Маргарита Прошина
КРАСОТА ЛЮБВИ К ИДЕЕ
о Фёдоре Достоевском
эссе
Кто не знает Божедомку?! А вот не знают, потому что она теперь улица Достоевского, а напрасно переименовали, потому что получается, что Достоевский родился на улице Достоевского. Во флигеле Мариинской больницы для бедных Московского воспитательного дома на Божедомке провёл детство Достоевский, отсюда его бедные люди , их страдания, преступления и наказания, которые не дают покоя вот уже полторы сотни лет всему миру. Память о нём хранит музей его, станция метро Достоевская, а я по-прежнему приезжаю на Божедомку побеседовать с Фёдором Михайловичем
«- Знаешь, что мне сейчас Зосимов шепнул, как мы выходили, - брякнул Разумихин, только что они вышли на улицу. - Я, брат, тебе всё прямо скажу, потому что они дураки. Зосимов велел мне болтать с тобою дорогой и тебя заставить болтать, и потом ему рассказать, потому что у него идея... что ты... сумасшедший или близок к тому. Вообрази ты это себе! Во-первых, ты втрое его умнее, во-вторых, если ты не помешанный, так тебе наплевать на то, что у него такая дичь в голове, а в-третьих, этот кусок мяса, и по специальности своей - хирург, помешался теперь на душевных болезнях, а насчет тебя повернул его окончательно сегодняшний разговор твой с Заметовым…».
На ёлке у Достоевского бывали? Как? Вы у него не были? Топор - герой, срубить бы ёлочку… А дети трепетно ждут ёлку. Рано утром ждут подарков. А у Христа на ёлке бывали? За светящимися окнами стоят чудесные деревья до потолка, сияющие огнями, усыпанные яблоками, золотыми украшениями, маленькими лошадками и куколками. Нарядные дети танцуют у ёлки. А у кого ничего нет? Кого мороз пробирает до самых косточек? А живот сводит от голода? Их-то и ждёт ёлка Достоевского! Там всё сияет! Горит особенным светом! Царит любовь! Мама жива! Ёлка Христа!
«- То есть не в сумасшедшие. Я, брат, кажется, слишком тебе разболтался... Поразило, видишь ли, его давеча то, что тебя один только этот пункт интересует; теперь ясно, почему интересует; зная все обстоятельства... и как это тебя раздражило тогда и вместе с болезнью сплелось... Я, брат, пьян немного, только, черт его знает, у него какая-то есть своя идея... Я тебе говорю: на душевных болезнях помешался. А только ты плюнь...»
Чёткая графика цвета, чёрный топор Раскольникова, разнообразие оттенков чёрного, серого и белого цветов создают потрясающее впечатление мира Достоевского. Страсти братьев Карамазовых, нравственные страдания князя Мышкина и Раскольникова, герои «Бесов» - все соединились здесь, на Божедомке, под пристальным взглядом автора, который с состраданием и болью наблюдает за вечными муками и поисками своих героев.
«- Если б у них были факты, то есть настоящие факты, или хоть сколько-нибудь основательные подозрения, тогда бы они действительно постарались скрыть игру: в надежде еще более выиграть (а впрочем, давно бы уж обыск сделали!). Но у них нет факта, ни одного, - всё мираж, всё о двух концах, одна идея летучая - вот они и стараются наглостью сбить. А может, и сам озлился, что фактов нет, с досады прорвался. А может, и намерение какое имеет... Он человек, кажется, умный... Может, напугать меня хотел тем, что знает... Тут, брат, своя психология... А впрочем, гадко это всё объяснять. Оставь!»
Алеша (альтер эго Достоевского), задумавшись серьезно, поразился убеждением, что бессмертие и Бог существуют, сейчас же естественно сказал себе: "Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса не принимаю". Безмерно страшные минуты ожидания смерти в колпаке у столба на эшафоте превратились в нестерпимую вечность. «Что есть время? Время не существует; время есть: отношения бытия к небытию», - так определил Достоевский это таинственное явление действительности. Время движется по-разному, в зависимости от внутреннего состояния человека. Случается в одно мгновение увидеть, услышать, прочитать всё до малейшей детали, а в другой раз, невозможно понять, куда исчезло время. У Бога нет ни времени, ни пространства. А что же есть? Слово! Время у Достоевского бесконечно, как бесконечен сам Достоевский.
«- Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится…»
Сладкая жизнь в мармеладовом раю, когда рулетка выписывает бесчисленные червонцы выигрыша. А кто не любит сладкого, да ещё после рюмочки, всем известны пушкинские строки: «Блажен, кто знает сладострастье высоких мыслей и стихов»? О страстных влечениях Мармеладова весьма выразительно говорит фамилия, выбранная писателем не только сладкая, но и липкая до неприятности. При слове „сладострастие" передо мной возникают многочисленные из сладкого ряда образы, созданные Достоевским. Сколько оттенков сладострастия, как отталкивающих, так и трогательных! Человек и рождается на свет, благодаря сладострастию. Вот куда углублялся Достоевский!
«В коридоре было темно; они стояли возле лампы. С минуту они смотрели друг на друга молча. Разумихин всю жизнь помнил эту минуту. Горевший и пристальный взгляд Раскольникова как будто усиливался с каждым мгновением, проницал в его душу, в сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное как будто прошло между ними... Какая-то идея проскользнула, как будто намек; что-то ужасное, безобразное и вдруг понятое с обеих сторон... Разумихин побледнел как мертвец…»
Достоевский из села Достоева. Какой Достоевский? Смотрите по родословной. Отец в нервических припадках. Забитый криками отца в угол мальчик Федя. О божий мир на Божедомке! Отсель пошли увечные, больные персонажи по романам. «А в Москве, я помню, пускал мыльные пузыри…» Я вздрогнула, оглянулась - черная фигура Фёдора в смирительной рубашке за оградой. Здесь на больничном дворе Феденька наблюдал “бедных людей”, “униженных и оскорблённых”. Мать Мария, родившая восьмерых детей, угасла в 36 лет. Одно окошко света - тётка Куманина, Александра, сестра матери, привившая любовь к чтению и хорошим манерам.
