которое нередко упускают те, кто рассуждает о массе и массовом человеке.
До новейшего времени, в котором мы с вами живем, массы образовывались, обычно, в чрезвычайных ситуациях природного или социального происхождения: пожары, наводнения, землетрясения, войны, восстания и т.д. Катастрофы, одним словом. Во всех таких случаях массообразование – эксцесс, продукт исключительных обстоятельств, нарушение жизненного порядка, подлежащее как можно более скорому преодолению. Представление о норме было таково, что массе надлежало рассосаться и порядок вещей должен был быть восстановлен.
В наше новейшее время, напротив, успех измеряется массовостью. Даже метод лечения, мы не говорим уже о более простых вещах, характеризуют прежде всего числом его успешных применений, то есть величиной массы излеченных пациентов. А как иначе в наше время? Поразительная вещь: везде, в попытках понять, что происходит, считают: суммы и проценты, выстраивают или фальсифицируют рейтинги, оценивают масштабы и охваты (аудитории или территории). То есть, считают, и считают именно людские массы.
Современная цивилизация основана на массах, непрерывно создаёт их и, если нужно, узаконивает, институализирует их. Оглянувшись, мы заметим вокруг нас много признаваемых, но не формальных общностей, например, «фанов» (не обязательно футбольных), в соцсетях есть много групп и обществ поклонников, любителей чего-то там или кого-то – поп-звезд, разведения цветов, самодеятельной выпечки хлеба, чтения и т.п. О котиках я уже не говорю.
Но массы имеют экономическое значение. Общее правило: чем больше тираж, тем меньше себестоимость, тем больший успех. Поэтому, чем больше у банка клиентов… ну, вы понимаете. Чем больше зрителей у фильма, постояльцев в гостинице, студентов в университете… И всё это – толпы, потому что в каждом конкретном случае все эти массы людей конструируются по одному, единственному для данного случая, свойству – человек в них телезритель, посетитель, покупатель, студент, пассажир, избиратель и т.д. Тут нет и не может быть дела до личностей. Что такое супермаркет? Это - организатор массы покупателей. Теперь смотрите: не только супермаркет, но и сами покупатели заинтересованы в своём большом числе. От этого цены снижаются, потому что у супермаркета растут продажи и доходы. Причем, тут всё добровольно: никто никого не принуждает. Банк – организатор массы вкладчиков. Но вкладчики заинтересованы в банке. Поп-звезды: без толпы поклонников они не «поп» и не «звёзды». Но публике без них – никак.
Массы возникают то там, то там. Бывает, что надолго, а бывает, что и ненадолго. Зависит от цели, ради которой масса образовалась: за снижение цен, против насилия в семье, против строительства по соседству, скажем, большого завода, за закрытие атомной электростанции, против охоты на китов. Все эти и другие подобные цели так или иначе требуют политических решений. Мы называем такие массы – массовыми движениями.
Бывают массовидные процессы, которые, наоборот, никак себя не декларируют. Вы, может быть помните, валютные паники, внезапно вырастающий спрос на валюту. В сетях то и дело вспухают инициативы, подхватываемые массой пользователей: «а, давайте…». Или, обычное дело, каждый год летом в разных странах наблюдается отток из больших городов на отдых к морю («сезон массовых летних отпусков»). В конце концов, говорят о массовой утечке рабочей силы или интеллектуалов за границу (brain drain). В подобных случаях общих конечных целей вообще не существует, но массы однонаправленных индивидов (на время) образуются. Если маркирующая всех участников (но, и каждого в отдельности!) цель достигнута, масса распадается. Как волна: накатилась и схлынула.
Кроме того, заметьте, что мы можем быть участниками одновременно разных масс. Мне кажется, этих примеров достаточно, чтобы мы осознали, что в современной жизни массообразование буквально заполняет всё общество. Люди добровольно, анонимно и временно образуют массовидную общность, ненамеренно возникающую из-за сходного целеполагания и единообразного поведения, причем, в каждую такую общность люди включены только одним своим свойством – тем, которое делает их соучастниками данной общности.
Вывод. В наше время не приходится жаловаться на массы и толпы (часто невидимые). От массовости большинству сегодня лучше. В этом секрет жизненности современной массовой культуры.
Начало массовой цивилизации
Мы живем в эпоху повсеместного образования масс, т.е. в мире массовых обществ. Наверное, прежде других таким массовым обществом стало общество Северной Америки ещё к концу XIX века. Там были свои причины, из которых первая – массовая иммиграция. Повсеместное в дальнейшем распространение нового типа общества сигнализирует нам о том, что мы живем в новой цивилизации. Я её так и называю: «массовая цивилизация».
Одна моя книжка называется «Современная массовая культура». Это название иногда ложно истолковывается так, что в книге описывается что-то общественно низкое. До сих пор почему-то считается, что есть какая-то высшая элитарная культура, к которой относит себя всякий, кто рассуждает на эту тему, и есть культура «массовая», куда он склонен отнести почти всех других. Я-то считаю, что от культуры не убежишь, и сейчас все мы, включая самую-самую «элиту», все мы люди массового общества.
Тиражирование как принцип
Переход к массовому обществу происходил в Америке и Европе на исходе XIX и начале ХХ века. Мы уже договорились, что в культурологии даты весьма относительны, т.к. события, имеющие значение для культурологии, бывают сами по себе весьма протяженными. Говоря ориентировочно, переход к массовому обществу можно заметить от 1870-х годов. Это был тот момент, когда тенденции к омассовлению, о которых мы сейчас говорим, как о чем-то вполне понятном, только намечались. А к 1890-м стали выходить первые книги, объемно описывающие массы и новые массовидные явления в жизни западных обществ Нового времени. Это то, что мы открываем и переоткрываем, забывая сослаться на первых исследователей, на Лебона, например (см.: "Психология масс", 1895). Сегодня массовое общество – основная форма самоорганизации людей во всём мире.
Интересно, что предрасположенность к массовой цивилизации оказалась различной, в зависимости от «стартовых условий» перехода. Народы, утвердившие себя в классическом капитализме, индивидуализме и рационализме, шли по пути массовизации не так легко, как общества, скажем Китая, Малайзии и вообще Юго-Восточной Азии, некоторые народы Ближнего Востока, для которых массовая культура европейского происхождения оказалась не такой уж чуждой их собственному устройству. Те общества, которые не вестернизировались, легче приняли новую модель массовой культуры, предложенной миру американцами и европейцами, чем сами жители западных стран. Будем называть её Современной массовой цивилизацией.
О дореволюционной России и о Советском Союзе я сейчас не хочу говорить. Это – отдельная тема. Я бы даже назвал её болезненной сегодня. Единственное, что нужно сказать, это то, что до и после 1917 года мы должны видеть тут разные формы массового общества.
Если в конце XIX века изменения в странах, составлявших мировую цивилизацию Нового времени, можно было трактовать как их постепенное развитие, то Первая мировая война всё прояснила: наступление массовой цивилизации было предъявлено со всей ясностью. Но её предстояло ещё осознать (на протяжении всего ХХ века) и справиться с вызовами небывалой массовости во всех областях - в экономике, политике, в искусстве и т.д. и, собственно, с новыми условиями массовой психологии – психологии масс.
Что произошло в этих двух тогда ведущих центрах мира – в США и в Европе до и после Первой мировой войны? Произошло то, что на языке политической экономии называется второй индустриализацией. Она состоит в замещении множества мастерских заводами и фабриками, где осуществляется машинное производство очень большого числа однотипных изделий. Самая лучшая иллюстрация машинного производства – конвейер. Собственно, конвейерное производство можно считать символом индустриализации.
Всё к этому шло. Когда открыли, что тиражирование в производстве целесообразно, то стали тиражировать всё, что смогли. У меня в книжке «Очерки современной массовой культуры» прослеживается направление и нарастание массовости всяких производств. Например, когда были достаточно усовершенствованы печатные станки, стали делать обои. Ещё в 20-е годы XIX века в Германии стали тиражировать производство фарфоровых кукол для детей. Научились тиражировать производство пистолетов. Раньше каждый мастер сам делал пистолет целиком. А где-то в 1880-х или чуть позже, я уже не помню точно, эту вещь разложили на детали, чтобы каждый мастер делал свою деталь. Потом их собирали.
