Page start up on 16.07.2013_10.35 (UTC+1 / Paterna, España)

In 1989 a fost publicata intr-o a doua editie, aceasta carte a lui Evtusenko care mie mi-a devenit una dintre cele mai dragi scrieri. De citit ... nu mai pot localiza (in timp) cand am citit-o dar undeva in jurul lui '84 ar trebui sa fi fost.

Pentru mine comunismul a fost o analogie, in aer liber, a temnitei, a puscariei.

Spun asta incercand sa subliniez ca sunt foarte contradictorii motivele pentru care aceasta scriere imi place.

Asa cum nu se poate spune despre Henri Charriere ca si-a descris tragedia propriei sale vieti (Papillon) din vreo cauza care poate fi denumita ... placere (ci mai ales dintr-o extrem de umana grija pentru ... "cel ce vine din urma"), tot la fel nici Evgheni Evtusenko nu a lasat scrisa cartea din placere si nici eu nu-mi regasesc "aerul" tuturor acelor ani ai existentei mele (din 60 pana cand, incredibil in acele vremi, ... s-a spart buba, in 89) din ... placere.

In 2002 am reusit sa mai cumpar un volum (de la un anticariat) pentru a-l darui cuiva drag la plecarea aceluia intr-un

nedescriptibil ... exil, volum cu care m-am reintalnit, nu mult dupa aceea, pe cararile pe unde el era (si este inca) ... purtat

Vad ca stapanul Timp nu iarta si-si pune amprenta (si) pe dedicatia scrisa acum vreo 11 ani, de mine: "Sa-ti tina de urat si ... sa-ti aminteasca de noi. Cand ti-e dor, citeste".

Acela ce nu se poate translada, cand absoarbe in vreo forma, informatie (nu se mai poate spune de mult timp doar ... "citeste") "la fata locului" (in "spatiul" si "timpul" despre care este facuta "vorbirea"), acela este ... vaduvit de soarta de binefacerea pe care o ofera cuiva aceasta capacitate de translado.

Nu-mi dau seama cine si cati, nici macar dintre cei care au respirat acel aer nu mai zic de cei care au venit mai tarziu, pot sa-i mai desluseasca gustul, aromele, asa cum a fost, sa retraiasca ca si cand ar trai.

In mod sigur ... nu multi (dat fiind faptul ca eu, nu cunosc pe nimeni despre care sa am stire nu mai zic ca ii place sau nu ... cartea ci macar sa fi auzit de ea), pentru ca altfel notorietatea cartii ar fi crescut in vizibilitate.

Dupa nota de la sfarsitul ... povestea asta ar fi fost scrisa intre "august 1973" si "septembrie 1980".

In spaniola numele cartii este cunoscut ca: "Siberia, tierra de bayas" iar "google" traduce (mot-a-mot) asa: "Siberia, terenul (pamantul) fructelor de padure".

La varianta romaneasca, in cele 2-3 randuri, se spune despre acest scriitor ca fiind: "Reprezentant de seamă al "dezghețului" după moartea lui Stalin, a fost una dintre primele voci umaniste care s-au făcut auzite în spațiul comunist-totalitarist sovietic, ca apărătoare a libertății individuale".

ES.

Acum, cand citesc asta, imi dau seama ca, mai mult ca sigur, aceasta "aparare a libertatii individuale" a fost "cheia" succesului cartii in sufletul meu. Asta a facut ca, desi venind pe poteci diferite, din directii diferite, Evtusenko si Ayn Rand si-au creat in mintea mea o carare care s-a unificat, unificandu-le pasii.

Intr-un fel este curioasa chestia ca ... desi eu admir sufletul american, mintea imi zboara la el cu avioane ... rusesti. Iar in alt fel nu e curioasa deloc, pentru ca atunci cand incerci sa evadezi de pe o insula, inspre o destinatie ce-o ai in gand (asemeni lui Crussoe), folosesti "terenul local".

Evtusenko cat si Rand si eu, avem comun aerul respirat intre anii 60  si 6 martie 1982 (anul cand a disparut primul "subiect" din acest trio format de a mea imaginatie).

Adica ...vreo 12 ani am avut eu fericitul privilegiu de a respira o aceeasi contemporaneitate cu acesti doi oameni ... dragi mie (chiar daca ei nici nu vor afla vreodata  de acest "trio")

Aceste doua video de mai in jos, le-am adăugat prin 2022, devenind eu de prin 2018-2019, simpatizant al "ansamblului Veselusa"

De aici in jos, adăugat începând de la 28.01.2023

Ягодные места (Yagodnyye mesta)  / Dulce ținut al poamelor /  Tierra de bayas / .       

 http://ev-evt.net/proza/yagmesta/yagmesta .

На другой стороне переулка раздался женский крик. Переулок был узенький, и в грязно-желтом свете фонаря можно было разглядеть немолодую женщину в газовом платочке поверх бигуди, в стоптанных домашних туфлях, которую тупо и неумело бил пьяненький низкорослый мужчина в майке и пижамных штанах, куда-то вырывавшийся из ее отчаянно цеплявшихся рук. Кривцов рванулся на крик. Руководитель схватил его за рукав:

— Не связывайтесь, Кривцов…

Кривцов вырвался, бросился туда и отшвырнул мужчину от женщины к облепленной стене дома, из-под отвалившейся штукатурки которого торчали гнилые дранки. Мужчина был настолько пьян, что, ударившись спиной о стенку, съехал по ней и рухнул на тротуар, отломав еле державшийся кусок водосточной трубы. Женщина завопила еще истошнее и кинулась его поднимать с нежностью необыкновенной.

— Милиция! Избивают моего мужа! Хулиганье проклятое!

Кое-как прислонив то, что было ее мужем, к стене, женщина ринулась на Кривцова, схватив обломок водосточной трубы и разъяренно размахивая им, как палицей. Кривцов не успел отстраниться, и удар пришелся ему прямо по голове. Все закружилось: фонарь, глупо ухмыляющийся у стены человек в пижамных штанах, разъяренно-испуганные женские глаза, ощерившиеся бигуди. Было чувство боли, стыда, нелепости происшедшего. Кривцов еле устоял, схватившись за фонарь. Ощупал голову, отнял ладонь — она была в крови.

— Вася, я, никак, его убила… — охнула женщина, разъяренность исчезла из ее глаз, появилась бабья жалостливая деловитость. Выдрав из рук недвижимого Васи недопитую бутылку водки, она вылила ее на голову Кривцову, забинтовала газовым платком.

— Уж ты прости меня, дружочек… Уж прости… Тут дело такое — семейное… А ты и подвернулся… Ты уж в милицию не доноси. Денег тебе на такси дать? — и поспешно уволокла Васю в темное чрево подъезда.

Кривцов приходил в себя, Почему-то потекли слезы. Остановить их было невозможно.

— Здорово она тебя саданула… — сказал руководитель, отшвыривая ногой обломок водосточной трубы. — Серьезная железяка… Поедем в «Скорую»?

Кривцов отрицательно мотнул головой, отводя глаза.

— Вот тебе и усовершенствование мира, — ворчанул руководитель. — Йодом голову смажь дома. Есть у вас дома йод? А то ко мне зайдем.

Кривцов, пошатываясь, пошел вперед, все ускоряя шаги. Руководитель смотрел на его худенькую вздрагивающую спину. Одиноко торчала поднятая черная петелька — вешалка его куртки. Затем Кривцов исчез за углом.

«А поэт из него выйдет… — подумал руководитель с тревогой и нежностью. — Ничего, меня тоже били. — Вздохнул, переложил свой пузатый портфель из одной руки в другую. — Откуда все-таки берутся поэты?»

Далее

Na drugoy storone pereulka razdalsya zhenskiy krik. Pereulok byl uzen'kiy, i v gryazno-zheltom svete fonarya mozhno bylo razglyadet' nemoloduyu zhenshchinu v gazovom platochke poverkh bigudi, v stoptannykh domashnikh tuflyakh, kotoruyu tupo i neumelo bil p'yanen'kiy nizkoroslyy muzhchina v mayke i pizhamnykh shtanakh, kuda-to vyryvavshiysya iz yeye otchayanno tseplyavshikhsya ruk. Krivtsov rvanulsya na krik. Rukovoditel' skhvatil yego za rukav: — Ne svyazyvaytes', Krivtsov… Krivtsov vyrvalsya, brosilsya tuda i otshvyrnul muzhchinu ot zhenshchiny k obleplennoy stene doma, iz-pod otvalivsheysya shtukaturki kotorogo torchali gnilyye dranki. Muzhchina byl nastol'ko p'yan, chto, udarivshis' spinoy o stenku, s"yekhal po ney i rukhnul na trotuar, otlomav yele derzhavshiysya kusok vodostochnoy truby. Zhenshchina zavopila yeshche istoshneye i kinulas' yego podnimat' s nezhnost'yu neobyknovennoy. — Militsiya! Izbivayut moyego muzha! Khuligan'ye proklyatoye! Koye-kak prisloniv to, chto bylo yeye muzhem, k stene, zhenshchina rinulas' na Krivtsova, skhvativ oblomok vodostochnoy truby i raz"yarenno razmakhivaya im, kak palitsey. Krivtsov ne uspel otstranit'sya, i udar prishelsya yemu pryamo po golove. Vse zakruzhilos': fonar', glupo ukhmylyayushchiysya u steny chelovek v pizhamnykh shtanakh, raz"yarenno-ispugannyye zhenskiye glaza, oshcherivshiyesya bigudi. Bylo chuvstvo boli, styda, neleposti proisshedshego. Krivtsov yele ustoyal, skhvativshis' za fonar'. Oshchupal golovu, otnyal ladon' — ona byla v krovi. — Vasya, ya, nikak, yego ubila… — okhnula zhenshchina, raz"yarennost' ischezla iz yeye glaz, poyavilas' bab'ya zhalostlivaya delovitost'. Vydrav iz ruk nedvizhimogo Vasi nedopituyu butylku vodki, ona vylila yeye na golovu Krivtsovu, zabintovala gazovym platkom. — Uzh ty prosti menya, druzhochek… Uzh prosti… Tut delo takoye — semeynoye… A ty i podvernulsya… Ty uzh v militsiyu ne donosi. Deneg tebe na taksi dat'? — i pospeshno uvolokla Vasyu v temnoye chrevo pod"yezda. Krivtsov prikhodil v sebya, Pochemu-to potekli slezy. Ostanovit' ikh bylo nevozmozhno. — Zdorovo ona tebya sadanula… — skazal rukovoditel', otshvyrivaya nogoy oblomok vodostochnoy truby. — Ser'yeznaya zhelezyaka… Poyedem v «Skoruyu»? Krivtsov otritsatel'no motnul golovoy, otvodya glaza. — Vot tebe i usovershenstvovaniye mira, — vorchanul rukovoditel'. — Yodom golovu smazh' doma. Yest' u vas doma yod? A to ko mne zaydem. Krivtsov, poshatyvayas', poshel vpered, vse uskoryaya shagi. Rukovoditel' smotrel na yego khuden'kuyu vzdragivayushchuyu spinu. Odinoko torchala podnyataya chernaya petel'ka — veshalka yego kurtki. Zatem Krivtsov ischez za uglom. «A poet iz nego vyydet… — podumal rukovoditel' s trevogoy i nezhnost'yu. — Nichego, menya tozhe bili. — Vzdokhnul, perelozhil svoy puzatyy portfel' iz odnoy ruki v druguyu. — Otkuda vse-taki berutsya poety?» Daleye 

