Маргарита Прошина
ЗЕМНОВОДНОЕ
рассказ
Так это энергично локотком с увесистой сумкой подталкивает перед ней входящую в троллейбус девушку в модном сиреневом пальто. Девушка едва заметно оглянулась, но ничего не сказала, и даже улыбнулась.
Это повергло в прилив злобы у Рожковой. Она прежде была худой, а её коллеги, ехидно говорили, что эта худоба её была от патологического нежелания тратить деньги на «всякую ерунду», но в последствии всё пошло в обратную сторону: она стала полнеть.
- Ну, чего лыбишься?! - с возмущением бросила Рожкова. - Шевели ногами-то! Нешто не видишь, что я вхожу?
И тут же Рожкова плюхнулась на свободное место впереди, спиной к движению.
Троллейбус тронулся.
Солнце скользнуло по салону и скрылось от тени высоких домов.
Рожкова Зинаида Павловна, очень полная, среднего роста, всю жизнь проработала в торговле кассиром, больше всего в жизни она любит деньги, её двухкомнатная квартира была забита «добром» настолько, что ходить по ней можно было по узкому лабиринту только к спальному месту, а именно, к железной широкой кровати с пятью пуховыми подушками, в кухне от пола до потолка вдоль стены были широкие полки набитые банками, коробками и пачками с едой.
Девушка в сиреневом элегантно опустилась, сжав плотно тонкие колени, на свободное место напротив и чуть наискосок, у прохода.
Рожкова в своих рыбьих некрасивых очках уставилась на девушку, подбирая слова для речи в её адрес, чтобы прилюдно приструнить.
В конце девяностых годов Рожкову отправили на пенсию вопреки её желанию, и она всячески противилась этому - писала жалобы, пыталась даже делать весомые подарки, по её мнению, влиятельным сотрудникам, но ничего не помогло.
Но в это время девушка вдруг с лёгкостью сама вскочила, заметив седобородого старика в шапке-ушанке.
- Садитесь, пожалуйста! - звонким голоском предложила девушка, и не на шутку была озадачена ответом старика:
- Я сам всегда уступаю место молоденьким. Вы успеете и со смартфоном пообщаться!
А действительно, в руках у девушки был аккуратный, светящийся экранчиком смартфон.
Тут уж Рожкова не стерпела, словно кастрюля со щами закипела.
У Рожковой муж помер уж лет тому пятнадцать, после сверхсрочной службы выучился на шофёра, водил автобус. Поехали, помнится в отпуск на родину, в деревню, ну, известное дело, напились, он утром с мужиками пошел на большой пруд рыбачить, с пьяных глаз мужиков почему-то всё время в воду тянет, полез туда с бреднем, споткнулся о корягу, упал, захлебнулся, и так это буднично, тихо, чтоб рыбу не распугать, отдал концы.
Рожкова как-то быстро позабыла о муже, а что о нём помнить, весь пропах бензином, утром натянет телогрейку и сапоги, и на работу, в свой автобус, накатается, припрётся уже под хмельком, с ребятами, говорит маленько сообразили, а сам из крманя тянет четвертинку, без её ни дня, а утром, как новенький, организма деревенского был. Рожкова ему борща миску навалит, ложка стоит, со сметаной, он и ковыряется с четвертинкой и тарелкой один на кухне, потом завалится на Рожкову и пилит её часа полтора, пока на ней и не уснёт. Ну, спрашивается, накой ей такой мужик. Она без него большего удовольствия добивается втихомолку.
Взрослый сын живёт отдельно со своей семьёй, изредка звонит Рожковой, но они практически не видятся, потому что Рожкова не выносит невестку, а та сразу дала понять свекрови, что в своём доме не потерпит её указаний.
Щи кипения Рожковой перевалили через край:
- Чевой-то вы молодёжь балуете? - сделала она грозное замечание старику. - Не ровён час, они и на голову сядут! Совсем разболтались. И эта, - кивнула она на девушку, - вместо того, чтобы мне путь в троллейбус уступить, встала поперёк! Нечто не видит, что я иду!
Это личное местоимение «Я» было подчёркнуто столь грозно, что многие пассажиры на неё оглянулись, дабы узреть, кто же такая эта «Я».
Старик сделал равнодушным лицо, как будто замечание его не касалось. А девушка тут же поднялась и вышла на остановке.