«После первого, страстного и мучительного сочувствия к несчастному опять страшная идея убийства поразила ее. В переменившемся тоне его слов ей вдруг послышался убийца. Она с изумлением глядела на него. Ей ничего еще не было известно, ни зачем, ни как, ни для чего это было. Теперь все эти вопросы разом вспыхнули в ее сознании. И опять она не поверила: "Он, он убийца! Да разве это возможно?"…»
Тревога и вечное беспокойство не покидают Достоевского здесь на Божедомке. О каком покое можно говорить, когда и в камне его метания не прекращаются, родился во флигеле Мариинской больницы среди униженных и оскорблённых. Шестнадцать лет прожил среди больных телом и душой, стоял на эшафоте, был каторжником, познал предательство и любовь. Не знал покоя в земной жизни. Сначала памятник ему был установлен на Цветном бульваре, 7 ноября 1918 года, затем, в 1936 году, вернулся к истоку детства своего на Божедомку, за ограду, но оказался на улице своего имени, что ждёт впереди?
«- Позвольте, позвольте; конечно, Катерине Ивановне довольно трудно понять; но известно ли вам, что в Париже уже происходили серьезные опыты относительно возможности излечивать сумасшедших, действуя одним только логическим убеждением? Один там профессор, недавно умерший, ученый серьезный, вообразил, что так можно лечить. Основная идея его, что особенного расстройства в организме у сумасшедших нет, а что сумасшествие есть, так сказать, логическая ошибка, ошибка в суждении, неправильный взгляд на вещи. Он постепенно опровергал больного и, представьте себе, достигал, говорят, результатов! Но так как при этом он употреблял и души, то результаты этого лечения подвергаются, конечно, сомнению... По крайней мере, так кажется...»
У Достоевского даже если нет дождя, то всё равно ощущается сумрак. Несчастные герои мокнут под проливными дождями мрачных обстоятельств, повязанные родственными связами, фанатичными идеями, психическими расстройствами. «…надвинулись со всех сторон страшные тучи; ударил гром, и дождь хлынул, как водопад. Вода падала не каплями, а целыми струями хлестала на землю. Молния сверкала поминутно, и можно было сосчитать до пяти раз в продолжение каждого зарева». Очистительная гроза преображает Раскольникова. Он ощущает прилив освобождения от любой душевной тяжести. Эта гроза послужила толчком к раскаянию.
«- Нет, не убежите. Мужик убежит, модный сектант убежит - лакей чужой мысли, - потому ему только кончик пальчика показать, как мичману Дырке, так он на всю жизнь во что хотите поверит. А вы ведь вашей теории уж больше не верите, - с чем же вы убежите? Да и чего вам в бегах? В бегах гадко и трудно, а вам прежде всего надо жизни и положения определенного, воздуху соответственного; ну, а ваш ли там воздух? Убежите и сами воротитесь. Без нас вам нельзя обойтись. А засади я вас в тюремный-то замок - ну месяц, ну два, ну три посидите, а там вдруг и, помяните мое слово, сами и явитесь, да еще как, пожалуй, себе самому неожиданно. Сами еще за час знать не будете, что придете с повинною. Я даже вот уверен, что вы "страданье надумаетесь принять"; мне-то на слово теперь не верите, а сами на том остановитесь. Потому страданье, Родион Романыч, великая вещь; вы не глядите на то, что я отолстел, нужды нет, зато знаю; не смейтесь над этим, в страдании есть идея. Миколка-то прав. Нет, не убежите, Родион Романыч…»
Включишь утюг, и из него голоса банкиров - берите кредиты! То-то Достоевский послал к ним Раскольникова… Банкиры, как черти, выскакивают из телефонных трубок, хватают за руки в магазинах с криком: «Возьми кредит!» Как только деньги стали у нас товаром, так все бросились создавать банки, забыв о том, что банкиры есть паразиты рода человеческого, заставляющие на них работать… Конечно, Достоевскому не везло в рулетке, но он суть паразитизма вычленил сполна, ничего не делать, а только проценты с наивных и безголовых брать, уж Фёдор Михайлович настрадался от них, но всё же нашёл способ: около каждого банка то и дело появляется тень Раскольникова.
«- Красоту трудно судить; я еще не приготовился. Красота - загадка…»
Бесконечные ночи раздумий, тревог, страхов, тоски рисует Фёдор Достоевский в своих романах. Такими мне представляются ночи самого писателя. Непростая судьба выпала на его долю. Ужас пережитой публичной казни, каторга, болезнь и бесконечное безденежье. Его героев мучает бессонница, внутренняя борьба. А я вижу Фёдора Михайловича, который белыми ночами говорит себе о том, что как только выиграет, непременно завяжет с игрой в рулетку. Играет ночами напролёт, выигрывает, остановиться никак не может, удача сегодня на его стороне, и вновь крах! Мгновение и он проиграл разом всё. Ночью заснуть никак невозможно, мысли о реванше не покидают его. Достоевский страдал в рождении образов, рыдал с ними. Они становятся для него родными, как будто действительно существующими. Он поспешно, в постоянной экзальтации пишет, а потом опять то ли он, то ли герой его является вечером к игре, просиживает за ней далеко за полночь. Возвращается, обдумывает очередную сцену, молится, впадает в тоску. Кошмары погружают его в болезненное состояние. И опять идёт играть с утра до ночи, а потом с ночи до рассвета. В какой-то момент он смотрит на светлое небо и не может понять, день ли на дворе, или белая ночь.