Al otro lado del callejón, una mujer gritó. El callejón era estrecho, ya la sucia luz amarilla de la lámpara se podía ver a una anciana con un pañuelo gaseoso sobre rulos, en pantuflas gastadas, a la que golpeaba estúpida y torpemente un hombre bajito borracho en camiseta y pantalón de pijama. , escapando en algún lugar de sus manos desesperadamente aferradas. . Krivtsov se apresuró al grito. El líder lo agarró por la manga:

- No te involucres, Krivtsov...

Krivtsov se liberó, corrió hacia allí y arrojó al hombre lejos de la mujer contra la pared enlucida de la casa, de debajo del yeso caído del cual sobresalían las tejas podridas. El hombre estaba tan borracho que, al golpearse la espalda contra la pared, se deslizó por ella y se desplomó sobre la acera, rompiendo un trozo de un tubo de desagüe que apenas aguantaba. La mujer gritó aún más desgarradoramente y se apresuró a levantarlo con extraordinaria ternura.

- ¡Policía! ¡Golpearon a mi esposo! ¡Maldito gamberro!

De alguna manera, apoyando al que era su marido contra la pared, la mujer se abalanzó sobre Krivtsov, agarró un trozo de tubería de desagüe y lo agitó furiosamente como un garrote. Krivtsov no tuvo tiempo de alejarse y el golpe lo golpeó justo en la cabeza. Todo se arremolinaba: una linterna, un hombre con pantalones de pijama sonriendo estúpidamente contra la pared, ojos femeninos furiosamente asustados, rulos sonrientes. Había una sensación de dolor, vergüenza, lo absurdo de lo que había sucedido. Krivtsov apenas resistió, agarrando la linterna. Se tocó la cabeza, retiró la mano: estaba en la sangre.

"Vasya, no lo maté en absoluto ...", la mujer jadeó, la furia desapareció de sus ojos, apareció la lamentable eficiencia de una mujer. Arrancando la botella de vodka sin terminar de las manos de Vasya, la derramó sobre la cabeza de Krivtsov y la vendó con un pañuelo de gas.

- Perdóname, amigo... Perdóname... Esto es un asunto de familia... Y apareciste... No avises a la policía. ¿Puedo darte dinero para un taxi? - y rápidamente arrastró a Vasya al oscuro útero de la entrada.

Krivtsov recobró el sentido. Por alguna razón, las lágrimas brotaron. Era imposible detenerlos.

“Fue genial que te golpeara…”, dijo el líder, pateando un trozo de tubería de desagüe con el pie. - Un serio trozo de hierro… ¿Vamos a la ambulancia?

Krivtsov negó con la cabeza negativamente, desviando la mirada.

"Demasiado para la mejora del mundo", se quejó el líder. - Lubrique su cabeza con yodo en casa. ¿Tienes yodo en casa? Y luego ven a mí.

Krivtsov se tambaleó hacia adelante, acelerando sus pasos. El líder miró su espalda delgada y temblorosa. Solo sobresalía un lazo negro elevado: la percha de su chaqueta. Entonces Krivtsov desapareció por la esquina.

“Y saldrá de él un poeta…” pensó el líder con ansiedad y ternura. “Nada, a mí también me golpearon. Suspiró y se pasó el maletín panzudo de una mano a la otra. “¿De dónde vienen los poetas de todos modos?”

Más

Pe cealaltă parte a aleii, o femeie a țipat. Aleea era îngustă, iar în lumina murdară și galbenă a lămpii se vedea o femeie în vârstă cu o batistă de gaz peste bigudiuri, în papuci uzați, care a fost bătută prost și stângaci de un bărbat scund beat, în tricou și pantaloni de pijama. , scăpând undeva din mâinile ei lipite cu disperare. . Krivtsov se repezi la strigăt. Conducătorul l-a prins de mânecă:

- Nu te implica, Krivtsov...

Krivtsov s-a eliberat, s-a repezit acolo și l-a aruncat pe bărbat departe de femeie de peretele tencuit al casei, de sub tencuiala căzută a cărei ieșire șindrilă putrezită. Bărbatul era atât de beat încât, lovindu-se cu spatele de perete, a alunecat pe el și s-a prăbușit pe trotuar, rupând o bucată de țeavă de scurgere care abia se ținea. Femeia a țipat și mai sfâșietor și s-a repezit să-l ridice cu o tandrețe extraordinară.

- Politie! Mi-au bătut soțul! Huligan blestemat!

Sprijinindu-se cumva de perete ceea ce era soțul ei, femeia s-a repezit la Krivtsov, apucând o bucată de țeavă de scurgere și fluturând-o cu furie ca pe o bâtă. Krivtsov nu a avut timp să se îndepărteze, iar lovitura l-a lovit chiar în cap. Totul se învârtea: un felinar, un bărbat în pantaloni de pijama rânjind prostesc lângă perete, ochi de femeie înspăimântați cu furie, ondulatori rânjiți. Era un sentiment de durere, de rușine, de absurdul a ceea ce se întâmplase. Krivtsov abia a rezistat, apucând lanterna. Și-a simțit capul, și-a luat mâna - era în sânge.

„Vasya, nu l-am omorât deloc...” a icnit femeia, furia a dispărut din ochi, a apărut eficiența jalnică a unei femei. Smulgând sticla neterminată de vodcă din mâinile lui Vasya, ea i-a turnat-o peste capul lui Krivtsov și a bandajat-o cu o batistă de gaz.

- Iartă-mă, prietene... Iartă-mă... Aceasta este o chestiune de familie... Și ai apărut... Nu informa poliția. Pot să-ți dau bani pentru un taxi? - și l-a târât în ​​grabă pe Vasia în pântecele întunecat al intrării.

Krivtsov și-a venit în fire, Din anumite motive, lacrimile curgeau. Era imposibil să-i oprești.

„A fost grozav că te-a lovit...”, a spus liderul, dând cu piciorul o bucată de țeavă de scurgere. - O bucată serioasă de fier... Mergem la ambulanță?

Krivtsov clătină negativ din cap, ferindu-și privirea.

„Atât de mult pentru îmbunătățirea lumii”, a mormăit liderul. - Unge-ți capul cu iod acasă. Ai iod acasă? Și apoi vino la mine.

Krivtsov se clătină înainte, accelerându-și pașii. Liderul își privi spatele subțire și tremurând. Ieșind singuratic afară era o buclă neagră ridicată - cuierul jachetei lui. Apoi Krivtsov a dispărut după colț.

„Și un poet va ieși din el...”, gândi liderul cu neliniste și tandrețe. „Nimic, și eu am fost bătut. Oftă și-și mută servieta burtă dintr-o mână în cealaltă. „De unde vin poeții, oricum?”

Mai departe

Capitolul IX .

• Сережа Лачугин проснулся раньше всех. Гриша вкусно похрапывал рядом с ним, стянув с него во сне овчинный тулуп Ивана Кузьмича, выданный им на двоих. Небо было пронзительно синим, заглушившим свет звезд, сейчас уже ненужный, алым заревом над кромкой тайги, из которого неторопливо и важно выплавлялось солнце.

• 
  

• Сережа, стараясь не разбудить Гришу, пробрался ползком по сену и спрыгнул с сеновала на утреннюю, покрытую росой землю, давшую ногам твердое ощущение продолжающейся жизни. Потом написал на блокнотном листке: «Спасибо за гостеприимство. С. Лачугин», прикрепил этот листок на гвозде рядом с дверью избы, где висел старый хомут, потрепал по загривку дружелюбно крутившегося у его ног Чарли и вышел, стараясь не слишком сильно звякнуть железным кольцом калитки.

• До места стоянки экспедиции было километров сорок, и надо было идти поразмашистее, чтобы успеть засветло. Но когда человеку двадцать лет, ноги идут легко, как будто земля не притягивает их, а упруго отталкивает для каждого следующего шага. В своей аэрофлотовской сумке Сережа помимо Сент-Экзюпери нес письма и телеграммы для экспедиции, накопившиеся за целый месяц на зиминской почте, одно особое письмо, а также пачки патронов. Оружия при нем никакого не было, если не считать туристского складного ножа. То, что он сейчас один на один с тайгой, наполняло Сережу чувством радостного достоинства и мужской силы, зреющей в человеке вместе с шагами и мыслями. Опыт Сережи в мире был еще невелик, но даже невеликий опыт юноши что-то добавляет к великому опыту всего мира и представляет собой нечто единственное. «Какие они все прекрасные и совсем не похожие друг на друга, — думал Сережа о людях, оставленных им на Белой Заимке. — Как я еще мало знаю жизнь, если этот старичок-грибничок вначале показался мне таким скучным пенсионером, с которым не о чем говорить, кроме грибов». А ведь Сережа не знал всей истории Никанора Сергеевича Бархоткина, как и не знал истории ягодного уполномоченного, а если бы знал, то, наверно, задумался еще больше, потому что История с большой буквы и складывается из историй с маленьких букв.

