переулок Гривцова, №10

Русское географическое общество — старейшая общественная организация России, одно из старейших географических обществ мира. 18 августа 1845 г. Высочайшим повелением императора Николая I было утверждено представление министра внутренних дел России графа Л. А. Перовского о создании в Санкт-Петербурге Русского Географического общества (в 1850-1917 годах – Императорское Русское Географическое Общество).

В ряды Императорского Русского географического общества принимались не только русские путешественники, изучавшие родную землю и людей её обитающих, но и иностранцы. Почётным членом в 1907 г. был избран выдающийся полярный исследователь Руаль Амундсен.

Главная задача Русского географического общества — сбор и распространение достоверных географических сведений. Экспедиции Русского географического общества сыграли большую роль в освоении Сибири, Дальнего Востока, Средней и Центральной Азии, Мирового океана, в развитии мореплавания, открытии и изучении новых земель, в становлении метеорологии и климатологии.

С 1956 года РГО входит в Международный географический союз.

К началу XX века общество разрослось и накопило серьёзный архив, поэтому встал вопрос о строительстве собственного здания.

Здание Географического общества построили в 1907-1909 гг. по проекту Г. В. Барановского. Дом является примером северного модерна, но чувствуется в нём и влияние неоклассики. Необычно выглядит его узкий вытянутый фасад: так получилось потому, что в те времена строить здание в высоту больше, чем на ширину улицы, было запрещено, но в случае со зданием Русского географического общества лично Николай II сделал исключение.

В переулок оно выходит узким фасадом и оттого может показаться сначала каким-то чересчур скромным и незаметным, но это типично для плотной застройки Петербурга капиталистического. Многие дома в то время были обречены уходить основными своими корпусами куда-то вглубь квартала, с трудом выгадывая несколько дорогих метров на красной линии ближайшей улицы. А там, в глубине, рождались удивительные сочетания разновеликих и разновременных дворовых флигелей, незастроенных пространств, проходов и проездов. Кажется, архитектуре как виду искусства доступ туда был закрыт. Она застревала в узких улицах, оставляя внутриквартальное пространство строительству в чистом виде – строительству весьма добротному. Более того, бродя по таким внутриквартальным лабиринтам, любители старого города научились отыскивать и в этой изнанке столицы своеобразную красоту. Величественные брандмауэры с причудливым рисунком где придётся пробитых окон, пожарные лестницы, трубы, заборы – во всём этом при желании можно увидеть нечто средневеково-романтическое или, наоборот, обращённое в будущее, ибо здесь, не сдерживаемая традиционными вкусами, прогрессивная инженерия породила новую эстетику: никаких украшений, вообще ничего лишнего, одна лишь суровая необходимость.

И всё же интереснее, если архитектор отваживался освоить эту неизведанную территорию, радуясь возможности отказаться здесь от многих традиционных приёмов. Именно это произошло в Демидовом переулке, а потому не одна лишь романтика старых дворов, но и живой интерес к своего рода «будущему в прошедшем» – к тому, как вызревал в недрах старинных городов авангард, – заставляет приходить снова и снова в этот огромный внутриквартальный двор, где так эффектно возносится к небу кирпичная стена с большими окнами, непохожая на то, что творится в пространствах соседних улиц и площадей. Наверное, строители сознательно противопоставили тёмно-красный кирпич этих новых стен традиционной штукатурке и привычному жёлтому цвету дворовых построек. Прежде голый кирпич допускался только в промышленно-складском строительстве, на заводских окраинах, и уж точно не по соседству с Исаакиевским собором и Мариинским дворцом. Поразительно и расположение окон. Что, если украсить таким «узором» из отверстий на плоской стене уличный фасад? Похоже, что именно по такому пути зодчество пойдёт в дальнейшем.

Как и в жилых домах рубежа XIX–XX веков, скуку принципиальной однофасадности компенсировали в 1-ю очередь не дворы, но вестибюль и парадная лестница. Фасад, встречающий посетителя со стороны улицы, довольно прост. Что это? Ещё один памятник позднеклассической эпохи, когда Петербург застраивали скромными, почти типовыми фасадами с редкими орнаментами и обычно без колонн? Но если «включить цвет», дом уже не покажется старым. Материалы, которыми он отделан, не только по цвету, но и по своей фактуре характерны именно для начала ХХ века. Такой стиль господствовал в Петербурге на рубеже веков.