«Ему как бы хотелось разгадать что-то скрывавшееся в этом лице и поразившее его давеча. Давешнее впечатление почти не оставляло его, и теперь он спешил как бы что-то вновь проверить. Это необыкновенное по своей красоте и еще почему-то лицо сильнее еще поразило его теперь. Как будто необъятная гордость и презрение, почти ненависть, были в этом лице, и в то же самое время что-то доверчивое, что-то удивительно простодушное; эти два контраста возбуждали как будто даже какое-то сострадание при взгляде на эти черты. Эта ослепляющая красота была даже невыносима, красота бледного лица, чуть не впалых щек и горевших глаз; странная красота! Князь смотрел с минуту, потом "друг спохватился, огляделся кругом, поспешно приблизил портрет к губам и поцеловал его. Когда через минуту он вошел в гостиную, лицо его было совершенно спокойно…»
В крещенские морозы нынешней зимой в ясный до необычайной прозрачности день перед главным корпусом бывшей Мариинской Больницы стоит заснеженный Фёдор Достоевский, символизируя вечную борьбу тела и духа. Выполненный скульптором Сергеем Меркуровым, без малого сто лет назад, памятник, на фоне закатного неба, расчерченного чёрными ветвями спящих деревьев, смотрится особенно чётко. Как много помнят эти места о маленьком мальчике Феде, который именно здесь сделал свои первые шаги. Ранние его переживания связаны были с больничной домовой церковью. У него сохранились на всю жизнь воспоминания, как мать причащала его здесь. Именно в этой больнице для бедных людей он наблюдал страдания человеческие. Район Божедомки сохранился только на территории больницы. От улицы же почти ничего не осталось. Исчезло и Лазаревское кладбище, место упокоения матери Фёдора Михайловича. Только в слове сохранилась память о московской жизни писателя. Я задумчиво смотрела на терзания писателя, который перевернул сознание бесчисленного количества душ, и тайну которого будут разгадывать бесконечно всё новые поколения.
«- Да, хороша, - проговорила она наконец, - очень даже. Я два раза ее видела, только издали. Так вы такую-то красоту цените? - обратилась она вдруг к князю…»
- Я не раз была в вашем музее на улице Достоевского, это бывшая Божедомка...
- И улица в мою честь есть?! - с изумлением воскликнул он.
- Да...
- Ну, конечно, чтобы стать Достоевским нужно было родиться именно и только на улице Достоевского.... Как же иначе! Ведь если бы я родился на Божедомке, то стал бы Божедомкиным, или, точнее, Бежедомским!
Я тут же рассмеялась.
- Почти Иваном Бездомным!
- Это ещё кто таков?
Меня поразило то, что писатель Божедомский не знает Бездомного, объяснила:
- Это из романа Булгакова...
Божедомский насупился, опустил голову, борода уперлась в грудь…
«- Такая красота - сила, - горячо сказала Аделаида, - с этакою красотой можно мир перевернуть!»
Статуя! Всё больше говорят: «Памятник». Это по части памяти, а статуя стоит себе и стоит беспамятно. Вот и надо встать утром и сделаться статуей. Застыть на месте и оглядеть себя в зеркале, как в детстве при слове «замри». Впечатляет. Конечно, город без статуй не город. Все изредка застывают. Вот Достоевский застыл за оградой Мариинской больницы, на территории которой провел первые 16 лет своей жизни. Стою у ограды и разговариваю с ним. Силуэт писателя меняется вместе с изменением ракурса. Руки, скрещенные на груди. Нервно подрагивают. Достоевский - в смирительной рубашке.
«Но дело было в другой губернии; да и что могла понимать шестнадцатилетняя девочка, кроме того, что лучше в реку, чем оставаться у благодетельницы. Так и променяла бедняжка благодетельницу на благодетеля. Федор Павлович не взял в этот раз ни гроша, потому что генеральша рассердилась, ничего не дала и сверх того прокляла их обоих; но он и не рассчитывал на этот раз взять, а прельстился лишь замечательною красотой невинной девочки и, главное, ее невинным видом, поразившим его, сладострастника и доселе порочного любителя лишь грубой женской красоты. "Меня эти невинные глазки как бритвой тогда по душе полоснули", говаривал он потом, гадко по-своему хихикая. Впрочем, у развратного человека и это могло быть лишь сладострастным влечением. Не взяв же никакого вознаграждения, Федор Павлович с супругой не церемонился и, пользуясь тем, что она так-сказать перед ним "виновата", и что он ее почти "с петли снял", пользуясь кроме того ее феноменальным смирением и безответностью, даже попрал ногами самые обыкновенные брачные приличия. В дом, тут же при жене, съезжались дурные женщины и устраивались оргии…»
Солнце близится к закату у меня за спиной. Мягкий приглушённый свет освещает редкие домики прежней Москвы, на тихой улице Палиха, по которой ходили когда-то и Веничка Ерофеев и Федя Достоевский. Но я чувствую, что они время от времени возвращаются в эти места. Захожу в скверик на площади Борьбы к Веничке, который по-прежнему стоит бегущий с чемоданом, прислонясь к невидимой двери электрички, под вывеской «Москва», а напротив его возлюбленная всё так же ждёт его на станции «Петушки». Годы не властны над ними. Их разделяет дорога без конца. Сворачиваю на Божедомку к Достоевскому. Фёдор Михайлович на месте, погружён в размышления о том, что никто на земле не имеет права переступать черту, как бы отсылая нас к смерти и воскресению Христа на кресте.
«- Грушеньку-то? Нет, брат, не презирает. Уж когда невесту свою в явь на нее променял, то не презирает. Тут... тут, брат, нечто, чего ты теперь не поймешь. Тут влюбится человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может понять), то и отдаст за нее собственных детей, продаст отца и мать, Россию и отечество; будучи честен, пойдет и украдет; будучи кроток - зарежет, будучи верен - изменит. Певец женских ножек, Пушкин, ножки в стихах воспевал; другие не воспевают, а смотреть на ножки не могут без судорог. Но ведь не одни ножки... Тут, брат, презрение не помогает, хотя бы он и презирал Грушеньку. И презирает, да оторваться не может…»
Мчится в тучах Достоевский, мчится Пушкин в вышине метельной навстречу Воланду. Кружит классика по кругу, надрывая сердце мне глубиной и сгустком смыслов. Одни только «Бесы» Достоевского покоя не дают, плодятся и множатся, то и дело выскакивают отовсюду. Чтобы обрести гармонию, погружаюсь в «Золотую розу» Паустовского, душа поёт и трепещет. В Москве же метельной бесы на каждом шагу беснуются, укрыться от них можно, например, в тишине «Мастера и Маргариты», плотно закрыв на все замки дверь, чтобы Иван Бездомный со свечкой и иконкой не ворвался.
