Задумчивая грусть (часть шестая)

ЗАДУМЧИВАЯ ГРУСТЬ

заметки

(часть шестая)

ПОЭТИЧНОЕ СЕРДЦЕ ВЛАДИМИРА ОПАРЫ

Художник Владимир Опара подарил мне свою книжку «Ытамла». Я открыла её и обомлела – это же мастерски исполненные тексты писателя. Как же может художник так писать прозу и стихи?! Здесь присутствует врожденная духовная поэтическая чистота, присущая классическим писателям. Владимир Опара пишет так, словно на страницах бьется его поэтичное сердце, покоренное красотой явления на свет Божий только для того, чтобы быть художником. Человек рожден для того, чтобы быть художником в самом широком понимании этого слова. Высокая эротичность, не спадающая до прямых углов готового смысла. Всегда изысканность, даже вот в таком, например, стихотворении:

треугольник парусов

треугольник волос между ног

треугольник любви

полосатость полос

три угла белых птиц

плоскость крыш

веер пальм и кубизм

вертикали флагштоков

дуга горизонта

бесконечность воды

синусоиды волн

синусоиды тел

и опять треугольник

любви

ПОРТРЕТ АЛЕКСА

Родители моего любимого кота Алекса - домашняя, уютная, изящная кошечка Матильда, и полудикий фермерский кот, имя его не знаем, прямо настоящий манул. Поэтому мой котик ведет себя дома, как настоящая рысь. Он очень строг со всеми, кто покушается на его территорию: голуби, вороны, соседский кот Честер. Даже мухи и мотыльки не допускаются в апартаменты Алекса. Находясь в глубоком сне, или в нирване, он каким-то шестым чувством чует малейшее поползновение появления посторонних. И безжалостно пресекает их. Строг!

ЗОЛОТЫЕ КУПОЛА

Из круглых, как на корабле, окон мастерской художника Владимира Опары, с самого высокого этажа, открывается потрясающий вид на Замоскворечье, как бы со стороны Устьинского моста. Сияют обновленные купола храма в стиле нарышкинского барокко в Кадашах. Вот тут еще такое место, что понимаешь, почему Москву называли сорок сороков. Купола так вызолочены, что затмевают всё вокруг.

ТРЕТЬЕ ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ

Мы живем не просто в XXI веке, а, трудно поверить, в третьем тысячелетии от Рождества Христова, а это означает триединство Бога-отца (Яхве-Яхуя), Бога-сына (Христа-Херистеоса), и Бога Святого Духа. Значит, в этом третьем тысячелетии должны осуществляться божественные чудеса: язык станет единым, человечество станет братством. Нам остаётся только достичь любви друг к другу, научиться любви во всех её проявлениях, о чем и свидетельствуют Бог-отец и Бог-сын, пронизанные любовью. И тогда нам откроются иные миры, и мы будем бессмертными в Слове.

ЧУГУННЫЕ КРУЖЕВА

Чугунные кружева видим, когда идем в Третьяковку от Кадашевской набережной по Лаврушенскому переулку, по которому очень любил гулять Юрий Олеша. Он, правда, выходил в другую сторону, к Москве-реке, останавливался на углу и смотрел сначала налево - на Большой Каменный мост, а потом направо – на Москворецкий, и думал, в какую сторону ему пойти. Думал, покуривая, минут десять. Потом все же шел налево, переходил Большой каменный мост, миновал Красную площадь, и ноги сами приводили его в ресторан «Националь», в котором любили по рюмочке отметиться такие люди, как Никита Богословский, Марк Бернес и многие другие известные люди. Но я не об этом. Я вернусь к узорчатой решетке Демидовской усадьбы. Дело в том, что многие годы я проработала там, в научной педагогической библиотеке им. Константина Ушинского. Решетка ворот и забора отлиты на демидовских уральских заводах для усадьбы Демидовых в Нескучном саду. Затем Демидовы отстроили в Замоскворечьи усадьбу, главный дом, флигеля, сад и парк, пруды и фонтаны. От Большой Ордынки усадьба занимала место до Старомонетного переулка. А вглубь - от Большого Толмачевского переулка до Пыжевского. А в советское время – в 1943 году – в усадьбе расположилась библиотека, перед которой была поставлена задача собрать учебную, методическую, психолого-педагогическую литературу, от истоков до современности. Когда я прохожу мимо этой чудесной усадьбы, меня охватывает ностальгическое чувство по русской старине.