Буквально десятью годами ранее подобный каталог новейших строительных материалов на фасаде был бы невозможен, а 10 лет спустя он покажется чем-то безнадёжно устарелым, до того стремительно менялось в то время искусство!

Рустованный 1-й этаж, отделанный камнем, не кажется чем-то современным, однако в классическую эпоху жилые дома такого монументального оформления получить не могли. Впрочем, монументальность здесь относительная, ведь контраст с верхними этажами, украшенными блестящим облицовочным кирпичом, призван произвести совсем другой эффект, в высшей степени характерный для той эпохи. Дело в том, что довольно резкий отказ от испокон веков доминировавшей в облике Петербурга пёстрой штукатурки можно объяснить стремлением возбудить в зрителе острые чувственные переживания новых зданий, где зрительное (при сохранении пестроты) уступает место осязательному. Вот для чего понадобились новые материалы с такой контрастной фактурой! Шершавый низ противопоставлен здесь гладкому верху, легкая плитка – тяжёлому камню и, что не менее важно, металлу — на самом верху. А всё, что можно (или хочется) потрогать, порождает лишь камерное, «ручное» впечатление, сколь бы велики ни были размеры здания. Неудивительно, что зодчие, да и их заказчики тоже, довольно быстро разочаровались в подобных приёмах, характерных прежде всего для стиля модерн. Одно дело – частный особняк, другое — официальное здание, банк или учреждение науки и культуры. Ему явно будет не хватать солидности, если отделать фасад такой вот плиткой или чем-то подобным.

Сочетание несочетаемого стало казаться чем-то пошлым, близким к китчу, и те, кто по этой причине стал искать спасения в старом добром классицизме, были не так уж и не правы. После 1-го эффекта новизны наступила усталость от обилия контрастов. Металлические гирлянды на тёмном кафельном фоне вместо классического фриза, плитка вместо штукатурки – в конце концов, это не так уж и непохоже на современное строительство, когда «былое великолепие» воссоздаётся подручными средствами – материалами из ближайшего строительного супермаркета. И в ходу теперь уже не кованая, а пластиковая «лепнина».

У фасада здания Географического общества, конечно, с таким дешёвым украшательством общего немного, пожалуй, это всё же эксперимент. Зодчий словно пытается рассказать о вечных ценностях архитектуры – строгости, симметрии, классичности, – но на современном языке, отсюда и все эти новейшие технологии. Дом ведь начисто лишён каких-либо орнаментов стиля модерн, рисунок гирлянд (внутри и снаружи) вполне классический, и даже упрощённые сандрики заставляют вспомнить скорее уж эксперименты позднего классицизма 1830-х (скажем, часовню больницы Марии Магдалины на 2-й линии Васильевского острова), нежели какие-то стилистические течения рубежа веков. Да и то, что вход в дом расположен сбоку, а не по центру, для классицизма было явлением обычным: парадный подъезд уравновешивает расположенный справа въезд во двор.