Мы видим, что производство было усовершенствовано путем упрощения каждой задачи и перехода к тиражированию элементов. Можно посадить любое количество мастеров. Тут конвейер уже как бы сам просматривается. Подобных примеров было очень много.
Интересно, что нам этот индустриальный подход представляется настоль обычным, что кажется, будто он был всегда. Ну, вот часы, например. Когда стали изготовлять часы индустриальным методом? Правильно, перед Первой мировой войной, когда надо было снабдить весь офицерский корпус наручными часами. Построили фабрики, которые стали серийно выпускать часовые механизмы. Это и есть индустриализация. Не обязательно под индустрией понимать сталелитейные заводы с трубами и дымом. Хотя, конечно, и они тоже. Но, я имею в виду здесь переход производства на поэлементное тиражирование однотипных изделий.
Как вы понимаете, с другой стороны индустриальной экономики, такое производство требует большого числа покупателей. Допустим, вы сделаете много, но что вы будете с этим делать? Вам надо иметь потребителей, и в большом числе. Причем, потребителя платежеспособного! Так что, тут всё увязано. Это – баланс. И он начинает развиваться в Европе с 1870-х, или, скажем так, с последней трети XIX века.
Чтобы быть ещё более точным: этот процесс начался в Англии до Французской революции, после наполеоновских войн (с 1820-30 гг.) Западная Европа стала быстро догонять Англию в части механических производств. Сначала производят то, что требуется для ремесла (прялки, плуги, сеялки), потом швейные и типографские машины, потом начинается производство оборудования для заводов, т.е. изготовление станков. Потом серийно стали изготовлять крупные транспортные средства – паровозы и вагоны, пароходы, автомобили, и трактора и т.д.
После Первой мировой войны изобретения, которые создавались для военных нужд, постепенно внедрялись в гражданское производство. Сначала в Америке (Европа была разгромлена войной), а потом уже и в Европе. Разворачивается производство сложных товаров бытового назначения – холодильники, радиоприёмники, фотоаппараты, граммофоны, телефоны, телевизоры … В Штатах огромное развитие получила автомобильная промышленность. Форд где-то в 1910 году запустил свой первый конвейер. И он добился, что его автомобиль стоил 200 долларов. Его рабочий мог купить его, фордовский, автомобиль.
Всё это возможно, если много однотипных товаров изготовляется для большого числа потребителей (кстати, хорошо, когда с однотипными потребностями). И это совершенно другая экономика, массовая.
И что ещё важно в такой экономике – это биржа. Формально, историю биржи ведут с XVIII века. Но нас биржа интересует как институт массовой экономики. В экономике особо крупных проектов, например, в строительстве железных дорог, даже очень больших частных капиталов не хватало. В конце XIX века железные дороги приобрели огромное стратегическое значение как средства быстрого и массового подвоза войск к театру военных действий. Но сооружение железных дорог было очень дорогостоящим, а государственные финансы были тоже не безмерны. Биржи позволяли собирать средства у очень большого количества людей малыми долями посредством свободного обращения на рынке ценных бумаг, которые мы называем «акциями». Тут видно, что капитализм в ходе омассовления экономики стал тоже массовым. Потому что, благодаря ценным бумагам у строительства железной дороги могли быть, скажем, сто тысяч инвесторов, которые не были связаны между собой, иначе как одной общей целью (прибыль) и одинаковым действием (приобретение биржевых акций).
Бизнес становится массовым. Теперь уже лицо экономики представляет не какой-нибудь Ник Джонсон, который держит мастерскую или лавку, а большой сталелитейный завод, у которого 6 крупных владельцев и 6 тысяч мелких, разумеется, с разными правами влиять на экономику производства. Но они тоже владельцы, ну, хорошо – совладельцы, и их интересы теперь тоже надо учитывать, потому что, если они будут недовольны, они все побегут продавать свои акции, и рыночная (биржевая) стоимость, т.е. цена завода, упадет, потащив за собой и цену инвестиций этих шестерых богачей.
Всё сложно и совершенно по-новому. Никогда ещё такой экономики не было.
Неотвратимость толпы
Технология становится массовой, она возможна только при массовом спросе. Массовый спрос поддерживает массовое производство. Всё вместе образует массовую экономику.
Ещё раз перечисляю самые заметные признаки наступления массового общества. Переход к массовым формам производства и потребления: завод – универмаг. Переход от индивидуального приготовления еды к массовому: столовые и массовое производство пищевых полуфабрикатов. Переход от индивидуального пошива к фабричному. Появление индустриальной технологии строительства. Название «Завод железобетонных изделий» - вам о чем-то говорит? Конечно, и переход от индивидуальной транспортировки к массовой.
У меня есть статья, специально посвященная преобразованию спорта при переходе к массовому обществу, называется она «Спортсмен-солист. Эпизод из истории спорта». В XIX веке занятия спортом понимали как средство улучшить здоровье и выработать навыки командного сотрудничества (обычно, в студенческой среде). Спорт поэтому был принципиально любительским. И это был спорт партнеров. В XX веке спорт стал разновидностью массового зрелища, а спортсмены – профессионалами.
Никакие важные элементы современной цивилизации не могли бы существовать, если бы они не опирались на участие в них разнообразных и легко образуемых масс людей – на толпы совершенно незнакомых между собой и независимых друг от друга индивидов. Цивилизация, которая существует при условии непрерывного массообразования – это массовая цивилизация.
Поезд должен перевозить за раз сотню или больше пассажиров. Поезда образуют непрерывный транспортный конвейер. Но пассажиры едут в поездах каждый сам по себе. Чтобы самолёты летали, чтобы аэропорт мог экономически целесообразно функционировать, сколько же людей должны перевозить самолёты? Туда запихивают по сотне-две или даже больше пассажиров в каждый. Если бы в перелётах участвовали немного, скажем, только тысяча пассажиров, они бы себя прекрасно чувствовали, но кто бы смог содержать всю эту сложнейшую технику и авиационную технологию, если бы число пассажиров в мире не исчислялось миллионами? Для устойчивого существования авиатранспортной системы требуется непрерывно воспроизводящаяся огромная масса пассажиров.
При этом, подчеркну ещё раз, люди, которые сидят рядом в зале ожидания или салоне самолёта в большинстве случаев не станут знакомиться, и они забудут своих соседей, как только покинут своё кресло. Но все они вместе, в своей постоянно воспроизводящейся текучей и анонимной совокупности образуют массу пассажиров, благодаря которой авиатранспортный конвейер только и может существовать. Масса – это агрегация посторонних друг другу людей, которая формируется под конкретную цель (в этом примере цель – перелёт из аэропорта в аэропорт).
Так происходит во всех отраслях современной цивилизации. Посмотрите на отдыхающих, тесно сосредоточенных на модных курортах. Модный курорт – это там, где много больших гостиниц и одновременно отдыхает очень много людей. Когда обычный человек едет на модный курорт, он попадает в то, что называют индустрией отдыха. Порядок его жизни на курорте предусмотрен организаторами и расписан по часам (еда, купание, аттракционы и экскурсии, часы сна и т.п.). Всё это профессионально разработано и предлагается сразу массе отдыхающих. И отдых, и развлечения в наше время приобретают индустриальные масштабы, и человек в них оказывается элементом большой непрерывно движущейся системы. И он, если хочет получить все преимущества массовой технологии, должен добровольно (в своих же интересах!) принять порядок, предлагаемый профессионалами.
Вы видите у нас в порту огромные туристические лайнеры. Только система массового морского (и, кстати, речного) туризма позволяет устанавливать приемлемые цены. Всё остальное вы уже знаете. Все отдыхают сами по себе. Если знакомятся на судне, то, обычно, на время поездки (обедают за одним столиком, сталкиваются в коридоре и т.д.), редко кто обзаводится друзьями для последующей жизни.
Толпа есть толпа: она образуется по какому-то одному поводу и расходится, когда повод исчерпан. Что митинг, что полный зал на премьере в театре, что начало продажи нового гаджета в фирменном магазине, что миллиард зрителей открытия олимпиады (в телевизоре или stream в YouTube).