«Но только, вот в чем дело: как я вступлю в союз с землею навек? Я не целую землю, не взрезаю ей грудь; что ж мне мужиком сделаться аль пастушком? Я иду и не знаю: в вонь ли я попал и позор или в свет и радость. Вот ведь где беда, ибо все на свете загадка! И когда мне случалось погружаться в самый, самый глубокий позор разврата (а мне только это и случалось), то я всегда это стихотворение о Церере и о человеке читал. Исправляло оно меня? Никогда! Потому что я Карамазов. Потому что если уж полечу в бездну, то так-таки прямо, головой вниз и вверх пятами, и даже доволен, что именно в унизительном таком положении падаю и считаю это для себя красотой. И вот в самом-то этом позоре я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чортом, но я все-таки и "твой сын, господи, и люблю тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть…»
Проникновенные письма Деточкина к любимой трогают мою душу необычайной нежностью и искренностью. Он безмерно счастлив уже оттого, что уголочек занавески у окна возлюбленной загнут и прицеплен к горшку с бальзамином. Мысль о любви героев первого романа Достоевского накрыла меня сегодня, когда я шла под зонтом по переулку. Внезапно в моей голове мелькнуло сомнение, причину которого я не сразу поняла. Затем перед глазами отчётливо всплыло лицо Иннокентия Смоктуновского. Ах да, я вспомнила, что у его героя в фильме «Берегись автомобиля» была очень созвучная фамилия, и стала напряжённо вспоминать её. Бывает же так, что пытаясь вспомнить нужное имя или слово, оно крутится рядом, а при попытке произнести его, оно исчезает. Вот я мучилась какое-то время. Я хотела вспомнить сама. Озарение пришло, когда я увидела девушек, ёжащихся под дождём без зонтов. Конечно, Девушкин у Достоевского! А не Деточкин-Смоктуновский! Макар Девушкин один из самых трогательных героев, воспоминания о нём всегда вызывают в душе моей щемящую нежность. Достоевский выткал его образ такими нежными нитями слов: «право, у меня сердце вот так и запрыгало!». А какую гамму чувств вызывает его обращение к любимой: «Маточка»!
«Но довольно стихов! Я пролил слезы, и ты дай мне поплакать. Пусть это будет глупость, над которою все будут смеяться, но ты нет. Вот и у тебя глазенки горят. Довольно стихов. Я тебе хочу сказать теперь о "насекомых", вот о тех, которых бог одарил сладострастьем
"Насекомым сладострастье"! Я, брат, это самое насекомое и есть, и это обо мне специально и сказано. И мы все Карамазовы такие же, и в тебе, ангеле, это насекомое живет, и в крови твоей бури родит. Это - бури, потому что сладострастье буря, больше бури! Красота - это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя, потому что бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречья вместе живут. Я, брат, очень необразован, но я много об этом думал. Страшно много тайн! Слишком много загадок угнетают на земле человека. Разгадывай как знаешь и вылезай сух из воды. Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его, и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Чорт знает, что такое даже, вот что! Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В Содоме ли красота? Верь. что в Содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, - знал ты эту тайну иль нет? Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с богом борется, а поле битвы - сердца людей...»
Плохого автора видно сразу. Ибо он готовит всё время вас к жестоким сценам, а потом во весь натуралистический рост показывает это, вызывая лишь полное отторжение у читателя. Всякая жестокость вызывает ужас, демонстрация её как таковой. Но ширпотреб, попса (народ) заглатывает только эти крючки. У классиков таких сцен нет, а если есть, то поданы они как философская необходимость. Достоевский на примере Раскольникова через его преступление, мучительные искания и раскаяние вскрывает философскую истину, что никто на земле не имеет права переступать черту, как бы отсылая нас к смерти и воскресению Христа на кресте.
«Красота Катерины Ивановны еще и прежде поразила Алешу, когда брат Дмитрий, недели три тому назад, привозил его к ней в первый раз представить и познакомить, по собственному чрезвычайному желанию Катерины Ивановны. Разговор между ними в то свидание впрочем не завязался. Полагая, что Алеша очень конфузится, Катерина Ивановна как бы щадила его и все время проговорила в тот раз с Дмитрием Федоровичем. Алеша молчал, но многое очень хорошо разглядел. Его поразила властность, гордая развязность, самоуверенность надменной девушки. И все это было несомненно, Алеша чувствовал, что он не преувеличивает. Он нашел, что большие черные горящие глаза ее прекрасны и особенно идут к ее бледному, даже несколько бледно-желтому продолговатому лицу. Но в этих глазах, равно как и в очертании прелестных губ, было нечто такое, во что конечно можно было брату его влюбиться ужасно, но что может быть нельзя было долго любить. Он почти прямо высказал свою мысль Дмитрию, когда тот после визита пристал к нему, умоляя его не утаить: какое он вынес впечатление, повидав его невесту…»
Аполлон Григорьев не дает воли грусти, взбадривает себя цыганщиной: «Все сильнее ветер воет, // В окна дождь стучит... // Сердце ломит, сердце ноет, // Голова горит!..», - но всё равно я вижу за этой разудалостью неизбывную дождливую тоску по утраченной любви, связанной со смертью возлюбленной, столь сильна его печаль и боль, что даже природа сопереживает ему, этот плачь, рвущий душу слушателей, вызывает сильнейшие эмоции и сострадания, что так привлекает в цыганских песнях: «Глухо воет пес... // Сердце ломит, сердце ноет!.. // Хоть бы капля слез!..». А на безлюдных похоронах его шёл за гробом с тремя приятелями Фёдор Достоевский, и помянул после прощания Аполлона в кухмистерской рюмкой водки.
