Маргарита Прошина
В ПРОМЗОНЕ «КОТЛЯКОВО»
рассказ
- Вы уволены, Боробова!
Этот оглушительный начальственный залп погасил весь белый свет. Узкий коридор сковал сознание Боробовой и вывел к забору.
Даже не возникало вопроса: «За что?!» Как, впрочем, ничего в голове не появилось, только тупая боль беспомощности сверлила сердце.
Наступившее в этом году лето веяло чем-то давно забытым: ранние рассветы, мимолетная утренняя прохлада с запахом полевой свежести, и долгие дни с безжалостным палящим солнцем на фоне ослепительно синего, словно с почтовой открытки, неба, которое терпеливо дожидалось вечера, чтобы стать привычного мягкого неопределенного тона, с серыми и розовыми облаками.
Вдоль бесконечных заборов промышленной зоны плелась Боробова, расстроенная женщина, то и дело обескураженно останавливаясь и шевеля губами.
Боробова огляделась по сторонам и с удивлением увидела, что идёт вдоль высокого из красного кирпича глухого забора, конца которому не наблюдалось. Она встала на цыпочки и вытянула шею, пытаясь увидеть хоть какой-то просвет. Ничего, только крыши неведомых строений, возможно сараев или цехов по ту сторону забора. На противоположной стороне то ли улицы, то ли переулка тоже был забор, но он производил совершенно другое впечатление: какой-то весёлый, светленький, не выше двух метров. Некоторую легкомысленность ему придавали ромбовидные отверстия, примерно в полутора метрах от земли на всём протяжении забора, и колючая проволока в виде ажурной трубы с вкраплениями, напоминающими звездочки, в которых отражались солнечные лучи, придавая забору даже некоторую игривость.
Улицу пересекали железнодорожные пути.
В голове закрутилась немыслимая канцелярщина, вроде того, что Трудовой Кодекс чётко предусматривает основания для увольнения сотрудников. Если их не соблюдать, то уволенный работник может подать жалобу в инспекцию по труду, в прокуратуру или в суд. По факту жалобы будет инициирована проверка, в ходе которой будут проверены все документы об увольнении. При обнаружении нарушений работник будет восстановлен на рабочем месте, а с работодателя будет взыскана его заработная плата за вынужденный простой, а также штраф за несоблюдение норм трудового законодательства. Поэтому уволить своего работника без объяснения причин работодатель не может.
Сразу вспомнилась мать, наставлявшая: «Никаких объяснений и выяснений, тем более, нигде, никогда ни при каких обстоятельствах не обращаться в суд».
На небольшом расстоянии друг от друга были припаркованы вдоль заборов огромные большегрузные машины со стальными кузовами. По узкой, разбитой грязной дороге то и дело проносились машины, разбрызгивая жидкую грязь из бесчисленных луж. «Как я сюда попала?», - недоумевая, спросила себя Боробова. Голос свой она не узнала, поэтому она испугано посмотрела по сторонам. Дорога была похожа на спираль или даже на лабиринт, выход из которого ей предстояло найти. Вдали за забором на фоне пронзительно голубого неба возвышались четыре высоченные трубы в духе супрематизма начала 20-го века - снизу белые, сверху - красные, словно их раскрасил Казимир Малевич. Из них изящными кольцами вился белый дым.
У железных свежевыкрашенных ядовитой зелёной краской ворот, стояла удобная новая скамейка, на которую она поспешила сесть. Ноги гудели. В этом пустынном месте было на удивление много птиц. Особенно выделялась звучный треск голосов серых крупных дроздов. Боробова прикрыла глаза.
Вот из окошка, вросшего в землю домика с мезонином, машет кружевным платочком тонкая девичья рука, и вдруг, едва не задев, из-за спины Боробовой торопливо выскакивает молодой человек с зелёной папкой под мышкой. От неожиданности она споткнулась, но всё же удержалась на ногах. «Господи, откуда здесь в лабиринте глухих заборов и колючей проволоки он появился совершенно беззвучно? С неба, что ли!?» - пересохшими губами прошептала она, ухватившись за тонкую берёзку.