ПЕСЬИ ГОЛОВЫ

Провинция - это не место жительства, это состояние души. Есть люди, родившиеся в столице, в Париже, в любых других городах, но корнями, уходящие в провинцию, глубоко провинциальны в душе. Они наглухо закрыты от всего нового, зашорены, панически боятся воспринимать новую жизнь, быть открытыми для мира. Они не говорят, а вечно от своей глупости всё осуждают, ругают всё, что в их рамки не укладывается. Они мне напоминают странниц Александра Островского, которые всегда друг друга пугают, что придут люди из белой арапии с песьими головами. Они-то и подобные им и ждут конца света.

БУНИНСКИЙ РОЯЛЬ

В библиотеке им. Ивана Бунина на улице 1905 года, дом 3 всё пропитано любовью к творчеству и жизни великого писателя. Каждый посетитель библиотеки может познакомиться со всем этим в специальном Бунинском зале. Особую ценность, на мой взгляд, представляет большой рояль фирмы «Ronisch», 1870 года, что удивительно - это год рождения Ивана Бунина. Подарил этот роскошный инструмент Михаил Александрович Александров - заслуженный деятель культуры Польши, директор общества и Конкурса имени Фридерика Шопена в Москве. Я так любила этот рояль, что разговаривала с ним каждый день, как с живым, здоровалась и говорила : «Сейчас я тебе попить принесу, милый». Потому что зал был очень сухой. Протирала пыль, бережно закрывала после всех концертов, которые я регулярно проводила в библиотеке, и благодарила его за счастье, которое нам дарила музыка.

ЯБЛОКИ

Я сегодня пошла на рынок и купила яблок сорта «шафран», с розовым боком, солнечные, небольшие, наши, подмосковные, родные. Обычно с 19 августа начинали есть яблоки. Так повелось с детства. С этой поры приступали к уборке урожая. Яблоки сушили, мариновали, варили варенья из яблок с черноплодной рябиной. И до весны подавали к чаю выпеченные шарлотки, и все хозяйки обменивались рецептами приготовления их. Я шла с яблоками домой, и вдруг услышала колокольный звон.

АННА ГРИГОРЬЕВНА

Судьба была предельно сурова к Фёдору Достоевскому, особенно в молодые годы. Подобные испытания ломали судьбы многих, но талант и потребность писать позволяли ему преодолевать все препятствия на тернистом жизненном пути. Но у него была одна проблема, которую, подчас, преодолеть у него не было сил. Я имею в виду его отношения с женщинами. В период работы над «Игроком» - эта проблема проявилась наиболее ярко. Он был весь издерган, замучен, буквально зачумлён ситуацией, в которой оказался в связи с договором с издателем Стелловским. Если бы рядом с ним в это время была любящая женщина, то он бы всё это переносил гораздо спокойнее. На мой взгляд, он был неудовлетворённым мужчиной, он с его страстью, с его сексуальной потенцией, с его эротической одержимостью не мог обходиться без любви. И тут судьба посылает ему молоденькую, сразу влюбившуюся в него Аню Сниткину. Они сошлись в любовном экстазе сразу, он буквально съел её, творчески взлетев до небес. За очень короткое время надиктовал «Игрока», постоянно прерываясь для близости. Роман был сдан в срок. И жизнь потекла в заоблачных высях любви и творчества.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ КОТА

Моему коту Алексу исполнилось пять лет, и он стал очень вдумчивым, у него появилась привычка к долгим размышлениям. В молодости он был резковатым, даже диковатым, не переносил гостей, кидался на них, и сразу же прятался под ванну или под диван. Теперь он очень приветливо и дружелюбно встречает друзей дома. Любит посидеть с ними за столом, и непременно отпробовать то, что едят гости. Спокойствие его выражается в позе задумчивого льва, с вытянуто лапой.

ТАРТУ. ЛОТМАН

Мне довелось поработать в библиотеке Тартуского университета, бывшего Юрьевского. Во времена советов это был островок свободомыслия, а уж культурой внутренней Прибалтика всегда отличалась от всего другого пространства. Они всегда поражали умением ненавязчиво общаться, интеллигентной вежливостью, достойностью, уважением к личности. В это время там работал выдающийся филолог Юрий Лотман. Его ученики поражали своей восторженной преданностью науке, даже какой-то, в хорошем смысле, одержимостью. Особое место в университете занимала старинная библиотека, расположенная в старом парке, в замке в готическом стиле, с одной сторону полуразваленном, с другой – вполне сохранившимся и уютным. То, что уничтожалось по спискам главлита запретное в СССР, подвижники в этой библиотеке находили возможность всё это сохранять. Я держала в руках прижизненное издание «Критики чистого разума» Иммануила Канта. Я не раз видела, как Юрий Лотман непринужденно беседовал со своими студентами.