«Поднялась портьера и... сама Грушенька, смеясь и радуясь, подошла к столу. В Алеше как будто что передернулось. Он приковался к ней взглядом, глаз отвести не мог. Вот она, эта ужасная женщина - "зверь", как полчаса назад вырвалось про нее у брата Ивана. И однако же пред ним стояло, казалось бы, самое обыкновенное и простое существо на взгляд, - добрая, милая женщина, положим, красивая, но так похожая на всех других красивых, но "обыкновенных" женщин! Правда, хороша она была очень, очень даже, - русская красота, так многими до страсти любимая. Это была довольно высокого роста женщина, несколько пониже однако Катерины Ивановны (та была уже совсем высокого роста), - полная, с мягкими, как бы неслышными даже движениями тела, как бы тоже изнеженными до какой-то особенной слащавой выделки как и голос ее…»
Мне в моём метро никогда не тесно», - поёт поэт, и я с ним соглашаюсь, когда вхожу в пустой вагон, который, покачиваясь, уносит меня с севера на юг, или с востока на запад. От центра - к окраине, от окраины - к центру. Паутинка Москвы невидимым, но таким реальным подземельем соединяет всех со всеми, и каждого с каждым. Метро чудесным образом объединяет огромный город, спасает нескончаемые вереницы людей от бесконечных потоков машин, от снега, дождя и ветра. Мелькают огни станций, цветные витражи. Уходят ввысь элегантные колонны. «Достоевская», - слышу я голос диктора. Двери открываются, и в вагон входит Фёдор Михайлович, а вместе с ним Раскольников, Лизавета, Алёна Ивановна, Маточка, Макар Девушкин, Алёша Карамазов…
«Это тело может быть обещало формы Венеры Милосской, хотя непременно и теперь уже в несколько утрированной пропорции, - это предчувствовалось. Знатоки русской женской красоты могли бы безошибочно предсказать, глядя на Грушеньку, что эта свежая, еще юношеская красота к тридцати годам потеряет гармонию, расплывется, самое лицо обрюзгнет, около глаз и на лбу чрезвычайно быстро появятся морщиночки, цвет лица огрубеет, побагровеет может быть, - одним словом, красота на мгновение, красота летучая, которая так часто встречается именно у русской женщины. Алеша разумеется не думал об этом, но хоть и очарованный, он, с неприятным каким-то ощущением и как бы жалея, спрашивал себя: зачем это она так тянет слова и не может говорить натурально? Она делала это очевидно находя в этом растягивании и в усиленно-слащавом оттенении слогов и звуков красоту. Это была конечно лишь дурная привычка дурного тона, свидетельствовавшая о низком воспитании, о пошло усвоенном с детства понимании приличного…»
Сколько соблазнов вокруг и все они тревожат психику. Хочется тут же реагировать, включаться, одобрять, поддерживать, или же, напротив, протестовать, возмущаться. Но я всегда помню, что все эти общественные слушания, обсуждения есть не что иное, как намеренное манипулирование нашими мозгами. В такие моменты важно хватать себя за руку - не реагировать ни на что. У тебя свой путь, только твой, единственный. Вот я к чему. Если бы у столба казнили Достоевского, был бы в таком случае с нами «Идиот»? То-то и оно. Не реагировать!
«- Ну уж и продажная. Сами вы девицей к кавалерам за деньгами в сумерки хаживали, свою красоту продавать приносили, ведь я же знаю.
Катерина Ивановна вскрикнула и бросилась было на нее, но ее удержал всею силой Алеша:
- Ни шагу, ни слова! Не говорите, не отвечайте ничего, она уйдет, сейчас уйдет!
В это мгновение в комнату вбежали на крик обе родственницы Катерины Ивановны, вбежала и горничная. Все бросились к ней.
- И уйду, - проговорила Грушенька, подхватив с дивана мантилью. - Алеша, милый, проводи-ка меня!
- Уйдите, уйдите поскорей! - сложил пред нею, умоляя, руки Алеша.
- Милый Алешинька, проводи! Я тебе дорогой хорошенькое-хорошенькое одно словцо скажу! Я это для тебя, Алешинька, сцену проделала. Проводи, голубчик, после понравится.
Алеша отвернулся, ломая руки. Грушенька, звонко смеясь, выбежала из дома…»
Достоевский всегда побуждает к размышлениям о сочувствии. Для его героев сочувствие и понимание дороже, чем справедливость, потому что можно пережить любые невзгоды, если рядом люди, а не равнодушные соплеменники. Добро, любовь и мягкость сочувствием переливаются в сердца людей страдающих, наполняя их терпением и силой, чтобы смягчить боль. Как помогает отзывчивое, участливое отношение к чужому горю! Я это испытала на себе не один раз, поэтому сочувствую всем, кто в этом нуждается, пытаясь придать уверенности в себе и вселить надежду.
«Поведал он мне, что лес любит, птичек лесных; был он птицелов, каждый их свист понимал, каждую птичку приманить умел; лучше того как в лесу ничего я, говорит, не знаю, да и все хорошо. "Истинно, отвечаю ему, все хорошо и великолепно, потому что все истина. Посмотри, говорю ему, на коня животное великое, близ человека стоящее, али на вола, его питающего и работающего ему, понурого и задумчивого, посмотри на лики их: какая кротость, какая привязанность к человеку, часто бьющему его безжалостно, какая незлобивость, какая доверчивость и какая красота в его лике. Трогательно даже это и знать, что на нем нет никакого греха, ибо все совершенно, все кроме человека безгрешно, и с ними Христос еще раньше нашего". - "Да неужто, спрашивает юноша, и у них Христос?" - "Как же может быть иначе, говорю ему, ибо для всех слово, все создание и вся тварь, каждый листик устремляется к слову, богу славу поет, Христу плачет, себе неведомо, тайной жития своего безгрешного совершает сие. Вон, говорю ему, в лесу скитается страшный медведь, грозный и свирепый, и ничем-то в том неповинный". И рассказал я ему, как приходил раз медведь к великому святому, спасавшемуся в лесу, в малой келийке, и умилился над ним великий святой, бесстрашно вышел к нему и подал ему хлеба кусок: "Ступай, дескать, Христос с тобой", и отошел свирепый зверь послушно и кротко, вреда не сделав. И умилился юноша на то, что отошел, вреда не сделав, и что и с ним Христос. "Ах, как, говорит, это хорошо, как все божие хорошо и чудесно!" Сидит, задумался, тихо и сладко. Вижу, что понял. И заснул он подле меня сном легким, безгрешным. Благослови господь юность! И помолился я тут за него сам, отходя ко сну. Господи, пошли мир и свет твоим людям!»
