"Контрасты сути" (к 150-летию Ивана Бунина)

Маргарита Прошина

КОНТРАСТЫ СУТИ

(к 150-летию Ивана Бунина)

эссе

Иван Алексеевич Бунин (22 октября 1870 года, Воронеж - 8 ноября 1953 года. (83 года), Париж.

Москву не узнать. Ну, совершенно не понимаю, где я нахожусь. Чистая Европа! Тротуары сияют, как паркетные полы, дом к дому выкрашен в мягкие пастельные тона, оттенки сиреневого, бежевого и, конечно, классический мягкий желток. Это я свернула с Тверской «под подол» бывшей гостиницы Минск в Дегтярный переулок. Когда я хожу по старой Москве, то неизменно воспроизвожу в памяти картины, связанные с этими местами писателей. Да и Иван Алексеевич проходил этим переулком и, главное, видел те же самые дома, на которые с любовью взираю я в тёплый августовский вечер.

Небо украшено слепяще-белыми облаками на фоне синевы беспредельности. Ничто не предвещает дождь, но…

Я не удивляюсь тому, что погода у нас имеет обыкновение круто меняться. Накануне холодный ветер затягивал окрестности туманной сеткой дождя. Фасад дома напротив представляется мне живым, точно морщинистое лицо глядит из-под огромной шапки впадинами окон, по стёклам которых нескончаемым потоком льются слёзы. Ничего подобного припомнить не могу в начале лета. В такую ненастную погоду хорошо открыть томик Бунина: «День был серый и дождливый. От надвигающихся туч в комнате темнело; в сумраке мелькал красноватый отблеск молнии, после чего начинался где-то вверху смутный рокот. Он приближался тяжкими раскатами, так что дрожали стекла, и вдруг разражался треском и резкими ударами над самой крышей дома... И начинал сыпать дождь, сначала осторожно, потом все шире и шире… Тяжелый запах цветущих тополей наполнял сырой воздух. Дождь лил, ровно и однообразно шумя по траве и деревьям…». Я даже вздрогнула от такого невероятного совпадения, как будто Иван Алексеевич - рядом.

Думаешь с умилением, что он такой лиричный, такой нежный, такой эстетически и культурно выверенный, а тут - хлоп тебя по голове:

«На окраине слободы, возле порога глиняной мазанки, стоял высокий старик в опорках. В руке у старика была длинная ореховая палка и, увидав проходящего, он поспешил притвориться гораздо более старым, чем был, - взял палку в обе руки, поднял плечи, сделал усталое, грустное лицо. Серый, холодный ветер, дувший с поля, трепал космы его серых волос. И Кузьма вспомнил отца, детство... "Русь, Русь! Куда мчишься ты?" - пришло ему в голову восклицание Гоголя. - "Русь, Русь!.. Ах, пустоболты, пропасти на вас нету! Вот это будет почище - "депутат хотел реку отравить"... Да, но с кого и взыскивать-то? Несчастный народ, прежде всего - несчастный!.. - "И на маленькие зеленые глаза Кузьмы навернулись слезы - внезапно, как это стало часто случаться с ним последнее время. Забрел он недавно в трактир Авдеича на Бабьем базаре. Вошел во двор, утопая по щиколку в грязи, и со двора поднялся во второй этаж по такой вонючей, насквозь сгнившей деревянной лестнице, что даже его, человека, видавшего виды, затошнило; с трудом отворил тяжелую, сальную дверь в клоках войлока, в рваных ветошках вместо обивки, с блоком из веревки и кирпича, - и ослеп от табачного дыма, оглох от звона посуды на стойке, от топота бегущих во все стороны половых и гнусавого крика граммофона. Затем прошел в дальнюю комнату, где народу было, меньше, сел за столик, спросил бутылку меду. Под ногами, на затоптанном и заплеванном полу - ломтики высосанного лимона, яичная скорлупа, окурки... А у стены напротив сидит длинный мужик в лаптях и блаженно улыбается, мотает лохматой головой, прислушаваясь к кричащему граммофону. На столике сотка водки, стаканчик, крендели. Но мужик не пьет, а только мотает головой, смотрит себе на лапти и вдруг, почувствовав ни себе взгляд Кузьмы, открывает радостные глаза, поднимает чудесное доброе лицо в рыжей вьющейся бороде. "Ну, залетел!" - восклицает он радостно и изумленно. И спешит добавить - в оправдание: "У меня, господин, брат тут служа... Брат родной...". И, сморгнув слезы, Кузьма стиснул зубы. У, анафемы, до чего затоптали, забили народ! "Залетел"! Это к Авдеичу-то! Да мало того: когда Кузьма поднялся и сказал: - "Ну, прощай!" - поспешно поднялся и мужик и от полноты счастливого сердца, с глубокой благодарностью и за роскошь обстановки, и за то, что поговорили с ним по-человечески, поспешно ответил: "Не прогневайтесь..."»