Кстати, о сетях. До сегодняшних сетей были телефонные сети. Ваш телефон интересен вам тем, что связывает вас с тысячами (м.б. миллионами) абонентов – таких же номеров, как и ваш. Кроме интернет-сетей мы видим вокруг сети торговые, гостиничные, сети заправок, и т.д. То есть услугу вам теперь оказывает собирающая массу потребителей сеть, а не та её ячейка, которая видна вам непосредственно. О транспортных сетях мы уже говорили. Элементы всех этих сетей, взятые в отдельности, бессмысленны. Так же точно, как телефон, не включенный в сеть.
Сети произрастают на наших глазах из самой жизни. И в этих сетях всегда собраны миллионы людей, которые, обратите внимание, обладают необходимыми навыками для участия в этих сетях. В свою очередь, обладание этими навыками делает нас похожими друг на друга. А другие наши драгоценные личностные свойства в сетях не видны и ими там никто не интересуется. Толпа унифицирует её участников независимо от их индивидуальных намерений.
Везде признаки толпы одни и те же, и необходимость в ней одна и та же, и польза всем от неё одна и та же, и потому современная толпа – неотвратима.
Парадокс массового индивида
В начале ХХ века в мире стран Нового времени сложилась совершенно новая социокультурная ситуация: омассовление обществ Нового времени потребовало новых средств и способов управления, которые еще не были открыты или вступали в противоречия с привычными представлениями.
Суть проблемы можно пояснить на таком примере. Из истории мореплавания известны случаи, когда судно переворачивалось, если пассажиры почему-то все переходили на один борт. Известно, что иногда, чтобы не допустить катастрофы, капитаны прибегали к крайним мерам, стреляли (в воздух или толпу). Но для нас сейчас важно, что никто из этих пассажиров не нарушал законов или правил мореплавания, поскольку каждый из пассажиров в любое время свободно может находиться на любом из бортов. Но правила описывали, что нельзя делать отдельному пассажиру. А вот, чего нельзя, если все вместе – этого правила не описывали. В этих случаях действующим субъектом выступает не индивид, а стихийно сложившаяся группа. И вот, имея дело с группой, капитан должен нарушать все принципы индивидуальной демократии.
Эта аналогия может пояснить нам особенности массовых обществ, в которых большинство граждан принимают совершенно самостоятельные решения, вполне совпадающие, однако, с массой самостоятельных решений других людей. Самые наглядные примеры таких совпадений – выборы, массовые манифестации, мода и определенный покупательский спрос, всплески массовой солидарности в соцсетях и т.п.
И не в том состоит сейчас проблема, что кто-то тебя принуждает, а в том, что, когда ты в толпе, ты не можешь выбирать свой собственный путь. На шоссе километрами тянется густая полоса машин. Они едут в одном направлении и с одинаковой скоростью. Что с того, что конструктивно каждый из автомобилей свободен ехать куда угодно и когда угодно? Да, часто бывает, что весь поток превышает разрешенную скорость. Вы найдете, кого обвинить? У них ходит притча о китайцах, которые едут с предписанной скоростью, задерживая весь поток. Догадайтесь, что о них думают люди, едущие в других автомобилях позади.
И вот эта вот штука: как судить о человеке, который сам по себе совершенно свободен и ответственен, но находится в толпе, где нет ему ни свободы, ни ответственности? Вот это – основная антропологическая проблема нашего времени. Мы по инерции продолжаем считать, что в центре культуры находится индивид, тогда как в действительности основным субъектом в массовой культуре является толпа. А как разглядеть индивида, не «вынимая» его из толпы?
Такова реальность новой цивилизации, где область свободы каждого определена самой структурой социального пространства, а массовые процессы, мотивированные рационально или иррационально, иногда достигают мощи, соразмерной мощи государства. Например, Великая депрессия 1929 года в США.
О тоталитаризме классическом и современном
На рубеже XIX-XX веков правящие элиты в значительной своей части сохраняли подходы и методы государственного (и межгосударственного) управления, хорошо зарекомендовавшие себя в прошлом и доставшиеся им по наследству от политиков и дипломатов старшего поколения.
Например, либеральные убеждения состояли в том, что для общества лучше, если государство берет на себя только поддержание законности и общественного порядка, но не регламентирует то, что может относиться к личной свободе граждан (свобода вероисповедания, публичного выражения мнения, свобода предпринимательства и т.п.). Считалось, в частности, что экономика самоуправляема через механизм цен и кризисов. Но, как выяснилось, такой расклад никак не соответствовал новому массовому обществу.
В нелиберальных странах, наоборот, традиционно полагались на твердую руку государственной бюрократии. Но и в этом случае сложившийся бюрократический инструментарий не соответствовал уже массовому характеру новой социальной ткани, не был приспособлен противостоять давлению масс, которые быстро становились субъектами политического процесса.
Не хочу сейчас углубляться. Хочу лишь сказать, что Первая мировая война и мировой экономический кризис 1929 года последовали за эпохальным социокультурным переворотом везде, где до того господствовала культура Нового времени. Родилось массовое общество, а как жить в нем и как им управлять, никто ещё не знал.
Кстати, Муссолини, Сталин, Гитлер были теми персонами, которые олицетворяли новые, тоталитарные, стратегии управления массовым обществом (соответственно, фашисты, коммунисты и нацисты). Суть этих стратегий, диаметрально противоположных либеральным, состояла в диктатуре государства, во властной регламентации всех или почти всех сфер жизни масс. Политические системы, при которых государство стремится регламентировать все сферы жизни, включая частные отношения людей, получили имя «тоталитарных».
Исторически, тоталитарные режимы складывались по воле масс там, где люди страдали от социального хаоса в эпоху перехода к массовому обществу (революция, глубокий общественный раскол и гражданский вооруженный конфликт, разруха, голод, повсеместная утрата личной безопасности и т.д.). Поэтому будем иметь в виду, что «тоталитаризм — это политический режим, основанный не только на репрессиях, осуществляемых властью, но и на тотальном единомыслии мобилизованного общества» (Эмиль Паин. Магия тоталитаризма).[9] На основе взаимности, так сказать.
Может быть, тут уместно напомнить, что политический тоталитаризм не существовал до ХХ века. Это – явление, особенно характерное для раннего массового общества. Но названными тремя странами тоталитаризм не ограничился. С вариациями форм он нашел себе благоприятную общественную почву во многих странах на всех населённых континентах – везде как средство управления переходом к массовому обществу (Испания Франко, Китай Мао-Цзэдуна, Куба Фиделя Кастро, Иран Хомейни и др.).
Сам термин «тоталитаризм» до сих пор используется без должной четкости, то узко-конкретно, то очень расширительно. Мы говорим здесь о классическом тоталитаризме как о переходной форме на пути к новейшему массовому государству с элементами в нем неклассического тоталитаризма.
Есть, кроме того, сравнительно небольшая группа стран, которые мы называем либеральными или демократическими, потому что там институты классической демократии Нового времени не были сметены переходом к массовому обществу. Но и эти страны (США и Канада, Великобритания, современная Германия, Франция и т.д.) совершили свой транзит к новейшему массовому государству без откровенного хаоса, но с заменой традиционных институтов или их функций, в том числе, вытеснением классических партий – массовыми движениями, заменой моральных регуляторов – юридическими нормами. Например, в некоторых странах публично выраженное сомнение в массовом уничтожении евреев в годы Второй мировой войны (Холокост) считается уголовным преступлением.
Тоталитаризм, если не брать его в известных крайних формах – свойство, которое проявляется в самоорганизации в разной мере всех современных массовых обществ. Там, где обеспечение благополучия и безопасности граждан, их равного доступа к комфорту, здоровью и долголетию возлагается на государство, там неизбежен рост государственного регулирования и контроля в самых разных сферах жизни. А это и есть в своей сущности тоталитарная стратегия.
В таких обществах постоянно присутствует «эгалитарный проект», т. е. так или иначе выраженное представление о равенстве как справедливости, которая может быть достигнута, если «изменить элементы реализации социальной политики». Иными словами, если установить, взамен нынешнего морально несостоятельного капиталистического устройства, «разумное и бескорыстное» управление обществом, используя при этом «антикапиталистические инструменты» общенародного государства. Те, кто знаком с основными идеями классических тоталитарных государств ХХ века, услышат здесь что-то знакомое. Массовое общество ежедневно, ежечасно рождает тоталитаризм. Соблазн тоталитаризма остаётся одним из основных мотивов современного социального дискурса. Нация
Как нам уже известно, о всякой цивилизации можно сказать, что это – совокупная социальная реальность, которую можно наблюдать и изучать, имея перед собой соответствующие факты. Три рода этих фактов: 1) социокультурные институты, 2) предметы и технологии, 3) идеи, образы и мысли, получившие осязаемое знаковое воплощение в словесных текстах или в других символических формах. Это разделение – условное, принятое нами для удобства описания. В жизни народов эти аспекты неразрывно переплетены, выступая условиями или иногда даже причинами друг друга.