Держу в руках книгу с автографом: «Всеволоду Сергеевичу Соловьёву в знак памяти от автора». На экземпляре романа «Идиот» (СПб.:1874) автограф Достоевского вызывает трепет, равный присутствию рядом со мною самого писателя. В такие мгновения приходит восторженное понимание, что автор живее всех нас и наблюдает за происходящим. Автограф повышает значимость книги во много раз. Дарственная надпись автора на книге невидимой нитью связывает нас, притягивает, открывая тайные смыслы думающему читателю. А уж автограф классика вообще бесценен.
«- Не кори меня нарядом, Ракитка, не знаешь еще ты всего моего сердца! Захочу и сорву наряд, сейчас сорву, сию минуту, - звонко прокричала она. - Не знаешь ты, для чего этот наряд, Ракитка! Может выйду к нему и скажу: "Видал ты меня такую, аль нет еще? - Ведь он меня семнадцатилетнюю, тоненькую, чахоточную плаксу оставил. Да подсяду к нему, да обольщу, да разожгу его: "Видал ты, какова я теперь, скажу, ну так и оставайся при том, милостивый государь, по усам текло, а в рот не попало!" - вот ведь к чему может этот наряд, Ракитка, - закончила Грушенька со злобным смешком. - Неистовая я, Алеша, яростная. Сорву я мой наряд, изувечу я себя, мою красоту, обожгу себе лицо и разрежу ножом, пойду милостыню просить. Захочу и не пойду я теперь никуда и ни к кому, захочу - завтра же отошлю Кузьме все, что он мне подарил, и все деньги его, а сама на всю жизнь работницей поденной пойду!.. Думаешь, не сделаю я того, Ракитка, не посмею сделать? Сделаю, сделаю, сейчас могу сделать, не раздражайте только меня... а того прогоню, тому шиш покажу, тому меня не видать!»
Уж Достоевского я сразу вспомню здесь при слове «красота». Смеются над этим пассажем классика, какая красота, спасёт наш мир «могучая армия». Литература действует на исправленье нравов очень медленно, через века. Вот потому я говорю: «Цветы красивы. Сохрани их свежесть в бегущих строчках!» Писатель есть над миром существо, он ангелом парит тысячелетья, спасая красоту. Вот где идеал, к которому нужно стремиться на протяжении всей жизни - создание красоты в своей душе, передав многообразие тончайших оттенков красок книге, в которой звучит музыка, присутствует мудрость и глубина мысли.
«- То самое, Дмитрий Федорович, именно то, что вам надо, чего вы жаждете, сами не зная того. Я вовсе не прочь от теперешнего женского вопроса, Дмитрий Федорович. Женское развитие и даже политическая роль женщины в самом ближайшем будущем - вот мой идеал. У меня у самой дочь, Дмитрий Федорович, и с этой стороны меня мало знают. Я написала по этому поводу писателю Щедрину. Этот писатель мне столько указал, столько указал в назначении женщины, что я отправила ему прошлого года анонимное письмо в две строки: "Обнимаю и целую вас, мой писатель, за современную женщину, продолжайте". И подписалась: "мать" Я хотела было подписаться "современная мать", и колебалась, но остановилась просто на матери: больше красоты нравственной, Дмитрий Федорович, да и слово "современная" напомнило бы им Современник, - воспоминание для них горькое в виду нынешней цензуры... Ах боже мой, что с вами?»
Говоря о Достоевском, мы часто упускаем из виду его пронзительную поэтичность. Не буду напоминать клейкие листочки в исполнении Ивана Карамазова. Достоевский начинал со стихов, во многом неудачных, повествовательных, но быстро перешёл на прозу, однако тяга к поэзии проходит через всё эго творчество. Видимо, поэтому Георгия Чулкова захватила безудержная исповедальность Достоевского, и он сам стремился стать таким же безудержно нервным и стремительно великим. Я невольно подумала об этом, случайно напав на его стихотворение «Слова»:
Слова и облачны, и лживы,
Как на болоте злой туман;
Но я - лукавый и ленивый -
Их сочетаньем вечно пьян…
Да, слова обладают мистическим воздействием. Ими создан мир, выражены мысли, чувства и всё, что мы видим и слышим. Мысли вспыхивают в минуты ярости и переживаний такие, которых человек сам стыдится, порой и страшится. Свет и тьма, божественное начало и нечистая сила, любовь и ненависть - всё это присутствует в каждом. Уж кто-кто, а Достоевский об этом писал так глубоко и психологически тонко, что только диву даёшься! Великий наш невротик подпольного духа. Конечно, личность такого вселенского масштаба не могла не поразить Чулкова. Он признаётся в своих грехах и в том, что успокаивал своё сердце сказками, и в том, что не раз оскорблял словом. Как это близко Достоевскому! Слово может всё:
Слова - надёжная защита
И от себя, и от друзей.
В могиле слов змея зарыта -
Змея влюблённости моей.
Как часто человек ищет себе оправдание в словах, прибегая к словам, стремясь в них найти укрытие. Слово, собственно, и есть суть нашей жизни! У Чулкова в этом и исповедь, и раскаяние, и признание всесильности Слова.
«- Неистовая я, Алеша, яростная. Сорву я мой наряд, изувечу я себя, мою красоту, обожгу себе лицо и разрежу ножом, пойду милостыню просить. Захочу и не пойду я теперь никуда и ни к кому, захочу - завтра же отошлю Кузьме все, что он мне подарил, и все деньги его, а сама на всю жизнь работницей поденной пойду!..»