• Проселочная дорога, по которой шел Сережа, довела его до Шелапутинок — одноулочной деревни, стоящей на берегу реки. Многие еще крепкие избы выглядели осиротело, потому что их окна были крест-накрест заколочены досками, но люди еще попадались. Улицу пересекала старуха в калошах на босу ногу, несущая коромысло. Старуха остановилась посередине улицы, заметив Сережу, и сказала:

• 
  

• — Погоди чуток, парень… Пусты ведра несу… Дороги тебе не будет…

• 
  

• Сережа послушался и остановился.

• 
  

• Шлепая калошами в пыли, старуха подошла к колодцу под двускатной крышей, поросшей тускло-зеленой плесенью, два раза прогремела цепью, доставая из темных глубин воду, ловко подцепила на края коромысла уже полные ведра и пошла обратно через улицу, чуть задержав шаг на середине и улыбнувшись Сереже:

• 
  

• — Вот теперь можно… Хороша дорога будет…

• 
  

• Сережа тоже улыбнулся ей и с каким-то тайным значением перешагнул прозрачные бусинки еще не всосанных пылью капель, сорвавшихся с ведер.

• Сережа узнал эту старуху, хотя она не узнала его, да и немудрено — здесь побывало столько их геологического брата. Она была одна, оставленная сыновьями, уехавшими на большие стройки, и с радостью пускала проезжих людей к себе на ночлег, никогда, упаси боже, не беря с них денег. Однажды, заночевав у нее в сенях рядом с отгороженной досками, бережно выхаживаемой телочкой, Сережа рано утром вышел во двор и стал делать зарядку. Вдруг он увидел эту старуху с тряпкой в руке, испуганно глядевшую на него и крестившуюся.

• 
  

• — Чо с тобой, сердешный? Болесть кака на тебя напала, чо ли? Падучую — это я знаю, а вот прыгучей ишо не видывала.

• 
  

• — Это зарядка, бабушка. Гимнастика, — рассмеялся Сережа.

• 
  

• — А на чо эта выминастика? — непонимающе переспросила старуха.

• 
  

• — Для развития мускулов, бабушка, — объяснил Сережа.

• 
  

• Старуха подошла к нему и протянула руку.

• 
  

• — А ну-ка, пощупай, сынок. Да ты не бойсь, не рассыпется.

• 
  

• Сережа потрогал ее руку повыше согнутого локтя и вдруг ощутил небольшой, но прямо-таки железный катышек мышц под рукавом сарафана, так не вязавшийся с изуродованными временем и работой пальцами.

• 
  

• — Выходит, сынок, чо я этой выминастикой каждый день с утра занимаюсь в огороде и на поле, а вот до прыганья ишо ноги не додумались.

• 
  

• Такая это была старуха.

• Сережа дошел до Шелапутинского сельпо, а из его дверей опять неожиданно выплыло коромысло, роняя с ведер капли, только почему-то темно-красного цвета. Нес ведра мужик, изрядно покачиваясь, как видно, не только от их тяжести. Он тщетно пытался разжечь похлюпывающими всосами потухшую папиросу.

• 
  

• — Это что такое? — удивленно спросил Сережа, кивая на ведра.

• 
  

• Мужик приветливо шатнулся в его сторону, загоготал, отчего папироса шлепнулась в ведро.

• 
  

• — Это косорыловка… Ничо, с табачком крепче будет, — сказал мужик, выкидывая папиросу двумя пальцами.

• 
  

• — Какая косорыловка?

• 
  

• <<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<

• 
  

• — Вино тако, это мы его так окрестили. Забросили нам в бочках с Молдавии. Было, видно, хорошее, да по пути скислось. Пьешь-пьешь его, а ничо не чувствуешь. Но ежели полведра выпьешь, ничо, разбират. Правда, наутро голова трещит, рыло накось воротит. Вот мы его и прозвали косорыловкой. Хошь попробовать? Да ты не беспокойсь, у меня и кружечка есть.

• Мужик поставил ведра на землю, извлек из кармана алюминиевую кружку, протер ее полой пиджака, зачерпнул из ведра, куда не падала папироса, и протянул Сереже:

• 
  

• — Отведай.

• 
  

• Сережа попробовал — это было чистое сухое вино с легким вяжущим привкусом.

• 
  

• — Это очень хорошее вино, — сказал Сережа.

• 
  

• — А чо же оно скиснуто? — недоверчиво протянул мужик.

• 
  

• — Это такое особое вино, без сахара. Сухим называется.

• 
  

• — Како же оно сухо, ежели мокро? Шутишь ты, паря, — погрозил мужик пальцем, взял коромысло на плечо и пошел своей дорогой. — Все шутют с нами, все шутют.

• «А ведь так и не поверил мне», — подумал Сережа, но в нем не возникло никакого превосходства по отношению к этому наивному недоверию. Сережа знал, что в эти ягодные места сухое вино почти не завозилось, откуда же тут было найтись тонким ценителям. Здесь пили водку, называя ее «вино», спирт удостаивали имени собственного, а все виды крепленого вина, независимо от цвета, назывались «красненькое». Сережа, к счастью, не заблуждался, как некоторые его городские сверстники, что человеческий ум определяется нахватанностью знаний о марках вин, автомашин и модных пластинках. Здесь, в ягодных местах, Сережа встретил много людей, наивных в том, в чем он был непроизвольно сведущ с детства. Но ведь и он нередко был наивен в том, что с детства знали они.

• 
  

• Сережа вышел за Шелапутинскую околицу, свернул на таежную тропу, чувствуя подошвами кедов выпуклости лиственничных корней, и пошел рядом с рекой, звучавшей из-за стволов свежим направляющим шумом. Под легким ветром, рожденным рекой, покачивались цветы багульника, иван-чая, создавая совместно с тихим покачиванием хвои особое звучание тайги, быть может кажущееся ей, тайге, собственной тишиной. Тайга знала и другие мгновения, когда молнии ударяли в стволы, расщепляя их, и возникали страшные пожары, или когда бураны начинали свое волчье вытье, креня и ломая деревья и насыпая на деревенские дворы столько снега, что по утрам невозможно было открыть двери и приходилось их рубить изнутри.

• Люди, знавшие тайгу, создали много преданий и песен о ее жестокости, но знали они и ее доброту, которая раскрывалась часто перед ними в ласковом выглядывании зелено-розовых пузатеньких таежных клубничин, в матово посвечивающих голубичных кустах, в ослепительных кровяных сгустках костяники, в алых брызгах брусники, застывших на темных лакированных листах, и в шумном вспорхе глухаря, несущего в своем зобу сладкую тяжесть ягод, подаренных ему тайгой.

• 
  

• Сережа набрел на зимовье, дверь которого снаружи была приперта еще свежей чуркой. По всем таежным законам, уже известным и ему, там должно было быть хоть что-нибудь оставлено для следующего путника. Сережа открыл дверь. На столе он увидел начатую пачку соли, несколько коробков спичек и прикрепленных к стене за жабры двух вяленых хайрюзов. Сережа взял одного хайрюза, но выложил из рюкзака на стол пачку патронов. Потом он припер снова дверь чуркой и продолжал свой путь, разламывая на ходу хайрюза и чувствуя идущий от чешуи запах чьих-то обдышанных кострами неизвестных рук. Сережа заел хайрюза горстью пропущенной им сквозь пальцы и мягко отделившейся от куста голубики, которая сразу превратилась во рту в холодящий кисловатый сок, оставив прилипший к нёбу узенький листочек.

• Сережа наткнулся на одинокую могилу, на которой лежал гранитный валун. Креста не уцелело, а может быть, его и не было. Сквозь мох, наросший на валуне, Сережа прочел грубо высеченную надпись: «Тимофей Шадрин, старатель. 1902». Сережа наклонился над валуном, сдирая мох пальцами, и под его рукой явилось: «Ничо худого не исделал». Сережа постоял немного над могилой, чувствуя холод, переданный ему надгробьем в кончики пальцев, и пошел дальше. Много погибло в этих местах людей, приходивших из разных краев в опорках и с лотками за благословенным проклятым золотишком, и Сереже вдруг почудилось, что где-то между стволами до сих пор неумирающе и тревожно бродят их тени. А иногда они шли сюда и в одиночку, и некому было выцарапать на валунах их имена. Ниточки, может быть, никогда и не найденного ими золотого песка вдруг протянулись откуда-то к Сереже, переплелись со светящимися ниточками капель, сорвавшихся с ведра старухи, пожелавшей ему хорошей дороги.

• 
  

• «Ничо худого не исделал», — повторил про себя Сережа, стараясь навсегда запомнить это безыскусное определение чьей-то незнакомой ему человеческой жизни, но которая уже представилась ему неотделимой от его собственной, еще только начинающейся.

• Сережа вырос в городе под сенью памятника великому человеку, который «Россию вздернул на дыбы». Сережа видел памятники и другим полководцам, революционерам, писателям, ученым. Это было каменной данью их величию. Но таежный валун был памятником, поставленным только за то, что какой-то старатель никому не сделал ничего плохого, то есть за его добрую душу, а не за исключительность. Можно ли считать доброту саму по себе величием, достойным памятников? Кто в возрасте Сережи не думал о славе! Но сегодня, когда Сережа наткнулся на этот валун, мысли о славе поблекли, ушли куда-то в сторону, и ему хотелось быть хотя бы просто хорошим человеком, ничего никому плохого не «исделавшим».

• 
  

• Тайга как будто чувствовала все чистое, наполнявшее его, и отвечала ему ровным шумом, похожим на звучащую память об истории, — память, вобравшую в себя столько страшного, но не перестававшую быть от этого чистой.