В самом деле, вещи порождены идеями. Употребление утюга – следствие представления о том, что, по крайней мере, публично человек должен являться в выглаженной одежде. Сейчас что-то меняется, и утюг постепенно выходит из употребления. «Утюг нам не нужен» - это идея или представление, имеющее прямое влияние на судьбу соответствующей вещи, утюга.
Да, что утюг? На наших глазах сносят памятники, которые были поставлены, вслушайтесь, «для увековечивания памяти» о каких-то людях. Но вот разносится идея, что этот памятник нам не нужен, и его куда-то удаляют с центрального места на центральной площади города. Не стану умножать примеры. Связи между вещями и идеями очень легко обнаружить. Вы сами можете это сделать.
Для нас сейчас важно, что идеи нуждаются в осязаемом воплощении. Идеи без или до их предметного воплощения – как сны, например, – не могут покинуть сознание их изобретателя. И только опредмечивание идеи в словах или вещах, дает ей шанс публичного существования. Разумеется, разные идеи воплощаются по-разному. Идея топора – в топоре. А как воплотить идеи-концепты, ну, например, такие как любовь или справедливость, демократия или равенство, красота или порядок и т. п? Вещные воплощения этих и других подобных идей-концептов в языке, в рисунках, в песнях в молитвах и т.д. мы называем символическими (а не практическими). Символический интеллектуальный продукт наряду с вещами (устройствами) входит в состав цивилизации.
Для примера предложу вам два таких интеллектуальных продукта, из тех, что важны для цивилизации, к которой мы принадлежим, потому что они хорошо нам знакомы и отчасти всё ещё организуют жизнь нашего мира: идея нации и идея прогресса.
Сначала о нации. Наибольшую силу её влияния лучше относить, мне кажется, к прошлому, хотя многие считают эту идею и сегодня достаточно впечатляющей для удержания прочной народной общности. Сейчас нам кажется, что нации были всегда. Но, как говорит нам Википедия, нация – это «социально-экономическая, культурно-политическая и духовная общность индустриальной эпохи». Тут уместно сказать, что литература о нациях огромна, и существует огромный разброс истолкования её существа. Я не собираюсь вдаваться здесь в эти подробности. Для наших нужд достаточно ссылки на Википедию как носительницу усреднённого в настоящее время подхода. Из приведённого определения видно, что только в «индустриальную эпоху» появляется общность, которую мы называем нацией. К этому хочу добавить, что «нация» – это идея, характерная для массового общества.
«Нация» - в современном смысле
Напомню, что до этого были общности другой природы, организованные по другому признаку. Наций не было ни в Древности, ни (в нашем современном понимании) в Средневековье. В средневековых университетах «нациями» называли то, что мы называем землячеством. Наций не было даже и в Новое время, в эпоху монархий. Были племена, этносы, т.е. союзы, которые понимались как природные единства. Бывали общности, связанные верой в определенный пантеон божеств, были религиозные общности (общины, церковь у христиан, умма у мусульман, сангха у буддистов). Были такие, которые образовывались соподчинением общему сюзерену (феодальный двор). Добавим сюда общины монахов. Или территориальные, соседские общины, например, городские в эпоху Ренессанса. Наверное, я что-то забыл. Но это и не важно.
Концепт «нация» появился только в XIX веке. Нация – сложное представление, основанное на соединении как бы природного (этничского) и социального в целостную общность. На самом деле, конечно, этнической эта общность не была и не могла быть, потому что в нацию объединялись жители разных земель и, если уже присматриваться, то и потомки разных племён. Общей у жителей будущего государства-нации была территория и в относительной степени язык, который, начиная с эпохи Возрождения, создавался в Новое время как общенациональный литературный язык для обширных территорий вопреки местным диалектам.
Представление о такой общности как «нация» начинает использоваться в связи с вторжением войск Наполеона в соседние страны, когда понадобилось выразить смысл общенародного сопротивления захватчику. Сопротивление Наполеону формулировалось как «национальный» ответ немцев, итальянцев, испанцев или, скажем, австрийцев – французам. А не так, как было раньше, когда противников разделяла верность своим сюзеренам или религия, когда, например, католики воевали с протестантами. Уже в Тридцатилетнюю войну (первая половина XVII века) стало ясно, что религиозное маркирование не отвечает реальному противостоянию воюющих сторон.
Нация – это совершенно другой способ переживать свою принадлежность и понимать своё отличие от противника. Но идея, родившаяся в начале XIX века, была только началом, началом жизни концепта «нация».
Почему «нация» стала общепринятым понятием (концептом)? Потому, что нация – это понятие, нечувствительное к сословным границам тогдашних европейских обществ (аристократы, священники, третье податное сословие горожан и крестьян). Чем отличается сословное общество? Тем, что в нём каждое сословие выполняет свою социальную функцию, тем что переход из одного сословия в другое затруднен, а это значит, что имущество, деньги, таланты, принадлежащее людями одного сословия, не могут быть употреблены в интересах другого. Например, французский аристократ мог жить, как говорят, на широкую ногу, но он не мог продать свою землю или замок, чтобы основать завод. Даже свою пшеницу он не мог продавать, пока он аристократ. Он должен был стать помещиком, понимаете? Кроме того, от старых феодальных владений оставались внутренние границы. Самый парадоксальный пример – Германия, которая после наполеоновских войн состояла из 40 государственных образований. И везде стояли таможни.
Идея «нации» открывала возможность понимать народ и землю страны как целое, позволяла деньгам перетекать туда, где они нужнее, и рабочим находить себе применение везде, где в них нуждались. «Нация» давала основание для более широкого правового и экономического пространства в рамках государства. «Нация» служила концептом, с помощью которого можно было объяснить, почему еще в XIX веке Германия или Италия – это много государств, но одна общность. И эта идея стала общей целью для людей, стремившихся к новому положению дел.
Заметим себе, что привычные, тогда привычные, сословные деления начали казаться устаревшими именно и только там, где и когда начинался переход к индустриализации и массовому обществу. В разных странах Западной Европы этот порог был достигнут в среднем около 1840-х годов. По этой причине в 1848 году там прокатилась волна революций.
Понадобилось ещё 20-30 лет преобразований, и люди проницательные смогли заметить все симптомы зарождения новой цивилизации: и бурный рост индустриальных городов, и новую роль масс, и смену форм политической жизни и т. д. Роман об этом «Дамское счастье» Эмиля Золя был опубликован в 1883 году. Напомню, что объединение германских государств завершилось в 1871 году, и объединение Италии пришлось на 1870-1871 годы. Всё это были признаки возникновения национально организованной цивилизации. Ограничусь этими примерами.
Как мы видим, идея нации по своей сущности, это идея нового основания для создания такого социокультурного пространства, где действует один и тот же закон и порядок: закон, кстати, парламентский уже, общий для всех, и порядок, способствующий экономическому и политическому единство больших хозяйственных единиц-государств.
Таким образом, нация – это совмещение того, что уже существовало, но в отдельности: идея этнической общности, помноженная на идею государства. Теперь смотрите, когда люди начинают понимать себя как граждане одной нации, то они в этот момент смещают акцент от множества своих индивидуальных свойств – к одному общему между ними свойству, а это значит, что что принадлежность к «нации» - это вход в массовую коллективность. С её помощью реализуется идея социального равенства – в смысле сходства по одному совпадающему признаку. Причем, обладание этим признаком имеет безличное происхождение: и принадлежность к этносу, и гражданство «по паспорту» возникают автоматически, «по праву рождения».
Экономический смысл этого равенства состоит в правовом выравнивании территории и возможности свободного перетекания ресурсов на обширном пространстве. Перегородки были сняты, а оправдание их устранения – «национальное государство».