Всё меняется, стоит лишь посетителю перешагнуть порог. Тут уже его встречает бескомпромиссная асимметрия, унося в вихре изысканных дуг. Вправо закручивается остеклённый изгиб гардероба, ему вторит полукруглая площадка внизу, естественно, асимметричной лестницы, и всё это без каких-либо традиционных деталей, за которые мог бы зацепиться изумленный взор, словно хозяева – знаменитые путешественники – желали подготовить гостя к неожиданным приключениям. Впрочем, смелая пространственная игра продолжается недолго, бурное движение успокаивается, а наверху, в лекционном зале и библиотеке, царит вполне строгая, официальная атмосфера. Тем не менее пространство от входной двери до первых ступеней лестницы – это ярчайший интерьер начала XX века, неважно, относить ли его к модерну или пытаться увидеть здесь нечто подготавливающее современную архитектуру. Гавриила Барановского отчего-то почитают в Петербурге чуть ли не первейшим мастером стиля модерн, мимо которого он, по правде сказать, прошёл по касательной. Но что бы ни говорили, его самое заметное творение – Елисеевский магазин – ещё не вполне модерн, а следующая работа, здание Географического общества, уже не модерн. Только на Невском возобладал академизм позднего издания – стиль Всемирных выставок с обилием помпезной мишуры при некоторых, впрочем, новаторских орнаментах. Здесь же зодчий, словно искренне раскаявшись в недавнем столь грубом вторжении в ансамбль центральной улицы города, предлагает нечто контекстуальное. Невский-то уже давно поменял свой облик, тогда как именно в Демидовом переулке до сих пор сохраняется докапиталистическая застройка, напоминающая садовниковскую панораму Невского проспекта.

Здесь есть большой зал на 500 человек для торжественных заседаний, библиотека, книжный склад, два малых зала, зал Совета, кабинет секретаря и канцелярия, несколько небольших комнат и помещение для сторожа.

Проход между зданием Географического общества и соседним домом – исторический gap. В этом пробеле строчной застройки Демидова переулка находились ворота пересыльной тюрьмы.

Сама тюрьма располагалась в глубине квартала – многие из её невысоких приземистых корпусов сохранились до сих пор. Первые заключенные оказались за забором в Демидовом в 1801 году. До этого в Петербурге не было городской тюрьмы гражданского ведомства. Специальных зданий для постоянного содержания преступников в XVIII веке вообще не строили, местом заключения служили отдалённые монастыри и крепости. Кроме того, была Сибирь, ссылка туда на каторгу или поселение заменяла тюремное заключение. С количественным и качественным развитием пенитенциарной системы властям понадобились тюрьмы долговые, исправительные, пересыльные, ведомственные. Со временем они получили дополнительную специализацию: в Трубецком бастионе Петропавловской крепости сидели политические, в ордонансгаузе на Садовой – военные, в Новой Голландии – моряки, в арестном доме на Казачьем плацу – хулиганы и жулики, на Шпалерной выстроили образцовый дом предварительного заключения, в «Крестах» отбывали наказание в одиночных камерах. Тюрьма в Демидовом переулке сначала называлась Градской, в ней содержались гражданские – подсудимые, срочные, пересыльные, женщины и несовершеннолетние, осуждённые и следующие в Сибирь вместе с родителями. Тюремные корпуса выстроили без изысков: на 1-м этаже квартиры смотрителей и карцер, на 2-м – камеры, небольшая домовая церковь, в отдельных зданиях – баня, конюшня, в центре двора – плацпарад, место для построений и прогулок. В 1828 году специализация сменилась: сюда перевели из Обуховской больницы смирительный и работный дома для нищих и бродяг, смесь богадельни и принудительного лечебно-трудового профилактория.

Но с 1843 г. и до революции в Демидовом вновь располагалось отделение срочных и пересыльных арестантов городской тюрьмы (Литовского замка), а затем самостоятельная пересыльная тюрьма. Её самой известной заключённой, наверное, стала Катюша Маслова, но гораздо больше информации об узниках, их нравах и условиях можно почерпнуть из бесхитростных воспоминаний Николая Свешникова – книготорговца, пьяницы и бродяги, который назвал свою исповедь «Воспоминания пропащего человека». Таких бомжей, живших в столице с просроченным паспортом, в XIX веке называли «спиридонами». День памяти святого Спиридона 25 декабря в народе звался Спиридоном-поворотом: мол, солнце поворачивало на лето, а зима – на мороз.

Бродяги-«спиридоны» поворачивали в столицу, как только их высылали за её пределы. Вернувшись, они кое-как перебивались в ночлежках, где-то подрабатывали, когда подворовывали, всеми силами стараясь избежать полицейских облав. Свешников в очередной раз «погорел», ночуя в одном из приютов, откуда был препровождён в съезжую часть.

