Вторая попытка
Старик плечом повалился в сугроб. Он выложил все силы разом – ждать пришлось недолго. Лыжи прижимали ступни к земле, и старик побоялся крутиться на спину: хрящ в коленной чашечке у него совсем прохудился. Как говорил доктор – держится благодаря уколам. Старик же не верил в это и всегда добавлял: «Время не пришло», но от уколов не отказывался – он уже знал, что останется один посреди леса.
«Ни один укол не заменит глоток воды», – подумал старик и губами отщипнул от сугроба. Под ворот вдоль морщин потекли капли растаявшего на лице снега. Зубы согрелись горячим дыханием. Леденела промокшая на спине одежда. «Еще немного», – повторял он каждую минуту отдыха, и, заломив шею, смотрел на простор, открывающийся только в небе. Деревья теснились вокруг него и простирались на многие километры. «Лучше бы я уехал в степь, – подумал старик. Или на берег озера. За два года здесь я не видел дальше чем двадцать метров – проклятый частокол!».
– А я гадал, что окажется самым сложным… – вспомнил он то время, когда готовился уехать из города, жить в лес. «Нет, самое сложное для меня – не торопиться. Куда это годится, чтобы старик говорил себе такое?! Какой он тогда старик? Он – мальчишка. Но я-то поторопился с выстрелом. И я уже не мальчишка – вот в чем беда». Старик хотел упереться рукой о поверхность снега и подняться, но провалился в сугроб по самое плечо. Тогда он проткнул толщу снега прикладом ружья, оперся о землю и, подтягиваясь, встал на ноги. Охладевшая одежда по-новому прильнула к телу, и старик, как пришпоренный, продолжил погоню за раненым лосем.
Он первый назвал себя стариком. Думал, так будет проще порвать со своей прежней жизнью. «Стариков никто не держит. Они себе на уме», – полагал он и ждал, когда настанет долгожданный пенсионный возраст, чтобы и другие сочли его за старика. В судоремонтной компании, где он работал, пенсионеры попадали под сокращение, а ему как раз не хватало решимости уволится самому. Он и выглядеть старался как старик, но в постоянном ожидании глаза выдавали его, загораясь молодостью. В это время старик усердно готовился к отъезду: в каждый свой отпуск и больничный он уезжал из города в неизвестном направлении, и в глухом лесу строил хижину, пристреливался с охотничьего ружья. Он уже и забыл, когда так отсчитывал дни. Бежал старик не от одиночества. Его часто навещала взрослая дочь с внуками, и порой он уставал возиться с сорванцами. «Взбрело в голову, – отговаривался он, не желая копаться в истинных причинах побега, от которых не стоило ждать ничего хорошего. – Я и мальчишкой уходил далеко от дома». Старик любил вспоминать детство – ничего лучше у него в жизни не было. С возрастом границы детства в его памяти расширялись, и теперь он называл детством половину жизни. Множество историй принесла ему эта половина. Самые любимые из них он рассказал несметное количество раз. Удивительное дело, эти истории, которые всегда вселяли в него уверенность, помогали не пасть духом, как раз содержали корни причин, подтолкнувших его к бегству. Сам старик не искал ответов и всего лишь хотел построить укромный мир, в котором он проявит себя и ничего не испортит на этот раз.
Настал момент, которого старик так ждал: его проводили на пенсию. Однако он и дальше отлагал отъезд в хижину, исправно оплачивая коммунальные услуги. Каждый раз, когда он видел свою дочь, он подступал к ней готовый все рассказать и попрощаться, а оставшись наедине с собой еще долго обдумывал свою никчемность, злился и клялся выложить все при следующей встрече. Больше всего старик боялся, что не сможет жить один, и вернется обратно в город. Это будет возвращение навсегда, второй раз ему уже не собраться. Придется слоняться по улицам без права на прежнюю страсть. «Если бы только кто-то поехал со мной…» – думал старик, перебирая в уме имена знакомых женщин. Некоторые из них жаждали перемен. Им можно было предложить путешествие, переезд в другой город, перестановку мебели, и много чего еще, но только не лишить их возможности выйти в свет. Помог ему решиться бездомный щенок, которого старик подобрал на помойке.
Лось упал как подкошенный, подскочил и побежал, ломая грудью заросли обледенелого кустарника. Старик бросился следом. Широкие лыжи скользили по поверхности снега. Одежда на спине взмокла до самой куртки, а из-под меховой шапки выступили капли пота. Хотелось быстрее отмучиться и уже добить обреченное животное. Старик терпел взятый темп молодости. Его подбадривал вид пятен крови вдоль следов копыт: кровь растопила корочку льда и зависла в рыхлом снегу словно марганцовка, упавшая в воду.
Солоновато-приторный лесной запах окровавленной взмокшей шкуры лося напомнил старику его заношенную рубаху, в которой он грелся у печи после прежней охоты. «Эта будет такой же, – с досадой думал он. – Когда меня били ножом, я сам подвернул бок так, чтобы убили сразу. А этот готов три дня мучиться, герой…» Раздражаясь, старик дышал часто и прерывисто, и сбил ровное дыхание и стал идти медленно.
– Лучше бы я промахнулся, – не унимался он. – Стрелять нужно – насмерть. Быструю смерь – убийством то не назовешь. Было – и нет. А сейчас налетит воронье, и я буду идти вместе с падальщиками – дружная команда. Моя бабка никогда бы не стала есть мясо, которое полежало. Когда бы я еще вспомнил свою бабку?! Она и в гости-то ходила со своим стаканом…
В том, что выстрел смертельный старик не сомневался. Он целился в сердце прямо через лопатку. «Далеко лось не уйдет, – думал он. – В нем засела целая пуля. Кусок металла там, где должна спокойно течь кровь. Не мог же я оцарапать только шкуру? Со шкуры столько не вытечет. Если я взял выше, то пуля могла уйти через шею. Но, как я посмотрю, кровь у тебя с одного бока. Скорее всего я угодил в кость, в самый мосол, и пуля расплющилась об него. А могла и перебить, если бы я подкрался ближе. Вечно я не могу по-хорошему! В рюкзаке у меня только кружка, да пачка чая. Иди старик, больше от тебя ничего не нужно». Просто идти старик так и не научился за всю свою жизнь, и мысли одна за другой сопровождали его дорогой. Больше всего переживал он за своего щенка Ватрушку, которого оставил возле хижины на привязи. Накануне щенок повредил лапу, но сам ни за что не хотел оставаться в конуре, когда старик уходил на охоту. Ватрушку он подобрал на задворках столовой, в которую часто наведывался на старости лет. Изо дня в день этот щенок занимался только тем, что растаскивал из помойного бака мешки, набитые мусором и остатками столовской еды, драл их, играл с содержимым, а проголодавшись, тут же питался. Самым неприятным было наблюдать то, как щенок довольствуется подобной жизнью, хотя, судя по его стойке и густой шерсти, это был охотничий пес. Старик приблизился к щенку и поманил за собой. Стая собак, обитавшая тут же, с лаем набросилась на него и прогнала. Вернулся старик в старом ватнике и с газовым баллончиком. Пустив струю слезоточивого газа в сторону озверевшей стаи, он схватил щенка и побежал. Одной из псин удалось вцепиться в рукав его ватника и оттянуть руку с баллончиком. Как единственное спасение старик продолжал стравливать газ себе под ноги. Задыхаясь, едва разбирая дорогу сквозь слезы и резь в глазах, добрался он до парадного входа, где ему помогли прохожие. У щенка был набитый круглый живот, и старик решил назвать его Ватрушкой.