• Сережа вдруг вздрогнул. Прямо перед ним на тропу выбежал из кустов медвежонок. Медвежонок был еще полон неразумной радости жизни, не смешанной с осторожностью, и не испугался. Медвежонок подбежал к замершему Сереже, заурчал, поблескивая влажным черным носом и любопытными детскими глазками, начал тереться о его джинсы, забирая и царапая их своими дружелюбными, но все же медвежьими зубами. Сережа знал по рассказам, что где-то рядом должна быть медведица и что встреча с ней не сулит ничего доброго. Сережа, не двигаясь с места, вынул складной туристский нож и раскрыл его. Тяжело зашумели кусты боярышника. Из них вывалилась бурая огромная туша медведицы с колючками, застрявшими в шерсти. Медведица остановилась и посмотрела в глаза Сереже. Глаза были спрашивающими, в них не было никакой злобы. Медведица медленно обошла Сережу со спины. Самое страшное, когда она оказалась сзади. Сережа слышал ее хрипловатое дыхание, ее запах. Но Сережа знал, что шевелиться нельзя. Медведица вынырнула из-за его спины, схватила медвежонка зубами за шкирку, оттянула рывком от Сережи, погнала непослушного сынишку затрещинами в кусты. Сережа не шевелился, пока вдали не затихли треск сучьев и рычание. Туристский нож так и прыгал в его руке. Сережа взглянул на нож и вдруг понял, что раскрыл его ложкой! И тогда он наконец-то рассмеялся, хотя именно сейчас его колени и начали дрожать. Сережа даже бил по коленям кулаками, а они все не унимались. Он пошел дальше и в просвете между стволами увидел медведицу, которая плыла по реке, зубами придерживая за загривок медвежонка.

• 
  

• — До свиданья! — закричал им во все горло Сережа, счастливый и оттого, что их встретил, но, конечно, еще больше оттого, что уцелел.

• 
  

• — До свиданья-аа-а-а! — ответила тайга.

• 
  

• Далее

/

• Serezha Lachugin prosnulsya ran'she vsekh. Grisha vkusno pokhrapyval ryadom s nim, styanuv s nego vo sne ovchinnyy tulup Ivana Kuz'micha, vydannyy im na dvoikh. Nebo bylo pronzitel'no sinim, zaglushivshim svet zvezd, seychas uzhe nenuzhnyy, alym zarevom nad kromkoy taygi, iz kotorogo netoroplivo i vazhno vyplavlyalos' solntse. 

• Serezha, starayas' ne razbudit' Grishu, probralsya polzkom po senu i sprygnul s senovala na utrennyuyu, pokrytuyu rosoy zemlyu, davshuyu nogam tverdoye oshchushcheniye prodolzhayushcheysya zhizni.  Potom napisal na bloknotnom listke: «Spasibo za gostepriimstvo. S. Lachugin», prikrepil etot listok na gvozde ryadom s dver'yu izby, gde visel staryy khomut, potrepal po zagrivku druzhelyubno krutivshegosya u yego nog Charli i vyshel, starayas' ne slishkom sil'no zvyaknut' zheleznym kol'tsom kalitki. 

• Do mesta stoyanki ekspeditsii bylo kilometrov sorok, i nado bylo idti porazmashisteye, chtoby uspet' zasvetlo. No kogda cheloveku dvadtsat' let, nogi idut legko, kak budto zemlya ne prityagivayet ikh, a uprugo ottalkivayet dlya kazhdogo sleduyushchego shaga. V svoyey aeroflotovskoy sumke Serezha pomimo Sent-Ekzyuperi nes pis'ma i telegrammy dlya ekspeditsii, nakopivshiyesya za tselyy mesyats na ziminskoy pochte, odno osoboye pis'mo, a takzhe pachki patronov. Oruzhiya pri nem nikakogo ne bylo, yesli ne schitat' turistskogo skladnogo nozha. To, chto on seychas odin na odin s taygoy, napolnyalo Serezhu chuvstvom radostnogo dostoinstva i muzhskoy sily, zreyushchey v cheloveke vmeste s shagami i myslyami. Opyt Serezhi v mire byl yeshche nevelik, no dazhe nevelikiy opyt yunoshi chto-to dobavlyayet k velikomu opytu vsego mira i predstavlyayet soboy nechto yedinstvennoye. «Kakiye oni vse prekrasnyye i sovsem ne pokhozhiye drug na druga, — dumal Serezha o lyudyakh, ostavlennykh im na Beloy Zaimke. — Kak ya yeshche malo znayu zhizn', yesli etot starichok-gribnichok vnachale pokazalsya mne takim skuchnym pensionerom, s kotorym ne o chem govorit', krome gribov». A ved' Serezha ne znal vsey istorii Nikanora Sergeyevicha Barkhotkina, kak i ne znal istorii yagodnogo upolnomochennogo, a yesli by znal, to, naverno, zadumalsya yeshche bol'she, potomu chto Istoriya s bol'shoy bukvy i skladyvayetsya iz istoriy s malen'kikh bukv. 

• Proselochnaya doroga, po kotoroy shel Serezha, dovela yego do Shelaputinok — odnoulochnoy derevni, stoyashchey na beregu reki. Mnogiye yeshche krepkiye izby vyglyadeli osirotelo, potomu chto ikh okna byli krest-nakrest zakolocheny doskami, no lyudi yeshche popadalis'. Ulitsu peresekala starukha v kaloshakh na bosu nogu, nesushchaya koromyslo. Starukha ostanovilas' poseredine ulitsy, zametiv Serezhu, i skazala: — Pogodi chutok, paren'… Pusty vedra nesu… Dorogi tebe ne budet… Serezha poslushalsya i ostanovilsya. Shlepaya kaloshami v pyli, starukha podoshla k kolodtsu pod dvuskatnoy kryshey, porosshey tusklo-zelenoy plesen'yu, dva raza progremela tsep'yu, dostavaya iz temnykh glubin vodu, lovko podtsepila na kraya koromysla uzhe polnyye vedra i poshla obratno cherez ulitsu, chut' zaderzhav shag na seredine i ulybnuvshis' Serezhe: — Vot teper' mozhno… Khorosha doroga budet… Serezha tozhe ulybnulsya yey i s kakim-to taynym znacheniyem pereshagnul prozrachnyye businki yeshche ne vsosannykh pyl'yu kapel', sorvavshikhsya s veder. 

• Serezha uznal etu starukhu, khotya ona ne uznala yego, da i nemudreno — zdes' pobyvalo stol'ko ikh geologicheskogo brata. Ona byla odna, ostavlennaya synov'yami, uyekhavshimi na bol'shiye stroyki, i s radost'yu puskala proyezzhikh lyudey k sebe na nochleg, nikogda, upasi bozhe, ne berya s nikh deneg. Odnazhdy, zanochevav u neye v senyakh ryadom s otgorozhennoy doskami, berezhno vykhazhivayemoy telochkoy, Serezha rano utrom vyshel vo dvor i stal delat' zaryadku. Vdrug on uvidel etu starukhu s tryapkoy v ruke, ispuganno glyadevshuyu na nego i krestivshuyusya. — Cho s toboy, serdeshnyy? Bolest' kaka na tebya napala, cho li? Paduchuyu — eto ya znayu, a vot pryguchey isho ne vidyvala. — Eto zaryadka, babushka. Gimnastika, — rassmeyalsya Serezha. — A na cho eta vyminastika? — neponimayushche peresprosila starukha. — Dlya razvitiya muskulov, babushka, — ob"yasnil Serezha. Starukha podoshla k nemu i protyanula ruku. — A nu-ka, poshchupay, synok. Da ty ne boys', ne rassypetsya. Serezha potrogal yeye ruku povyshe sognutogo loktya i vdrug oshchutil nebol'shoy, no pryamo-taki zheleznyy katyshek myshts pod rukavom sarafana, tak ne vyazavshiysya s izurodovannymi vremenem i rabotoy pal'tsami. — Vykhodit, synok, cho ya etoy vyminastikoy kazhdyy den' s utra zanimayus' v ogorode i na pole, a vot do prygan'ya isho nogi ne dodumalis'. Takaya eto byla starukha. 

• Serezha doshel do Shelaputinskogo sel'po, a iz yego dverey opyat' neozhidanno vyplylo koromyslo, ronyaya s veder kapli, tol'ko pochemu-to temno-krasnogo tsveta. Nes vedra muzhik, izryadno pokachivayas', kak vidno, ne tol'ko ot ikh tyazhesti. On tshchetno pytalsya razzhech' pokhlyupyvayushchimi vsosami potukhshuyu papirosu. — Eto chto takoye? — udivlenno sprosil Serezha, kivaya na vedra. Muzhik privetlivo shatnulsya v yego storonu, zagogotal, otchego papirosa shlepnulas' v vedro. — Eto kosorylovka… Nicho, s tabachkom krepche budet, — skazal muzhik, vykidyvaya papirosu dvumya pal'tsami. — Kakaya kosorylovka? 

• 
  

• — Vino tako, eto my yego tak okrestili. Zabrosili nam v bochkakh s Moldavii. Bylo, vidno, khorosheye, da po puti skislos'. P'yesh'-p'yesh' yego, a nicho ne chuvstvuyesh'. No yezheli polvedra vyp'yesh', nicho, razbirat. Pravda, nautro golova treshchit, rylo nakos' vorotit. Vot my yego i prozvali kosorylovkoy. Khosh' poprobovat'? Da ty ne bespokoys', u menya i kruzhechka yest'. 

• Muzhik postavil vedra na zemlyu, izvlek iz karmana alyuminiyevuyu kruzhku, proter yeye poloy pidzhaka, zacherpnul iz vedra, kuda ne padala papirosa, i protyanul Serezhe: — Otveday. Serezha poproboval — eto bylo chistoye sukhoye vino s legkim vyazhushchim privkusom. — Eto ochen' khorosheye vino, — skazal Serezha. — A cho zhe ono skisnuto? — nedoverchivo protyanul muzhik. — Eto takoye osoboye vino, bez sakhara. Sukhim nazyvayetsya. — Kako zhe ono sukho, yezheli mokro? Shutish' ty, parya, — pogrozil muzhik pal'tsem, vzyal koromyslo na plecho i poshel svoyey dorogoy. — Vse shutyut s nami, vse shutyut. 

