Маргарита Прошина
ПОТОК СОЗНАНИЯ АНАТОЛИЯ КИМА
эссе
Конечно, я взлетаю в поэтическую высь, на которую постоянно из вещи в вещь переходит Анатолий Ким, душа которого проявляется постоянно в акварельной размытости и неопределённости. Здесь надо сказать о полифонии языка писателя. С одной стороны, он повествует о своём герое, человеке, как правило, неудачном, несчастном, как скажем, в «Луковом поле», сразу вызывающем поговорку «Луковое горе» или «горе луковое», а там и Достоевский в «Записках из мёртвого дома», когда такое же луковое горе - сел в острог за луковку, то есть убил человека из-за луковки.
Ким склонен обходиться картинной методикой повествования, как художник, работающий красками, а не как психолог-философ, как Достоевский. Впрочем, это не умаляет силу произведений Анатолия Ким, и чем дальше в хронологическом порядке он уходит от начальных своих произведений, тем ближе он подходит к земле, и я вижу его с молотком и гвоздями, сколачивающим какой-то помост для перехода через ручей.
Ким в этом смысле предстает для меня окультуренным почвенником, что является мейнстримом всех его книг: «Голубой остров», «Четыре исповеди», «Соловьиное эхо», «Нефритовый пояс», «Собиратели трав», «Вкус терна на рассвете», «Поклон одуванчику», «Луковое поле», «Лотос», «Стена», «Онлирия», «Близнец», «Остров Ионы», «Белка», «Отец-Лес», «Сбор грибов под музыку Баха»…
И наиболее органичные вещи у него связаны с лесами, полями, лугами. Он как бы чуждается интеллектуальной городской среды.
Он привлекает детской наивностью, которая содержит в себе такие понятия как чистота, искренность, непосредственность. С этой точки зрения Анатолий Ким является ярким приверженцем пантеизма, обожествления всего живого. Но это тоже наив. Поэтому он и грациозно прыгает белкой по лесам.
Однако возносит над всем поверхностным его необычайно богатый синтаксис. Вот где зарыта альфа и омега писательского мастерства Анатолия Андреевича Кима.
Есть такой яркий приблатнённый певец Аркадий Северный. Он может передовицу «Правды» времен «бровеносца» исполнить так, что вы расплачетесь. Значит, я подхожу к искомому. Неважно о чём писать. Важно как! Вот этим «как» Ким владеет в непревзойдённом совершенстве, как Ойстрах владел скрипкой.
Что говорит нам музыка? Да ничего она нам не говорит. Она поёт. Она будоражит душу. Она входит в нас через слух. Можно при этом думать о чем угодною. Вот тут из зала мне подсказывают, что она возвышает. А я возражу, она вызывает чувства скорби при прощании с телом в морге. Там тоже любят включать скрипку. Понимаете? Всё зависит от интеллекта слушателя, от его объемного восприятия жизни. Он полностью отдаётся волнам гениальной музыки, выходя из своего самосознания, как бы теряет самого себя, выходит за рамки обычного социально мышления, сковывающего душу. Это мы называем, пусть, музыкой сфер.
Опять повторяю. Всё зависит от мастерства художника. В литературе много примеров, когда малоинтересный человек в жизни, становится гением в литературе. Один Андрей Платонов, почти деревенщик, как бы сейчас сказали, чего стоит. Тут и произрастает дерево плотника прозы Анатолия Кима.
Это в чистом виде поток сознания. И Ким стартовал в то время, когда этот поток стремительно вошёл в моду, например, у Франсуазы Саган, или даже как у Валентина Катаева с его новой прозой.