Утреннее солнце вспышками света мелькало между деревьев. Старик жмурился, а кожа вокруг глаз без труда собиралась в морщины, словно в свое привычное положение. На пути старик увидел глубокую борозду, которая пересекала след лося под острым углом. «Косуля», – заключил он. В глубоких сугробах она утопала по самое брюхо.
Старик наклонился и пальцами потрогал примятый снег, определяя, насколько он успел смёрзнуть. Снег оказался рыхлым. «Мы едва не встретились», – подумал он, успев сообразить, что лучше не говорить вслух. Уже переживая за свои мысли, старик выпрямился и посмотрел в направлении следа. Метров через двадцать борозда терялась из виду за поваленным деревом. Из кармана он достал компас и по стрелке увидел, что косуля идет в том самом направлении, где находится его хижина. «Как же ты устала, – во второй раз подумал он, ухватившись за эту мысль. – Ни одного прыжка. Ползешь как гусеница. Догнать тебя сможет даже ребенок. Калека. Уставший старик. Такой как я, например. И надо же тебе идти прямо ко мне на стол... Я уже ранил одного, но он идет неизвестно куда! А я слишком переживаю за свое колено. Еще немного и оно даст о себе знать. Что я тогда буду делать? Ползти как эта косуля? Доктор поставил меня на ноги благодаря уколам. Сейчас у меня нет даже таблетки анальгина. И я помню, как часто он смотрел в окно – на улице все интересней чем мое колено. А еще он молод, работает по книге…».
Старик взглянул на стрелку компаса и во второй раз убедился, что его хижина действительно в той стороне, куда направилась косуля. «Как хорошо, когда следы ведут к дому, а не от него…» – подумал он и с досадой взглянул вслед лосю. Из всего, что старик увидел, красной была только кровь. Ее пятна на чистом снегу выглядели как шлейф жизни, уходящей из лося. И там впереди, где кровь уже нельзя было различить в сгущавшейся темноте деревьев, мог бездыханным лежать сам лось. «Жаль будет не дойти сто метров, – подумал старик. – Так можно говорить каждые сто метров. Не каждые – где-то он все-равно упадет. Ему осталось только умереть. А может ничего не осталось. Вот бы застрелить обоих! Чтобы не выбирать. Хотя куда столько мяса? Как потеплеет – все протухнет. И тухлятина кому-нибудь сгодится. Тем же червям. Иногда я не могу себя слушать. Лучше бы в столовой проедал свою пенсию. И с коленом все в порядке... просто люблю поплакаться. Вот тебе и старик. Мне бы еще жить и жить. А главное, с чего я взял, что косуля идет к моей хижине? Она может идти куда угодно, в любую сторону – видно всего двадцать метров ее пути!
Старик продолжил погоню за лосем быстрее прежнего.
Солнце подбиралось к своей наивысшей точке. Освещенный лес уже не казался старику таким тесным, и дышалось ему свободней. Он стал больше смотреть, а не думать: одни и те же деревья, всюду похожее небо, и солнце вот уж точно одно и тоже оказались неповторимей чем его собственные мысли. В эту минуту он был уверен, что все делает правильно, что готов пройти еще не один километр и переночевать в лесу, если до этого дойдет.
Лес вокруг старика становился разреженным. Всюду блестел снег отдельными многочисленными вспышками, словно солнечный свет высекал на нем искры. Искривленные деревья выглядели болезненными. Старик догадался что это за место. Он представил карту, которую когда-то сам нарисовал на листке бумаги и себя на ней. После схода снега здесь обнажится болото в несколько десятков квадратных километров. На этом болоте ему довелось провести целую ночь, сидя на мокрой кочке, или стоя по щиколотку в илистых отложениях. Это было в прошлую осень. Тогда он заблудился. Сырость свела на нет все попытки развести огонь. Онемевшие пальцы не чувствовали, как сжимают спичку, и каждая вторая ломалась об чиркаш. Старик совсем отчаялся. А тут еще послышался вой волков. Не разбирая дороги, старик бежал от них, то и дело падая в болотную жижу. И надо же было в таком гиблом месте наткнуться ему на тракторную покрышку! Старик стучал по ней кулаком, ощущая упругость резины, и все не мог поверить в свою удачу. Покрышка была с хорошим протектором, без видимых повреждений, возможно от Кировца К-700. Ножом старик отпустил треугольный лоскут, подпалил острый кончик, и вдохнул струйку синтетического дыма. Запах жженой резины расползался по болоту, распугивая все живое. Густая гарь над пламенем, черным пятном выделялась в безлунную ночь. Старик жался к спасительному огню. К рассвету от покрышки остались одни проволочные кольца. С черным от копоти лицом старик вернулся в хижину. «С неба она упала?» – каждый раз вопрошал он, вспоминая этот случай. – Меня бы съели волки. Они любят это болото. Они сгоняют сюда лосей, а те запинаются о болотные кочки и ломают ноги. Нет, эта вонючая покрышка и вправду упала мне с неба. Я был как на блюдечке... Хотя я уже бывал на таком блюдечке», – подумал старик, припомнив одну из своих любимых историй... Истории эти он вспоминал не в своем изначальном виде, а так, как рассказывал их в самый удачный раз. Эта, например, всплывала у него в памяти когда он был женат и воспитывал ребенка. «Как давно это было, – подумал старик. – Чертовски давно…» На саму историю старик переключился с трудом, уже чтобы не впасть в уныние: «Был выходной день, – вспоминал старик. – Каждый из нас занимался своим делом. Все в одной комнате. Другие комнаты были свободны, но никто не хотел оставаться один. Было видно, как мы друг другу нужны. Мне захотелось что-то сделать для них. Сильно-сильно. А что я мог сделать – с температурой и в домашних тапочках? И я стал рассказывать. Говорю: «Цирк вышел из моды… Хотя бы раз в жизни каждый мечтал там работать. Особенно в бродячем и именно в детстве. И я мечтал. А как туда попасть в этот самый цирк? Был у меня один знакомый из «Шапито». Так я его выследил и разыграл случайную встречу. Он меня чуть вспомнил. Считай, заново познакомились. Полгода болтали о том о сем. Я уже переживать начал. Ничего, похлопотал он за меня все-таки. Как сейчас помню, как на арену впервые вышел. Ни зрителей, никого не было. Меня в раздевалку ведут, а я увидел арену и выбежал. Прошел в центр. А горит всего одна лампа под куполом, как будто это центр всей твоей жизни. Такого можно долго ждать. Это мне так виделось, а цирк переживал не лучшие времена. Я больше всего боялся, что «Шапито» разорится пока я репетирую. С моим номером лучше не торопиться. Поднимешься наверх, а там как в открытом космосе, только канат под ногами, да балансир в руках. Своего часа я дождался. А лица у зрителей кислые. Одни дети радуются. Ну, думаю, погодите, я выйду – начнется. И вот настал мой черед. Давай я по канату бегать. Что только не вытворяю. Вниз смотреть нельзя, а я поглядываю – видно, что люди скучают, ни у одного рот не открыт. А мне охота! Отстегиваю страховку и кидаю вниз. Она долететь не успела – смотрю, все ахнули и заерзали. Я еще вскинул руки и аплодисменты мне. И давай я там. А высоко, того и гляди… Теперь уже отвлекаться некогда. Тишина стоит гробовая. Иногда нога, вот прямо чуть-чуть и соскользнет, и резко так тело туда-сюда дернет. Снизу аж вздохи. Сейчас рассказывать страшнее, чем тогда было. Меня долго отпускать не хотели. Хлопают и хлопают. И с мест своих повставали. Но самое интересное, что было потом… Вызвал меня директор, накричал… да и уволил к чертовой матери! Уволил! И правильно сделал. Я бы уже остановиться не смог. Убился бы когда-нибудь точно.