Напротив берёзки Боробова увидела облупившуюся калитку. Боробова знала, что там есть качели, на которых она, раскачиваясь, наблюдала живописные переливы света и тени, которые создавали пушистые облака, скользящие по небу. Тени прошлого окружили её. В старых переулках детства она вглядывалась в бледные лица людей, которые окружали её. Боробова пыталась вернуться в прошлую жизнь, увидеть себя прежнюю. Она искренне верила, что как только сможет вспомнить ушедшую жизнь, то непременно, поймёт, зачем и почему живёт в этой жизни, нынешней, которую с каждым новым днём понимает всё меньше. Мысли о том, кто она такая - песчинка в космосе или центр мира? Зачем родилась, для какой цели? Ждали её или она случайно родилась? Не давали покоя. Жизнь для неё была вечным поиском. Теми, кто с детства стремился к ясной цели, она искренне восхищалась. Ведь она всё искала себя, страдала от постоянного недовольства собой. Счастлив тот, кто занимается любимым делом. Для этого ещё и характер нужен, чтобы состояться. Она же, как и большинство окружающих её людей, следовала стереотипу обеспеченной жизни, достатка, да ещё пыталась накопить как можно больше на безбедную жизнь в старости и на путешествия с любимым человеком.
Вот и живёт жизнью песчинки.
Правда Боробова считала себя вполне образованной, всегда выписывала «Новый мир» и «Иностранную литературу», любила читать детективы и романы, посещала раза два-три в год театр, на выставках бывала, увлекалась вязанием, стремилась посмотреть как можно больше фильмов на ежегодном кинофестивале.
Вполне насыщенная жизнь.
Что ещё нужно для счастья? Лишь бы все родные и близкие были здоровы! Так и жила, старалась никого не обижать, ни с кем не ссориться. Но этого оказалось недостаточно. Предательство, обиды, ссоры, взаимные упрёки сами находили её.
- Вы уволены, Боробова!
Боробова не обращала внимания на слухи о сокращении численности работников предприятия и сокращение должностей. Ей казалось, что это её не касается.
Боробова очнулась и продолжила бессознательное движение вдоль заборов, надеясь увидеть остановку автобуса или выйти к жилым домам. Но на табличках с названием улиц и переулков всё время главенствовало слово «Котляковский», 1-й или 2-й переулок, либо «Котляковская» улица, либо проезд. Котляковский каскад, из которого выбраться невозможно.
Ноги вели по промзоне, а Боробова продолжала размышлять. «Как же долго я была игрушкой в руках, как только теперь выяснилось, абсолютно посторонних людей, считая себя обязанной откликаться на все их просьбы, выслушивать обиды и пытаться склеить разбитое корыто родственных уз. Чувства неоплатного долга перед ними не давали покоя мне, но я не сомневалась в том, что и они испытывают их. Кто виноват в этом?» - она остановилась, подняла голову, разглядывая ветки липы, которые пробились сквозь колючую проволоку и ответила: «Я! Только я виновата в том, что со мной происходит! Только жаль, что, прожив полвека, я поняла это сейчас. Но с другой стороны, всё, что происходит в жизни, есть случайность, даже тогда, когда ты с непоколебимой верой идешь по прямой ровной дороге, и обнаруживаешь, что нет никаких в жизни прямых, а есть только вращение по орбитам без достижения цели, хотя случайный луч совпадения, соединяет в жизни одного с другим, это не случай, а судьба. Каждый раз, влюбляясь, я не сомневалась в том, что это - на всю жизнь? И ошибалась! Почему? Кто в этом виноват? Теперь-то я понимаю, что - оба. Когда я переходила на новую работу, то радовалась новым знакомым, новой жизни, непохожей на прежнюю? А когда привыкала к этим людям, вновь разочаровывалась. Сначала в одном человеке, затем в следующем, потом стали безразличны многие, а другие остались такими же незнакомыми, как прежде. И только двух-трёх человек я могу сегодня назвать друзьями. Так мало...»