Москвичей, да и меня саму, ничем не удивишь. Хоть камни с неба повалятся, а им хоть бы что. Большой театр задрапируем, и как будто нет его. Пусть мессеры летают, не понимая, где они находятся. Россия любит воевать. Забривала в армию крепостных только так, на двадцать пять лет. Так что у императора военные силы всегда были под рукой. Впрочем, жизнь почти крепостных можно понаблюдать в блестящей повести Бунина «Деревня», правда, стоит добавить, что эта вещь аукается сильно Антоном Павловичем с его «Мужиками».

Художник же всегда берёт верх на социальным реализмом, как вот в этом куске из «Митиной любви»:

«На чистом зеленом дворе от надвигающейся отовсюду растительности стало как будто теснее, дом стал как будто меньше и красивее. Он как будто ждал гостей - по целым дням были открыты и двери и окна во всех комнатах: в белом зале, в синей старомодной гостиной, в маленькой диванной, тоже синей и увешанной овальными миниатюрами, и в солнечной библиотеке, большой и пустой угловой комнате со старыми иконами в переднем углу и низкими книжными шкафами из ясеня вдоль стен. И везде в комнаты празднично глядели приблизившиеся к дому разнообразно зеленые, то светлые, то темные, деревья с яркой синевой между ветвями…».

Лето сменяется зимой. Бунин, чуткий к перемене погоды, и нашу зимушку рисует со вкусом.

Темнел холодный зимний день и вдруг услышала на Поварской: «Морозное дыхание метели // Еще свежо, но улеглась метель. // Белеет снега мшистая постель…». Я подняла воротник от порыва ветра и увидела Бунина, специально для меня продолжавшего: «Мы встретились случайно, на углу. // Я быстро шел - и вдруг как свет зарницы // Вечернюю прорезал полумглу // Сквозь черные лучистые ресницы…». Стихи перетекли в прозу, и возникла «огромная картина заречной снежно-сизой Москвы… была видна часть Кремля, напротив, как-то не в меру близко, белела слишком новая громада Христа Спасителя, в золотом куполе которого синеватыми пятнами отражались галки, вечно вившиеся вокруг него…». Да, я живу в бунинской Москве.

Любое время года хорошо для моей души. Ведь важен не внешний фактор, а состояние той самой души. А внешних факторов у Ивана Алексеевича было предостаточно. Родом из российской глубинки оказался на Западе.

Вот настроение этой самой души из рассказа «Мистраль»:

«Лежа в черной тьме спальни, среди шума и гула наружи, теряешь представление о времени. Забываясь, думаешь: "Кажется, скоро рассвет..." Но затем опять видишь ту же черную тьму, слышишь, как жадно несется наружи мистраль, и понимаешь, что эта тьма, этот шум и гул еще ночные, полночные. Привычно подняв руку к изголовью, я освещаю спальню, смотрю на часы: час самый мертвый. От света все вокруг стало проще, шум и гул отдалились от дома, и спокойно стоит освещенный куб спальни, беззвучно блестит зеркало против меня, над камином. В зеркало углубленно уходит вторая спальня, что во всем подобна первой, будучи только ниже и меньше ее; там тоже горит свет над старой дубовой кроватью, на которой уже столько лет сплю я в этом старом чужом доме, лежит на приподнятой подушке худое лицо, видны под светом, падающим сверху, темные впадины глаз, виден белеющий лоб, косой ряд в серебристых волосах... Потом я опять поднимаю руку - и опять только гул и тьма, в которой всюду реет что-то как бы светящееся...»