Потом Риточка долго приставала пройти по проводам с нашего дома на соседний. Сколько ей тогда было? Лет пять. Волшебное время… Почему бы мне не позвонить ей? – обрадовался старик. Он снял рукавицы и полез во внутренний карман за телефоном, подпуская к разопревшей груди холодный воздух.
Последний раз они разговаривали совсем недавно. Старик не частил со звонками, старался лишний раз не расходовать запас батареи. В лесной хижине у него был маленький ветряной генератор. У подножия деревьев царил вечный штиль, и лишь установив на крышу хижины мачту из трех сбитых жердей и закрепив на ней лопастной винт, удалось дотянуться до порывов ветра. Деревья вокруг все равно оставались выше. Лопасти вращались только в ненастную погоду, когда ветер мог пробиться сквозь древесные кроны. Чем сильнее была гроза, тем ярче в хижине у старика горела лампочка.
Дочь была единственным человеком, который знал о том, где находится старик. Он всегда звонил ей сам, но не чаще одного раза в две-три недели. Найти сигнал в лесу было не так просто. После долгих поисков старик определил два места, откуда наверняка мог дозвониться. Первое – в десяти километрах от хижины с вершины Верблюжьей сопки, второе – вдвое ближе, но в метрах двадцати от земли – с макушки черного тополя. В сухую погоду он предпочитал взбираться на дерево. Раскачиваясь на ветру, старик слушал гудки и ждал, что дочь примет вызов. И если телефон оказывался у нее под рукой, они разговаривали – обычно минуту.
Старик нажал кнопку включения телефона и уставился в загоревшийся экран. Напрягая глаза, он высматривал хоть один прямоугольный столбик в верхнем правом углу – их наличие означало, что телефон в сети. «Не видно, – говорил он себе. – Яркости не хватает. Да и вблизи я вижу хуже коровы». Без очков старик никак не хотел признать, что связи нет. Щурился, моргал, отдалял телефон вытягивая руку, искал больше света. Хоть он частенько забывал очки в хижине и знал, что, присмотревшись, видит и без них. Найти в списке нужный номер и нажать кнопку вызова старик не торопился – да и зачем? И так понятно.
Он пытался восстановить в памяти свой последний разговор с дочерью. «Я хорошо помню, как уходил из хижины для звонка. Я надел резиновые сапоги вместо чуней – думал, что быстро управлюсь. На дерево лучше карабкаться в легоньких сапожках... Поднялся ветер. И когда я добрался до дерева, то побоялся лезть на него. На нижние ветви я мог бы взобраться, но этого недостаточно. А макушка ходила ходуном. Из-за погоды я долго искал сигнал, поэтому и ушел дальше обычного. Ноги у меня околели. На вершине Вьюжной сопки я сумел дозвониться. Думал о том, как бы не сболтнуть, что могу остаться без ног. Возвращался я уже в темноте. И мои ноги были такими же холодными, как и резина сапог. Это все я хорошо помню. О чем же мы говорили?.. Понятно, что просто так. Все равно жаль, что я не могу вспомнить».
«Вот бы сейчас залезть на дерево и позвонить», – подумал старик и посмотрел на близстоящий кедр. Чтобы пройти взглядом по всему стволу этого дерева пришлось запрокинуть голову чуть ли ни к небу. – С самой вершины я бы дозвонился. Но я не знаю, сколько сил потребуется для погони. Хватило бы тех что есть.». Пальцы у него околели держать телефон в металлическом корпусе. Он еле убрал его обратно в пакетик и во внутренний карман.
В низине лес был захламлен поваленными гнилыми деревьями. Не все деревья касались земли. Некоторые из них цеплялись за соседние, дожидаясь в таком положении очередного штормового ветра. Старик раздвигал торчавшие отовсюду сучья, закрывая рукою глаза. Лыжи скребли по обломанным упавшим веткам, ружье цеплялось дулом и мешало идти. На следы лося старик бросал мимолетные взгляды лишь для того, чтобы не сбиться с пути. Когда в очередной раз он посмотрел вперед, то увидел, как за два-три метра до края его взору открылось пространство над большим глубоким оврагом. За годы жизни в лесу ему впервые предстал такой широкий обзор. Стая синиц пролетала перед ним на уровне глаз. Птицы покружились над оврагом и расселись у старика над головой. Ощущение простора отзывалось в его груди глубокими вдохами.