Обнаружив, наконец, просвет между заборами, Боробова вздохнула с облегчением и свернула в него. Ноги гудели от усталости. Через несколько десятков метров она увидела большой камень и прислонилась к нему.
- Вы уволены, Боробова!
И ноги понесли её, как случалось почти всегда в минуты сильного расстройства, когда необходимо было просто идти, не разбирая дороги, чтобы успокоить сердце, идти неведомо куда, и сейчас с Варшавки вместо метро она машинально перешла подземным переходом на ту сторону железной дороги, и пошла по длинной улице, больше похожей на какое-нибудь подмосковное шоссе.
Идёт по забору вдоль берега моря. На волнах прыгают солнечные зайчики, как будто кто-то разбросал осколки зеркала, они ослепляют. Боробова опускает глаза на мокрый песок и видит ракушку, вероятно, бывший домик брюхоногого малюска рапана. Мертвая, давно лишившаяся своего обитателя, съеденного более успешным хищником. Истерзанная волнами, изломанная прибоем, с уже обкатанными краями, утратившая цвет перламутра и шум моря, когда-то звучавший внутри, дурнушка эта, напоминала о боли и безысходности, она была такая понятная, своя, что Боробова бережно подняла её и отряхнула от песка. Рапан был своим. Все изгибы, бугорки, даже вымытые водой отверстия, всё такое родное, как будто картинка прошлого. как первая любовь, совсем непохожая на книжную, и полная горького разочарования. Вот тут - семейная жизнь «как у всех». Потери, ложь, предательство… Серая печаль и полное горечи одиночество вдвоем. Эту ракушку нельзя выбрасывать. Это - жизнь, такая, какой она была.
Это был их первых совместный отпуск. Они прибыли в пансионат перед обедом, но решили пропустить его, поскольку в такую жару даже мысль о еде казалась чудовищной. Вторая половина субботы ушла на обустройство быта на новом месте. На следующий день оба проснулись очень рано и решили совершить небольшою прогулку по окрестностям. Солнцу предстоял еще долгий путь к зениту, но оно уже обволакивало их нежным бархатным теплом, предвещающим знойный день и душный дурманящий вечер. На зеленых дорожках парка, вьющихся вокруг ажурной беседки, было тихо и пустынно. Они говорили мало, а потом и вовсе замолчали, шли, держась за руки, словно прислушиваясь к своим мыслям. Это молчание вместило в себя и внезапно охватившее их душевное волнение, и необъяснимую щемящую грусть. Так бывает, когда пророческое чувство скорого расставания без явных причин пронизывает двух любящих друг друга людей.
- Может быть, пойдем завтракать? - чтобы как-то нарушить затянувшееся молчание, бодро спросил он.
- Давай еще погуляем, полюбуемся на всю эту красоту. Сколько еще таких утр у нас осталось?.. - прошептала она.
Он попытался что-то уточнить, но сдержался, услышав пронзивший сигнал тревоги, зазвучавший в мозгу.
- Вы уволены, Боробова!
Теперь Боробова вспомнила красавицу, появившуюся ниоткуда и свободно входившую в кабинет президента кампании. «Так вот,оказывается, как ларчик открывается!» - стукнула себя ладошкой по лбу Боробова.
Отпуск начался удачно. Вскоре у них сложилась компания из трех пар молодоженов, недавних выпускников различных вузов. После завтрака они отправлялись на прогулку вдоль берега. Дозвониться в Москву в те времена было не так-то просто - из желающих пообщаться с родственниками и друзьями на городском почтамте по вечерам образовывалась внушительная очередь. Боробова с мужем решили отправить родителям телеграммы с подтверждением благополучного прибытия, а также с адресом пансионата.
Чувство тревоги, которое то и дело не отпускало Боробову на уровне интуиции, оказалось, к несчастью, не беспочвенным.