Листья мокрые шуршат под ногами, небо пасмурное, а настроение - солнечное. И вдруг опять стало мрачно в моем сердце. Вспомнилось слово: «эмигрант». Убийственное слово в советской действительности. Дальше только следовало добавить: «шпион». Бунина не печатали, старались вычеркнуть из литературы. Иду задумчиво по тёмной аллее, и размышляю о трагедийности судеб мастеров русской литературы. Бунин и любовь для меня как слова синонимы. Как тонко, глубоко и нежно умел он перебирать поэтические струны души. Когда я читаю его рассказы, передо мной возникают картины, воздушные как «Лёгкое дыхание»: «Девочкой она ничем не выделялась в толпе коричневых гимназических платьиц…» Ещё сильнее Бунин любил свою Россию, когда она стала для него недосягаемой. Перед моими глазами неожиданно открылся, чтобы развеять грусть, берег моря, залитый мягким, ласкающим солнцем, и Бунин с возлюбленной убегает, смеясь, от легких морских волн Ниццы.

В путеводителе о художественной жизни Ниццы говорится: «Бунин мог позволить себе оседлую жизнь, с минимумом переездов. В течение многих лет Иван Алексеевич и его жена арендовали виллы в Грассе (городок недалеко от Канн, буквально на остроге Приморских Альп). «Тёмные аллеи» как раз были написаны на вилле Belvedere, где Бунин провёл больше всего времени, за художественный шедевр получив Нобелевскую премию. Борис Зайцев, будучи одним из друзей Ивана Алексеевича, писал о том, что в его душе оставил след Грасс и милая вилла «Бельдевер», на первый взгляд скромная, но открывающая невероятные виды на Канны… Из Грасса Бунин любил отправляться в Ниццу, чтобы посидеть за стаканом с Марком Алдановым, его товарищем и местным жителем. Последний, к слову, тоже добивался успехов в писательском мастерстве и поражал Ивана Алексеевича настолько, что он сам посылал письма в Нобелевский комитет не один раз, требуя, чтобы Марка наградили премией в соответствующей области...»

В «Тёмных аллеях» Бунин пишет: «Большой и несколько запущенный вестибюль, про-сторный лифт и пестроглазый, в ржавых веснушках, мальчик Вася, вежливо стоявший в своем мундирчике, пока лифт медленно тянулся вверх, -- вдруг стало жалко покидать все это, давно знакомое, привычное. "И правда, зачем я еду?" Он посмотрел на себя в зеркало: молод, бодр, сухо-породист, глаза блестят, иней на красивых усах, хорошо и легко одет... в Ницце теперь чудесно, Генрих отличный товарищ... а главное, всегда кажется, что где-то там будет что-то особенно счастливое, какая-нибудь встреча... остановишься где-нибудь в пути, -- кто тут жил перед тобою, что висело и лежало в этом гардеробе, чьи это забытые в ночном столике женские шпильки? Опять будет запах газа, кофе и пива на венском вокзале, ярлыки на бутылках австрийских и итальянских вин на столиках в солнечном вагоне-ресто-ране в снегах Земмеринга, лица и одежды европейских мужчин и женщин, наполняющих этот вагон к завтраку... Потом ночь, Италия... Утром, по дороге вдоль моря к Ницце, то пролеты в грохочущей и дымящей темноте туннелей и слабо горящие лампочки на потолке купе, то остановки и что-то нежно и непрерывно звенящее на маленьких станциях в цветущих розах, возле млеющего в жарком солнце, как сплав драгоценных камней, за-ливчике... И он быстро пошел по коврам теплых ко-ридоров Лоскутной. В номере было тоже тепло, приятно. В окна еще светила вечерняя заря, прозрачное вогнутое небо. Все было прибрано, чемоданы готовы. И опять стало немного грустно -- жаль покидать привычную комнату и всю московскую зимнюю жизнь, и Надю, и Ли...»

