Маргарита Прошина "Божья коровка" рассказ

Маргарита Прошина

БОЖЬЯ КОРОВКА

рассказ

Шестилетняя Оля умело сложила раскладушку, уверенно засунула её за шкаф, немножко постояла, раздумывая и шмыгая носиком, взглянула внимательно на лежащую Дашу, и, увидев прелестную розовую пяточку, которая совсем немножко выглядывала из-под одеяла, с восторгом и ласкательно пощекотала её. Даша ещё в полусне поспешно прячет ножку, хихикает и тут же натягивает одеяло на головку.

Оля нежная и ясная, приветливая, как майское утро, почти беспричинно готова всех согреть, осветить своей простодушной улыбкой, потому что она почти никогда не бывает грустной и всё время улыбается.

Она едва заметно подергивает хрупкими плечиками, стараясь этим движением привести в порядок спустившуюся ночную рубашечку с миниатюрной шейки.

Оленьке посчастливилось появиться на свет в воскресенье! А воскресные дети бывают почти все без исключений необыкновенно счастливы. Светлая девочка с живыми серыми глазками в пол-лица, которые составляли очаровательный контраст с крошечным ротиком, конечно, счастлива. Глаза смотрят так озорно, а улыбка её - так обворожительна, что даже у посторонних людей неизменно вызывает доброжелательную улыбку в ответ.

От весёлой, внезапной, но и нежной щекотки пяточки совсем просыпается младшая, которая в прелестной мягкой жёлтой пижаме абсолютно похожа на цыплёнка. Маленькая Даша с обычным после пробуждения любопытством обводит комнату своими шоколадными глазками. Затем грациозно переносит розовые ножки с матраса на пол, слегка шевелит аккуратными пальчиками, как бы окончательно удостоверяясь, что все они в полном порядке и находятся на положенном месте, с весёлостью детства безмятежно поднимается и сразу бежит, топая босыми маленькими ножками по полу - топ-топ-топ - к набитому до отказа очень хорошими изданиями книжному шкафу.

Там стоит её любимая большая и тяжёлая книга: «Фауст» Гёте, подарочное изданием с литографиями Эжена Делакруа, та необыкновенная книга, которую она выбрала не по чьему-то совету, а сама, выделив её из всех других книг. Даша не расстаётся с ней уже больше месяца, внимательно читая её изо дня в день, шевеля беззвучно губками от волнительного усердия. Во время вдумчивого увлекательного чтения Дашенька лишь изредка поднимает поблескивающие умные глазки, точно видит наяву уже где-то далеко какой-то ей одной ведомый мир.

Дашенька проснулась с каким-то смутным предчувствием чуда. Светлое, безоблачное волнение охватило малышку: «Сегодня обязательно случится волшебство», - нашёптывал ей на ушко кто-то. Фантазия Дашеньки была необыкновенно причудлива и непредсказуема. Поэтому она с торопливым волнением надела коротенькое воздушное платьице, белые гольфы и яркие красные туфельки с застёжкой в виде ромашки. Головка у неё вся была в умилительных темно-русых кудряшках, которые волнами спускались к нежным плечикам. Так, казалось, и родилась с этой курчавой головкой. Она миниатюрными пальчиками поправила локоны, заложила их за ушки и села с книжкой за свой маленький столик. Она не любила грустные истории, поэтому всегда с удовольствием придумывала счастливый конец для всех знакомых в её малом возрасте литературных героев прочитанных книг. Помимо книг Дашенька до дрожи, как и многие детки, любила сладкое - шоколад, самые разные конфеты, торты, зефиры... - и могла наслаждаться им в несметных количествах, поэтому родители вынуждены были прятать сладкое от неё, пытаясь ограничить непомерный аппетит дочки.

Ожидание праздника! Что может быть лучше! Это ожидание, не праздник, а именно ожидание его наступает всегда вдруг. Особенно в детстве. Ожидание подарков и непредвиденных счастливых событий настолько волнительны, что никак не удаётся уснуть, кажется, что время остановилось и совершенно не желает, чтобы этот день наступил, наконец.

В верхнюю часть широкого окна осторожно заглянуло солнце. Нижняя половина была загромождена. На широком подоконнике в двух книжных полках, стоящих одна на другой, хранили соль, сахар, чай, крупы, чашки, тарелки и прочую необходимую мелочь.

Оля же вся в детских сомнениях никак не могла выбрать себе наряд. Она в нерешительности стояла у шкафа перед своей полкой в ночной рубашке.