Но дело на только в экономике, изменялись представления людей о своём месте в мире (сейчас это называют идентичностью). Нация позволяет объединить людей разного социального положения. Для иллюстрации беру сейчас очень условно «французский», намеренно отдаленный от нас пример, т.к. на себе, как говорят, хуже видно.
Французский каменщик и французский министр теперь оба – прежде всего, французы. «Мы все французы, мы все одинаковые в этом смысле, у нас общий интерес (например, в войне с врагом). Мы все хотим процветания… (чего?) нашей нации». На месте монарха – нация.
Эта новая идея «нации» расцветает в продолжение XIX века, и она несёт в себе все предпосылки массового общества. Критерии упрощаются. Французу вступить во французскую нацию ничего не стоит: если ты родился во Франции, ты - француз. Тут нет твоего личного достижения. Поэтому странно слышать что-то вроде, «я горжусь тем, что я француз». Это как-то ново. Нет тут твоей заслуги. Гордиться сделанным – понятно. А дарованным тебе?
Дискуссия о нации
- А что, Леонардо да Винчи не был итальянцем?
- Он был флорентийцем, гражданином Флорентийской республики, которая была расположена на Италийском полуострове наряду с другими государствами: Неаполитанским королевством, Королевством Сицилией, Республикой Сиеной, Венецианской республикой и т.д. Италия тогда – это географическое название исторической территории. Государство Италия и, соответственно, его гражданство возникли в 1870 году.
- Что ж там с национальным характером?
- Известен афоризм, который приписывают разным лицам, причастным к объединению Италии: «Италия у нас уже есть, теперь нужно создать итальянца».
То, что некоторые вещи нам привычны, не означает, что они были, как говорится, «от века». В том числе и представление о «национальном характере». Помните, что гасконец – это носитель другого «национального характера», чем бретонец? А теперь оба – носители французского «национального характера».
Ещё пример. Вестфальский мир, завершивший тридцатилетнюю войну в 1648 году, положил начало привычной нам международной системе государств (ещё не национальных, а монархических). Но до того никакой международной системы не было. Были феодальные владения и союзы.
Ничто из привычного нам не существовало вечно. Мы пользуемся словами, со временем изменившими свой смысл. И иногда поэтому навязываем прошлому свои сегодняшние представления. Слово «театр» указывает одновременно на сегодняшний театр, куда вы ходите на спектакли, и древнегреческий театр. Но вы же понимаете, что это разные вещи? И так во всём. У меня есть статья «Исторически пульсирующая библиотека», посвященная тому, что на протяжении истории слово «библиотека» указывало на институции, имевшие разные задачи и разные устройства. А слово одно.
Георгий Петрович Щедровицкий говорил, «чем больше мы различаем, тем больше мы знаем». Обратите внимание, как в наш век многие ищут спасения в том, чтобы не различать: «Какая разница – какая (тут) разница?». «Микст» - сегодня во многих случаях ключевое слово. Дилетанту так удобно. Но, я не дилетант, поэтому настаиваю на различениях.
Кстати, определение государства я тоже нашел в одной своей работе. Я уже говорил, что определений государств много. А раз много, то можно прибавить ещё одно. Если бы было только одно, то, наверное, пришлось бы подчиняться. Читаю: «Государство – это институт, связывающий определенную территорию и население, проживающее на этой территории, посредством власти, которую это население считает законной». В этом случае население считается нацией, а власть, обычно, либо наследуется (монархия), либо избирается (конституционно-парламентское правление).
Национализм – это массовое движение
Теперь обсудим ещё одну важную идею относительно национализма. Я думаю, что национализм – это массовое движение и не нахожу для него оснований в национальном государстве. Это – довольно неожиданная мысль, и она не всеми принимается. Но я своих идей не навязываю, я делюсь ими. Не понравится идея – можно к ней не возвращаться.
Вы помните, что такое массовое движение? Это, когда масса людей концентрируется на общей (часто, политической) цели, которая связывает участников движения, «движухи», как сейчас говорят. И только этой целью они объединены. Участники её редко знают друг друга лично. Все они делают примерно одно и тоже, прилагают свои усилия в одном направлении. Важно, что, достигнув своей цели, массовое движение распадается.
Национализм как массовое движение связывает людей одной целью: созданием нации в национальном государстве. Так вот, по моему мнению, что когда национальное государство создано, то национализм как массовое движение исчерпывает себя, поскольку его цель уже достигнута. Когда итальянцы в 1870 году создали свое государство, итальянский национализм исчерпал свою программу. Если в современном государстве сильны националисты, значит, они видят впереди совсем другое государство.
Дискуссия о национализме
- Поддержание государства – это тоже цель.
- Разумеется. Но, уже другая. Государство - институт, который нуждается в поддержке общества. Но способ этой поддержки совсем другой. Сейчас принято называть этот способ «гражданским обществом» с такими упорядоченными инструментами как выборы, парламентская борьба, публичные дискуссионные платформы в СМИ, группы общественного контроля за инструментами государственного насилия (например, за пенитенциарной системой) и т.п. Согласитесь, это более сложные и по природе своей иные инструменты, чем те, что мы связываем с своём представлении национализмом - массовым движением, устремлённом к политическому оформлению этнической общности в форме правового государства. Когда на месте националистического движения появляется национальное государство, наступает смена общественных целей и способов их достижения. В этом состоит суть идеи, о которой я вам говорю.
Национальная мифология
Вместе с нацией-государством создаётся национальная мифология. Мифы – это не только известные истории, которые достались нам от давнего прошлого. Мифы никогда не покидали культуру, они могут складываться и складываются в наше время.
Напомню, что миф – это сообщение, причем, особого рода. Оно посвящено основополагающему событию в жизни данной общности людей. Только такое сообщение, строго говоря, является мифом, если использовать этот термин в его прямом смысле. Содержанием мифа во все века было и остаётся описание возникновения (или созидания) того, что для данной культуры является фундаментально важным.
Встречаясь с мифом, мы не спрашиваем, происходило ли то или иное событие исторически «на самом деле» описанным образом? Потому, что здесь значение имеет не истинность сообщения, а утвердительная способность мифического представления в поддержку существующей в данной культуре картины мира. Миф как бы задним числом по формуле «и с тех пор…» легитимирует то, что важно сейчас – там, где это важно.
В американской культуре есть событие, которому придаётся значение инициации - начала Американской революции – так называемое «Бостонское чаепитие 1773 года». Это была акция протеста американских колонистов против решения британского правительства, которое поставило английскую Ост-Индскую компанию в привилегированное положение по сравнению с местными торговцами. Переодевшись индейцами, несколько десятков человек ночью забрались на борт трех кораблей Ост-Индской компании и сбросили в море груз ― 40 с лишним тонн чая в ящиках.
Разумеется, современники понятия не имели, что они совершили символически важное «чаепитие». Само это привычное уже название установилось только в первой половине XIX века. Да и оценка происшедшего тоже со временем колебалась. В XVIII в. в США посягательство на частную собственность никак не выглядело позитивно. Образ революционного акта в борьбе за национальную независимость «Бостонское чаепитие 1773 года» вместе со своим именем приобрело эпоху буржуазных революций в Европе. В XIX веке образ «революции» стал символизировать в европейской культуре порыв к справедливости.
Итак, миф – это всегда сообщение о начале мира или его важнейших элементов, как это представляется данному сообществу, и это всегда его миф. Миф хранится в коллективной памяти посредством ритуалов. Слово ритуал не должно нас сбивать с толку. Современные ритуалы, конечно, не такие, как в далеком прошлом. Ежегодный военный парад в День Независимости – пример современного ритуала в самых разных странах: он обращает мысль и чувства граждан к героическому событию возникновения их государства.
Гражданская ритуальность имеет национальные особенности. В годовщину дня штурма Бастилии 14 июля 1789 года во Франции – с 1880 года – проводят общенациональный «Праздник Федерации и единства Нации», который символизирует ценности республиканизма, хотя оценка исторического прецедента была сначала настолько противоречива, что в законе об этом празднике само событие штурма тюрьмы не упоминается. Через сто лет после «взятия Бастилии» решение отмечать его годовщину получило «горячую поддержку со стороны одних депутатов, считавших её славной страницей истории, и столь же горячее неприятие со стороны других, считавших её бессмысленно кровавым эпизодом».