Однако известно, что от себя никуда не убежишь. Чувство Родины у Бунина врождённое. Где бы он ни был, сердце его переполнялось любовью к России. Даже тогда, когда он в «Окаянных днях» говорит: «Кончился этот проклятый год. Но что дальше? Может, нечто еще более ужасное. Даже наверное так…»

И особенно он любит Москву.

Первые впечатления от Москвы, знакомство с которой состоялось в 1895 году, Бунин сравнивал со сновидением похожим на «сложную, пеструю, громоздкую картину». Через два года он вернулся в Москву и провел в ней «около четверти века». Здесь он познакомился и полюбил Веру Николаевну, с которой не расставался до последнего дня жизни земной, здесь бывал на известных «телешовских средах». О Москве той поры Иван Алексеевич поведал в стихотворении «В Москве»(1906): «Здесь, в старых переулках за Арбатом,//Совсем особый город...». После переворота в 17-м году Бунин делает запись в дневнике: «14 февраля1918. Несет теплым снегом. В трамвае ад, тучи солдат с мешками - бегут из Москвы, боясь, что их пошлют защищать Петербург от немцев…Слухи. Хаос. Старая Москва, которой вот-вот конец навеки». В сентябре 1919 остро чувствуя боль от исчезновения прежней, красочной, сочной, богатой на краски и чувства Москвы, он пишет стихотворение «Москва».

В Москве Бунин нащупал одну из основных линий своего творчества – любовную. Вообще, говоря, о нём, не обойдешь это всепоглощающее, почти религиозное чувство – любовь! Можно сказать даже больше: Бунин эротичен!

Прозрачный свет осенних деревьев. Золото на синем. Пьянящий запах увядающей листвы кружит голову. Здесь жил Бунин. Он познакомился с Верочкой Муромцевой осенью. Осень стала весной их любви. Бывают времена, когда деревья выступают на передний план. Весной - набухающие почки, подернутые бледной зеленью с отливами желтизны. И осенью - когда даже не замечаешь старинные особняки, потому что все внимание приковывают к себе золотые листья. У меня обостряются все чувства. Я наслаждаюсь разноцветным убором листьев - солнечных, красных, фиолетовых, рыже-зелёных, шуршащих и летящих в свой последний полёт. Вот на зелёном баке сидит скворец вместе с голубем и воробьём. Обычно скворушки держаться обособленно в своей стае. Но Москва всех объединяет. Птицы уже слились в единую московскую семью… А есть ли у скворца национальность? Вот бы люди в единую семью объединились, о чем мечтал бронзовый позеленевший поэт.

Правда, памятник Бунину так запрятан в кроны кустов и деревьев, что ему попросту не хватает света. А ведь Бунин несравненный певец света!

Я часто вспоминаю удивительное выражение: «Воздух был резок для тонкого фрака». Бунин! У него свой мир и свой свет! В этот момент аромат свежемолотого кофе действует на меня магическим образом, поднимает настроение и вдохновляет. Бунин поэтичный художник! Воздух у него - свежий, нежный, жгучий, молодой, острый морозный, снежный, тёплый солнечный - писатель всякий раз находит новые эпитеты, которые передают тонкие оттенки чувств. Сам процесс приготовления любимого напитка по утрам - одно из моих любимых занятий. Бережно наливаю в чашечку, сажусь у окошка. Тучи на небе ненастные, совсем не весенние, но всё же сквозь них пробивается свет, бунинский свет щемящей тоски по безнадёжно утраченному детству. Вот ведь мысли у меня какие самостоятельные, вспомнила о Бунине, который мне бесконечно дорог своей художественной новизной. Я и сама чувствую, что небо часто соответствует моему настроению. Оно может быть сумрачным, ненастным, чистым, холодно зеленоватым, насупившимся, голубым и ясным, низким белёсым. «Сплошная темно-зеленая чаща ельника, стоявшая перед ним, казалась от яркости дня почти черной, и небо сквозило в ее острых верхушках особенно великолепной синевой», - читаю и вижу картину!