• «A ved' tak i ne poveril mne», — podumal Serezha, no v nem ne vozniklo nikakogo prevoskhodstva po otnosheniyu k etomu naivnomu nedoveriyu. Serezha znal, chto v eti yagodnyye mesta sukhoye vino pochti ne zavozilos', otkuda zhe tut bylo naytis' tonkim tsenitelyam. Zdes' pili vodku, nazyvaya yeye «vino», spirt udostaivali imeni sobstvennogo, a vse vidy kreplenogo vina, nezavisimo ot tsveta, nazyvalis' «krasnen'koye». Serezha, k schast'yu, ne zabluzhdalsya, kak nekotoryye yego gorodskiye sverstniki, chto chelovecheskiy um opredelyayetsya nakhvatannost'yu znaniy o markakh vin, avtomashin i modnykh plastinkakh. Zdes', v yagodnykh mestakh, Serezha vstretil mnogo lyudey, naivnykh v tom, v chem on byl neproizvol'no svedushch s detstva.  No ved' i on neredko byl naiven v tom, chto s detstva znali oni. 

• Serezha vyshel za Shelaputinskuyu okolitsu, svernul na tayezhnuyu tropu, chuvstvuya podoshvami kedov vypuklosti listvennichnykh korney, i poshel ryadom s rekoy, zvuchavshey iz-za stvolov svezhim napravlyayushchim shumom. Pod legkim vetrom, rozhdennym rekoy, pokachivalis' tsvety bagul'nika, ivan-chaya, sozdavaya sovmestno s tikhim pokachivaniyem khvoi osoboye zvuchaniye taygi, byt' mozhet kazhushcheyesya yey, tayge, sobstvennoy tishinoy. Tayga znala i drugiye mgnoveniya, kogda molnii udaryali v stvoly, rasshcheplyaya ikh, i voznikali strashnyye pozhary, ili kogda burany nachinali svoye volch'ye vyt'ye, krenya i lomaya derev'ya i nasypaya na derevenskiye dvory stol'ko snega, chto po utram nevozmozhno bylo otkryt' dveri i prikhodilos' ikh rubit' iznutri. 

• Lyudi, znavshiye taygu, sozdali mnogo predaniy i pesen o yeye zhestokosti, no znali oni i yeye dobrotu, kotoraya raskryvalas' chasto pered nimi v laskovom vyglyadyvanii zeleno-rozovykh puzaten'kikh tayezhnykh klubnichin, v matovo posvechivayushchikh golubichnykh kustakh, v oslepitel'nykh krovyanykh sgustkakh kostyaniki, v alykh bryzgakh brusniki, zastyvshikh na temnykh lakirovannykh listakh, i v shumnom vsporkhe glukharya, nesushchego v svoyem zobu sladkuyu tyazhest' yagod, podarennykh yemu taygoy. Serezha nabrel na zimov'ye, dver' kotorogo snaruzhi byla priperta yeshche svezhey churkoy. Po vsem tayezhnym zakonam, uzhe izvestnym i yemu, tam dolzhno bylo byt' khot' chto-nibud' ostavleno dlya sleduyushchego putnika. Serezha otkryl dver'. Na stole on uvidel nachatuyu pachku soli, neskol'ko korobkov spichek i prikreplennykh k stene za zhabry dvukh vyalenykh khayryuzov. Serezha vzyal odnogo khayryuza, no vylozhil iz ryukzaka na stol pachku patronov. Potom on priper snova dver' churkoy i prodolzhal svoy put', razlamyvaya na khodu khayryuza i chuvstvuya idushchiy ot cheshui zapakh ch'ikh-to obdyshannykh kostrami neizvestnykh ruk. Serezha zayel khayryuza gorst'yu propushchennoy im skvoz' pal'tsy i myagko otdelivsheysya ot kusta golubiki, kotoraya srazu prevratilas' vo rtu v kholodyashchiy kislovatyy sok, ostaviv prilipshiy k nobu uzen'kiy listochek. 

• Serezha natknulsya na odinokuyu mogilu, na kotoroy lezhal granitnyy valun. Kresta ne utselelo, a mozhet byt', yego i ne bylo. Skvoz' mokh, narosshiy na valune, Serezha prochel grubo vysechennuyu nadpis': «Timofey Shadrin, staratel'. 1902». Serezha naklonilsya nad valunom, sdiraya mokh pal'tsami, i pod yego rukoy yavilos': «Nicho khudogo ne isdelal». Serezha postoyal nemnogo nad mogiloy, chuvstvuya kholod, peredannyy yemu nadgrob'yem v konchiki pal'tsev, i poshel dal'she. Mnogo pogiblo v etikh mestakh lyudey, prikhodivshikh iz raznykh krayev v oporkakh i s lotkami za blagoslovennym proklyatym zolotishkom, i Serezhe vdrug pochudilos', chto gde-to mezhdu stvolami do sikh por neumirayushche i trevozhno brodyat ikh teni. A inogda oni shli syuda i v odinochku, i nekomu bylo vytsarapat' na valunakh ikh imena. Nitochki, mozhet byt', nikogda i ne naydennogo imi zolotogo peska vdrug protyanulis' otkuda-to k Serezhe, pereplelis' so svetyashchimisya nitochkami kapel', sorvavshikhsya s vedra starukhi, pozhelavshey yemu khoroshey dorogi.

• «Nicho khudogo ne isdelal», — povtoril pro sebya Serezha, starayas' navsegda zapomnit' eto bezyskusnoye opredeleniye ch'yey-to neznakomoy yemu chelovecheskoy zhizni, no kotoraya uzhe predstavilas' yemu neotdelimoy ot yego sobstvennoy, yeshche tol'ko nachinayushcheysya. 

• Serezha vyros v gorode pod sen'yu pamyatnika velikomu cheloveku, kotoryy «Rossiyu vzdernul na dyby». Serezha videl pamyatniki i drugim polkovodtsam, revolyutsioneram, pisatelyam, uchenym. Eto bylo kamennoy dan'yu ikh velichiyu. No tayezhnyy valun byl pamyatnikom, postavlennym tol'ko za to, chto kakoy-to staratel' nikomu ne sdelal nichego plokhogo, to yest' za yego dobruyu dushu, a ne za isklyuchitel'nost'. Mozhno li schitat' dobrotu samu po sebe velichiyem, dostoynym pamyatnikov? Kto v vozraste Serezhi ne dumal o slave! No segodnya, kogda Serezha natknulsya na etot valun, mysli o slave poblekli, ushli kuda-to v storonu, i yemu khotelos' byt' khotya by prosto khoroshim chelovekom, nichego nikomu plokhogo ne «isdelavshim». Tayga kak budto chuvstvovala vse chistoye, napolnyavsheye yego, i otvechala yemu rovnym shumom, pokhozhim na zvuchashchuyu pamyat' ob istorii, — pamyat', vobravshuyu v sebya stol'ko strashnogo, no ne perestavavshuyu byt' ot etogo chistoy.

• Serezha vdrug vzdrognul. Pryamo pered nim na tropu vybezhal iz kustov medvezhonok. Medvezhonok byl yeshche polon nerazumnoy radosti zhizni, ne smeshannoy s ostorozhnost'yu, i ne ispugalsya. Medvezhonok podbezhal k zamershemu Serezhe, zaurchal, pobleskivaya vlazhnym chernym nosom i lyubopytnymi detskimi glazkami, nachal teret'sya o yego dzhinsy, zabiraya i tsarapaya ikh svoimi druzhelyubnymi, no vse zhe medvezh'imi zubami. Serezha znal po rasskazam, chto gde-to ryadom dolzhna byt' medveditsa i chto vstrecha s ney ne sulit nichego dobrogo. Serezha, ne dvigayas' s mesta, vynul skladnoy turistskiy nozh i raskryl yego. Tyazhelo zashumeli kusty boyaryshnika. Iz nikh vyvalilas' buraya ogromnaya tusha medveditsy s kolyuchkami, zastryavshimi v shersti. Medveditsa ostanovilas' i posmotrela v glaza Serezhe. Glaza byli sprashivayushchimi, v nikh ne bylo nikakoy zloby. Medveditsa medlenno oboshla Serezhu so spiny. Samoye strashnoye, kogda ona okazalas' szadi. Serezha slyshal yeye khriplovatoye dykhaniye, yeye zapakh. No Serezha znal, chto shevelit'sya nel'zya. Medveditsa vynyrnula iz-za yego spiny, skhvatila medvezhonka zubami za shkirku, ottyanula ryvkom ot Serezhi, pognala neposlushnogo synishku zatreshchinami v kusty. Serezha ne shevelilsya, poka vdali ne zatikhli tresk such'yev i rychaniye. Turistskiy nozh tak i prygal v yego ruke. Serezha vzglyanul na nozh i vdrug ponyal, chto raskryl yego lozhkoy! I togda on nakonets-to rassmeyalsya, khotya imenno seychas yego koleni i nachali drozhat'. Serezha dazhe bil po kolenyam kulakami, a oni vse ne unimalis'. On poshel dal'she i v prosvete mezhdu stvolami uvidel medveditsu, kotoraya plyla po reke, zubami priderzhivaya za zagrivok medvezhonka. — Do svidan'ya! — zakrichal im vo vse gorlo Serezha, schastlivyy i ottogo, chto ikh vstretil, no, konechno, yeshche bol'she ottogo, chto utselel. — Do svidan'ya-aa-a-a! — otvetila tayga. Daleye 

/

• Serezha Lachugin s-a trezit înaintea tuturor. Grisha sforăi delicios lângă el, scoțându-i lui Ivan Kuzmich haina de oaie, pe care o dăduse pentru doi, în somn. Cerul era de un albastru pătrunzător, înecând lumina stelelor, acum inutilă, o strălucire stacojie peste marginea taiga, din care soarele se topea încet și important.

• 
  

• Seryozha, încercând să nu-l trezească pe Grisha, s-a târât prin fân și a sărit din fân pe pământul acoperit cu roua dimineții, ceea ce a dat picioarelor sale un sentiment ferm de viață continuă. Apoi a scris pe un bloc de note: „Vă mulțumesc pentru ospitalitate. S. Lachugin, ”a atașat acest pliant pe un cui lângă ușa colibei, de unde atârna un guler vechi, l-a bătut pe Charlie pe ceafă, care se învârtea prietenos la picioarele lui, și a ieșit, încercând să nu clinchete. prea mult cu inelul de fier al porţii.