На исходе недели ранним утром в дверь номера постучали. На пороге стоял дежурный администратор с телеграммой для Боробовой. Она автоматически расписалась на каком-то листке бумаги, поблагодарила, но только закрыв дверь, нервно раскрыла бланк и прочитала: «Мама заболела. Тебе необходимо приехать. Лена». Боробова несколько раз перечитала короткий текст, пытаясь понять, почему сестра так категорично требует её возвращения. Зная, что Лена отличается свойством паниковать по любому поводу, предположила, что ситуация, возможно, не настолько чрезвычайная, и решила попытаться позвонить ей. Но муж не только не стал успокаивать Боробову, а предложил немедленно поехать.
Пророческое чувство скорого расставания вновь напомнило о себе, но она с досадой отмахнулась от него.
- Дорогая, тебе непременно надо собираться и ехать как можно скорее. Я ведь знаю, что ты уже не сможешь спокойно отдыхать, поезжай, так будет лучше для нас обоих.
Муж говорил так искренне и убедительно, что Боробова устыдилась своих мыслей.
Она прекрасно понимала, что муж абсолютно прав. Лучше поехать и убедиться в том, что серьезных обстоятельств прерывать отпуск нет, чем мучиться угрызениями совести здесь.
Боробова тяжело вздохнула. Давняя острая боль вновь пронзила сердце. Предательство любимого человека было очевидно, а она не хотела его замечать.
Она медленно шла по узкому тротуару вдоль заборов. За поворотом к ней неожиданно потянулись цветущие золотые шары из палисадника, за которым было вполне симпатичное современное двухэтажное оранжевое здание с окнами и дверями цвета персидской сирени, над дверью которого висела вывеска «Изготовление штор». Дом этот совершенно не вписывался в угрюмый пейзаж, Боробова даже остановилась в недоумении: «Неужели кому-то придёт в голову ехать сюда за шторами, когда подобные ателье есть буквально в каждом районе!?»
Щебетанье птиц было ей ответом. Боробова поискала глазами солистов, но их скрывала листва. На ухоженном газоне увлеченно занимались своим делом скворцы, чинно ходили важные вороны, семенили трясогузки, при этом никто никому не мешал. Наблюдая за птицами, она вспомнила, как обижаясь на кого-нибудь, пряталась в укромное место и сидела, мечтая стать птицей и улететь в тёплые края, но представив, как родители и сестра расстроятся, сама, заливаясь слезами от жалости к ним, бежала мириться.
Детские воспоминания всегда вызывали у неё светлые чувства. Боль стихла. Боробова решила зайти в эти «шторы», чтобы выяснить, где находится ближайшая остановка автобуса, но дверь была заперта, и пошла дальше, пытаясь обнаружить выход из лабиринта, в котором она оказалась неожиданно для себя самой под влиянием охватившей её безысходности и мыслей о свалившихся неприятностях. «Вот ведь угораздило тебя нырнуть в эти Котляковские лабиринты, - укоряла она себя, - впредь будешь думать, прежде, чем совершать дурацкие поступки. Сама во всём виновата».
- Вы уволены, Боробова!
Далее её воспоминания о тех далёких днях, которые она считала началом своих потерь, приняли прерывистый характер. Она смутно помнила, как тогда, не заезжая домой, взяла такси и прямо с чемоданом помчалась в Зеленоград. У дверей дома ей навстречу вышла взбудораженная старшая сестра. Со словами:
- Наконец-то!
Она схватила чемодан и ринулась в подъезд.
- Как мама, где она? - с детской надеждой на чудо, вымолвила Боробова.
- Теперь уже всё хорошо, - спокойно ответила сестра.
- Так что же ты подняла панику?
- Почему - панику? Просто я собралась ехать в Карелию с Вадиком, мы уже билеты купили, а у мамы, как назло, случился гипертонический криз, поэтому я решила вызвать тебя, чтобы ты присмотрела за ней.