Для того, чтобы понять эмиграцию, нужно побывать в ней. Контрасты сути.

Много написано в эмиграции Буниным, Куприным, Бродским, Довлатовым... Они покидали страну не по своей воле, но сохранили её в своих текстах. Читатель не эмигрировал, через эмигрантскую литературу он по-новому увидел свою страну. Как это важно, иметь возможность пить из животворящего источника свободного творчества! Произведения, созданные по заказу власти ради материальных благ и иллюзорной славы, которые навязывали в школах и вузах, исчезают, литература стряхивает их как пыль. Художественные тексты свободных писателей открывают читателю новые смыслы, вдохновляя на создания своих творений. Вдали от родных осин и взгляд становится зорче…

Сколько бы ни менялись вкусы, есть что-то незыблемое и прекрасное в живописи, музыке, архитектуре и, главным образом, в классической литературе. Перечитывая Булгакова, я невольно вспоминаю Гоголя, из «Шинели» которого все мы выросли, творчество которого явно оказало на Михаила Афанасиевича колоссальное влияние, а Бунин, по-моему, просто напитан Чеховым. Собственно, на этом незыблемом фундаменте и формируется истинный вкус.

А вкус воспитывается с детства и на классике. Причём, у классиков есть время, и как бы оно отсутствует. Почему? Потому что я проживаю, скажем, «Тёмные аллеи» в двух временах. Из своего настоящего ныряю в бунинское прошло. Ведь понятно, Бунин стоит на одной полке вечности с Данте, с Гёте, с Булгаковым, с Мандельштамом… У Бога нет ни времени, ни пространства. А что же есть? Слово! Знаковая система.

Ближние или дальние девяностые годы? В данном случае необходимо уточнить столетие. В девяностых годах Чехов написал «Чайку». В девяностых годах Херасков написал «Плоды наук». В девяностых годах мы проснулись в другой стране, представления о которой были полны радужных надежд, причём, диаметрально противоположных у оптимистов и пессимистов. Живущим в жизни при слове «девяностые» уточнения не потребуются, а вот писатель непременно добавит развёрнутое определение, которое уточнит, о каких девяностых идет речь. И мои библиотечные труды отметили в 90-х, присвоив мне звание «Заслуженный работник культуры Российской Федерации», указ был подписан Борисом Николаевичем Ельциным 22 октября 1996 года, в день рождения Бунина, а в 2006 году я пришла на работу в библиотеку имени Бунина, о которой услышала от подруги только в 2005 году.

Здесь я ощутила прямо-таки родственную связь.

В библиотеке им. Ивана Бунина на улице 1905 года, дом 3 всё пропитано любовью к творчеству и жизни великого писателя. Каждый посетитель библиотеки может познакомиться со всем этим в специальном Бунинском зале. Особую ценность, на мой взгляд, представляет большой рояль фирмы «Rönisch», 1870 года, что удивительно - это год рождения Ивана Бунина. Подарил этот роскошный инструмент Михаил Александрович Александров - заслуженный деятель культуры Польши, директор общества и Конкурса имени Фридерика Шопена в Москве. Я так любила этот рояль, что разговаривала с ним каждый день, как с живым, здоровалась и говорила : «Сейчас я тебе попить принесу, милый». Потому что зал был очень сухой. Протирала пыль, бережно закрывала после всех концертов, которые я регулярно проводила в библиотеке, и благодарила его за счастье, которое нам дарила музыка.

Вот именно музыка характерна для стилистики Бунина, да и вообще для всякого художника-классика.