Так что, «Взятие Бастилии» существует в народном сознании как мифическое событие, которое облачено в форму исторического факта. Почему мифическое? Потому, что его нынешнее возвышенное значение начала и поныне удерживается за ним нуждой в объединяющем государственном символе. В духе французской культуры мифу о Бастилии соответствует ежегодный ритуал – военный парад в центре столицы, общественные гуляния и массовые празднования по всей стране.
Американская ритуальность иная, более частная. Ритуальность Дня Благодарения, национального праздника США, как известно состоит в праздничном обеде с индейкой и тыквенным пирогом. В семьях американцев он символически воспроизводит (включая меню) благодарственную, т.е. тоже символическую, трапезу 1621 года у первых английских переселенцев, кому посчастливилось выжить в тот их первый год в Новом свете.
Но и в этом случае исторически достоверное событие стало смысловым ядром праздника лишь тогда, когда начала складываться государственная мифология США, спустя полторы сотни лет, при первом президенте Дж. Вашингтоне. Благодарственный обед первопоселенцев вернулся в национальное сознание уже в виде пра-события, символически обозначающего начало истории страны, общей для всех американцев. История о нем, известная едва ли не каждому американцу, – это и есть вполне современный миф о «Дне Благодарения» в США.
При формировании национальной мифологии исходное событие, составляющее содержание мифа, приобретает несравненно более весомое значение, чем его зафиксированный историей прообраз.
Национальные мифологии есть в каждой стране. Некоторые из мифов теперь подвергают критике, их атакуют с позиций историко-фактологических. Но миф в принципе неопровергаем, потому что порожден не фактом, а потребностью в нем. Всё же один пример опровержения приведу.
Беру из энциклопедии: «Битва при Оломоуце — мифическое событие 1241 года во время западного похода монголов (1236—1242), якобы победа чехов под предводительством Ярослава из Штернберка над татарами под городом Оломоуц (Ольмюц) в Моравии (исторические упоминания об этом городе относятся только к 1250-м годам). Упоминание же об этой битве содержится только в Краледворской рукописи — сборнике «древнечешских» эпических и лирических песен, который, как доказано в конце XIX — начале XX века, представляет собой подделку, изготовленную филологом, поэтом и одним из основателей Национального музея в Праге Вацлавом Ганкой в 1817 году. Несмотря на это, битва фигурирует во многих сочинениях историков XX века, уже после того, как рукопись была разоблачена».
Комментировать не буду. Тут всё понятно, не так ли?
Мифы в массовом сознании
В XX веке стало ясно, что миф – наиболее адекватная форма массового сознания: и как форма коллективной памяти, и как инструмент национальной консолидации, и как основание индивидуальной принадлежности (идентичности) в массовом обществе. Характерно, что первые важные исследования относительно архаического и современного мифа совпали по времени с формированием массового общества. Напомню некоторые с указанием дат. Э. Тайлор. Первобытная культура, 1871; З. Фрейд. Тотем и табу, 1913, Психология масс и анализ человеческого «Я», 1921; Л. Леви-Брюль. Первобытное мышление,1922; Дж. Фрезер. Золотая ветвь, 1923 и т.д. В XX происходила постепенная реабилитация мифа: от недоверия к нему как к носителю ложной, придуманной, недостоверной информации – к пониманию того, что миф несёт социально очень важную информацию, хотя и не соответствующую научным критериям. Но понимание информативности мифов требует принципиально иного подхода.
Национальная мифология служит опорой национальной идентичности, т.е. чувству взаимной сопричастности граждан в общем политическом пространстве. «Национальная идентичность распространяется и на сферу культуры и ценностей. Она состоит из историй, которые люди рассказывают о себе: откуда они пришли, какие праздники празднуют, что хранится в их общей исторической памяти, что нужно, чтобы стать подлинным членом общества», - пишет Френсис Фукуяма в книге «Идентичность».
У масс не может быть исторической памяти – в буквальном значении этого термина. Историческая память в ее буквальном смысле – дело историков, архивов и исторических монографий. В массовом сознании хранится только то из далекого прошлого, что подверглось мифологизации, в форме сакрализованных исторических событий и фактов. Со сменой культуры состав «сверхценных и вечных» героев, событий и фактов меняется. На наших глазах рухнула вся советская мифология. Например, исчез, будто растворился в воздухе, мем: «Есть такая партия!». Кто теперь помнит, что это такое? Дальше. Что значит для Фукуямы «подлинный член общества»? В массовом обществе критерий «подлинности» - это актуальное участие в массовых общностях, это «такой как все» составе данного окружения. Индивид, взятый изолированно, никакой «подлинностью» на обладает.
Но Фукуяма прав в том, что в массовом обществе национальная идентичность опирается на истории. Прежде всего, это истории о победах и героях. Все вновь образованные в XIX-XX веках государства-нации обращают свою коллективную память к битвам, которые, как считается, положили начало существованию данной нации. Примеры я уже приводил. Почти у каждой нации-государства есть своя Война за независимость и её почитаемые герои-вожди – историческая, какой её знают историки, и мифическая, какой она представляется массовому сознанию.
Мифическим содержанием наполнены национальные символы государства – герб, гимн, флаг. О каждом из них вам начнут рассказывать словами: «еще в древние времена…». Мифологизируются имена героев-основоположников национальной культуры: первый и главный национальный поэт, основоположники национальных школ («классики») в живописи, национальной музыке, национальной литературе, может быть национальный классик и драматургии и всего другого, что считается важным.
И хронологически, и по смыслу видно, что возвышение роли государств-наций приходится на период общественной мутации в сторону массовых обществ. Но именно массовость привела к тому, что идея достоинства нации довольно быстро дошла до шовинизма – убеждения в природном превосходстве своего государства-нации.
Ко времени Первой мировой войны для всех это было уже привычным. Привычным было высмеивание и унижение иных как врагов, вроде как «эти жалкие французишки» (с одной стороны), «эта немчура» (с другой), карикатуры… Привычным стало восприятие другой нации как целого, как своего рода коллективной «личности», как коллективного субъекта. Поэтому к воюющей нации относятся совокупно – как к массе однородных участников: русские, турки, британцы, американцы и т.д.
Мы разобрали идею «нации» как одну из первых «больших» идей, организовывавших массовое общество. Напомню ещё раз, что в «национальную» массу входят во всех смыслах бесплатно: порог доступности есть, но он лишь необходимый признак, он не связан с личными усилиями.
Прогресс и глобализм в современном мире
Идея прогресса
Надо понимать, что, хотя идея прогресса для нас тоже привычная, но и она не вечная. Она – порождение Нового времени. Чтобы не усложнять, договоримся понимать термин «прогресс» в значении исторических перемен в нужном направлении («постепенное совершенствование культурной и социальной жизни человечества»). Это именно «человеческое» понятие. Для изменений в природе есть другие слова, например, понятие эволюции. Кроме того, о прогрессе можно говорить, когда существует общее согласие относительно того, какие перемены в жизни общества желательны и поэтому могут считаться, собственно, улучшениями.
Но даже в рамках Нового времени «прогресс» представлялся по-разному. К началу XVIII в. прогресс как «движение человечества ко всеобщему совершенствованию» связывали с правильным воспитанием людей элиты (джентльменов, аристократов). Совершенным представлялось общество здоровых, образованных и благовоспитанных людей. Тогда, кстати, была высоко оценена роль воспитания, которое стало отдельной областью деятельности. Прогресс, как мы видим, связывали с совершенствованием индивидов, принадлежавших к высшему обществу. Причем, в числе навыков, полезных для джентльмена, Джон Локк, например, называл «не только знания языков и наук, но и также живопись, токарное дело, садоводство, закаливание и обработка железа и все другие полезные искусства, заслуживающие усвоения».
Позже, у французских просветителей второй половины XVIII в. прогресс получил иное философское обоснование. Приведу цитату из книги Фридриха Мейнеке Возникновение историзма (М., 2013). Буквально шесть слов: «В трудах Кондорсе Божественное провидение исчезло». (Кондорсе – один из плеяды французских философов-просветителей).
Припоминаем, что в средневековую эпоху людей вело к совершенствованию Божественное провидение. Итогом этого совершенствования должно было бы успешное «представление» душ на Страшном суде. А в век Просвещения представления о двигателе истории радикально изменились: вступил в силу чистый, естественный закон прогресса, который «почти так же надежен, как и закон природы» (Кондорсе).