В коммунальной квартире, с постоянно полутёмным коридором и, конечно, заставленным древними шкафами и сундуками и заваленным каким-то хламом, Серафимова занимала маленькую комнату, в которой свободного места никогда не было и нет, но Серафимова не чувствовала никакого стеснения, плавая вместе с мужем и дочками в ней, как рыбка в аквариуме. Пол был утеплён темно-бордовым с орнаментом из виноградных лоз ковролином. Для Оли каждый вечер ставили раскладушку, да она и сама это уже умела делать, а для Даши стелили прямо на полу - раскатывали сначала рулон плотного и толстого поролона, и на него укладывали надувной матрас.

Сама Серафимова с мужем вполне гармонично спала на довольно узкой и продавленной софе за занавеской, где в ногах была втиснута тумбочка с компьютером. При входе же стояло старое пианино, постоянно напоминавшее Серафимовой о свободном полёте нот. Она так же непринуждённо хотела парить над миром в своих музыкальных композициях.

Не обращая никакого внимания на проснувшихся детей, Серафимова открыла дверцу старого, доставшегося от родителей холодильника, вынула кастрюльку, баночки, пакетики, и вдруг на какой-то миг остановилась, ощутив на себе северное дуновение. Нет, не то, что исходит из холодильника, а другое. Белое, снежное, хотя снежное и белое одного цвета, но не он был важен сейчас для Серафимовой, нужно было уловить неуловимое.

В ней сама по себе стала звучать неизвестная музыкальная тема. Казалось, что тема эта проклюнулась в туманном сне, который сразу выпал, как это довольно часто бывает, из памяти. И завораживающе напевает эту тему не Серафимова, а чей-то другой проникновенный тихий голос, исходящий из самых далёких уголков памяти. Томительные минуты! Что, откуда, почему? Неизвестно. С какого конца попытаться ухватиться за эту великолепную идею? Сплетение чувственных пассажей скрипок, как бы вытанцовывающих на хрупком звенящем льду ажурные виньетки, им ассистирует сдержанное фортепьяно, после чего рождаются чудесные звуки виолончели. Ветерок надо льдом создают женственные арфы, а приближающуюся вьюгу демонстрируют непререкаемые в мажоре своей правоты мужественные медные и деревянные духовые.

Как много в паузе сокрыто!

- Вот ведь незаметная вещь - холодильник, - произнесла она.

Из-за плотной, как занавес на сцене театра, занавески донеслось шевеление и писклявый скрип софы.

- Ты это о чём? - спросил оттуда Митя.

- Сама пока не пойму, - задумчиво сказала Серафимова.

- Так пойми… - голосом с утренней хрипотцой посоветовал Митя.

- Мне даже подумать страшно, как без него жили прежде, - сказала Серафимова.

- Без холодильника? - спросил, кашляя, Митя.

- Ты знаешь, он лишь повод… - ответила неуверенно Серафимова.

- К чему? - заинтересовался, прокашлявшись, Митя.

Серафимова очень медленно закрыла дверцу и задумчиво посмотрела в потолок.

- Машинально сую в него всё подряд, - сказала после некоторого молчания она, и добавила: - Что может испортиться…

Митя из-за занавески уточнил:

- Ясно, что в тепле - всё портится…

- Это аксиома, - сказала Серафимова. - В холоде же - возникает свежая тема…

- Тема?

- Да, дорогой! Именно новая оригинальная тема. Надо быстро схватить её, чтобы не провалилась в тартарары…

Серафимова безотчётно, ещё не приводя себя в порядок, в длинной ночной рубашке с мелкими синими цветочками, бросилась перебирать клавиши, пытаясь воспроизвести мелодию северного дуновения. Белая клавиша. Чёрная клавиша. Потом подряд две белых. Потом одна чёрная. И сразу пять белых.

Серафимова жадно ловит симфонические снежинки ртом. Но вкус у музыки снега совсем другой, или Серафимова уже другая? Снежинки такие разные: мелкие как крупа, летят быстро и молча; весёлые средние не падают, а порхают; крупные образцово кружатся, вальсируя и как бы бесшумно напевая. Снежинки летят вниз, затем сквозной ветер затягивает их в водоворот, уносит вверх и там они разбегаются на все стороны света. Метель. Метельные воронки закручиваются все выше и выше - в безвоздушное холодное пространство и гасят везде и всюду свет. Только крыши старинных московских особняков в переулке белеют. Воздух холодный.

Белые клавиши. Чёрные клавиши.