Я перестала читать содержание. Сюжет мало меня интересует. Если бы только это меня занимало, то я вряд ли бы в который раз стала перечитывать «Степь» Чехова, «Тёмные аллеи» Бунина, «Счастливую Москву» Платонова. Они притягивают меня своей неисчерпаемостью и безбрежностью в лексическом сочленении бездонных глубин. Музыка текста завораживает меня, как, скажем, второй концерт Рахманинова. Тексты живут своей жизнью, отдельной от их создателей. По мере чтения они заглубляются, приобретая всё большую ценность. Хочется перечитывать их ещё и ещё раз. Отношения читателя и книги всегда индивидуальны, во многом они зависят от желания и умения читателя погружаться в тест, или даже в подтекст. То, что художественную книгу можно читать, а прочитать невозможно, доставляет мне огромное удовольствие. Я вновь открываю и наслаждаюсь словами, которые постоянно открывают мне свои всё новые тайны.

Особенно во время прогулок по старой, воскрешённой Москве.

Не счесть переулков в Москве! Именно они хранят дух московский, несмотря на то, что во многих из них появились архитектурные сооружения нашего времени, из стекла и бетона, но для нас они чужестранцы, а для следующих поколений будут свидетелями минувших поколений, я размышляла об этом в Дегтярном переулке, повернув с Тверской в сторону Малой Дмитровки. Доходные дома, милый особнячок - типичная для Москвы разноформатица, но тени Пушкина, Чехова, Левитана, Бунина, Станиславского не покинули милый Дегтярный переулок.

Подруги приезжают из разных стран, в основном из тех, где можно бросить свои тела на пляже, и не вставать недели две. И полдня рассказывают об этом упоенно, не давая вставить слово. Убийцы! А мне приятно съездить на пруд в Бутово, до станции метро «Бунинская аллея». Я долго бродила по парковым дорожкам в поисках этой аллеи, но так и не нашла. Потом увидела купол церкви, зашла, помолилась и поставила свечку во славу великой русской литературы, в том числе за Ивана Бунина. Жаль, что я не встретила самого Ивана Алексеевича во время прогулки, но какой-то писатель мне попался навстречу, но имя его я не могла вспомнить. Да и с какой стати в Бутово поедет Иван Бунин. С Буниным у меня вообще какая-то незримая связь, потому что я долгое время работала в библиотеке его имени. Хотя звучат эти слова очень похоже: «Бунин», «Бутово».

Слушая рассказы или читая истории о необычайных, судьбоносных встречах, я прежде пыталась переносить их на себя в мечтах. Жизнь, придуманная мною, была гораздо интереснее, насыщеннее, чем реальная. Это так увлекательно - придумывать себе невероятные встречи, которые потом случались в снах, значительно более реальных, чем повседневность. Так я встречалась и беседовала с Буниным. Его стихотворение «Мы встретились случайно на углу…», как будто бы об этом:

Мы встретились случайно на углу.

Я быстро шел - и вдруг как свет зарницы

Вечернюю прорезал полутьму

Сквозь черные лучистые ресницы.

На ней был креп, - прозрачный легкий газ

Весенний ветер взвеял на мгновенье

Но на лице и в ярком блеске глаз

Я уловил былое оживленье.

И ласково кивнула мне она,

Слегка лицо от ветра наклонила

И скрылась за углом... Была весна...

Она меня простила - и забыла.

1905

Оно так созвучно моим чувствам и переживаниям тех лет, что я с нежностью вспоминаю свои романтические встречи, как свет зарницы озаряют они мою жизнь, наполняя её любовью к прекрасному ушедшему.

Но надо сказать, что всё-таки в тоску вгоняет беспросветная убогая жизнь мужиков из повести Ивана Бунина «Деревня», о которой я уже упоминала. Даже, можно сказать, животная жизнь. Бунина поражает в этих людях отсутствие даже малейшей попытки изменить нечеловеческие условия существования. Отсутствие чувства собственного достоинства с невероятной силой изображено писателем. Бунин показывает мужиков, их переживания и чувства, не только через их характеры и поступки, - его мужики сами говорят о своих пороках: нерадивости, жадности, пьянстве. Например, мужик в трактире, выпив водки, обтирает губы и ласково хвалит водку «ай сахарна», и хвалится: «Тыщу лет пьем!». Яков из деревни Дурновка, которого все зовут Яковом Микитичем за то, что он "богат", и говорит-то он от жадности дрожащим голосом, он даже на картуз себе денег жалеет, объясняя это тем, что ему «капитал» не позволяет. На вопрос о возможном бунте Яков скороговоркой бормочет: «Какого там рожна - бунту! У нас народ смирный... Смирный народ...» Живут в непролазной грязи, без дорог, в избах грязь и вонь, а всё ждут, когда откуда-то сверху упадёт что-нибудь вдруг. Например, возница Меньшов, дергая вожжи, спрашивает Кузьму: «Собрали, купец, Думу-то ай нет?». Зоркий глаз Бунина видит, откуда исходят несчастья бесправного народа в пещерной империи.