Овраг представлял собой глубокий канал, прорезанный лесным ручьем за сотни лет. Ручей на самом дне был занесен снегом, а на поверхность выбивались только макушки ивовых ветвей. Охватывая пространство перед собой одним взглядом, старик не сразу заметил, что раненный им лось поднимается по склону противоположной стороны. Лось оглянулся, завернув длинную шею, и тут они впервые посмотрели друг на друга. Расстояние между ними было велико для выстрела, но не для взгляда. Старик увидел блеск в больших черных глазах животного. Прежде этот лось не обладал своими особенными чертами, а был всего лишь одним из представителей своего вида. Только теперь старик рассмотрел в кого он стрелял. Натянутая шея выглядела сплошной эластичной мышцей, рога со множеством отростков говорили о зрелом возрасте. Цвета он был бурого, со светлыми ногами, но сейчас одна передняя нога смотрелась такою же бурой от засохшей крови. Старик налюбовался и подумал: «Вниз я скачусь быстрее, чем ты вылезешь в гору. Со дна оврага можно бить наверняка. Но мне будут видны только ляжки. Я всажу в них обе пули, лишь бы не выпустить тебя наверх».
Подступив к краю, старик покатился под склон. По корке снега он быстро набирал скорость, как раз навстречу гулявшему по желобу ручья ветру. Лось становился ближе, хоть и карабкался изо всех сил. Свет в овраге отражался во все стороны и слепил глаза. Старик щурился, с трудом держал равновесие. Уже на самом дне лыжа у него попала в петлю из ивовых ветвей, и он полетел кубарем. Ружье и шапка заскользили в разные стороны. Сделав последний переворот, старик откинулся на спину. Он приподнялся на локтях и посмотрел на то, как лось взобрался в гору и скрылся из виду. Приклад ружья торчал из сугроба.
«Все ли у меня цело?» – с нарастающим страхом подумал старик. Быстрыми, короткими движениями он ощупал руки и ноги. Кололо в боку и тянуло спину. С еще большим страхом он дотронулся до колен – боли не было.
«Считай, повезло. Не хватало сгинуть в этой канаве! – Старик вытер лоб, на который стекал таявший на залысинах снег и встал на ноги. Одна лыжа у него скрипнула позади крепления, и он увидел за пяткой поперечную трещину через всю ширину. – Если бы обломился носок, то домой я бы уже не вернулся. Острая кромка врезалась бы в снег при каждом шаге и не дала бы ходу». Мысленно он переживал то, что едва не произошло.
– Хорошо, что в жизни мне не часто везло, – для успокоения заговорил старик.
– Нельзя всегда радоваться и испытывать удачу. Что же мне делать? Поблагодарить бога и возвращаться домой? Я остался со сломанной лыжей и свою удачу я израсходовал. Это слишком для такого неумехи как я. Если со мной что-нибудь случится, то щенок умрет с голоду в своей конуре. Все мои беды из-за спешки! Будь я осторожней, этого бы не случилось. Я могу пообещать себе, что больше не буду торопиться! Смешно, что я говорю себе это под старость лет… Нет, я не услежу. К тому же на сломанной лыже я буду идти медленнее, чем прежде. Но неужели лось станет идти быстрее? Вспомнить его переднюю ногу, так она смотрелась как без шкуры, сплошная кровь, словно только освежевали. Ну куда он уйдет? А мне чтобы идти вперед нужна ясная голова. И только. Тогда для удачи останется не так много места. Ладно, хватит болтать. Надо… Хотел сказать, что надо поторопиться. Нет, надо постараться, а торопиться я больше не буду.». Прежде чем сделать шаг, старик наклонился и обломил лыжу по трещине. Он это сделал аккуратней, чем если бы она обломилась сама. После этого он подобрал ружье и шапку, и полез в гору за лосем.
Когда старик взобрался, перед ним был тот же лес и тот же след. Как и с самого утра, когда все только началось. Словно не было ни этих изнурительных часов погони, ни едва не случившейся развязки. Катился он совсем медленно, и оттого решил, что лося ему не нагнать, и значит живым его больше не увидеть. «Всё, что мне остается, так это терпеть и ждать, когда покажется бездыханное тело». От этой мысли старику стало не по себе – не осталось надежды своим выстрелом остановить весь этот кошмар. Он поклялся, что при первой возможности поедет в город и купит снегоход:
«Почему раньше не купил? – удивился он. – И деньги у меня есть. Я бы давно грелся под одеялом. Может мне нравится уставать до полусмерти? Нет же. Так что тогда? Первым делом я выберусь в город за деньгами. А куплю здесь, в леспромхозе. Интересно, что я уже думал над этим перед отъездом. Почему же не взял?.. Не помню… – вот поэтому и не взял! Всё моя память дырявая. Техника постоянно ломается. Я мог бы перевернуть снегоход в этом овраге. И что бы я делал без лыж? И даже не говори, что ни разу их не забудешь! Я бы пополз на брюхе, прям как та косуля. Иди старик, не желай себе больших бед».
Старик достал компас и посмотрел на стрелку. С того самого момента, как оглушенный выстрелом лось поднялся на ноги, он движется в определенном направлении – строго на юг. «Почему на юг? – изумился старик. – Не все ли тебе равно куда идти? Что у тебя там, подружка? Тебе ни к чему строить планы. Кошки чувствуют приближение грозы, неужели ты не чувствуешь свою смерть? Ты шел на юг до выстрела, идешь и после, словно ничего не произошло. Ты хочешь показать то, насколько презираешь меня. Если я тебя настигну, ты не кинешься в ужасе, ты так и будешь себе идти. Хочешь отыграться. Хочешь, чтобы я чувствовал себя ничтожеством. Чертов лось».
Каждый след лося был неповторим, имел свою отличительную форму. Когда старик подмечал это, то как будто и впрямь видел бредущего лося: вот он покачнулся на бок (углубления в снегу были замяты в одну сторону), вот споткнулся и чуть не упал, вот остановился на одном месте (в диаметре лунки были шире, чем прочие). «Это он оглянулся – не видно ли там меня», – подумал старик, подняв голову. Впереди он увидел волка, который обнюхивал свежую кровь лося. Сильно надавив пальцем на предохранитель, старик плавно передвинул его в боевое положение, избежав щелчка. Прицелился. Только сейчас волк спохватился, выпрямился, но остался стоять на месте. Он был серый с белой грудью. Видно было, как напряженные мышцы его обмякли, словно волк понял, что попался и не хотел юлить перед смертью. Старик медлил с выстрелом. Не мог. Хотел, но не мог. Он решил откинуть то, что его останавливало. «Тебя нельзя оставлять, – стал объясняться старик. – Ты же не отвяжешься. Ладно бы ты один. Где-то рядом целая стая таких же мясников. Без тебя они ослабнут, может уйдут. А не то бросят мне кости моего же лося!» Готовый на выстрел, старик сильнее уткнул приклад в плечо. Не решался и чуть ослабил хватку. «Лось еле живой. Вы догоните его в два счета. И будете считать своей добычей, пировать. А потом появлюсь я. Здравствуйте!». Но так было мерзко представить, как белоснежную шерсть волка смочит кровь, а предсмертной судорогой стянет скулы, обнажатся клыки и десны. И старик ждал от волка резкого движения, высматривал в его фигуре изъян, зацепившись за который можно озлобиться и решиться на выстрел. В своем спокойствии и красоте волк предстал словно дух этого леса, только щурил умные глаза.