• Până la locul de campare al expediției erau vreo patruzeci de kilometri și era necesar să mergi mai repede pentru a ajunge la timp înainte de întuneric. Dar când o persoană are douăzeci de ani, picioarele merg ușor, ca și cum pământul nu le atrage, ci le respinge elastic pentru fiecare pas următor. În geanta lui Aeroflot, Seryozha, pe lângă Saint-Exupéry, purta scrisori și telegrame pentru expediția care acumulase peste o lună în poșta Zimin, o scrisoare specială, precum și pachete de cartușe. Nu avea arme la el, cu excepția unui cuțit pliabil pentru turist. Faptul că acum era unul la unul cu taiga l-a umplut pe Seryozha cu un sentiment de demnitate vesel și forță masculină, maturându-se într-o persoană împreună cu pași și gânduri. Experiența lui Serezha în lume a fost încă mică, dar chiar și mica experiență a unui tânăr adaugă ceva la marea experiență a lumii întregi și reprezintă ceva unic. „Cât de frumoși sunt toți și complet diferiți unul de celălalt”, s-a gândit Seryozha la oamenii pe care i-a lăsat în urmă la Belaya Zaimka. „Cât de puțin știu încă viața, dacă acest bătrân culegător de ciuperci mi s-a părut la început un pensionar atât de plictisitor, cu care nu mai este nimic de vorbit în afară de ciuperci.” Dar Seryozha nu cunoștea întreaga poveste a lui Nikanor Sergeevich Barkhotkin, la fel cum nu cunoștea istoria comisarului de fructe de pădure și, dacă ar ști, probabil s-ar gândi și mai mult, deoarece Istoria cu majusculă este alcătuită din povești cu litere mici.

• Drumul de țară de-a lungul pe care a mers Serezha l-a adus la Shelaputinki, un sat cu o singură stradă, situat pe malul râului. Multe colibe încă puternice păreau orfane, pentru că ferestrele lor erau încrucișate cu scânduri, dar oamenii totuși au dat peste. Strada era străbătută de o bătrână în galoșuri în picioarele goale, purtând un jug. Bătrâna s-a oprit în mijlocul străzii, observând-o pe Seriozha și a spus:

• 
  

• „Stai puțin, băiete… Eu port găleți goale… Nu va fi nicio cale pentru tine…”

• 
  

• Serezha a ascultat și s-a oprit.

• 
  

• Plângând cu galoșurile în praf, bătrâna s-a dus la fântâna de sub acoperișul frontonului, acoperită de mucegai verde plictisitor, a zbuciumat lanțul de două ori, trăgând apă din adâncurile întunecate, a ridicat cu pricepere gălețile deja pline de pe marginile jug și s-a dus înapoi peste drum, oprindu-și ușor pasul la mijloc și Zâmbind Serezha:

• 
  

• - Acum poți... Va fi un drum bun...

• Seryozha îi zâmbi și ea și, cu o semnificație secretă, păși peste mărgelele transparente de picături care nu fuseseră încă aspirate de praf, care căzuseră din găleți.

• Seryozha a recunoscut această bătrână, deși ea nu l-a recunoscut și nu e de mirare - atât de mulți dintre frații lor geologici fuseseră aici. Era singură, lăsată de fiii ei plecați la mari proiecte de construcții și lăsa cu plăcere trecătorii să vină peste noapte la ea, niciodată, Doamne ferește, fără să ia bani de la ei. Odată, după ce și-a petrecut noaptea pe hol lângă o scândură împrejmuită, o junincă alăptată cu grijă, Seryozha a ieșit în curte dimineața devreme și a început să facă exerciții. Deodată o văzu pe această bătrână cu o cârpă în mână, privindu-l speriat și făcând semnul crucii.

• 
  

• - Ce e cu tine, dragă? Ce fel de durere te-a atacat, cho? Epilepsie - Știu asta, dar nu am văzut niciodată un isho săritor.

• 
  

• - Se încarcă, bunico. Gimnastică”, a râs Seryozha.

• 
  

• - Și pentru ce este acest vyminastic? întrebă bătrâna neîncrezătoare.

• 
  

• „Pentru dezvoltarea mușchilor, bunica”, a explicat Seryozha.

• 
  

• Bătrâna s-a apropiat de el și i-a întins mâna.

• 
  

• „Hai, simte, fiule. Nu vă faceți griji, nu se va prăbuși.

• 
  

• Seryozha și-a atins brațul deasupra cotului îndoit și deodată simți un mușchi mic, dar de-a dreptul fier, sub mâneca rochiei de soare, atât de îndepărtat de degetele mutilate de timp și de muncă.

• 
  

• - Se pare, fiule, că fac această viminastică în fiecare zi dimineața în grădină și pe câmp, dar picioarele mele nu s-au gândit să sară.

• 
  

• Aceasta era bătrâna.

• Seryozha a ajuns la magazinul general Shelaputinsky și din nou un jug a plutit pe neașteptate pe ușile sale, scăzând picături din găleți, doar dintr-un anumit motiv roșu închis. Țăranul ducea gălețile, legănându-se destul de bine, aparent, nu numai din greutatea lor. A încercat în zadar să reaprindă țigara stinsă cu aspirația lui strânsă.

• 
  

• - Ce este asta? întrebă Serezha surprinsă, dând din cap spre găleți.

• 
  

• Țăranul se clătină amabil în direcția lui, chicotind, ceea ce a făcut ca țigara să se prăbușească în găleată.

• 
  

• „Este o kosorylovka... Nimic, va fi mai tare cu tutun”, a spus țăranul, aruncând o țigară cu două degete.

• 
  

• - Ce fel de kosorylovka?

• 
  

• <<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<

• 
  

• „Tacos cu vin, așa numim noi. Ne-au aruncat în butoaie din Moldova. Aparent a fost bun, dar s-a acru pe parcurs. O bei, o bei, dar nu simți nimic. Dar dacă bei jumătate de găleată, e în regulă, o vor rezolva. Adevărat, dimineața crapă capul, botul se întoarce cu susul în jos. Așa că l-am numit kosorylovka. Vrei sa incerci? Nu-ți face griji, am și o cană.

• Țăranul a pus gălețile pe pământ, a scos o cană de aluminiu din buzunar, a șters-o cu golul jachetei, a scos-o dintr-o găleată unde nu căzuse nicio țigară și i-a întins-o lui Seryozha:

• 
  

• - Ia-l.

• 
  

• Serezha a încercat-o - a fost un vin curat, uscat, cu un gust ușor astringent.

• 
  

• „Este un vin foarte bun”, a spus Serezha.

• 
  

• - De ce este acru? spuse bărbatul neîncrezător.

• 
  

• — Acesta este un vin atât de special, fără zahăr. Se numește uscat.

• 
  

• Cât de uscat este dacă este umed? Glumești, înălțați, - țăranul a scuturat degetul, a luat jugul pe umăr și a plecat în drum. Toată lumea glumește cu noi, toată lumea glumește.

• „Dar nu m-a crezut”, a gândit Seryozha, dar nu a apărut nicio superioritate în el în legătură cu această neîncredere naivă. Seryozha știa că aproape nu se aducea vin uscat în aceste locuri de fructe de pădure, unde ar putea fi cunoscători de vin. Aici au băut vodcă, numindu-l „vin”, alcoolul era onorat cu un nume propriu, iar toate tipurile de vin alcoolizat, indiferent de culoare, erau numite „roșu”. Serezha, din fericire, nu s-a înșelat, ca unii dintre colegii săi urbani, că mintea umană este determinată de înțelegerea cunoștințelor despre mărcile de vinuri, mașini și discuri la modă. Aici, în locurile cu fructe de pădure, Seryozha a întâlnit mulți oameni care erau naivi în ceea ce a fost involuntar versat din copilărie. Dar la urma urmei, el era adesea naiv în ceea ce știau ei din copilărie.

• 
  

• Seryozha a trecut dincolo de periferia Shelaputinskaya, a cotit pe poteca taiga, simțind cu tălpile pantofilor de zada și a mers pe lângă râu, care răsuna din spatele trunchiurilor cu un zgomot proaspăt de ghidare. Sub vântul ușor, născut de râu, flori de rozmarin sălbatic, Ivan-tea se legăna, creând, împreună cu legănarea liniștită a acelor, un sunet deosebit de taiga, părându-i poate ei, taiga, propria ei tăcere. Taiga mai cunoștea și alte momente în care fulgerele loveau trunchiurile, despicandu-le și izbucneau incendii groaznice, sau când furtunile de zăpadă își începeau urletul de lup, călcâind și spargând copaci și turnând atât de multă zăpadă în curțile satului încât dimineața era imposibil de deschis. ușile și au trebuit să taie din interior.

• Oamenii care cunoșteau taiga au creat multe legende și cântece despre cruzimea ei, dar cunoșteau și bunătatea ei, care li se dezvăluia adesea prin privirea afectuoasă a căpșunilor taiga cu burtă verde-roz, în tufe de afine strălucitoare mat, în sânge orbitor. cheaguri de boabe de os, în stropi stacojii de lingonberries, înghețate pe foi lăcuite de culoare închisă și în fluturatul zgomotos al unui cocoș de munte, purtând în gușă greutatea dulce a boabelor pe care i-o prezintă taiga.

• 
  

• Seryozha a dat peste o colibă ​​de iarnă, a cărei ușă era încă încuiată din exterior cu un șoc proaspăt. Conform tuturor legilor taiguei, deja cunoscute lui, ar fi trebuit să rămână măcar ceva pentru următorul călător. Serghei deschise ușa. Pe masă văzu un pachet de sare neterminat, mai multe cutii cu chibrituri și două khayruze uscate atașate de perete de branhii. Serezha a luat un hairyuz, dar a așezat un pachet de cartușe din rucsac pe masă. Apoi a încuiat din nou ușa cu un șoc și și-a continuat drumul, rupând hairyuz-ul în timp ce mergea și simțind mirosul mâinilor necunoscute ale cuiva răsuflat de la focurile care veneau de pe solzi. Serezha a mâncat hayryuz-ul cu un pumn de afine trecute printre degete și s-a despărțit ușor de tufiș, care s-a transformat imediat într-un suc acru și rece în gură, lăsând o frunză îngustă lipită de palat.