Конечно, Рожкова не считала себя властительницей мира, и чтобы его обитатели по первому её замечанию припадали к её ногам, даже мысль туда близко не подходила, да и мыслей таких у неё вовсе не было, так, прикидки кухонного свойства, но вот то, что окружало её, Рожковой не нравилось, потому что люди не хотели замечать её, уступать ей сразу дорогу на улице, подпускать первой к прилавкам в магазине, проходить вне очереди в поликлинике. Она же всё это сразу замечала, потому что находилась в своём теле, не понимая этого, как это её разделяют на тело и на ту, которая, Рожкова, сидит там. Ладно, это дело проходимое. Но то, что этого не понимали другие, её сильно расстраивало.
- Ишь ты, своенравная какая! Не нравится ей, вишь ты, замечания слушать от пожилых людей, гордая она, вишь, - не сказала, а прошипела Рожкова.
Седобородый старик, покачал неодобрительно головой и миролюбиво сказал:
- Позвольте вам возразить, уважаемая, молодёжь наша ничуть не хуже нас в молодости…
- Даже слушать не хочу глупости ваши, - прервала его Рожкова. - Вот из-за таких, как вы, молодёжь эта никакого уважения не имеет к таким труженикам, как я, всю жизнь головы не поднимала,
Через несколько остановок салон троллейбуса укомплектовался, и вошедшие с недоумением и хохотком выслушивали тираду спрятанной за толпой какой-то женщины. Пассажиры же не знали «выдающуюся» Рожкову, которая отчитывает всех и каждого за неуважение к ней.
А она продолжала, всё более распаляясь, изредка переходя на крик:
- Чего себе позволила, в троллейбус не пускала! Вы видали такое! Да я таких бы на пятнадцать суток сажала. Вертихвостка, а потом аборты делают через день!
Из толпы донёсся смешок:
- Как это, она, что, как лягушка, икру мечет?!
Рожкова парировала:
- Видали? Нет, вы погодите, вы видали, до чего распустились! Беременность для них как лягушачья икра?
Она ещё продолжала что-то обидное для всех говорить, но на неё уже махнули рукой. Но тут подошла и её остановка, когда как-то само собой случилось невероятное: по ходу её движения от сиденья к двери люди одновременно расступились, создавая ей коридор, по которому она, никого не коснувшись, со своим бесконечным бормотанием вышла из троллейбуса.
Деревенское детство Рожковой было тяжёлым, о любви и ласке родителей она ничего не знала, поэтому оказавшись в Москве, сразу быстро забыла о деревенской родне, связи с ними не поддерживала, чтобы им неповадно было являться к ней, чтобы, сидя на её шее, решить свои проблемы, но страсть её к заготовкам лесных ягод, грибов, трав лечебных, которые достаются даром не угасла, поэтому она выезжала в лес, как только «нутром» чувствовала, что поездка будет удачной, прежде, комары, шмели, дикие пчёлы и прочие лесные насекомые её не сильно беспокоили, принимая за свою, но с каждым годом они набрасывались на неё всё враждебнее, яростнее, поскольку чувствовали, что она чужая. Ездила Рожкова в лес всегда одна, оберегая свои ягодные и грибные места, а ещё, чтобы искупаться в безлюдном пруду голышом. Ох, как же она резвилась, представляя себя владычицей лесною. Вот она собрала две корзины ягод, постоянно отбиваясь от тучи комаров, которые с особой остервенелостью, оставляя на пухлом теле капельки крови, кусали её, пили кровь, да шмели эти наглые совсем озверели, жалят и жалят:
- Что накинулись на меня, пошли отсюда, - злобно отмахиваясь, шипела она, но насекомые только усиливали свою атаку на неё, - пошли вон твари, всю кровь мою выпили, вот погодите, я вам покажу.
С этими словами она разделась догола у куста калины. Однажды, в девичестве, правда, даже подивилась весной цветам её.