«Административные арестанты, или “спиридоны” ,у “фартовых” не в чести, а в презрении – это народ всё оборванец и не мастера себе помогать по-острожному. Они только и знают: терпеть до места, а оттуда уйти и в тех же лохмотьях назад воротиться. Меж восьмидесяти задержанных “спиридонов” не было ни одного, у кого нашлось одёжи хоть на рубль. Кроме нескольких случайно зашлявшихся или пропившихся вроде меня, остальные без исключения были “стрелки” (попрошайки) разных категорий: кто стрелял по лавочкам, кто на стойке, кто на ходу, кто сидя на якоре (то есть притворяясь калекой).

Большая часть “спиридонов” были люди ближние, особенно много шлиссельбургских: всё это народ молодой, но уже “лишённый столицы”. Чуть только рассвело, вошёл смотритель со списками и объявил, что мы отправляемся в пересыльную. В пять утра был готов кипяток и “принесена лавочка”, то есть еда, что сообща выписали из лавки, а затем нам раздали пайки хлеба и обед. В коридоре нам объявляли каждому, куда и на какой срок он высылается. В пересыльную попали в 8 часов, но там уже шла приёмка, и нам пришлось полчаса дожидаться под воротами, что крайне не понравилось, поскольку погода в тот день была сырая и холодная, а одежда на нас худа, что если с семи человек снять, да на одного надеть, и то не согреться. Но все были смирны, никто даже голос не возвышал, понимали, что попали в ежовы рукавицы.

Когда нас ввели в коридор, где помещался приёмный и отпускной стол, то писарь заявил:

– Слушай, кого буду вызывать, откликаться живо и говорить, куда высылается.

А старший надзиратель добавил:

– У кого есть деньги больше 20 копеек, то сдавать, как вызовут, а после – не пенять. Найдут – отберу и спущу в кружку (на подаяние) без всякого помилования.

Обыскивали умело, даже за ушами и в волосах смотрели, но “фартовые” сумели перехитрить надзирателей, и у кого были деньги и табак, все ловко прятали.

В смежной комнате цейхгаузный надзиратель осматривал имевшиеся вещи и выдавал казённую одежду – серый халат, пару толстого белья и босовиков, тут же за спиной у надзирателя шло переодеванье и выгрузка того, что было зашито или припрятано.

Когда все переоделись, нас засадили в одну камеру и заперли.

В петербургской пересыльной содержаться довольно сносно, хотя спали мы вповалку и без подстилки. Но так как мы одели стираное казённое белье и новые полные халаты, то было не холодно. И пища тут порядочная и в достатке, но чем особенно арестанты остались довольны, так тем, что камеры не запираются и можно походить по коридору. Кандальщики и разные должностные лица из арестантов – камерщики, коридорщики, стоповщики, банщики, повара – это здешняя аристократия. Они настоящие острожники и на “спиридонов” смотрят свысока. Они ежедневно получают подаяние булками, сайками, и хотя у них накопляется, нам его не дают, а продают. <…>

Опытным арестантам теперешние порядки не нравятся, они с сожалением вспоминают о том времени, когда тут ходили все в своем платье, проносили деньги, торговали своими вещами, играли в кости и в карты. Теперь этого ничего нельзя.

За время пребывания в пересыльной я не видал служащих тут чиновников, но надзиратели смотрят постоянно: все они народ рослый, здоровый, из фельдфебелей, не церемонятся и нередко производят собственноручную расправу.

Обедали мы в коридоре, где к наружной стене приделаны столы на петлях, которые по кончании обеда опускаются вниз. Обед состоит из двух кушаний: суп – щи или горох, в воскресенье – лапша или крутая каша. А на ужин варится: один день – гречневая, а другой – пшенная размазня. Наконец настал день, начали собирать к отправке на два этапа: прежде царскосельских и колпинских, а потом по шлиссельбургскому, ладожскому, олонецкому и архангельскому трактам. Шлиссельбургских “спиридонов” было так много, что хотя и набрали полный комплект – пеший конвой по этому тракту более 60 человек не берёт, – но добрая половина их ещё осталась в пересыльной дожидаться следующего этапа. За это время выступившие дойдут и уже опять воротятся. Царскосельским и колпинским казённой одежды не дали, потому что им переходу только до вокзала, а там их отвезут по чугунке. Зато шлиссельбургские почти все собрали полняки и стали немедленно рассчитывать, сколько выручат за их продажу.