СЛОВА РАЗБЕГАЮТСЯ

В жизни у меня никогда не возникало проблем, как выразить свои мысли в разговоре с кем-то на любую тему. И я считала, что язык у меня подвешен хорошо. Оглядывая свою жизнь, я вдруг задумалась над тем, что все мои разговоры куда-то провалились, исчезли, как будто я никогда и ничего не говорила. И, надо сказать, что, перечитывая Антона Чехова, я удивилась его жизненности и современности. Конечно, тут у меня с кончика пера просится довольно избитая фраза: классики не умирают, что они живее всех живых. Я тут же взяла ручку и стала писать и почувствовала, что слова разбегаются, когда я пытаюсь их собрать в законченную, осмысленную фразу, причём не простую, а художественную. Каждый день я чувствую, как слова окружают меня и просятся на бумагу.

ПЕРЕУЛКИ СРЕТЕНКИ

Недавно я пошла вниз со Сретенки по Большому Сухаревскому переулку, удивляясь как испортили двумя бетонными, советскими жилыми башнями старомосковский архитектурный ансамбль. Место этим башням где-нибудь в Лионозово или в Зюзино. Я шла и думала, почему же люди так стремятся втиснуть в центр свои дома. И пришла к мысли, что только закомплексованные люди хотят жить поближе к властям, к Кремлю. Весь переулок забит машинами. Одна на одной ютятся фирмы и фирмачки, возле которых стоят девицы с мобильниками и сигаретами, в туфлях на высоченных каблуках, томятся от безделья. Я вышла на Трубную улицу, на которой практически вообще не осталось ни одного старого дома. Я свернула налево посмотреть следующий переулок. Он круто поднимался в горку. Идти было тяжело. Новоделы этого переулка как бы оправдывали его название - Последний. Лужковский наводел с башенками подавил остатки старой архитектуры. Поднялась на Сретенку. Свернула направо, чтобы изучить следующий переулок, параллельный двум предыдущим. Это был Большой Головин переулок, стекающий вниз к Цветному. Здесь была та же история с архитектурой - вырублена вся старая Москва. Изучать так изучать! Потом пошла в горку в следующий переулок - Пушкарёв. Он являл собой ту же картину, которую я наблюдала в тех переулках. Другим за Пушкарёвым был Большой Сергиевскиё переулок, ничем себя не отметивший в моей памяти. В Колокольниковом переулке меня удивило ГАИ Московской области, что они тут забыли? Самым интересным оказался Печатников переулок с домом внизу, который я назвала по своей мрачности домом Раскольникова. Думаю, вот сейчас из подворотни выйдет Родион Романович с топором и шарахнет меня по голове.

ВОСПИТАНИЕ КУКОЛ

У меня была страсть к учительству. Я рассаживала кукол в классе. Каждая кукла имела у меня своё имя: Наташа, Нелли, Инна, Татьяна и Геночка. Наташа была самая крупная целлулоидная с большими синими глазами, в бордовом, строгом платье в складку. Она была отличницей и старостой класса. Нелли - очень кокетливая, немецкая, из папье-маше, с белыми кудрявыми волосами и платье у неё было легкомысленное - белое, в оборочках с синими цветочками. Училась она на тройки. Инна была со стрижкой мальчика. Она была дисциплинированная и хорошистка. Татьяна - самая красивая ученица в классе, немецкая кукла с закрывающимися голубыми глазами и прекрасными белыми локонами. У неё было самое красивое гипюровое платье и белые туфельки с белыми носочками. Только Танечка ходила в школу с красной сумочкой, которую я ей сделала. Танечка была гордостью класса. Геночка, почему-то я всегда называла его ласково, был болезненным мальчиком, в синих штанишках и белой водолазке. Маленькие тетрадки и книжки я шила для них сама. Всё это я попыталась выразить в рассказе «Уроки деревни» через образ молодой учительницы Зои, которая по распределению попала в сельскую школу. Рассказ готовится к публикации в сентябрьском номере журнала «Наша улица».