Прежде ничего не знала о строение цветов калины. Рожкова никогда не рассматривала их внимательно, а в тот день внимательно разглядела цветок, похожий на плоское белое блюдце. Белый цветок калины. Очень уж он напоминает блюдце к её любимой чашке. Калина цветёт белыми зонтиками, причём, наружные цветки по размеру больше тех, что расположены внутри зонтика - удивительно! Наружные цветки состоят из пяти широких лепестков, внутренние - мелкие цветочки похожи на маленькие колокольчики, в центре которых на тоненькой ножке возвышаются горошинки, как язычки колокольчиков, но едва вспомнив о них, вбежала в воду заросшего пруда…
Если бы Рожкова держала постоянно рот закрытым, то это было бы всего лишь женское тело. Например, она видит в большое зеркало своё неподвижное обнаженное тело в горячей воде ванны, колени разведены и согнуты. Рука поглаживает собственное тело там, где удовольствие развивается наиболее остро. Лицо щекастое ещё больше от мытья покраснело. Рожкова как бы со стороны всматривается в своё обильное тело. Полезно попариться в горячей воде, чтобы тело не было дряблым. Разомлев, Рожкова вспоминала свою деревню на холме над рекой, бабушку, которая раз в неделю обязательно вела её с собой ночевать на задний двор, рядом с козой и поросёнком, чтобы девочка привыкала к неприятным запахам.
Когда же Рожкова подросла, то сошлась со скотником Семёном, пропитанным животными миазмами, на которые Рожкова никакого внимания уже не обращала, так как была добротно подготовлена к роли самки. В памяти всегда оживал момент, когда Семён целовал ее малиновые соски, крепкие, как вишнёвые косточки, как заголил подол, освободив от прочего, завалил на солому и, раздвинув ноги, определил в известное место, словно сквозь лепестки цветка скользящее «не могу» своего вставшего солдатика, уже не мальчика, но «вьюношу». А Рожкова-то повизгивала от удовольствия, и даже блеяла козой.
И тут самый срок, ну, надо же, подоспел Семёну идти в армию, гуляли три дня, все каблуки отшибла в плясках, а через неделю Семён пишет, что попал служить в самую Москву.
Дома Рожковой не сиделось, не с кем спорить, некого учить жизни, единственной радостью была еда, она постоянно что-то жевала, а уж обед её состоял из большой тарелки наваристых щей с рулькой и кусочками сала, затем овощей побольше, чтобы ложка стояла, а на второе, как водится, картошка жаренная на сале, 3-4 сардельки с горчицей, огурцов солёных или капустки квашенной и пару бокалов чаю с колотым сахаром. На еду она денег не жалела, наставительно объясняя всем и каждому, что в жизни только две радости наличествует - поесть пожирнее, да одеться побогаче, а без этого и родиться незачем.
После обильного обеда Рожкова ежедневно, тяжело дыша, постоянно останавливаясь, несла своё огромное тело весом около ста пятидесяти килограмм на прогулку, прежняя худоба исчезла бесследно вместе с ростом благосостояния её, вокруг своего длинного десяти-подъездного дома с обязательным посещением близлежащего сквера, в котором она постоянно отводила душу, отчитывая одуревших от денег владельцев собак. Особенную ненависть у неё вызывали собаки мелких пород такие как - Русские той-терьеры, Брюссельские гриффоны, Чихуахуа, Японские хины, Мальтийцы, Йоркширские терьеры и Той-фокстерьер и прочие очаровательные создания, которые вызывают у окружающих восторженное умиление своими стрижками, нарядами, аксессуарами. Рожкову же то, что вызывало улыбку у людей нормальных, эти «крысята», иначе она их не называла, и их хозяева приводили в бешенство, она считала своим долгом объяснять невменяемым собачникам, что «дитям в Африке» есть нечего, а они с жиру бесятся, не знают, куда деньги девать, водят и водят их там, где приличные люди здоровье своё поправляют, а «крысята их гадят и гадят». Собаки при виде её громко лаяли, а она топала ногами и извергала огненные клубы ненависти.
И всё томило, подтачивало, опустошало и без того пустую душу Рожковой, она на какое-то время смирялась со своим недовольством всем и всеми, главным образом, во время дневного сна, когда, вернувшись с прогулки и, набив необъятный желудок обедом, валилась на узкую тахту и тут же засыпала глубоким сном, настолько глубоким, что даже никакие сны не шли к ней. О снах Рожкова, впрочем, никогда не заботилась, и даже ночью в моменты их явления, она не могла при пробуждении их вспомнить. Надо вообще сказать, что с памятью у неё дела обстояли неважно. Бывало, включит телевизор на любой программе, не имеет значения на какой, уставится в экран и при смене кадров уже не помнит предыдущего кадра, то есть вообще не умела складывать ккадры в целое. Рекламу принимала за явь, чтобы тут же забыть, это только когда каждый день и каждый час противным голосом сантехник говорит про засор сантехника, она кое-как врубается, идет в ванную и на кухнь, чтобы пролить трубы горячей водой, которая уходила со свистом, успокаивая Рожкову. Особым достижением Рожковой было то, что она в своей жизни не прочитала ни одной книги. Впрочем, и газет она не читала. Но вот что касается цифр, тот тут она была настящим арифмометром. Ещё бы, посиди за кассой всю жизнь!