Горько на душе…

Там, где Покровский бульвар под горку плавно перетекает в Яузский, приютилась «Дача на Покровке». Лесенка, узкая дорожка, освещенная гирляндами лампочек. Мокрые осенние листья шуршат под ногами. Место это известно всем просвещенным москвичам своими «Телешовскими средами». Как-то в гости к Николаю Телешову заглянул Антон Чехов. Смотрит, а за столом у кипящего самовара сидят и покуривают Леонид Андреев с Иваном Буниным, Викентий Вересаев с Александром Куприным... Антон Павлович с улыбкой присел в компанию и заговорил о своей недавней покупке Мелихово. И пошел разговор о судьбах русской провинции под незабываемое пение Фёдор Шаляпина, которому аккомпанировал Сергей Рахманинов…

Побродив по Чистопрудному бульвару, услышав мелодичное динь-динь-динь, спешу на конечную остановку «Аннушки». Вот я уже сижу у окошка справа от водителя и мысленно восклицаю: «Эх, прокачусь!» Трамвай отправился. Еду. До чего же я люблю трамваи! Они так неспешно двигаются по улицам и переулкам московским, что можно любоваться каждым домом, подмечая архитектурные украшения, которые не всегда возможно увидеть с узкого тротуара. Позванивая, как бы переговариваясь между собой, они создают атмосферу доверительности. Названия остановок ласкают мой слух: «Покровские ворота», «Воронцово поле», «Яузские ворота»…Тут можно чаю попить у Телешевых вместе с Иваном Буниным, Константином Бальмонтом, Фёдором Соллогубом, а если повезёт, то послушаю пение Фёдора Шаляпина и игру Сергея Рахманинова. Нет, пожалуй, в Замоскворечье поеду, и на остановке «Вишняковский переулок» пересяду на трамвай № 39 и поеду до университета, давно я не гуляла в тех местах.

Возможность развить в себе талант, творческое начало даны каждому из нас, ведь человек создан по образу и подобию Бога. Я часто размышляю о том, почему же подавляющее большинство из нас не используют эту возможность? Ответ понятен - желание жить здесь и сейчас, отсутствие понимания смысла и краткости жизни, своего предназначения, суета… Конечно, чтобы всецело посвятить себя самовыражению, творчеству, нужно быть целеустремленной, цельной личностью, готовой всю свою жизнь посвятить служению литературе, слову. А как заманчиво ощущать земные, сиюминутные блага, славу, популярность при этой жизни! Соблазны владеют нами, они как нечистая сила, постоянно возникают перед глазами, ну как не поддаться их чарам? Об этом так буднично и просто говорит герой Сэлинджера в романе «Над пропастью во ржи», рассказывая о своём старшем брате, который был настоящим писателем раньше пока жил дома, а как только он подался в Голливуд, то скурвился, зато денег у него теперь куча. Лучше не скажешь! Вот и мы пережили безнравственные годы «социалистического реализма», когда творческая номенклатура за более чем «жирный кусок» обслуживала идеологию безграмотных, бессовестных партийных чиновников. Кому они сегодня интересны? Литература развивалась и жила в Самиздате. Временщики запрещали, а порой и уничтожали Достоевского, Бунина, Мандельштама, Гумилёва, Ахматову, Цветаеву и многих, многих других писателей, где они сегодня эти «руководители партии и государства»?! А великая наша литература существует и все те, кто отдали жизнь служению ей, живут в вечности.

"Наша улица” №251 (10) октябрь 2020