НА ТАГАНКУ НА ИСТОК-РЕЧУШКУ

Маркиз де Сад сидел за маленьким столиком в фойе и торговал своими книгами. Это были его дневники об изощрённых способах секса. Когда я протёрла глаза, то под личиной этого «извращенца» узнала знаменитого артиста Валерия Золотухина. В жизни я его увидела впервые. Хотелось его ущипнуть, чтобы убедиться, что он живой. Я достала деньги, чтобы купить у него один из дневников. Но, увидев рядом со мной известного и знакомого ему человека, он вскочил, сказав: «Я вам лучше подарю свою книгу прозы». Он буквально сорвался с места, и побежал под лестницу в какую-то каморку. Через секунду он был уже передо мной с книгой «Пляши, брат, - где-нибудь играют…» Конечно, потом я эту книгу с большим удовольствием прочитала, наслаждаясь писательским мастерством автора. И был спектакль. Виртуозно, как единый ансамбль, играли Ирина Линдт, Феликс Антипов, Тимур Бодалбейли, Иван Рыжиков. И, разумеется, сам писатель, подаривший мне книгу. Блистательный спектакль поразил меня невероятным сочетанием цирковых трюков, атмосферой сумасшедшего дома. В нём перекликаются «Палата №6» Антона Чехова с бурлеском гениального Юрия Любимова.

СОВЕТСКАЯ ИНЕРЦИЯ

Было время, когда возможность подписаться на литературно-художественные журналы, их ещё называли толстыми, считалась привилегией. Получить такой журнал в библиотеке на дом, удавалось прежде самим библиотекарям, их друзьям, родственникам и, записавшись в очередь, через несколько месяцев, если за это время журнал не «зачитают». Это и понятно, ведь в них удавалось печатать авторов, которых либо не издавали при жизни вообще, либо печатали авторов, мыслящих свободно. Вместе с исчезновением СССР, исчезла и цензура, и хлынул многомиллионный поток запрещённой ранее литературы. Но коллективы этих журналов не хотели и не хотят мириться с этой реальностью. Потребности в них нет никакой, поскольку любой автор может спокойно пойти в типографию, и напечатать то, что ему нравится без всяких редакторов. Но сила этих совковых коллективов не утрачена. На всех углах они кричат, что без них литература погибнет, и выкачивают всеми правдами и неправдами средства из бюджета. Мало того, навязывают свои издания библиотекам, используя чиновничий административный ресурс, ибо в продаже их никто не покупает.

ОТ ВЫСОЦКОГО ЧЕРЕЗ ЧЕХОВА К БУЛГАКОВУ

От Цветного бульвара есть чудесный проход, который знают только истинные москвичи, к дому № 15 по Большому Каретному. Я шла, любуясь деревенскими задами московского центра, заросшего лопухами, крапивой, где среди берёз зияли ямы котлованов, не построенных домов обанкротившимися бизнесменами.

Где мои семнадцать лет -

На Большом Каретном, -

напевала я, выйдя в переулок и увидев с левой стороны дом с табличкой: «Здесь жил Владимир Высоцкий». Дальше ноги сами вынесли меня к невысокому зданию общества «Мемориал», во дворе которого лежит огромный валун. Перейдя этим двором в другой переулок, я будто бы оказалась в дачной местности: заросли кустов, деревьев, цветов. И ни души вокруг. И скамейка в глубине зелени. Я присела. Подняла голову вверх. Одинокий закруглённый балкон на высокой надстройке старого дома. Я позавидовала тем, кто выходит на этот балкон. Синее небо с белыми облаками. И пронзительная тишина. По 2-му Колобовскому переулку вышла к дому, в котором жил Игорь Ильинский. Актёр всегда ходил в свой Малый театр пешком по Петровке из этого ничем не примечательного дома, глядящего одной стороной на изумительную старинную церквушку. Она была закрыта. Зато была открыта церковь в Успенском переулке, в которой я зажгла свечку. На углу Успенского и Малой Дмитровки с удивлением для себя обнаружила табличку с надписью, что здесь жил Антон Чехов. Удивительно, ведь его известный дом стоит на углу с Садовым кольцом, где сейчас выставочный зал. В Старопименовском переулке я, наконец-то, увидела школу, в которой учился Василий Сталин и его сестра Светлана. По Мамоновскому и Трёхпрудному переулкам, минуя особняк Фёдора Шехтеля, я нырнула в знаменитый Ермолаевский переулок, на углу которого с Малой Бронной вагоновожатая в красной косынке отрезала голову главному редактору толстого журнала Берлиозу. Вспольным переулком я вышла к Гранатному, невольно оглянувшись на особняк Берии и ускорив шаг, опасаясь, как бы меня его сатрапы не затащили туда. Тут от дома, где жила Галина Брежнева, вышел весь в чёрном мессир Воланд, и сказал:

- Мадам, не бойтесь, вы под моей охраной.