Отслужив срочную службу, Семён остался в Москве на сверхсрочную, выписал из деревни Рожкову, расписались, им дали комнату в коммуналке, в которой Рожкова почему-то возомнила себя хозяйкой, заглядывала без стука в комнаты соседей, на общей кухне сбрасывала с плиты чужие кастрюли - ведь это Рожкова пришла готовить, при этом приговаривала, что она терпеть не будет подобное свинство в своём доме.
А когда соседка, чья кастрюля улетела в угол, благо пустая была, та только собиралась готовить, едва рот открыла, чтобы что-то возразить, Рожкова грубым металлом голоса изрекла:
- Зарубите себе на носу - я тут хозяйка!
Это было так странно слышать, что в кухню вошли другие соседи, но увидев жилистую, тогда она ещё не растолстела, деревенскую бабу, смекнули, что качать права здесь бесполезно. Это Рожкова пошла в атаку:
- Мой Семён в армии на положении… Мы ни перед чем тут не остановимся…
С каким твердым характером! Сразу как из деревни замуж приехала к Семёну, поступила на курсы кассирш, выучилась, и кассирила до пенсии.
И установила главенство, могла ходить по длинному коридору коммуналки в каком угодно виде, и никого не замечая, ведь это она идёт.
Ежедневно, после обильного завтрака, Рожкова выползала на улицу, чтобы узнать новости, обсудить их с подобными ей приятельницами, непременно поспорить, высмеять советы их и объяснить, как и зачем нужно жить, вот она тщательно подбирает шарф к своему пальто цвета варёной свёклы, останавливая выбор на блестящем или как она говорит «блескучем» шарфе, наматывая его на то место, где должна быть шея, затем, не спеша пристраивает ярко зелёный мохеровый берет, украшенный массивной переливающейся брошкой, долго красит губы сочной малиновой помадой и с видом победительницы выходит из подъезда, если около него никто не гуляет, она идёт, тяжело дыша, вдоль дома, в поисках «приятельниц», которые вскоре находятся, и тут начинается разговор о жизни. У Рожковой выработана своя тактика беседы, она не спешит вступать в разговор, давая высказаться собеседницам.
- Ой, Тихоновна, ты никак похудела, - говорит Татьяна Феликсовна, самая учёная из присутствующих на скамейке соседок, - болеешь, что ли?
- Чего это, Феликсовна, взяла, что я болею, наоборот к лету хочу похудеть, а то намедни к приходу подружек дочки надела платье лёгкое, а оно-то - в обтяг. А дочка-то и говорит, что нужно воду пить простую натощак утром стакан, а то и два, а потом завтракать не раньше, чем через полчаса, а то и через час. Тогда и съешь меньше, да еще всякая гадость из организма выйдет и так каждые два часа, всего не меньше двух литров…
Рожкова возмущённо вступает в разговор:
- Глупости это! Уж я-то в еде понимаю, какая вода? Зачем пустую воду пить? Перегружать желудок, а как гулять после этого? Ведь то и дело будешь в туалет бегать! Например, я вообще воду пустую не пью…
Татьяна Феликсовна авторитетно перебивает Рожкову.
- Да, я читала об этом и слышала по телевизору не раз, что нужно помимо супа, чая и прочей жидкости пить простую воду. Я теперь покупаю пятилитровые банки «Святого источника» каждые два дня…
- Дурью ты маешься, Феликсовна, - сказала раздражённая Рожкова и даже рукой махнула от возмущения, - какая вода, суп, чай, компот, соки - вот тебе и польза и жидкость, а по телевизору чего хочешь тебе в уши вдуют, им же деньги нужны, вот они сегодня объясняют одно, а завтра противоположное…
Окружающие их приятельницы закивали в знак согласия с Рожковой.
- Чего воду-то пустую гонять, а? Вот ты мне скажи, как же наши бабки, дедки без воды этой жили, А?!