Наконец всех ближних отправили, во вторник пришёл надзиратель и заорал:

– Кто по московскому тракту, выходи на коридор и слушай!

И вывалили мы все, дальние “спиридоны” – около трёхсот человек. Кто до Волочка, кто до Твери, Клина, кто до Москвы и дальше. Плохо мне спалось последнюю ночь. Вспоминалось и хорошо прожитое время, и сожаление, зачем я опустился, иду по этапу, куда-то домой к отцам, а нет ни дома у меня, ни отцов, и что я там буду делать. Чем жить? Зачем я туда протащусь, ведь там ни кола, ни двора, ни родных.

С утра пришёл фельдшер, спросил, все ли здоровы, выдали нам по две пайки хлеба, обед, вызывали в коридор и оттуда уже пропускали на двор. Перед самой отправкой пришёл конвойный офицер и молодой человек, видимо, из купцов и попросил позволения раздать нам денежное подаяние, на что офицер охотно согласился. Нас выводили во двор и поставили по порядку: впереди были два кандальщика, за ними по две пары закованных в наручни, а сзади шли незакованные по четыре в ряд, в хвосте же партии на ломовые подводы поместили женщин и навалили арестантские узелки, а у ворот в наёмную телегу посадили двух ссыльных из привилегированного сословия. Молодой человек всех обошёл и раздал подаяние – кому по 5, кому по 10 копеек. Когда дележка была окончена, то офицер скомандовал:

– Конвойные, направо, налево по местам! Сабли вон! Марш!

Ворота на Демидов переулок распахнулись, и партия тронулась в ход.

На другой стороне переулка стояли с узелками родственники арестантов, но им тут никому не было разрешено ни сделать передачи, ни переговорить, они должны были провожать партию до вокзала. Дорогою шли ровно, публика останавливалась и смотрела, делая замечания на наш счёт. На вокзале Николаевской железной дороги перед посадкой в вагоны три женщины – две барыни и одна купчиха-староверка, которые, как говорят, не пропускают ни одного этапа, раздали подаяние. Вдобавок из какой-то булочной оделили нас по булке. Я был очень обрадован щедротами этих добрых людей – знал, что дорогою смогу и чайку попить, и табаку покурить, и письмо послать. Настал урочный час. Раздались свистки, и мы тронулись в путь».

Это невероятно, но уникальные экспонаты музея и материалы архива, бережно сохранённые сотрудниками во времена блокады, едва не погибли в мирное время — в 2004 году после аварии отопительной системы. И в 2010 г. в здании начались реставрационные работы.

В процессе ремонта были воссозданы и отреставрированы все интерьеры, по историческим чертежам восстановили двери и окна. На парадной лестнице разместился новый витраж с аллегорическим изображением Европы и Азии. Стены дома приобрели тот цвет, в который они были окрашены, когда штаб-квартира впервые открыла свои двери для первого заседания Учёного совета в 1908 г.

Также в парадных залах отреставрирован лепной декор, от многослойных наслоений краски расчищены уникальные конструкции металлических стеллажей большого зала библиотеки. А парадной лестнице, украшающей холл штаб-квартиры, возвращён первоначальный вид, установлена подсветка портретной галереи основателей, руководителей и членов Общества — выдающихся путешественников.

Особую атмосферу зданию придаёт то, что в нём сохранилась практически вся мебель, которая в своё время была перевезена из 6–й гимназии на Фонтанке, где с 1862 по 1909 год располагалось Общество, или подобрана по каталогам лично архитектором Г. В. Барановским.

28 июля 2018 г. здание занесли в Белую книгу Всемирного клуба петербуржцев. Для любого объекта попасть в Белую книгу - это честь. Штаб-квартира оказалась в списке как исторический объект, который сохранился в аутентичном состоянии благодаря бережной эксплуатации и реставрации.

18 августа 2018 г.