Писатель всё время пишет, заключил себя на всю жизнь в четырёх стенах, и всё пишет и пишет, а хочется дышать полной грудью, ходить в театры, рестораны, на презентации, путешествовать, наконец! Писатель целый день сидит на одном месте, это же ужас, требует, чтобы ему не мешали работать, чуть что спросишь, он психует, пойдёшь куда-нибудь, познакомишься с приятным человеком, он подозревает в изменах, придумывает всякие небылицы, с ума сходит, падает на пол, бьётся в истерике… Думаю о Достоевском…До чего не устроена и тяжела была его жизнь, но явилась Анна Григорьевна! Да, жить с писателем невозможно, его можно только любить…
«И поразила-то его эта дорога лишь потому, что на ней он встретил тогда необыкновенное по его мнению существо, - нашего знаменитого монастырского старца Зосиму, к которому привязался всею горячею первою любовью своего неутолимого сердца. Впрочем я не спорю, что был он и тогда уже очень странен, начав даже с колыбели…»
Холодный день холодного октября с холодным дождем. Иду под зонтом к воротам Миусского кладбища. Оно сохранилось в отличие от Лазаревского, на котором была похоронена мать Фёдора Достоевского. Теперь на его месте расположен детский парк. Москва Фёдора Достоевского не сохранилась, к сожалению. Мы ведь на редкость расточительны, нам всё места не хватает для строительства новых домов и улиц. Такие печальные мысли нахлынули на меня под дождем на Миусском кладбище, и я невольно пошла мимо крестов и надгробий по мокрым пустынным дорожкам, выложенным разноцветной плиткой. Старые захоронения, которые мог видеть Достоевский, потерялись среди захоронений двадцать первого века. А кладбище ведь основано в 1771 году во время эпидемии чумы за Камер-Коллежским валом недалеко от местности Миусы. Ноги сами привели меня к Храму святых мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии - Подворью Патриарха Московского и всея Руси. В этом Храме, думаю, Достоевский бывал, потому что церковь была построена в 1823 году. Не случайно же в самом начале «Братьев Карамазовых» появляется фамилия Миусовы: «Первая супруга Федора Павловича была из довольно богатого и знатного рода дворян Миусовых, тоже помещиков нашего уезда».
«- Простите меня... - начал Миусов, обращаясь к старцу, - что я может быть тоже кажусь вам участником в этой недостойной шутке. Ошибка моя в том, что я поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного лица захочет понять свои обязанности... Я не сообразил. что придется просить извинения именно за то, что с ним входишь...»
Суворов с Достоевским обсуждают репертуар Театра Красной Армии, перед величественной его громадой с античными мотивами, наполняющими эту площадь, и Екатерининским уютным парком. Конечно, Фёдор Михайлович видел все постановки внука Сталина режиссёра Бурдонского. Дух писателя незримо преследует меня. Я не раз встречала его в парке, в сумерках, когда зажигаются звёзды и включают фонари, когда музыка звучит в Екатерининском дворце, где кружатся пары, среди которых мелькает тень Раскольникова с поблескивающим топором в поисках банкиров. Только Суворов безучастно наблюдает смену времён и сезонов, вечернюю суету и дневной покой, готовясь к переходу через Альпы.
«- Ничего не бойся, и никогда не бойся, и не тоскуй. Только бы покаяние не оскудевало в тебе - и все бог простит. Да и греха такого нет и не может быть на всей земле, какого бы не простил господь воистину кающемуся. Да и совершить не может, совсем, такого греха великого человек, который бы истощил бесконечную божью любовь. Али может быть такой грех, чтобы превысил божью любовь? О покаянии лишь заботься, непрестанном, а боязнь отгони вовсе. Веруй, что бог тебя любит так, как ты и не помышляешь о том, хотя бы со грехом твоим и во грехе твоем любит. А об одном кающемся больше радости в небе, чем о десяти праведных, сказано давно. Иди же и не бойся. На людей не огорчайся, за обиды не сердись. Покойнику в сердце все прости, чем тебя оскорбил, примирись с ним воистину. Коли каешься, так и любишь. А будешь любить, то ты уже божья... Любовью все покупается, все спасается. Уж коли я, такой же как и ты человек грешный, над тобой умилился и пожалел тебя, кольми паче бог. Любовь такое бесценное сокровище, что на нее весь мир купить можешь, и не только свои, но и чужие грехи еще выкупишь. Ступай и не бойся…»
Жажда жизни не нуждается в логике. Это состояние особенно чувствуется в молодости. И молодым подобные утверждения часто приписываются. Но я никак не могу согласиться с этим. Ощущение жажды жизни, вкус и аромат её меняется с человеком по мере роста души. Пить жизнь, наслаждаться её красками, вкусом, страстями, чувствами - что может быть прекраснее!? В песне поэта и художника Евгения Бачурина «День к закату клониться» есть слова «Жизнь как сновидение взлёты и падения…» Любовь к жизни, вера в неё, жажда жизни. Как вдохновенно, окрылённо, воодушевлённо говорит об этом Иван Карамазов своему брату Алёше в романе Достоевского. Конечно, эту радость и счастье жизни испытывает сам Достоевский, уж он-то знает цену жизни! Пережить гражданскую казнь, стать гениальным писателем, испытать любовь, страсть. Жить страстями, хотя бы и вопреки логике. Наслаждение каждым прожитым днём, каждым распускающимся клейким листочком, небом, всем, что дарит тебе жизнь. Любить жизнь - этому надобно учиться!
«- Да, но долго ли бы я могла выжить в такой жизни?- горячо и почти как бы исступленно продолжала дама. - Вот главнейший вопрос! Это самый мой мучительный из вопросов. Я закрываю глаза и спрашиваю сама себя: долго ли бы ты выдержала на этом пути? И если больной, язвы которого ты обмываешь, не ответит тебе тотчас же благодарностью, а напротив станет тебя же мучить капризами, не ценя и не замечая твоего человеколюбивого служения, станет кричать на тебя, грубо требовать, даже жаловаться какому-нибудь начальству (как и часто случается с очень страдающими) - что тогда? Продолжится твоя любовь или нет? И вот - представьте, я с содроганием это уже решила: если есть что-нибудь, что могло бы расхолодить мою "деятельную" любовь к человечеству тотчас же, то это единственно неблагодарность. Одним словом, я работница за плату, я требую тотчас же платы, то-есть похвалы себе и платы за любовь любовью. Иначе я никого не способна любить!»
Припомнила разговор Фон-Лембке с Петром Степановичем. Первый говорит, что чего ж не разрушать, надо церкви разрушать. А второй поддакивает, чего ж нет?! Мы ж сами не верим, ведь вера для управления народом придумана. Так вот в «Бесах» Достоевский увидел грядущее «светлое будущее» России в лице большевиков, разрушавших повсеместно храмы. Тех самых большевиков, которых постоянно ныне хотят отмыть добела новоявленные персонажи «Бесов».