- А отложить свою поездку на десять дней ты не могла? Я ведь за четыре года первый раз поехала отдыхать с мужем!
- Почему я должна приносить свою личную жизнь в жертву тебе?
- Не думаю, что в данной ситуации от тебя требовалась жертва, просто могла бы проявить понимание и дождаться меня. По-моему, я ни разу не дала тебе повода усомниться в моих искренних чувствах к тебе.
- Началось! - воскликнула сестра. - Как же вы меня достали своими нравоучениями!
- Успокойся! Я уже здесь. Слова тебе не скажи… Мама где?
- Спит, если только ты не разбудила её! Счастливо оставаться!
Сестра порывисто схватила дорожную сумку, собранную в ожидании Боробовой. И хлопнула дверью. Из комнаты послышался голос матери:
- Девочки. Не ссорьтесь…
- Мама, мы и не ссоримся, - сказала Боробова, заходя в комнату. Мать нисколько не удивилась её появлению, она привыкла, что младшая дочь всегда появляется в нужную минуту.
До конца отпуска Боробова оставалась с мамой. Муж не звонил. Она беспокоилась, как он там, не скучает ли, отправляла ему через день телеграммы. С каждым днём беспокойство всё больше овладевало ею. А почему? Чего же она боялась? Да того, что ей постоянно снились ловушки! Конечно, отчаянной она никогда не была, что бы там про нее ни говорили. Ей всегда приписывали куда больше характера и силы, чем у неё было на самом деле: обманывали, должно быть, твёрдые скулы, крупный рот и особая мягкость движений. Тревога оказалась ненапрасной. Муж в пансионате влюбился в другую, и ушёл… При этом весьма красноречиво осыпал упрёками за её излишнюю привязанность к родным, заявив, что устал от невнимания и участия…
- Вы уволены, Боробова!
После развода Боробова приняла решение не вступать в серьезные отношения с мужчинами, чтобы избежать новых предательств. Она занялась уборкой с целью избавиться от всего, что напоминало ей бывшего мужа. Когда очередь дошла до безделушек, она обнаружила в лаковой шкатулке рапан, найденный во время их первого и как оказалось последнего совместного отпуска, который развалился на три части.
За день до окончания отпуска, перед возвращением домой Боробова попрощалась с мамой и родными. Мать находилась в прекрасном состоянии духа и вызвалась проводить её до автобусной остановки. В светлом платье, подаренном Боробовой, привычно опираясь на выцветший зонтик-трость с некогда резной ручкой, отполированной за долгие годы не одним поколением членов семьи, мама в свои почти 80 лет выглядела весьма элегантно. За несколько десятков метров от дороги они остановились, обнялись, и дальше Боробова пошла одна, часто оборачиваясь, будто пытаясь объемнее запечатлеть образ самого дорогого ей человека. Мать весело помахивала ей зонтиком и улыбалась с еле заметной грустинкой, которая непроизвольно проскальзывала по её тонким губам, такой она запомнилась Боробовой. Через неделю мать умерла…
Кадры их прощания, часто и явственно возникали в её сознании.
Боробова пыталась разыскать сестру, но та, в отличие от неё, никогда не сообщала, где будет отдыхать. Муж даже не ответил на телеграмму, так она осталась одна со своим горем. Сестра же, после возвращения не только не поддержала её, а, как обычно, предпочла играть роль обиженной. Постепенно они и вовсе перестали общаться.
Боробова вновь переживала смерть матери, предательство мужа и равнодушие сестры, как будто это было вчера. А ведь прошло уже несколько лет.
Но, как известно, после серой полосы, судьба непременно дарит полосу светлую.
Боробова встретила человека, в котором почувствовала родного человека. Валерий тоже выделил её из множества сотрудниц в первый же день прихода на работу. Они понимали друг друга с полуслова и взгляды их во всём совпадали. Судьба подарила им благополучное детство и крепкое здоровье, оба они любили литературу, питали склонность к романтике, ненавидели жестокость, злобу и подлость. Объединяло их стремление к тому, над чем безрезультатно стремился расправиться наш измученный век, и что называется затасканным и все-таки самым дорогим словом «счастье».