Вот, пожалуйста, пример, как пишет Ким:
«Все истинное - в том настоящем времени, в котором вы себя ощущаете, но которое тут же становится пpошлым - и yже не ваше. Вся моя пpожитая жизнь y меня отнята, ничего я не могy веpнyть. И последние дни, что сижy на этой пpоклятой койке, я мyчаюсь одной маленькой чепyхой, только ею и занята моя голова. Вдpyг почемy-то вспомнилось детство, я был сыном
yпpавляющего имением, мы жили в господской yсадьбе, а сами хозяева жили в Москве. Имение находилось в лесной глyши, pядом не было, очевидно, людей нашего кpyга, и мне игpать было не с кем, все детство я пpовел без дpyзей. Единственным свеpстником, с кем мог я водиться, был сын кyхонного мyжика Лаpиона, мальчишка коваpный, с мелкими плебейскими чеpтами лица, такой же тощий, деpганый, как и его отец, котоpый и сyетился, казалось, лишь потомy, что хотел скpыть от дpyгих, насколько он никyдышный, слабосильный, мелкий. Сынишка его совеpшенно затиpанил меня. Титком его звали. Бывало, зазовет меня кyда-нибyдь в коpовник пли на конюшню, изобьет да еще повалит в навоз, а потом сам и тащит меня, плачyщего, за pyкy домой: мол, вот ваш баpчyк, баpыня, неслyх и озоpник, полез в навоз и платье измаpал…»
Читая длинные периоды многоголосой прозы Кима, невольно подпадаешь под его влияние, словно ты слушаешь четвёртую симфонию Малера.
Почему я часто прибегаю к подобным сравнениям. Да потому что форма постоянно преобладает над содержанием, потому что форма и есть содержание. Льётся, поётся, а не понимаешь, как этого добивается автор. Вот я чуть-чуть нащупала нюанс поэтического прозрения в прозе. Но смысл, но музыка:
«С того дня я стал всюду собирать листки чистой бумаги, резать их под один размер и сшивать в крошечные альбомы. Я научился затачивать карандаши так же отлого, ровно и остро, как Захар Васильевич, и игольчатыми кончиками самых дешевых карандашей сотворял на белой бумаге живые миры кустов, трав, прибрежных сосен над Окою, далеких облаков в ясные дни и грозовых туч в ненастье. Свою манеру рисования я приобрел сразу и навсегда и без всяких усилий, школ и ученичества. Произошло это потому, что с первой же попытки рисовать я отнесся к линии как к носительнице воли и дыхания жизни. Поэтому рисовать было так же хорошо, просто и естественно, как видеть во сне живую мать, любоваться синей Окой, солнцем в ряби ее широких вод, весенними караванами журавлей и гусей, - чтобы видеть перелетных птиц, я поднимался чуть свет и подолгу простаивал в проулке за дровяными сараями… Сны о матери были для меня столь же необходимыми тогда, как и купание в жаркий день, вечерние игры на берегу реки, как самый первый, самый жадный глоток воды после утомительной работы на картофельном поле. Воду, тpyд, небо и веселье детства я имел в достатке, несмотря на казенный, недомашний распорядок детдома, но матери не хватало, не было постыдной для всякого мальчика, но таинственной прелести материнской ласки, - и взамен этого бог дал мне возможность рисовать….»
Ким свободно уходит в себя, пролетая голубем над уставшим героем, взмывает в облака, нисколько не сомневаясь, что и читатель возносится над мирскими заботами вместе с ним. Чтобы лучше с высоты разглядеть землю.
Нежно звенящая трава, поющая листва, смеющиеся цветы, гудящие пчёлы в тот момент, когда седой дряхлый старик До Хок-ро пытается взять в охапку груды пустых бутылок, а они всё падают из его рук, а люди посмеиваются, удаляясь в поля, где стоит забор с цифрой 80, и как это понимать, то ли знак бесконечности, то ли ноль прожитых лет, а с другой стороны забора опять вижу то же поле жизни, а сам где-то в размытых облаках, не вижу себя, а люди идут и идут туда, где им предстоит собирать травы. Очарованная я не могу оторваться от мелодики Анатолия Кима, ведущего симфонию своей прозы прямо в моё сердце, трепещущее с такой же силой, как оно волнуется от второго концерта Рахманинова.
В книге: Маргарита Прошина "В потоке классики", издательство "Книжный сад", 2020