Вы понимаете, что значит «естественный закон»? Это значит, что прогресс обеспечен уже не Божественным замыслом и руководством, а природным порядком вещей. Предполагается, что существует некая «историческая сила», которая влечет людей в направлении всеобщего блага. Вот и Гердер (см. его книгу «Идеи к философии истории человечества») считал, что человечество развивается вовсе не потому, что люди стремятся к этому. Прогресс как бы заложен в самой истории!
Но всё же это – общественный закон, и значит он проявляет себя через моральную силу человека. Если человечество понимает, чего требует от него «естественный моральный закон», то оно прогрессирует, а если не понимает, то само же будет виновато в своём несчастном состоянии. А для разъяснения этого условия, собственно, и нужен философ-просветитель. Так ощущает положение дел Кондорсе.
Дальше в истории шли Французская революция, Наполеоновские войны и индустриализация на континенте (европейском) 1830-40-х гг. с урбанизацией, которая её сопровождает. Для нас интересно, что с изменениями в устройстве общества, с нарастанием признаков его массовости, с середины XIX века начинает меняться смысл привычного уже понятия «прогресс».
Всё меньше эту идею связывают с «пламенной верой в неограниченную способность человека к совершенствованию». Всё больше смысловой акцент переносится от представлений о том, что мир людей может улучшаться путем усовершенствования как можно большего числа индивидов, в сторону идеи усовершенствования условий жизни для всех, вследствие чего, как ожидается, естественным образом наступят и гуманитарные последствия, ожидаемое «смягчение нравов».
Прогресс теперь начинают понимать материально, как продукт совокупных усилий множества людей, взятых в их неразличённой общности. И в этом нетрудно увидеть сдвиг от индивидуального к массовому пониманию человека. Это многозначительный поворот. Вместо улучшения человека ради усовершенствования мира, желают улучшения мира, ради усовершенствования самого человека.
Нужно отдавать себе отчет, что для такой смены взглядов у европейцев тех лет было достаточно оснований. Во времена Наполеона по всей Европе шла огромная опустошительная война, вернее, цепочка войн общеевропейского масштаба, которые завершились в 1815 году. А следующая сомасштабная ей война – это уже Первая мировая («Великая») война 1914-1918 гг. Сто лет прошло. Четыре поколения. За это время были, конечно войны, но они ни в какое сравнение по потерям, по затратам ресурсов с наполеоновскими войнами не шли. Была Франко-прусская 1870-1871 гг., были другие «локальные» войны (Крымская, например), были революции, были, в конце концов, колониальные войны, но за пределами Европы.
Не надо думать, что век этот был мирным в буквальном смысле этого слова. Но его относительной «мирности» хватило, чтобы население в Европе удвоилось к середине XIX века, потому что люди не погибали в войнах в таком числе. Имущество не разрушалось, как бывает в войнах, и новому поколению не надо было начинать с начала. Подумайте, если дом не разрушен войной, то в нем будут жить дети, и они будут вкладываться уже не в постройку дома, а в его оборудование. Грамотность росла вслед за распространением обязательного начального образования. Знания и навыки в области бытовой гигиены начали сказываться уменьшением смертности от болезней. Особенно, детской смертности. За этот век в Европе впервые не случился голод. Рост населения – это прибавление трудовых ресурсов, это рост городов, транспорта и спроса на всевозможные товары. Техника стала фактором улучшения жизни, доступности производимых благ, потому что индустриальным способом можно было производить большее количество изделий.
Всё менялось, и менялось в лучшую сторону. И у обычных людей складывалось впечатление, что улучшение условий жизни – это просто функция времени. Они думали так, потому что видели всё это своими глазами. И трудно было думать иначе. Во второй половине XIX века в массовом сознании складывалась вера в прогресс, общий для всех, кому довелось жить «в эту пору прекрасную» (из стихотворения Н. Некрасова «Железная дорога», поэт тоже верил в прогресс!).
Важно обратить внимание на то, что «прогресс» - это представление, концепт, кое в чем родственный концепту «нация», поскольку оба они – категории, которыми мыслит о себе массовое общество. Например, само членство в «прогрессе», как членство в «нации», не требует персональных, личных усилий. Благодаря месту и времени рождения простому человеку зарезервировано место в этом общем поезде, который мчит всех в лучшее будущее «с почти природной необходимостью». Это – совсем другое мировидение. Это – психология массового общества.
«Всегда и везде»
Так что, идея прогресса, родившаяся в культуре Нового времени и получившая там философское обоснование, была принята в массовое общество. Но на этой «границе двух сред» привычная уже идея сменила свой облик, приобрела новую конфигурацию, такую, какая требуется, чтобы концепт был признан в обществе массового типа.
По правилам массового общества успех имеет тот продукт, который способен понравиться наибольшему множеству потребителей. То же и с идеями. Идея, чтобы она могла рекрутировать достаточное множество сторонников, «овладеть массами», должна быть такой, чтобы «обычный человек» мог и хотел без труда найти себя в ней.
«Прогресс», поэтому переосмысливается в массовом сознании как неотъемлемое свойство истории, имеющее место «всегда и везде» от первобытности до наших дней. Иначе: массовое сознание (без аргументов и доказательств, на основе очевидности) принимает всеобщую историю как путь неуклонного прогресса человечества. Все и каждый автоматически получает место в этом великом процессе улучшения, согласно которому дети будут жить лучше родителей. Вера в прогресс, представление, что непременно «завтра будет лучше, чем вчера» – это исключительно оптимистический взгляд, позволяющий, в частности, сохранять надежду в эпоху жестокого цивилизационного кризиса, когда всё сдвинулось со своих мест. Когда крестьянин становился горожанином, ремесленник – заводским рабочим, лавочник – продавцом в универмаге, когда умственный труд ушел в банк, в заводуправление, на железную дорогу, т.е. в наёмные специалисты, и перестал быть признаком «свободной профессии» (писатель, художник, врач, адвокат), когда мир погрузился в хаос перемен. «Идея прогресса зародилась, таким образом, на почве объективных наблюдений над успехами человеческого ума и на почве субъективных чаяний сердца», - читаем у Брокгауза и Эфрона. Обратите внимание на эти «чаяния сердца».
Храмы религии прогресса
Наглядными свидетельствами прогресса в эпоху становления массовой цивилизации стали Всемирные выставки, из которых первая «Великая выставка промышленных работ всех народов» состоялась в Лондоне в 1851 году. Список Всемирных выставок с тех пор до наших дней в Википедии состоит из около 50 позиций. Причем, число посетителей каждой их таких выставок указывается в миллионах, а часто и в десятках миллионов посетителей. Например, Всемирная выставка в Чикаго с её основным тематизмом «Столетие прогресса» в 1933 году собрала 48,5 миллиона человек.
Каждая из этих выставок потрясала воображение посетителей наглядностью «даров прогресса». Демонстрировались новейшие станки и промышленное и сельскохозяйственное оборудование, оружие, транспорт, строительство, бытовые устройства и т.д. Демонстрация жителей отдаленных уголков мира, их быта и их искусства задавала масштаб, убеждавший в головокружительном прогрессе, которое осуществило белое человечество, показывая путь остальным. Знаменитый Хрустальный дворец и Эйфелева башня были сооружены для Всемирных выставок. И люди, те самые миллионы, которые приходили и приезжали на такую выставку говорили друг другу или думали про себя: «Разве всё это было, когда мы были молодыми? Ты представляешь, в каком прекрасном мире будут жить наши дети!». В этом и состояла вдохновляющая сила «прогресса» - как массово принятой веры в необходимо неуклонное совершенствование мира. И выставки служили храмами этой веры, в которых встреча с прогрессом была самоочевидной. Ради нее и посещали эти выставки миллионы людей.
Под конец приведу ещё три случая употребления термина «прогресс» в политическом контексте, показывающих, что на протяжении всего ХХ века это понятие имело силу предмета, в отношении которого существует всеобщее согласие. В 1909 году в США была основана «Национальная ассоциация содействию прогресса цветного населения» (National Association for the Advancement of Colored People). В 1961 году президентом СЩА Дж.Ф. Кеннеди была объявлена правительственная программа помощи странам Латинской Америки под названием "Союз ради прогресса" (Alliance for Progress). В 1978 году вышел на орбиту первый космический корабль серии «Прогресс».