«Ты только и ждешь того, чтобы повиснуть у меня на шее! – сказал старик, как вдруг похолодел от посетившей его догадки – Это ловушка! На меня кидаются со спины!» Он резко обернулся, чуть удержавшись от выстрела вслепую – никого не было. «Упустил!» – было его следующей мыслью; так же резко он обернулся обратно. Волк стоял. От ущемленной гордости старик чуть не пристрелил его – спохватился. То полный решимости, то сомнений, старик тянул время. Совмещал мушку прицела с грудью животного, переводил на лоб, терял концентрацию, собирался вновь.
«Не слишком-то охота тебя убивать, – думал он. – На всякий случай. Ты может, весь день будешь бежать в ужасе. С тебя не взять обещаний».
Времени на раздумья оставалось все меньше – пальцы коченели, обхватив ледяные цевье, приклад, скобу под спусковыми крючками. Неспешным шагом волк стал удаляться прочь. От прогремевшего выстрела в воздух он побежал рысью.
«Как бы не пожалеть, – подумал старик. – Сейчас я ни о чем не жалею. Теперь я буду наступать на каждое пятно крови, буду вминать его своим следом».
Старику пришла на память одна из любимых историй. Прежде чем переключиться на нее, он переломил ружье, вынул из ствола стреляную гильзу красного цвета, надел ее на торчавший из снега прутик. От гильзы пахло пороховым дымом, и старик надеялся, что это будет вселять страх в хищников, которым доведется пройти поблизости. Погруженный в воспоминания, он продолжил погоню.
Эту историю старик рассказывал друзьям каждый раз, когда выпьет лишнего. Он и выпивал только ради того, чтобы с прежним энтузиазмом рассказать что-нибудь из старого. Кто выпивал вместе с ним, пьянея, становился готов слушать что угодно. «Я много где работал за свою жизнь, – рассказывал старик. – Всегда поражает, насколько по-разному везде работают. По одну сторону дороги чаи пьют, а по другую пашут как лошади. С одними так поработал, с другими эдак. И там и там нравилось! В любом месте есть хорошее. Даже в пустом. Только человек может быть хуже пустого места. Всем такой экземпляр попадался. А то и не раз. Я на заводе работал – приборостроительном. Старшим мастером. Попросился я сам во вторую смену, денег больше платили. А в тот день еще и припозднился… Не помню… Ну для себя что-то вытачивал. Иду по коридорам, а уже нет никого. По одной лампочке на пролет. Тишина и темень. Смотрю, из-под двери раздевалки свет выбивается. Захожу, а там наш инженер, Сергей Витальевич, кабель вокруг живота накручивает, утащить решил. Мы с ним особо не общались – поздоровались и пошли. Ну в курилке поговорим. Вроде нормальный. И пошутит, и помолчит. А кабель я сразу признал – посеребренный, трехжильный. Такой дорого толкнуть можно. Сам он мужик тощий и высокий, есть куда накручивать; куртку застегнул и пошел себе через проходную. Он сказать чего-то хотел, в оправдание, а кабель плотненько намотал, так что в груди сперло. Может слов не нашел. Я и ждать не стал. Зачем человека смущать. Закрыл дверь и по коридору.
А кабель этот потом долго искали. И сами, и с милицией. Пальчики у всех откатали. Начальство на весь цех озлобилось: ни опоздать, ни выпить. Проверки, уборки – как в дисбате. «Жалко мужика, – думаю. – Живи! А он, бедолага, со мной рядом пройти не может. Зажмется весь и глаза опустит. В укор я ему был. Уж больно совестливый попался. Я в курилку – он сигарету в урну, хоть бы и не докурил. Думал, уволится, а безработица. Куда пойдет? Переживал за него. А он в это время на меня наговаривал. Чтобы меня поперли! То там плохо выставит, то тут фамилию приплетет. Что неучтенка на предприятии, вот и пропадает все. Я поверить не мог. А с его словом считаются. Он та на хорошем счету. Чую, земля подо мной горит. Ну, думаю!.. Давай теперь я соображать. Выбрал момент и к нему в подсобку. А у самого бухта кабеля на плече. «Помоги, – говорю, – кабель намотать, а то самому несподручно. Сам знаешь…» Он глаза выпучил. А я спокойно продолжаю, вроде как доверяю ему. «Прижало, – говорю, – с деньгами. Хоть в петлю лезь. Это ты тоже понимаешь…» Он кивает, прямо растрогался. И помог мне. Через проходную идти я и не думал. Завернул за ангар и спрятал кабель – ветками закидал. Вот и вся история. Утром нашли, что кабель припрятан и в милицию. Я-то в перчатках был хэбэшных, а он – голыми руками! Наивная душа».
После затемненных заводских коридоров старику было свежо посмотреть на белизну заснеженного леса. Как будто он и вправду вышел из темноты. Глаза привыкли, и он рассмотрел впереди себя провал среди деревьев, который как коридор выделялся далеко вперед. Это была старая лесная дорога. Зимой, когда заросли травы и кустарника придавило снегом, идти по ней было легче, чем сквозь чащу лесу. Старик достал компас и посмотрел на стрелку.
«Ты все-таки свернул, – радостно сказал он. – Все время ты шел строго на юг, а дорога почти на запад. И ты все-таки свернул на нее. Туда, где проще всего. Это что-то да значит. У тебя совсем не осталось сил. Я и сам еле иду. И желудок у меня кажется, слипся. Но ты устал сильнее. Ты смертельно устал!». Настроенный на скорый исход, старик продолжал погоню.
Солнечный день миновал свой разгар. Старик подолгу не поднимал глаз, чтобы на этот раз, вот уж точно, вскинуть голову и увидеть перед собой недвижную тушу лося. Но впереди был всё тот же пейзаж голого зимнего леса. Устав от ожидания он подумал: «Мне не следует рассчитывать на лучшее. Быть может, лось с самого начала хотел повернуть на эту дорогу. Рассчитывать на лучшее также опасно, как и торопиться. Нельзя забывать о том, как короток зимний день. И что я буду делать если заболит колено? С болью можно идти только полным сил. Если оно не заболит, это будет чудо. Только подумать: мне даже нельзя рассчитывать на лучшее, а я говорю о чуде, глупый старик. Нужно думать наперед. Я не ел с самого утра, кроме чая у меня ничего нет. Где-то впереди у меня есть много-много мяса. Но спустя три часа будет темнеть, а у меня нет фонарика».
Старик переломил ружье, в котором были заряжены две пули и заменил одну на дробовой заряд. Сделал он это на тот случай, если попадется мелкий зверь, вроде зайца или птицы. Но скрип снега из-под лыж распугивал всех зверей.