• Seryozha a dat peste un mormânt singuratic, pe care zăcea un bolovan de granit. Crucea nu a supraviețuit, sau poate nu a existat. Prin muşchiul care crescuse pe bolovan, Seryozha a citit inscripţia grosolan sculptată: „Timofei Shadrin, prospector. 1902”. Seryozha s-a aplecat peste bolovan, smulgând muşchiul cu degetele, iar sub mâna lui a apărut: „Nu a făcut nimic rău”. Seryozha stătea puțin deasupra mormântului, simțind că frigul i se transfera în vârful degetelor de piatra funerară și continuă. Mulți oameni au murit în aceste locuri, care veneau din diferite părți în recuzită și cu tăvi pentru aur blestemat binecuvântat și lui Seryozha i s-a părut deodată că undeva între trunchi umbrele lor rătăcesc încă nemuritoare și neliniştite. Și uneori veneau aici singuri și nu era nimeni care să le zgârie numele pe bolovani. Șiruri, poate niciodată găsite de ei, de nisip auriu s-au întins dintr-o dată de undeva spre Serezha, împletite cu șiruri luminoase de picături care cădeau din găleata unei bătrâne care i-a urat călătorie bună.

• 
  

• „Nu a făcut nimic rău”, s-a repetat Seryozha pentru sine, încercând să-și amintească pentru totdeauna această definiție lipsită de artă a vieții umane necunoscute a cuiva, dar care i se părea deja inseparabilă de a lui, abia la început.

• Seryozha a crescut în oraș la umbra unui monument închinat marelui om care „a ridicat Rusia pe picioarele din spate”. Seryozha a văzut monumente pentru alți generali, revoluționari, scriitori și oameni de știință. A fost un tribut de piatră adus măreției lor. Dar bolovanul taiga era un monument ridicat doar pentru că vreun prospector nu făcuse nimic rău nimănui, adică pentru sufletul lui bun, și nu pentru exclusivitate. Este posibil să considerăm bunătatea în sine o măreție demnă de monumente? Cine la vârsta lui Serezha nu s-a gândit la faimă! Dar astăzi, când Seryozha a dat peste acest bolovan, gândurile de glorie s-au stins, s-au dus undeva în lateral și a vrut să fie cel puțin o persoană bună, care nu a „făcut” nimic rău nimănui.

• 
  

• Taiga părea să simtă tot ce-l umplea pur și i-a răspuns cu un zgomot uniform, asemănător cu amintirea sonoră a istoriei - o amintire care a absorbit atât de teribil, dar nu a încetat să fie pură din asta.

• Serezha se cutremură brusc. Chiar în fața lui, un pui de urs a fugit din tufișuri pe potecă. Ursulețul era încă plin de bucurie nerezonabilă a vieții, nu amestecată cu precauție și nu se temea. Micul urs a alergat la Seryozha înghețat, torc, strălucind cu nasul negru umed și cu ochii de copii curioși, a început să-și frece blugii, ridicându-i și zgârâindu-i cu dinții lui prietenoși, dar încă ursoși. Seryozha știa din povești că undeva în apropiere trebuie să fie un urs și că întâlnirea cu ea nu este de bun augur. Seryozha, fără să se miște, a scos un cuțit de turist pliabil și l-a deschis. Tufele de păducel foșneau puternic. Din ele a căzut o uriașă carcasă maro de urs cu spini înfipți în blană. Ursul s-a oprit și s-a uitat în ochii lui Serezha. Ochii se întrebau, nu era nicio răutate în ei. Ursăța a umblat încet în jurul Seryozha din spate. Cel mai rău lucru este când era în urmă. Serezha îi auzi respirația răgușită, mirosul ei. Dar Seryozha știa că este imposibil să te miști. Ursa a ieșit de la spatele lui, a prins puiul cu dinții de gât, l-a smucit departe de Seryozha și l-a gonit pe fiul cel obraznic în tufișuri cu crăpături. Seryozha nu sa mișcat până când trosnetul ramurilor și mârâitul s-au domolit în depărtare. Cuțitul de turist i-a sărit în mână. Seryozha s-a uitat la cuțit și și-a dat deodată seama că l-a deschis cu o lingură! Și apoi a râs în cele din urmă, deși chiar acum genunchii au început să-i tremure. Seryozha chiar și-a bătut genunchii cu pumnii, dar nu s-au lăsat. A mers mai departe și în golul dintre trunchi a văzut un urs înotând de-a lungul râului, ținând puiul de urs cu dinții ei cu dinții.

• 
  

• - La revedere! Seryozha le-a strigat cu voce tare, fericit atât pentru că i-a întâlnit, dar, desigur, cu atât mai mult pentru că a supraviețuit.

• 
  

• - La revedere-ah-ah-ah! răspunse Taiga.

• 
  

• Mai departe

/

• Serezha Lachugin se despertó antes que los demás. Grisha roncaba deliciosamente a su lado, mientras dormía le quitaba a Ivan Kuzmich el abrigo de piel de oveja que había regalado para dos. El cielo era de un azul penetrante, ahogando la luz de las estrellas, ahora innecesaria, un brillo escarlata sobre el borde de la taiga, desde el cual el sol se derritió lenta e importante.

• 
  

• Seryozha, tratando de no despertar a Grisha, se arrastró por el heno y saltó del pajar al suelo cubierto de rocío de la mañana, lo que le dio a sus pies una firme sensación de vida continua. Luego escribió en un bloc de notas: “Gracias por su hospitalidad. S. Lachugin, "pegó este folleto en un clavo junto a la puerta de la cabaña, donde colgaba un viejo collar, le dio unas palmaditas en la nuca a Charlie, que giraba amigablemente a sus pies, y salió, tratando de no tintinear. demasiado con el anillo de hierro de la puerta.

• Faltaban unos cuarenta kilómetros hasta el campamento de la expedición, y era necesario caminar más rápido para llegar a tiempo antes del anochecer. Pero cuando una persona tiene veinte años, las piernas se mueven fácilmente, como si la tierra no las atrajera, sino que las repele elásticamente para cada paso siguiente. En su bolsa de Aeroflot, Seryozha, además de Saint-Exupéry, llevaba cartas y telegramas para la expedición que se habían acumulado durante un mes en el correo de Zimin, una carta especial, así como paquetes de cartuchos. No tenía armas con él, a excepción de una navaja de turista. El hecho de que ahora estaba uno a uno con la taiga llenó a Seryozha con una sensación de dignidad alegre y fuerza masculina, madurando en una persona junto con pasos y pensamientos. La experiencia de Serezha en el mundo aún era pequeña, pero incluso la pequeña experiencia de un joven agrega algo a la gran experiencia del mundo entero y representa algo único. "Qué hermosos son todos y completamente diferentes entre sí", pensó Seryozha sobre las personas que dejó atrás en Belaya Zaimka. “Qué poco sé todavía de la vida, si este viejo recolector de hongos me pareció al principio un jubilado tan aburrido, con el que no hay nada de qué hablar excepto hongos”. Pero Seryozha no conocía toda la historia de Nikanor Sergeevich Barkhotkin, así como no conocía la historia del comisionado de bayas, y si la supiera, probablemente pensaría aún más, porque la Historia con mayúscula se compone de historias con letras pequeñas.

• El camino rural por el que caminó Serezha lo llevó a Shelaputinki, un pueblo de una sola calle que se encuentra a orillas del río. Muchas chozas aún sólidas parecían huérfanas, porque sus ventanas estaban tapiadas con tablones en forma de cruz, pero la gente seguía cruzando. Cruzaba la calle una anciana con chanclos, descalza y con un yugo. La anciana se detuvo en medio de la calle, notando a Seryozha, y dijo:

• 
  

• “Espera un poco, chico… Estoy cargando baldes vacíos… No habrá manera para ti…”

• 
  

• Serezha obedeció y se detuvo.

• 
  

• Golpeando con sus chanclos en el polvo, la anciana fue al pozo bajo el techo a dos aguas, cubierto de moho verde opaco, sacudió la cadena dos veces, sacando agua de las oscuras profundidades, recogió hábilmente los cubos ya llenos en los bordes de la yugo y volvió a cruzar la calle, deteniendo ligeramente su paso en el medio y Sonriendo Serezha:

• 
  

• - Ahora puedes… Será un buen camino…

• Seryozha también le sonrió y, con algún significado secreto, pasó por encima de las gotas transparentes que aún no habían sido absorbidas por el polvo, que habían caído de los cubos.

• Seryozha reconoció a esta anciana, aunque ella no lo reconoció, y no es de extrañar, muchos de sus hermanos geológicos habían estado aquí. Estaba sola, dejada por sus hijos que se habían ido a grandes proyectos de construcción, y con mucho gusto dejaba pasar la noche en su casa a los transeúntes, nunca, Dios no lo quiera, sin quitarles dinero. Una vez, después de pasar la noche en su pasillo junto a una tabla cercada, una novilla cuidadosamente amamantada, Seryozha salió al patio temprano en la mañana y comenzó a hacer ejercicios. De repente vio a esta anciana con un trapo en la mano, mirándolo asustada y haciéndole la señal de la cruz.

• 
  

• - ¿Qué te pasa, querida? ¿Qué tipo de dolor te atacó, cho? Epilepsia: lo sé, pero nunca he visto un isho saltando.

• 
  

• - Se está cargando, abuela. Gimnasia”, se rió Seryozha.

• 
  

• - ¿Y para qué es esta vyminastics? la anciana preguntó incrédula.

• 
  

• "Para el desarrollo de los músculos, abuela", explicó Seryozha.

• 
  

• La anciana se le acercó y le tendió la mano.

• 
  

• “Vamos, siéntelo, hijo. No te preocupes, no se desmoronará.

• 
  

• Seryozha se tocó el brazo por encima del codo doblado y de repente sintió un pequeño pero francamente férreo carrete de músculo debajo de la manga del vestido, tan fuera de contacto con los dedos mutilados por el tiempo y el trabajo.