Во всех этих случаях смысл слова «прогресс» был позитивно понятен всем и каждому.
Сейчас все слышали о глобализации. Но это – процесс, результатом которого является глобальность. Мы можем говорить о глобализации и можем – о глобальности современного мира. Глобальность – это выход за пределы национальных государств.
Напоминаю, что мы живем в массовых обществах, где более значимым является то, что касается каждого, то, что охватывает большое число людей, то, что доступно многим. Обратите внимание: «касается каждого» - ключевая формула массового общества. Это значит, что в конкурентной рыночной среде выигрывает тот товар, который собирает более мощную по числу и ресурсу массу покупателей (потребителей). И эта логика ведет к преодолению национальных границ, в рамах которых мощные и сравнительно более эффективные производители начинают задыхаться. Им не хватает покупателей, они могут изготовить больше, чем могут купить граждане их государства.
Задача расширения, которая некогда решалась созданием национальных рынков, теперь решается созданием рынков транснациональных. Но овладение рынками теперь происходит совсем иначе, чем когда-то происходило завоевание территорий. Если вы хотите завоевать территорию, где есть полезные ископаемые или вы хотите там выращивать пшеницу, то вам нужно выслать войска и оккупировать эту землю. Но, если вам нужно продать свой товар, вам ни в коем случае не нужно влезать туда со своими войсками. Вам нужно предложить свой товар по более низкой цене. И народ сам купит с удовольствием. Народ будет больше работать, чтобы иметь деньги купить ваш товар. То есть, народ будет работать на вас. Понимаете? Логика совершенно другая! И тот мир, западный, который эту логику освоил, он по ней живет! Вечные, столетиями враги, французы и немцы, договорились. что им значительно лучше не воевать. Понятно, что толпа немецкая и французская в своей глубине еще хранит их эту конфликтность. Но от этой тайной памяти уже мало что зависит. Машина истории движется в другую сторону.
Надо помнить, что в создании глобального мира заинтересованы не только производители и продавцы, но и покупатели. Они получают «глобальный» товар, которого иначе они бы никогда в жизни не имели, и по доступной цене. И этот товар делает их жизнь более комфортной, о чем они всегда мечтают. Чтобы эти вот гаджеты, которые у нас у всех сейчас в карманах, чтобы ни стали нашей собственностью, они должны продаваться миллионами экземпляров. Только миллионные тиражи могут сделать их по цене «доступными для всех и каждого». И те, кто заявляет о исключительной ценности для них национальных границ, тоже идут в Интеренет, где кое-что можно «скачать бесплатно», например, книжки или песни любимой группы, или программу, другие идут в магазин «секонд хенд», где покупают дешевые «почти новые» вещи или делают покупательские заказы по почте из далекой страны и т.д. То есть, всегда нужно сравнить, что человек говорит и что он делает.
Всегда ли люди, протестующие против глобализации, заинтересованы замкнуться в рамках национальных границ? Конечно, многие сохраняют рецепты блюд, которые делала их бабушка. Но глобализация касается не кухни, и даже не сетей, типа «Макдональдса». Глобализация касается всего.
Мой приятель, который давно живет в Америке, рассказывает, что муж его дочери до недавнего времени работал в фирме, которая занималась, если не ошибаюсь, производством промышленных красителей. Фирма американская, но их главный офис находился в Англии, и он на одну неделю каждого месяца летал в Англию, где занимался внедрением управленческих решений в этой фирме. И вот, сидит его родственник в офисе в Англии и жене в Штаты по телефону рассказывает, что у него сейчас две проблемы, над которыми он работает – одна в Польше, другая в Индонезии. Вот, что такое глобальность современного мира.
Причем, вы понимаете, что они не с оружием пришли в Польшу и Индонезию. Наверное, местные власти нашли, что так им будет лучше, чем строить собственную «национальную» фабрику промышленных красителей. Хотя бы потому, что спроектировать и построить современный завод (технологии, рецептура) стоит намного дороже, чем разместить готовый, полученный из «глобального» источника.
Это – глобализация. И она неотвратима, потому что вы её выбираете сами, потому что вам с ней лучше. От вас никто не требует открыть свои национальные границы и капитулировать. Всё наоборот. Вы предпочтёте вступить в эту сеть всемирного обмена, потому что это разумно и выгодно для вас и вашей страны.
Теперь смотрите. Председатель Земного шара в области футбола (кажется, МОК называется) приезжает в столицу вашей страны и встречается с президентом. Смотрите, когда встречаются два президента, то это ещё по-старому понятно, они представляют свои «нации». А тут глава международной футбольной организации имеет полномочия, сравнимые с полномочиями президента страны. И ваш президент полон интереса к этой встрече, потому что проведение чемпионата по футболу в его стране даёт ей много плюсов. Вот она, глобализация!
И это не один такой случай. Есть очень много международных организаций, по своей влиятельности сравнимых с «весом» большинства государств мира. И их главы действуют фактически как главы государств, хотя и не избранные демократически всенародным или парламентским голосованием. То «журналисты без границ», то «врачи без границ», то «охрана мировой природы», то международные фонды и т.д. Их мощь вырастает из того факта, что национальные правительства готовы поделиться с ними частью своего суверенитета ради выгод, которые даёт сотрудничество с ними. Современная страна не может жить в изоляции, она должна занимать какое-то место в международном обмене.
Так что, современный мир характеризуется ещё и глобальностью. И эта глобальность имеет совершенно иную природу, чем прежние империи, которые создавали путем завоевания территорий. Современные народы идут навстречу глобализации даже и тогда, когда тоскуют о прошлом, «национально» разделенном мире.
Переход к новому, иначе организованному миру составляет суть кризиса, во время которого принципы вступают в противоречия с интересами. В эпоху кризисов люди часто чувствуют себя нарушителями, но ничего не могут поделать, потому что ситуации принуждают. Так что нарушители фактически являются созидателями. Это и есть размягчение культуры, когда принципы одни, а интересы другие, и совместить их в каждой точке уже никому не под силу. Приходится закрывать то один глаз, то другой. Пройдет ещё немало лет, пока этот новый порядок утрясётся, будет осознан и описан. Тогда и новые способы действий получат своё теоретическое обоснование как новая культурно-историческая эпоха.
По крайней мере так было не раз в истории человечества. И мы у неё, у этой истории учимся понимать себя и своё время.
------------------------------------------------------
[1] Лотман Ю. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века). Искусство – СПБ, 1994. Глава «Дуэль». http://www.hallenna.narod.ru/lotman_besedy_duel.html
[2] [Источник: < http://www.bibliotekar.ru/hist1-1/19.htm >
[3] Л. И. Невлер "Культура хамства" ("Декоративное искусство", 1987, номер 9)
[4] См., например, Пьер Корнель. «Сид», Расин. «Федра».
[5] Баркова А.Л. Феномен романа «Властелин колец». http://www.mith.ru/alb/tolkien/phenomen4.htm
[6] См. напр., Конрад Н. И. «Запад и Восток. Статьи». 1966. «О смысле истории», с. 466 сл. https://studfile.net/preview/5848139/
[7] Барг М.А. Эпохи и идеи. Становление историзма. М., 1987.
http://imwerden.de/pdf/barg_epokhi_i_idei_1987.pdf
[8] Гаспаров М. Л. Поэзия Катулла // Гай Валерий Катулл. Книга стихотворений. - М., 1986. - С. 155-207 http://www.philology.ru/literature3/gasparov-86.htm#:~:text=%D0%9C.%20%D0%9B.%20%D0%93%D0%B0%D1%81%D0%BF%D0%B0%D1%80%D0%BE%D0%B2,%D0%A1.%20155%2D207)
[9] «История мирового тоталитаризма дает множество примеров того, как народы разных стран, зачарованные культом вождя, добровольно и даже с восторгом шли за ним к катастрофе. Тоталитаризм — это политический режим, основанный не только на репрессиях, осуществляемых властью, но и на тотальном единомыслии мобилизованного общества» Паин, Эмиль. Магия тоталитаризма. Colta.ru 24 АПРЕЛЯ 2015/ https://www.colta.ru/articles/society/7139-magiya-totalitarizma