«Мне хватит одного глухаря. Или двух рябчиков, – думал старик и осматривал кроны деревьев вдоль просеки. – Их бы я и хотел встретить. Много мяса мне ни к чему. Много – у меня уже есть. Главное, чтобы не попалась косуля. Куда мне столько на одну ночь. И уж тем более – еще один лось! Двух лосей я не перетаскаю. Да и ни к чему. Холодильника у меня нет. Пусть мне лучше попадется один рябчик, чем один лось. И то хорошо... Я всегда хочу, чтобы все закончилось хорошо. Особенно когда уже поздно. Правда в том, что мне может никто не попасться. А значит, я буду стрелять в первого попавшегося. Хоть в слона. Да и какая разница: подстрелить лося или рябчика? Что мелкий зверь, что крупный. Неужели у лося душа больше чем у косули? А у косули – больше, чем у рябчика? Что это тогда за душа? Мешок с костями. Нет, старик, порой я тебя не переношу. Не подыхать же с голоду! Вот и вся причина!»
Перед стариком солнце накренилось к земле, заглянув ему в глаза.
Из-за спины старик достал ружье и взял его в руки, чтобы тут же быть готовым к выстрелу. Держался он в рукавицах за деревянные части – приклад и цевье. Но все равно пальцы у него быстро замерзли. Тогда он взял ружье посередине одной рукой, а вторую принялся разминать. Так он чередовал руки. В итоге обе руки замерзли одинаково сильно, и старику пришлось повесить ружье на плечо. «Я так без пальцев останусь, – думал он и дышал на руки. – Даже если меня вынесут ноги, что я буду делать без пальцев? Мне придется вернуться в город и жить там калекой. Я помню одного калеку с Соборной площади. Он всегда стоял у крайней лавочки, ближе к мусорным бакам. Он и ел там, и спал до первых заморозков. Мне кажется, что это удачное место. Первым делом я наведаюсь туда. Вдруг оно свободно. Тогда я вместо него буду тянуть свои культяпки прохожим. И меня не будут изучать как диковинку – привыкли уже к бродяге на этом месте. А то не люблю, когда на меня таращатся. Это самое неприятное. А знакомые… Неужели в чужой город… Да плевал я на них! Нашел из-за чего переживать. Главная беда в том, что этого калеку похоронят вместе с лавкой! И что тогда делать? Наложить на себя руки? Как я их наложу, если я их лишусь. Будет несподручно. Что я несу! Мне нельзя даже спешить, а я схожу с ума. Пальцы обязательно отогреются. Плохо, что я их не чувствую. Раньше я всегда успевал их отогреть. Нет, без пальцев я никак не останусь. Погода мне в этом поможет. Я буду идти до последнего, пока окончательно не выбьюсь из сил. И тогда я выберу место поудобнее и с огромным наслаждением прилягу. Как же сладко я усну! А так замерзать очень холодно. Я и не смогу».
Согреваясь, пальцы горели, словно в потоке крови волоклось битое стекло. Впереди послышался крик ворона, и старик так улыбнулся, что с лица у него осыпался иней.
– Неужели... – прошептал он и замер. Крик ворона повторился, и старик выдохнул и ссутулился.
– Я знаю, по ком ты каркаешь, – с облегчением сказал он. – Это старая примета. Ты ставишь диагноз лучше любого врача. Ты же падальщик, да только это мой лось. Но я разрешу поклевать его за хорошую новость».
Ободренный, старик устремился вперед. Он смотрел, как носы лыж на каждом шаге поочередно вырываются вперед и ждал, что на его глазах они упрутся в лосиную тушу.
Не сумев преодолеть оставшееся расстояние на одном дыхании, старик возмутился: «Мало ли что кричит глупая птица…». Впереди опять послышалось карканье, частое и всполошенное. Старик прислушался и решил: «Видно лось упал на простреленный бок и придавил рану. Закрыл от тебя. Этот мог и специально. Он нас обоих презирает. И ты бегаешь по толстой шкуре и кричишь от обиды. Щиплешь волоски. Каково тебе помирать с голоду на горе мяса…»
– Нет, – в изумлении произнес старик. – Какая все-таки умная птица! Ты зовешь меня, чтобы я вспорол ему брюхо и выпустил кишки. Как здорово понимать природу без слов.
Перед стариком солнце опускалось точно в коридор просеки. Лицо его было освещено, а за спиной тень вытянулась до высоты деревьев. Остановился старик лишь когда перед глазами появилась рябь неотчетливости. Тогда он задумался: «Что за проклятье… По ком ты каркал?» И ощутил зарождающийся жар в голове: «Неужели… Ты что позарился на меня?!»
– Ну ты замахнулся, – засмеялся старик и стал крутиться, высматривая птицу. – Где ты? Я тебя не вижу. Взгляни на это! – Старик взял в руки ружье.
– На что ты надеешься? Ты ждешь, когда я вымотаюсь и упаду без сил? Вот ты какой. Где ты есть!? Хочешь мои глаза? Такой деликатес. Я уткну лицо в локоть, и тебе ничего не достанется! Слышишь меня?! Чем быстрее крутился старик, тем отчетливей выделялось из шума в ушах воронье «Каррр».
– Ну, покажись! Я отстрелю тебе голову. Я так закоченею, что ты обломаешь свой поганый клюв! Старик осекся и потуплено произнес: – Меня растащат звери
покрупнее. А ты соберешь объедки. Воронье отродье. Что я могу поделать…
– Надеюсь и тогда тебе ничего не достанется! – выпалил старик. – Любой другой вороне, только не тебе! У него перехватило дыхание кричать на морозе. Старик закашлялся, выронил ружье и упер руки в колени. И так стоял, вздрагивая всем телом. Когда приступ отступил, старик попытался выпрямиться, но ощутил, что спину у него стянуло в полусогнутом положении. У него и мыслей не осталось о какой-то там вороне. Исподлобья он увидел круг солнца вровень с макушками деревьев на горизонте. Тогда старик завел руки за спину, упер ладони в поясницу и распрямился, втянув живот от боли до самых ребер.
Закатные лучи освещали деревья вдоль просеки. Остальной лес исчезал в темноте за считанные метры. Воздух похолодел и, сопровождая похолодевшее дыхание старика, выморозил весь пот на его теле. По коже пошел озноб.
Старик мог бы подумать над тем как он, остывая, приравнивается к одинаково холодному лесу или над тем как он оказался в таком положении, но другой вопрос тревожил его сейчас больше всего: «Лучше мне сразу решить, – думал старик.