Всклокоченные волосы. Бесцветные ресницы, которые потом станут черными… Погружённая в себя поза. Взгляд. Ноги в тапочках нажимают педали пианино.

Серафимова всю свою жизнь с невиданным усердием выстраивала для волшебницы музыки, немилосердно отсекая всё лишнее, раз и навсегда прекратив находиться под гнётом понятий «надо» и «должна».

Сочиняя, Серафимова видит, как музыканты оркестра рассаживаются по своим местам, как подают голоса альты, гобои, барабаны… Зрительный зал переполнен, он гудит, как холодильник, время от времени включающий мотор для прогонки жидкого холода по трубочкам. Дирижировать своим концертом будет сама Серафимова. Её с невиданным изумлением приветствуют оркестранты, встают с улыбками и возгласами, который заглушает овация зрительного зала.

Снежное длинное со шлейфом платье Серафимовой расстилалось по всей сцене. Льдистая с всполохами северного сияния корона была больше и ярче всех самых больших люстр. Как холодно стало вдруг в зале! У оркестрантов замерзли руки, а зрители ежились, поджимая ноги, никак не могли понять, что же происходит. С колосников на сцене и с потолка в зале посыпался снег.

Холодная, мёртвая, пустынная земля вечной мерзлоты.

Серафимова сияла. Она взмахнула ледяной палочкой и на мёртвых деревьях появились листочки. Оркестр вспыхнул весенним солнышком…

Из-за занавески голос Мити:

- Это же великолепно! Что ты играла?

- Сама не знаю. Что-то увиделось... - ответила Серафимова.

- Ты знаешь, я тоже что-то увидел... - проникновенным голосом сказал Митя.

- Что? - спросила для порядка поддержания разговора Серафимова, хотя сама была очень далеко.

- Как будто мы с тобой высоко… - сказал Митя.

- В метельной воронке? - машинально спросила Серафимова.

- Нет. В горах… - уточнил Митя.

- Надо же! - сказала Серафимова.

- А внизу - море… - сказал Митя.

- Подожди… - сказала Серафимова, нажав подряд три белых клавиши.

В этот момент она бесконтрольно погрузилась в блаженное состояние невесомости, превращаясь в снежинку.

Под звуки пианино раздался голос Дашеньки, младшенькой:

- Божья коловка, улети на небо!..

Серафимова с едва скрываемым раздражением - помешали работать - отвлеклась от клавиш, встала, быстро подошла к Дашеньке, которая так внимательно рассматривала случайно залетевшую в открытую форточку божью коровку, что шейка её и уши даже покраснели от напряжения. Серафимова сразу помягчала. Хорошая струнка в душе прозвенела. По мере движения божьей коровки цвет её окраски становился то алым, то карминным, то коралловым, то багровым, то пунцовым, то пурпурным, то огненным, то рубиновым.

Серафимова ласково погадила дочку по головке и поцеловала в ушко. У неё от умиления слёзы выступили на глазах. Дашенька подняла головку, и ещё раз пропела:

- Божья коловка,

Улети на небо!

Плинеси мне хлеба!

Челного и белого,

Только не голелого!

Тут же к ней нежно прижалась Оля. Серафимова, вся погружённая в себя, торопливо поцеловала её, вернулась к пианино, и, стоя, стала быстро раскладывать кружочки, как продукты в холодильнике, по полочкам нотного стана. Рождался «Концерт для холодильника с оркестром».

Серафимова научилась сложнейшему состоянию - публичному одиночеству. Находилась среди людей, но как бы не видела их, хотя и видела, но словно на экране кино. А с экранными людьми не надо вступать в диалог и, тем более, в спор, хотя в последнее время развелось много людей, спорящих с телевизором. Когда Серафимова сочиняет, то это «публичное одиночество» необходимо ей как воздух, потому что она мгновенно фиксирует на бумаге знаки новых, не бывших ещё созвучий, и ей уже никто не помешает.

Митя как был в одних трусах, так и садится в ногах софы к компьютеру. Включает его, компьютер долго гудит, прежде чем начинает слабо светиться экран монитора. Затем по закладкам открывает сайт музыкального журнала. Длинные волосы назойливо падают Мите на глаза, он машинально перетягивает их резинкой и говорит:

- Пожалуй, я сегодня всё же начну статью для журнала...

- Начинай… - отзывается из публичного одиночества Серафимова.

Через минуту компьютер зависает.

- Нет! Так невозможно работать!

- Как?