- Вы уволены, Боробова!
Валерий выглядел несколько необычно: каштановые с рыжинкой волосы, карие с той же рыжинкой глаза, матовая кожа и угловатые, но какие-то очень цепкие движения. Да, и в обаянии ему отказать было невозможно.
Единственное, что вызывало у Боробовой некоторое беспокойство, так это его готовность рисковать. Но его уступчивость как-то облагораживала его безудержную погоню за удачей, придавая безоглядности что-то романтическое, геройское. Однако если бы Боробова попросила его не рисковать, он принял бы её совет без единого упрека. Уступчивость была его главной силой, поэтому она по своей воле делила одно его безумство за другим, он ни к чему не принуждал ее, но и не пенял за отказ. Все десять лет, что они прожили вместе, ощущение нестабильности то и дело беспокоило её. Больше того, она не одобряла в себе этого ощущения, она была не из тех, кто любит судить или осуждать. Важнее всех разногласий была их до нелепости пылкая влюбленность, необыкновенно долгая, и еще то, что оба они продолжали быть одержимыми, верными, в общем, достойными той любви, в которой признались друг другу десять лет назад, прекрасно понимая, в чем признаются.
В один миг всё рухнуло. Это совершенно выбило почву из-под ног. Почему именно её Валера оказался на той злосчастной остановке, в которую врезался этот пьяный водитель? Повторяла она один и тот же вопрос. Вот и сегодня она ушла из дому, потому что боялась там сойти с ума, и вот очутилась в совершенно непонятном месте, из которого никак не может выбраться.
Безмерная усталость и жажда прервали её размышления. Острое желание оказаться дома охватило Боробову.
«Мне уже пятьдесят лет, - произнесла она, едва шевеля губами, - сколько раз в течение жизни меня охватывало отчаяние, страх и сплетение нелепейшего бездумного прозябания с безмерными муками в размышлениях о неминуемой смерти дорогих мне людей. Мысли о смерти не покидают меня с того момента, как я, ещё ребёнком, услышав пронзительно печальные звуки оркестра, увидела странную процессию и узнала от соседских ребят, что это похороны, и поняла, что все люди умирают. Я вижу, что кто-то натравливает один народ на другой, и люди убивают друг друга, в безумном ослеплении, покоряясь чужой воле, не ведая, что творят, не зная за собой вины. Я вижу, что лучшие умы человечества изобретают оружие, чтобы продлить этот кошмар, и находят слова, чтобы еще более утонченно оправдать его. И вместе со мной это видят все люди моего возраста, у нас и у них, во всем мире, это переживает все наше поколение. Что скажут наши родители, если мы когда-нибудь поднимемся из могил и предстанем перед ними?»
Тут она сообразила, что пора прекращать истязания воспоминаниями, поскольку тревоги о судьбах человечества, всегда означали, что сеанс самоедства зашёл в тупик. Пора возвращаться в реальность.
Боробова открыла сумочку, достала пудреницу и, придирчиво оглядев себя в зеркальце, припудрила блик на щеке и подбородок, потом подкрасила верхнюю губу и резко, чуть ли не яростно, прижала к ней нижнюю. Сунула пудру и помаду обратно в сумку и, отряхнувшись, дабы сбросить все неприятности, сказала бодрым голосом:
- Еще целых два месяца лета, теплого, светлого, звездного, с дождями и причудливыми облаками, с яркими астрами, с терпко-горьким запахом бархатцев, с золотыми шарами... Прощаться с летом и его дарами еще слишком рано. Будем наслаждаться, купаться в солнечных лучах, любоваться пышной зеленью, молодой оранжевой рябиной, слушать птичий щебет, шорох листвы, детский смех...
- Вы уволены, Боробова!
"Наша улица” №214 (9) сентябрь 2017