– Стрелять или нет, если я вспугну какую птицу? Влет я уже не попаду. Только выстрелом распугаю все живое. Мне лучше подождать, когда она сядет на ветку и тогда хорошо прицелиться – далеко они не улетают. А если все-таки улетит? Даже если она сядет неподалеку – я могу не найти. Обидно околеть от голода так и не рискнув на выстрел. Так стрелять или нет? Господи! Между чем и чем я выбираю…» Старик оглянулся и посмотрел назад, на свою лыжню, которая как стрелка указывала на хижину, на любимого щенка, на рыбные консервы, на печь и на постель. «Как легко идти по готовой лыжне, – подумал он. – Не увязать в снегу, а отталкиваться и катиться. Главное, можно идти ночью – с лыжни не собьёшься. Плохо-хорошо – домой я дойду. А потом я вернусь. Не брошу ведь я столько мяса. В любом случае придется не раз сходить туда-обратно. Ну сколько я унесу на своих плечах? Не больше одной ляжки. Так чего сидеть без дела целую ночь?» Широко открытые глаза старика сузились, и сияющее лицо приняло безрадостный вид. «Шкура и мясо быстро закоченеют. Лось станет каменным. Это будет глыба, валун. Нужно разделать тушу пока он теплый. Расфасовать на куски. А что с ним делать потом? Я его ни за что не порублю».
В ветвях ели старик услышал шорох. Хвоя дерева сливалась с рябью в глазах, и он чуть разглядел белку, которая смотрела во тьму. Не раздумывая, старик стрельнул в ее взъерошенную спину.
Темнота просматривалась только в небе. Зажженная спичка раздвинула границы видимого, а следом хворост подхватил ее начало. Ладонями старик поглаживал пламя, смотрел, как в его жаре тает набранный в металлическую кружку снег, и следом вскипает вода. Кроны высоких кедров выделялись черным силуэтом на фоне звездного неба, стояли над ним словно древние боги. Первый глоток чая прожигал себе дорогу по пересохшему воспаленному горлу. Старик закашлялся и расплескал половину. Залпом допил остатки. Приготовление мяса он отложил на потом, чтобы сила, которую даст эта пища, пришлась на утро. Лицо, подставленное к пламени, горело, а одежда на спине смерзлась в ледяную корку. Старик запрокинул голову к небу: бросалось в глаза, сколько пустого пространства приходится на одного человека, и что звезды – те же фонари в ночном проулке – ничем не красивее. Старику хотелось понять себя частью того что он видел. Но даже землянином сложно было себя представить. Гражданином своей страны – в большем случае. Освещенная область вокруг костра была единственным понятным местом в мире.
Старик увидел, что далеко за деревьями горит окно дома. В замешательстве он присмотрелся и узнал это окно. И хотя старик понял, что это низко над землей светит луна, за «окном» проявилась люстра из трех плафонов, а от оконной рамы расползлась кирпичная стена многоэтажки – ему мерещился дом, в котором он жил много лет назад. Тогда он работал смотрителем на лодочной станции и возвращался ночью неизвестно во сколько. Свет горел всегда – так его ждали. Еще долго старик смотрел в это окно. На ум шли все, кто ему был дорог.
Шея у него устала, и старик опустил голову до колен. Он подумал, что одной такой ночи хватило бы человеку для целой жизни. Это была бы полноценная исчерпывающая жизнь. А сам он живет очень долго и от того что рассчитывал на это успел натворить бед.
На мгновенье старик потерял сознание. Когда он вскинул голову, то подумал, что это сон изнеможения, от которого можно опрокинуться за бревно и замерзнуть, и что нельзя тянуть с приготовлением пищи. Кончиком ножа он распорол шкурку белки от одной задней лапки до другой и стянул ее чулком, вывернув наизнанку. Непотрошеную тушку он положил рядом с углями, ближе к жару. Загустевшая кровь отогрелась и через простреленные дробью отверстия каплями полосовала белую мездру, облегавшую мышцы. Старик ближе придвинул тушку к пламени, чтобы питательная кровь запеклась и не уходила зря. Сладковатое мясо белки оказалось вполне пригодно в пищу. Старик подумал, что с удовольствием наелся бы до отвала этими зверьками, которых прежде воспринимал как персонажей детских сказок.
Кости белки старик наломал в кружку и поставил вариться бульон. В ожидании он соорудил себе лежанку из елового лапника и вытянулся вдоль костра. Погрузиться в сладкую дрему ему так и не удалось. Ноги, спина, или еще какая часть тела всегда оказывалась дальше от огня, мерзла, и старик отогревал ее, подставляя холоду другую часть. К середине ночи он совсем извелся, и отдых превратился для него в испытание не легче дневной погони.
Старик топтался на одном месте и рассуждал: «Можно и две ночи просидеть. Если знать зачем. Самое смешное, что для меня лось уже потерян, но не целиком. Борьба идет за одну его заднюю ногу. За одну ногу! И это не отговорки. Больше в рюкзак не влезет. А остальное мясо придется прятать до следующего раза. Так и будет. А попробуй тут спрячь! Когда я разделаю тушу, кровью пропахнет весь лес. Каждая тварь будет знать, где ей поживиться. Такой подарок в голодный сезон. Съедят даже пропитанный кровью снег. Передерут друг другу глотки. Что тут будет твориться… С собой я унесу один рюкзак мяса. В лучшем случае. А если начнется снегопад? Почему нет? Через пару часов. Об этом даже страшно подумать. Снег просто-напросто завалит следы и все. Так чего? Может допить бульон и домой? Бедный Ватрушка меня совсем потерял...». Осторожно старик поднес кружку к губам, боясь обжечься. Оказалось, и кружка, и бульон успели остыть, пока он размышлял. Большими глотками старик выпил содержимое и подумал: «Так и лось остынет. Когда я его найду, он уже будет холодным. А если нет, то я подожду. И уже тогда пущу кровь на мороз. Она оледенеет и не будет пахнуть. Мясо и шкуру я закопаю в снег. И закопаю окровавленный снег. И даже не говори, старик, что не будет смысла возвращаться».
Прежде молчаливый лес наполнился шумом качающихся деревьев. Из этого шума выделялся странный непонятный гул, который все нарастал. Старик запрокинул голову и увидел движущиеся по небу мигающие красные фонари. «Самолет, – сообразил он. – Может быть, Боинг или наш Ил, какой там… девяносто шестой. Куда же он летит? На таких самолетах летают через всю страну. С востока на запад». Старик представил себя с высоты птичьего полета: ни в одну из сторон не была видна даже грунтовая дорога, только лесная чаща, и вот он дрожит сидя на бревнышке. А над головой, в небе, самолет с людьми. Даже если все пассажиры летели по пустяковым делам или вовсе безо всякого дела, полет над землей приумножал их значимость, особенно восхищая человека, который от накатившей слабости предпочитает мерзнуть, а не собирать дрова на большой костер. Погоня за лосем, все свои думы и заботы показались старику недалекими, отставшими от широты взглядов и поступков других. Но тут же старик подумал, что и сам ни раз летал на самолетах и ничего кроме аэропортов, воздушных ям и стюардесс с пирожными и напитками ему не запомнилось, и даже вид из иллюминатора на ночную столицу в памяти был неотличим от подобных фотографий, которые ему доводилось видеть.