- Да с этим барахлом! - серчает Митя.

- Что, завис?

- Завис...

- Потерпи. Наладится... - успокаивает Серафимова.

- Необходим новый компьютер! - с отчаяньем бросает Митя.

- Сколько он может теперь стоить? - спрашивает Серафимова.

Вопрос повисает в воздухе.

Митя в нетерпении даёт команду компьютеру перезагрузиться. После очень медленного возобновления работы компьютера, открывает ворд и начинает писать, пальцы его так и летают по клавишам.

Внезапно монитор гаснет. Митя оглядывается и буквально стонет:

- Ну вот! Сколько я могу страдать из-за него! Ах-ах... Кажется, теперь свет отключили...

Серафимова, продолжая играть, невозмутимо говорит:

- Мне света достаточно, спасибо.

Митя, подавляя негодование, ложится за занавеску. Спустя пару минут почти мечтательно говорит:

- Да, хорошо бы нам поехать в горы зимой…

Перед глазами поплыли горы... Митя смеживает веки. Почему-то прямо над горами проплывает в темнеющем небе трехпалубный теплоход со светящимися иллюминаторами, в некоторых свет то вспыхивает, то гаснет.

Это когда над компьютером зажигается лампа, Митя догадывается, что едва не заснул, открывает глаза и восклицает:

- Свет дали!

- Ну и хорошо! - откликается Серафимова.

- Из окошка светло, - вторит Оля.

- Мне и так всё видно, - добавляет Даша.

Митя включает компьютер и озадаченно бьёт себя по лбу.

- Господи, я же не сохранил текст!

- Восстанови по памяти, - спокойно советует Серафимова.

- Попробую, - соглашается Митя, начинает стучать по клавиатуре, и на экране бегут строчки:

«Музыка композитора Серафимовой парадоксальна и рождается из самых простых вещей. Взять хотя бы «Концерт для стиральной машины с оркестром», где мы как бы видим стирку! Сколько сил и времени отнимала она у женщин. Особенно у тех, которые жили в домах без удобств или в бараках, стирали в корытах, а полоскать так и вовсе ходили на речку или пруд. Большая стирка была событием на целый день. Бельё замачивали, белое бельё вываривали, стирали хозяйственным мылом на стиральной доске, полоскали, крахмалили, подсинивали, отжимали руками, а потом вывешивали на верёвках во дворах. Обычно присматривать за бельём, которое могли украсть, поручали детям, которые играли в лабиринте бельевых веревок. Порой бельё приходилось застирывать после присмотра детей. Сегодня, загружая бельё в стиральную машину, женщины мысленно благодарят того человека, который создал это чудо. И это всё передано через музыку. Как Серафимова мастерски развешивает бельё нот по партитуре! Или взять её «Песню кофемолки». Конечно, ассоциативно произведения Серафимовой отсылают к волшебнику возвышения предметного мира Лерою Андерсону, но она смело создаёт свой мир, в котором нет и намёка на подражательность. Обычные вещи, приспособления, устройства, всевозможная утварь под взглядом Серафимовой приобретают художественную красоту, вырываясь из материального мира в возвышенный идеализм, поскольку всё великое живёт бессмертно только в высоком бессмертном искусстве, составной части идеализма...»

Дашенька разговаривает с божьей коровкой:

- Какие у тебя глазки большие-плебойшие!

Даша с полной сосредоточенностью вглядывается в глаза божьей коровки, которая постепенно неимоверно увеличивается в размерах, становится такой большой, что заслоняет окно.

- Я летаю высоко! Видеть мне нужно далеко! Вижу тебя маленькую с неба, Дашенька! - жужжит человеческим языком божья коровка.

- А голошинок чёлных сколько! Можно я их посчитаю?

- Можно! - разрешает божья коровка.

Дашенька считает чёрные горошины на красном панцире:

- Одна, две, тли, четыле, пять... Ты знала, сколько голошинок челненьких? А у меня есть платье в чёлный голошек! Зелёненькое, класивое! Мне его на день лождения подалили.

Лохматые лапки у божьей коровки грациозно всё время шевелились. Прекрасная чёрная, как крышка пианино, головка поблескивала, в сочетании со светом огромных выразительных глазок, с белыми пятнышками вместо ушей, с прелестными рожками и узким, как ниточка, вытянутым ротиком.

- Ты откуда ко мне плилетела? С моля или с гол?

Божья коровка приподняла красные створки своего плаща, и заиграла, подняв лёгкий ветерок, прозрачными веерочками крылышек.