ШИРОКИЕ МАЗКИ

Читая Борхеса, я захлебываюсь от восторга. На ночь прочла этюд о Честертоне. Три-четыре абзаца всего. Но сколько мыслей в него вколочено. Поражаюсь звучанию обычных слов, поставленных в необычном порядке. И то, что Честертон, скажем, в отличие от Дойла, не впадает в документальную чепуху, не называет номера домов, не упоминает улиц, где Шерлок Холмс расследует убийства, а рисует художественный картины широкими мазками, ничего не объясняя и не оценивая.

ПОЮЩАЯ АРФА

***

Ты для меня

Больше, чем беда,

Больше, чем вода

В пересохшей округе.

Ты для меня -

И шальная толпа,

И лесная тропа,

И друзья и подруги.

Это прекрасное стихотворение Анны Гедемин я слышу в сопровождении арфы. И как только поэтессе Нине Красновой пришла в голову мысль назвать свой альманах «Эолова арфа». Эта арфа, поющая сама по себе от лёгкого дуновения ветра. Так звучит и сам альманах. Потому что в нём гармонично поют все авторы, отобранные для публикации главным редактором - Ниной Красновой. Открывается альманах великолепным дневником народного артиста Российской Федерации Валерия Сергеевича Золотухина. Сама Нина Краснова публикует очень вдумчивую, прекрасно написанную статью об этих дневниках под названием «Болезнь». Эту высокую ноту сразу подхватывает чудесный лирик Кирилл Ковальджи, правда в прозаической форме. Вызывает восхищение такая его мысль: «Видели фильм Лени Рифеншталь? Зло бывает зачаровывающим, возбуждающим. Хищная воля к власти, как и сама власть, соблазняла на моём веку целые народы, а не только отдельных людей». Много чего интересного можно прочитать в этом альманахе, вышедшим под номером пять. Ждём шестой выпуск.

ОНА ПРИДЁТ ЗА КАЖДЫМ

Пасмурным августовским утром я ощутила приближение осени. В слове осень, впрочем, как и вообще, в каждом, практически, слове, несколько понятий. С одной стороны, это моё любимое время года, с другой - вторая половина жизни, в третьих - философское понятие. Сегодня я проснулась с осенним настроением, которое перенесло меня в театр Красной армии на спектакль Алехандро Касоны (перевод В.Левитова), - испанская легенда в 2-х действиях «Та, которую не ждут…», - поставленный народным артистом РФ Александром Бурдонским. В глубине сцены - дверь, на которую все персонажи время от времени поглядывают, потому что там иногда слышны чьи-то шаги. Обстановка напряжённая. И вот входит она - мадам смерть в исполнении Людмилы Чурсиной. Она пришла за чьей-то определённой жизнью. Но спектакль развивается так непредсказуемо, что планы её меняются. Я не буду пересказывать содержание, но пьеса заканчивается на светлой ноте. Меня до сих пор беспокоит мысль, как Людмила Чурсина согласилась играть ту, которая ходит с косой. Ответ пришёл сам собой. Это всё сделал гениальный режиссёр, не опасающийся сложных, философских проблем.

СТИЛЬ РОЖДАЕТСЯ ТАК

Есть категория творцов, которая создаёт тексты, то есть пишут то, по чему мы познаём жизнь. А есть специалисты из окололитературной армии, кормящейся на литературе. Они занимаются выискиванием всяческих частностей в чужих произведениях. Берутся оценивать стиль, те или иные эпитеты, качество метафор, композиционное построение. Сами же они ничего своего создать не могут, а если и пытаются, то у них рождаются приглаженные, даже прилизанные мертвые поделки. Произведение начинает жить не от того, что автор всё своё внимание уделяет так называемому стилю, а от колоссальной энергетики творца, от его полного погружения в создаваемое произведение, до натянутого нерва, который искрит как оголённый электрический провод. И эта энергия совершенно бессознательно поглощает читателя, который даже не догадывается, почему это происходит. Истинный художник срывает все покрывала, соскребает весь глянец со своих героев, полностью перевоплощаясь в них, никогда не задумываясь о стиле. Вот именно здесь и рождается оригинальный стиль. В отсутствии стиля. В появлении доселе не бывшего стиля. Так в музыке создаются великие произведения, такие как, скажем, в произведениях Игоря Стравинского.