«- Это точь-в-точь как рассказывал мне, давно уже, впрочем, один доктор, - заметил старец. - Человек был уже пожилой и бесспорно умный. Он говорил так же откровенно, как вы, хотя и шутя, но скорбно шутя; я, говорит, люблю человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю людей в частности, то-есть порознь, как отдельных лиц. В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и может быть действительно пошел бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о чем знаю из опыта. Чуть он близко от меня, и вот уж его личность давит мое самолюбие и стесняет мою свободу. В одни сутки я могу даже лучшего человека возненавидеть: одного за то, что он долго ест за обедом, другого за то, что у него насморк, и он беспрерывно сморкается. Я, говорит, становлюсь врагом людей, чуть-чуть лишь те ко мне прикоснутся. Зато всегда так происходило, что чем более я ненавидел людей в частности, тем пламеннее становилась любовь моя к человечеству вообще…»
На остановке троллейбуса «Б» метро «Смоленская» ко мне подошел скромный, тактичный господин, и тихим голосом спросил о том, куда подевались все извозчики. По ласковой его улыбке и кроткому взгляду я тут же узнала Фёдора Достоевского, и ответила, что извозчиков уже давно нет, им на смену пришли автомобили, автобусы и троллейбусы. Неожиданно для себя я предложила Фёдору Михайловичу совершить путешествие на троллейбусе «Б», который следует по Садовому кольцу. Писатель принял моё предложение. Мы отправились по внешнему кольцу в сторону Зубовской площади. Шум машин и отсутствие садов огорчили Достоевского, но он был весьма сдержан в проявлении эмоций, хотя всё время произносил: «Да как же они сами едут без лошади? Абсурд!» Провиантские склады узнал сразу и оживился, а Крымский мост очень понравился ему своим изяществом. Вот мы въехали в туннель и вынырнули только на Житной улице, Федор Михайлович выразил крайнее удивление, что машинам уже на земле места не хватает. Он обратил внимание на суету и спешку вокруг, которые никак не могут способствовать писательству. С Краснохолмского моста открылся вид на Новоспасский монастырь, который он тотчас же узнал. Далее троллейбус сделал странную петлю, чтобы выехать на Таганскую площадь. Толпа пассажиров хлынула в троллейбус, а у Курского вокзала троллейбус опустел. Мы остались вдвоём, но водитель предложил нам пересесть в другой троллейбус, так как здесь - конечная остановка, и у него перерыв. Наше путешествие продолжилось по Земляному валу. На Сухаревской площади Фёдор Михайлович всё искал взглядом Сухареву башню, а когда услышал, что её снесли, то горько разрыдался. Садовые улицы, ничем, кроме названия, не напоминали прежние улицы, утопающие в зелени садов. Остановка Метро «Смоленская» объявил голос, круг замкнулся. Мы вышли как раз у стоянки гужевого транспорта. Фёдор Михайлович поцеловал мне руку, пересел на извозчика и покатил в 1866-й год.
«- Взаправду вы говорите? Ну теперь, после такого вашего признания я верую, что вы искренни и сердцем добры. Если не дойдете до счастия, то всегда помните, что вы на хорошей дороге, и постарайтесь с нее не сходить. Главное, убегайте лжи, всякой лжи, лжи себе самой в особенности. Наблюдайте свою ложь и вглядывайтесь в нее каждый час, каждую минуту. Брезгливости убегайте тоже и к другим и к себе: то, что вам кажется внутри себя скверным, уже одним тем, что вы это заметили в себе, очищается. Страха тоже убегайте, хотя страх есть лишь последствие всякой лжи. Не пугайтесь никогда собственного вашего малодушия в достижении любви, даже дурных при этом поступков ваших не пугайтесь очень. Жалею, что не могу сказать вам ничего отраднее, ибо любовь деятельная сравнительно с мечтательною есть дело жестокое и устрашающее. Любовь мечтательная жаждет подвига скорого, быстро удовлетворимого и чтобы все на него глядели. Тут действительно доходит до того, что даже и жизнь отдают, только бы не продлилось долго, а поскорей совершилось, как бы на сцене, и чтобы все глядели и хвалили. Любовь же деятельная - это работа и выдержка, а для иных так пожалуй целая наука. Но предрекаю, что в ту даже самую минуту, когда вы будете с ужасом смотреть на то, что, несмотря на все ваши усилия, вы не только не подвинулись к цели, но даже как бы от нее удалились, - в ту самую минуту, предрекаю вам это, вы вдруг и достигнете цели и узрите ясно над собою чудодейственную силу господа, вас все время любившего и все время таинственно руководившего. Простите, что пробыть не могу с вами долее, ждут меня. До свидания…»
Судьба была предельно сурова к Фёдору Достоевскому, особенно в молодые годы. Подобные испытания ломали судьбы многих, но талант и потребность писать позволяли ему преодолевать все препятствия на тернистом жизненном пути. Но у него была одна проблема, которую, подчас, преодолеть у него не было сил. Я имею в виду его отношения с женщинами. В период работы над «Игроком» - эта проблема проявилась наиболее ярко. Он был весь издерган, замучен, буквально зачумлён ситуацией, в которой оказался в связи с договором с издателем Стелловским. Если бы рядом с ним в это время была любящая женщина, то он бы всё это переносил гораздо спокойнее. На мой взгляд, он был неудовлетворённым мужчиной, он с его страстью, с его сексуальной потенцией, с его эротической одержимостью не мог обходиться без любви. И тут судьба посылает ему молоденькую, сразу влюбившуюся в него Аню Сниткину. Они сошлись в любовном экстазе сразу, он буквально съел её, творчески взлетев до небес. За очень короткое время надиктовал «Игрока», постоянно прерываясь для близости. Роман был сдан в срок. И жизнь потекла в заоблачных высях любви и творчества.
В книге: Маргарита Прошина "В потоке классики", издательство "Книжный сад", 2020