- Издалека… Я была и в горах, и в лесу, и на море. Я всю Москву вижу с неба!

Божья коровка ещё интенсивнее затрепетала крылышками, как будто собиралась улететь.

- Не улетай! У тебя такие тоненькие клылышки! Я угощу тебя молочком.

- Я никогда не пила молока, даже не знаю, что это такое, - прожужжала божья коровка.

Даша наливает в блюдце молока и угощает божью коровку, которая поглаживает девочке плечико лапкой.

- Ой, щекотно! - восклицает Дашенька. - Какие лапки у тебя щекотные! Ты ведь не улетишь? Вот поешь хлебушка ещё. Я сейчас покажу тебе своё платье в голошек.

В этот момент божья коровка на глазах у девочки стремительно уменьшается, становясь маленькой, поспешно взлетает и садится на пальчик Даше.

Даша осторожно опускает пальчик с божьей коровкой, которая сбегает на стол. Столь же осторожно, чтобы не спугнуть, подвигает к ней маленькие крошечки белого хлеба, но божья коровка снова взлетает, и кружиться у Даши над головой. Девочка вращается, почти вальсируя, вместе с ней так увлеченно, что слегка ударяется о спинку стула, на котором сидит Серафимова, продолжающая работать.

- Дашенька, ты не ушиблась?

- Нет, мы с божьей коловкой играем.

Даша поднимает ладошку, на которую тут же, как дрессированная, садится божья коровка.

Девочка несёт божью коровку на маленькой ладошке, приговаривая:

- Ты музыку любишь, как моя мама?

- Я пою, - отвечает божья коровка.

- Смотли, какое у меня платьице, видишь у него тли пышных юбочки - велхняя совсем колотенькая, втолая длиннее, а тлетья почти до коленок. Смотли, какой сзади большой бант, а клылышки похожи на твои, плавда?

Божья коровка проводит лапкой по головке Даши, и говорит:

- Мне пора возвращаться домой. Меня ждут мои маленькие детки.

Она мгновенно взлетает, и садится высоко на стекло окна.

- Ой, папа, давай выпустим её?! - жалобно просит Дашенька.

Митя встает на стул, бережно ловит божью коровку и выпускает в форточку.

Дашенька с улыбкой машет ручкой, и просительно напевает:

- Божья коловка

Полети на небо

Плинеси… - здесь она задумывается, и после паузы громко выпаливает:

- Папочке

Новый компютел!

Митя в позе памятника, не сходя со стула, долго смотрит на дочку.

Оленька же аккуратно листает большой альбом Веласкеса, осторожно переворачивая страницы, проложенные папиросной бумагой, тоненькими пальчиками с разноцветными ноготками, которые она раскрасила карандашами, бережно разглаживает их маленькой ладошкой, и внимательно рассматривает «Менины». Сложив пальчики в щепотку, как будто у неё уже в руках карандаш, проводит по белокурым волосам инфанты и говорит:

- Какие красивые у тебя длинные волосы! У меня тоже скоро вырастут такие же, как у тебя. А платье какое! Настоящей принцессы, прямо светится.

Оля водит пальчиками по красному банту в волосах, вглядывается в каждую деталь украшения у ворота платья, пытаясь понять, как это сделано.

Она очень вдумчиво обводит маленьким указательным пальчиком каждую фигуру Веласкеса, как бы запоминая причудливые движения линий, и пристально вглядываясь в лица. Фигура мальчика в красном костюмчике особенно заинтересовала её.

- Я сейчас тебя сама нарисую.

- Только ты нарисуй меня хорошо, чтобы я был похож на самого себя, - говорит доверчиво мальчик.

Она берёт карандаши и начинает срисовывать. Потом останавливается, спрашивает:

- Зачем ты поставил ногу на собаку?

- Да я с ней просто играю... - смущается мальчик.

- Она такая добрая… лучше бы ты её погладил, - говорит Оленька фигурке ребенка, и рисует по-своему.

В глубине квартиры раздается звонок в общую дверь. Но никто из них на это не обращает внимания, зная, что это к соседям.

Но через некоторое время стучат к ним в комнату.

Серафимова открывает.

Дашенька прижимает ладошки к щекам, затаив дыхание.

На пороге стоит в красном плаще сияющая божья коровка с новым компьютером.

Слушать: Лерой Андерсон (1908 - 1975) "Пьеса для пишущей машинки с оркестром"

“Наша улица” №190 (9) сентябрь 2015