КАШТАН

Я привыкла видеть на московских бульварах ряды стройных лип, как, например, на Цветном бульваре. В центре деревьев осталось немного, но на окраинах осталось много зелени. Украшением этих мест стали каштаны, которые ассоциируются у меня с югом. Как-то весной в Измайлово я любовалась целой аллеей каштанов. Несколько десятков стройных, роскошных красавцев особенно радовали глаз во время цветения. Белые пирамидальные свечи похожи на укутанные снегом ёлочки. Неподалёку от моего дома есть у меня любимый каштан. Он одиноко, с чувством собственного достоинства возвышается над кустами. Это настоящий красавец, крона его пышно разрослась во все стороны света. Гладкий высокий ствол поднимает его к небу. Он отличается от своих собратьев особой породистостью, и хорош в любое время года и при любой погоде. Это мой добрый друг. Каждый раз, проходя мимо, я останавливаюсь и разговариваю с ним.

МОЙ ДРУГ ИВАН КРЫЛОВ

Я подошла к Ивану Крылову, и потерла его бронзовый ботинок. Это заметила мартышка с соседней стелы. Она напяливала на разные части своего тела очки. Я хлопнула себя по карману, взяла ли я очки, и вытащила их целую связку. Неужели я сама превратилась в мартышку, рассматривающую озабоченных квартирным вопросом москвичей? И почему же всё это мне пришло на ум? Хоть Иван Андреевич и заслужил памятника, но как однажды сказал Борис Ельцин: «Не так сели!» Да не там сидит Иван Крылов. Это место забито Булгаковым.

НЕ ТАМ

Я написала сегодня о Крылове-памятнике, стоящем не там. На Патриарших прудах должен быть поставлен памятник поэтизатору этих фантастических мест - Михаилу Афанасьевичу Булгакову. Теперь приложу и самого Ивана Андреевича с мартышкиными очками.

Иван Крылов

МАРТЫШКА И ОЧКИ

Мартышка к старости слаба глазами стала;

А у людей она слыхала,

Что это зло еще не так большой руки:

Лишь стоит завести Очки,

Очков с полдюжины себе она достала;

Вертит Очками так и сяк:

То к темю их прижмет, то их на хвост нанижет,

То их понюхает, то их полижет;

Очки не действуют никак.

"Тьфу пропасть! - говорит она, - и тот дурак,

Кто слушает людских всех врак:

Всё про Очки лишь мне налгали;

А проку на волос нет в них".

Мартышка тут с досады и с печали

О камень так хватила их,

Что только брызги засверкали.

К несчастью, то ж бывает у людей:

Как ни полезна вещь, - цены не зная ей,

Невежда про нее свой толк все к худу клонит;

А ежели невежда познатней,

Так он ее еще и гонит.

1815

АЙСБЕРГ

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты…

Я напеваю этот до боли знакомый романс уже несколько дней, как заведённая, и мысль о «чУдном» мгновении, которое случается в течение жизни не раз и не два меня не покидает. Некоторые индивиды, первый раз открывшие книгу, могут прочитать и как «чуднОм». В юности я воспринимала это произведение как единое целое в гармонии текста и музыки. С годами вдруг как-то давно знакомые строки показались мне такими простыми, такими обыденными, даже банальными. В чём тут дело? Я стала пристальнее вглядываться в слова. Какие-то стёртые, невыразительные. Ну, что это за рифма: «мгновенье» - «виденье»?! И вот тут, мне как бы открылся секрет художественного произведения. Я вспомнила Антона Чехова, который всем и всюду повторял: пишите простыми, понятными словами, вычёркивайте определения глаголов и существительных, избегайте многословия, длинный абзац постарайтесь выразить одной фразой, потому что всё остальное уйдёт в подтекст. И я поняла, что это стихотворение Александра Сергеевича Пушкина подобно айсбергу.

АСТРЫ

Я поставила в высокую вазу астры. И для меня наступила моя любимая осень. Я так люблю запах осени, паутину, переливающуюся на солнце. Осенние краски передают самые разные цвета и оттенки настроения, окрашивая мир вокруг. Мои любимые цветы астры и хризантемы, связаны с воспоминаниями о детстве, когда мама срезала поздней осенью в саду цветы, и дом утопал в них. Каждое утро, просыпаясь, я смотрела на астры, и они представлялись мне звёздами на небе с разноцветными мирами. Дом наполнялся ароматом пирогов и варенья.

“Наша улица” №154 (9) сентябрь 2012