Татьяна Феликсовна попыталась возразить, но Рожкова не дала ей и слова вставить:
- Смешно слушать, им нужно банки эти распродать пятилитровые, которыми магазины забиты, вот вам в уши дуют, чтобы воду пили, вместо еды. Воду пьют больные, у которых еда не проходит, это несчастные люди, а ты тут теорию развернула, чтобы проходимцев всяких поддержать. Где это видано было раньше-то, чтобы в магазине простую воду продавали. Это только дураки таскают её, деньги свои не жалеют.
На некоторое время все замолкают, глядя по сторонам. Стоят группкой и стот. Почти без движений. Голуби подойдут, посмотрят на них, дадут или не дадут? И уходят дальше по своим делам. Воробьи за ними вприпрыжку. Вороны не приближаются. Издали поглядывают. Воронам спешить некуда.
Татьяна Феликсовна, понимая, что Рожкова ей не даст возможности возразить, молча пошла в магазин, а окружающие Рожкову соседки согласно кивали Рожковой, которая пользовалась у них особым авторитетом.
У них ещё теплилось чувство вины. Но вот у Рожковой чувства вины отродясь не было. Какая вина? За что и почему? Пустобрехи, взвизгнет она.
Она вышла из природы первозданной, то есть почти бессловесной, как телята, поросята, ягняты и даже куры с петухами. Дивно как созданы! Хотя постепенно устные слова налипали на неё, причём, оборонительного, злого характера. неотёсанной, хотя научилась умножать и складывать. А ведь чувство вины в разной степени в течение жизни испытывает не раз каждый нормальный человек. Но большинство, как мне кажется, людей, считают, что в их неудачах, несбывшихся мечтах виноват кто угодно, только не они сами. Эти люди всегда и везде ищут виноватых. Они считают свои проблемы самыми важными и значительными, выносят их на всеобщее обсуждение, и ждут сочувствия. Подумать о том, что вину надо исключительно искать в себе, им не приходит в голову. В любой ситуации стоит задуматься о том, что «виновным», «виноватым», «грешным», «неправым», «преступным», «повинным», «провинившимся», «ответственным» являешься ты сам. Если у тебя не складываются отношения в семье или с окружающими тебя людьми, ищи причину, прежде всего, в себе. Читай Достоевского, слушай Стравинского, смотри Феллини… От тебя отвернулись друзья, выпотроши себя, пойми, что ты им неприятен. Почему? Вот и думай. Чтобы к тебе относились по-доброму, не критикуй, не делай замечаний, не грузи никого своими «умными» советами, которые на самом деле оказываются «идиотскими», не лезь туда, куда тебя не звали, не доставай людей пустыми телефонными звонками… Течёт кран, перегорела лампочка - виноват ты, кто за тебя будет заниматься ремонтом? Пригласи специалиста, сам исправь. Не жалуйся, не ной, не грузи людей. Прежде всего, надо причину искать в себе. Однако это ни в коей мере не касалось Рожковой, поскольку она и так была в себе, как в центре мира, который охранял её, как она говорила, от наносного, и умных людей она считала придурками, которые очень много о себе понимают.
Выйдет на балкон и смотрит сверху вниз. Смотрит и смотрит. Взгляд застывает. Кто там, что там? Неизвестно.
Рожкова не сразу засыпала на своей мягкой, с сетчатыми пружинами, широкой кровати, с железными спинками и поблескивающими шарами на стойках, потому что любила нежится в собственных ласках, доводя себя до экстаза, когда кровать начинала ритмично поскрипывать, как будто с ней был мужчина. Рожкова часто дышала, даже поскуливала от возвышения удовольствия. И она плыла в воображении по широкому деревенскому пруду среди желтобоких кувшинок и зелёных крупных, величиной с тарелку, листьев, распластанных по поверхности и опутанных витиеватыми водорослями. Ноги сами собой сгибались в коленях и расходились в стороны так широко, что, казалось, она садилась на шпагат, и в момент пика удовольствия так согнулись и так оттолкнулись, как у прыгуньи в высоту, что Рожкова взлетела огромной лягушкой и впрыгнула на берег под кусты бузины в густых зарослях крапивы. Скользкое с крапинками болотного цвета тело колыхалось, жёлтый свисающий зоб пульсировал, и всё говорило о счастливом возвращении в привычную стихию природы.
"Наша улица” №248 (7) июль 2020