• 
  

• - Resulta, hijo, que hago este vyminastic todos los días por la mañana en el jardín y en el campo, pero mis piernas no pensaron en saltar.

• 
  

• Esta era la anciana.

• Seryozha llegó a la tienda general Shelaputinsky, y nuevamente un yugo salió flotando inesperadamente de sus puertas, dejando caer gotas de los cubos, solo por alguna razón de color rojo oscuro. El campesino cargaba los baldes, balanceándose bastante, aparentemente, no solo por su peso. Trató en vano de reavivar el cigarrillo apagado con su succión aplastante.

• 
  

• - ¿Qué es esto? Serezha preguntó sorprendido, asintiendo hacia los baldes.

• 
  

• El campesino se tambaleó amablemente en su dirección, riendo, lo que provocó que el cigarrillo cayera en el balde.

• 
  

• "Es un kosorylovka... Nada, será más fuerte con el tabaco", dijo el campesino, tirando un cigarrillo con dos dedos.

• 
  

• - ¿Qué tipo de kosorylovka?

• <<<<<<<<<<<<<<

• “Tacos de vino, así lo llamamos. Nos tiraron en barriles desde Moldavia. Aparentemente era bueno, pero se volvió amargo en el camino. Lo bebes, lo bebes, pero no sientes nada. Pero si te bebes medio balde, no pasa nada, ellos lo arreglarán. Es cierto que por la mañana la cabeza se rompe, el hocico se pone boca abajo. Entonces lo llamamos kosorylovka. ¿Quieres intentar? No te preocupes, yo también tengo una taza.

• El campesino puso los baldes en el suelo, sacó una taza de aluminio de su bolsillo, la limpió con el hueco de su chaqueta, la recogió de un balde donde no había caído ningún cigarrillo y se la entregó a Seryozha:

• 
  

• - Tómalo.

• 
  

• Serezha lo probó: era un vino limpio y seco con un ligero regusto astringente.

• 
  

• “Este es un vino muy bueno”, dijo Serezha.

• 
  

• - ¿Por qué es agrio? dijo el hombre con incredulidad.

• 
  

• — Este es un vino tan especial, sin azúcar. Se llama seco.

• 
  

• ¿Qué tan seco está si está mojado? Estás bromeando, volando, - el campesino sacudió el dedo, tomó el yugo sobre su hombro y siguió su camino. Todos bromean con nosotros, todos bromean.

• "Pero él no me creyó", pensó Seriozha, pero ninguna superioridad surgió en él en relación con esta ingenua desconfianza. Seryozha sabía que casi no se traía vino seco a estos lugares de bayas, donde podría haber conocedores del vino. Aquí bebían vodka, llamándolo "vino", el alcohol se honraba con un nombre propio y todos los tipos de vino fortificado, independientemente del color, se llamaban "tinto". Serezha, afortunadamente, no se equivocó, como algunos de sus pares urbanos, en que la mente humana está determinada por la comprensión de los conocimientos sobre marcas de vinos, automóviles y discos de moda. Aquí, en los lugares de bayas, Seryozha conoció a muchas personas que eran ingenuas en lo que involuntariamente estaba versado desde la infancia. Pero después de todo, a menudo era ingenuo en lo que sabía desde la infancia.

• 
  

• Seryozha fue más allá de las afueras de Shelaputinskaya, giró hacia el camino de la taiga, sintió las protuberancias de las raíces de alerce con las suelas de sus zapatillas y caminó junto al río, que sonaba detrás de los troncos con un nuevo sonido de guía. Bajo la brisa ligera, nacida del río, flores de romero silvestre, Ivan-tea se mecía, creando, junto con el vaivén silencioso de las agujas, un sonido especial de la taiga, tal vez pareciendo a ella, la taiga, su propio silencio. Taiga también conoció otros momentos en que un rayo caía sobre los troncos, partiéndolos, y estallaban terribles incendios, o cuando las tormentas de nieve comenzaban su aullido de lobo, talando y rompiendo árboles y vertiendo tanta nieve en los patios del pueblo que por la mañana era imposible abrir. las puertas y tuvieron que cortar por dentro.

• Las personas que conocían la taiga crearon muchas leyendas y canciones sobre su crueldad, pero también conocían su amabilidad, que a menudo se les revelaba en el afectuoso mirar furtivo de las barriguitas fresas de taiga de color verde y rosa, en arbustos de arándanos brillantes y mate, en sangre deslumbrante. coágulos de bayas de hueso, en salpicaduras escarlatas de arándanos rojos, congelados sobre sábanas barnizadas oscuras, y en el aleteo ruidoso de un urogallo, que lleva en su bocio el dulce peso de las bayas que le regala la taiga.

• 
  

• Seryozha se encontró con una cabaña de invierno, cuya puerta todavía estaba cerrada por fuera con un calzo nuevo. De acuerdo con todas las leyes de la taiga, ya conocidas por él, debería haber quedado al menos algo para el próximo viajero. Sergio abrió la puerta. Sobre la mesa vio un paquete de sal sin terminar, varias cajas de cerillas y dos jayruzes secos pegados a la pared por las branquias. Serezha tomó un hairyuz, pero colocó un paquete de cartuchos de su mochila sobre la mesa. Luego volvió a cerrar la puerta con un calzo y siguió su camino, rompiendo el hairyuz al pasar y sintiendo el olor de manos desconocidas respiradas por los fuegos provenientes de las balanzas. Serezha comió el hayryuz con un puñado de arándanos que pasó entre sus dedos y separó suavemente del arbusto, que inmediatamente se convirtió en un jugo agrio y frío en la boca, dejando una hoja estrecha pegada al paladar.

• Seryozha tropezó con una tumba solitaria, sobre la cual yacía una roca de granito. La cruz no sobrevivió, o quizás no existió. A través del musgo que había crecido en la roca, Seryozha leyó la inscripción toscamente tallada: “Timofei Shadrin, prospector. 1902". Seryozha se inclinó sobre la roca, arrancó el musgo con los dedos, y debajo de su mano apareció: "No hizo nada malo". Seryozha se paró un poco sobre la tumba, sintiendo el frío transferido a sus dedos por la lápida, y continuó. Mucha gente murió en estos lugares, que venían de diferentes partes en accesorios y con bandejas para el bendito oro maldito, y de repente a Seryozha le pareció que en algún lugar entre los troncos sus sombras seguían vagando eternamente y ansiosamente. Y a veces venían aquí solos y no había nadie para grabar sus nombres en las rocas. Hilos, quizás nunca encontrados por ellos, de arena dorada se extendieron repentinamente desde algún lugar de Serezha, entrelazados con luminosos hilos de gotas que caían del balde de una anciana que le deseaba un buen viaje.

• <<<<<<<<<<<<<<<<<<<

• “No hizo nada malo”, se repetía Seriozha, tratando de recordar para siempre esta definición ingenua de la vida humana desconocida de alguien, pero que ya le parecía inseparable de la suya, que apenas comenzaba.

• Seryozha creció en la ciudad bajo la sombra de un monumento al gran hombre que "levantó a Rusia sobre sus patas traseras". Seryozha vio monumentos a otros generales, revolucionarios, escritores y científicos. Era un tributo de piedra a su grandeza. Pero la roca de taiga era un monumento erigido solo porque algún buscador no le había hecho nada malo a nadie, es decir, por su alma bondadosa, y no por exclusividad. ¿Es posible considerar la bondad en sí misma una grandeza digna de monumentos? ¡Quién a la edad de Serezha no pensó en la fama! Pero hoy, cuando Seryozha tropezó con esta roca, los pensamientos de gloria se desvanecieron, se fueron a un lado y quería ser al menos una buena persona que no había "hecho" nada malo a nadie.

• 
  

• Taiga parecía sentir puro todo lo que lo llenaba, y le respondió con un ruido parejo, similar al recuerdo sonoro de la historia, un recuerdo que absorbió tantas cosas terribles, pero que no dejó de ser puro a partir de esto.

• Serezha de repente se estremeció. Justo frente a él, un cachorro de oso salió corriendo de los arbustos hacia el camino. El osito todavía estaba lleno de una alegría de vivir irrazonable, no mezclada con precaución, y no tenía miedo. El osito corrió hacia el congelado Seryozha, ronroneó, reluciente con una nariz negra y húmeda y ojos curiosos de niños, comenzó a frotarse contra sus jeans, recogiéndolos y rascándolos con sus amistosos pero aún osos dientes. Seryozha sabía por las historias que en algún lugar cercano debe haber un oso y que reunirse con ella no es un buen augurio. Seryozha, sin moverse, sacó un cuchillo plegable para turistas y lo abrió. Los arbustos de espino crujieron pesadamente. De ellos cayó el enorme cadáver marrón de un oso con espinas clavadas en el pelaje. El oso se detuvo y miró a Serezha a los ojos. Los ojos eran inquisitivos, no había malicia en ellos. La osa caminó lentamente alrededor de Seryozha desde atrás. Lo peor es cuando estaba atrasada. Serezha escuchó su respiración ronca, su olor. Pero Seryozha sabía que era imposible moverse. La osa salió de detrás de su espalda, agarró al cachorro con los dientes por el pescuezo, lo apartó de Seryozha y condujo al travieso hijito hacia los arbustos con crujidos. Seryozha no se movió hasta que el crujido de las ramas y los gruñidos se calmaron en la distancia. El cuchillo de turista saltó en su mano. ¡Seryozha miró el cuchillo y de repente se dio cuenta de que lo había abierto con una cuchara! Y finalmente se echó a reír, aunque en ese momento sus rodillas comenzaron a temblar. Seryozha incluso se golpeó las rodillas con los puños, pero no cejaron. Fue más lejos y en el espacio entre los troncos vio a un oso nadando a lo largo del río, sosteniendo al osezno por la nuca con los dientes.

• 
  

• - ¡Adiós! Seryozha les gritó a todo pulmón, feliz porque los conoció, pero, por supuesto, aún más porque sobrevivió.

• 
  

• - ¡Adiós-ah-ah-ah! Taiga respondió.

• 
  

• Más