«Какой же это самолет? Это железная птица», – развеселил себя старик и с улыбкой смотрел «птице» вслед, пока она не скрылась из виду в надвигавшейся снежной туче. И тогда уже вздрогнул от страха. Огромные размеры тучи были видны по исчезавшим на ее пути звездам.
Беспомощно старик дожидался рассвета. Из темноты, в которую он смотрел, вылетела первая снежинка. Она кружилась и блестела в свете костра, достаточно далеко от его жара, чтобы растаять. При желании ее можно было поймать ртом и ощутить вкус. Старик наблюдал за ней до последнего, как она опустилась точно в лосиный след.
Старик шелохнулся и снег осыпался у него с плеч. Он сунул в огонь самодельный факел из шерстяного шарфа и связки сухих веток. Подсвечивая дорогу, старик отправился по следам. Выиграть этим он мог не более десяти-пятнадцати минут. Спустя это короткое время дорога и так будет видна, но уже сил не было бездействовать и смотреть, как валит снег крупными хлопьями. Следы лося к этому времени наполнились на половину, и их остроугольный разлом округлился бахромой.
«Теперь я от тебя не отстану, – думал старик. – Эта ночь меня совсем доконала. Домой я уже не дойду. Если не поем как следует. А значит мне одна дорога: срезать себе на жаркое у тебя с хребта. Или поджарить ребрышки? Нет, все-таки с хребта. Или с шеи? Хорошо, что больше не надо сомневаться: бросить тебя или нет. А то бы я точно бросил: «Бывай, как знаешь – махнул на тебя рукой. Извини, мол, если что не так». Чтобы ты интересно подумал? Ты бы умер тут же – зачем идти. Ты и так мертвый. Но я все равно буду разговаривать с тобой как с живым».
Факел погаснул раньше, чем рассвело, и несколько минут старик стоял на одном месте не различая дороги.
Свежий снег лип к лыжам и идти было труднее, чем накануне. Порой у старика кружилась голова, и если в этот момент начинался еще и кашель, то он совсем терял направление и мог забурить в валежник или напороться на ветку дерева. «Что делать, когда заметет следы? – думал и думал старик. – Радоваться, что я сделал все что мог? А что я сделал? Погубил себя с чистой совестью. Это большое дело. Но какое бестолковое! Ладно тебе, старик. Ты всегда думаешь о плохом, чтобы радоваться, когда не сбылось. Оставь эту игру и лучше смотри вперед, и готовься прыгать от счастья». Каждый более-менее подходящий по размеру и форме сугроб старик принимал за припорошенную снегом тушу лося и уже был готов упасть на колени, возвести руки к небу и сладко зарыдать, но, подойдя ближе, убеждался, что это один только снег.
«Хуже всего, что туча просто сыпет и сыпет, – думал старик. – Лучше бы она специально хотела меня прикончить. Я бы хоть проклял ее. А так мне остается проклинать лося. А что его проклинать, если он мертвый? Такие раны не заживают. Если бы я сам не видел, как все случилось, то давно бы бросил это нечистый след – куда он заведет! Мне нужно потерпеть. Меня уже тошнит от этого «Потерпеть…» Что мне нужно, так это позвонить дочери». Старик оттянул ворот куртки, расстегнув пуговиц больше чем требовалось, и достал телефон из внутреннего кармана. Дрожащим пальцем он еле попал на кнопку включения и уставился в загоревшийся экран – связи не было. Тогда он прикрыл экран от снега и света, но связь от этого не появилась.
– Много ли я понимаю в телефонах, – весело сказал старик. – Я до сих пор не умею набирать сообщения. В списке контактов он отыскал имя дочери «Рита», нажал «вызов» и приложил телефон к уху… – кроме собственного дыхания ничего слышно не было. Медленно опуская руку, старик вел телефоном по щеке еще на что-то надеясь, и когда телефон соскользнул с подбородка, он быстро убрал его в карман, стараясь ни о чем не думать, как будто и не делал этой попытки.
Старик посмотрел вперед и еще более упал духом. Лес перед ним был везде одинаковый: просека, по которой следовал лось, обрывалась, и пропадал ориентир на случай, если полностью заметет следы.
– Ты как знал, – не выдержал старик. – Черт, а не лось. А может и правда впереди черт. Копыта да копыта. Махнулись где-то. Я еще буду не рад, когда нагоню. Даже если так, мне надо идти. Я уже отведал белку, осталось отведать черта.
Если бы я дозвонился дочери, я бы ни о чем не жалел. Я бы сел поудобнее к дереву и спокойно поговорил. Не дольше обычного. Я бы расспросил ее обо всем! Лишь бы она говорила. А я вытяну ноги. И, наконец, скину эти дурацкие лыжи. А потом я стану говорить громко-громко – этого я ни за что не упущу. И тогда она скажет мне: «Папа, ты чего так кричишь». А то ведь может ни разу не назвать меня папой. Я так и останусь сидеть под деревом. И до последнего мне будет хорошо. Господи, да с чего я взял, что этот лось умрет?! Может кровопускание пошло ему на пользу. Он теперь сто лет проживет! Тише, тише. У меня совсем плохо с головой. Лучше я проверю связь в самом конце. А то боюсь, что останусь сидеть под деревом».
Ветер отряхивал деревья, прибавляя к снегопаду из тучи снег с ветвей.
Следы лося наполнились до краев, но еще были видны как чашевидные углубления. Вскоре перестали быть различимы и они. Старик продолжал идти по компасу, придерживаясь старого направления на юго-запад. «Вот и все», – стучало у него в голове. Он слышал и сам стук. Как будто в висках пульсировали желваки.
«Мыши сточат кости. Никто и никогда не найдет меня здесь. К вечеру я умру, а к лету исчезну. Я хотел ничего не испортить на этот раз. И взял, и прикончил себя. Теперь мне остается выбрать. Скончаться от изнеможения, как беглый каторжник, или все-таки отдохнуть напоследок. Что же выбрать? Что же лучше...» В ногу ему, под колено что-то мягко ткнулось. От неожиданности старик одернулся и чуть не вскрикнул. Тут же сбоку него под рукой завертелся, виляя хвостом, его щенок Ватрушка.
– Чтоб тебя! – закричал старик. – Окаянный! Напугал меня. Вот молодец! Иди сюда! – и старик запустил пальцы в длинную шерсть на шее щенка, стал трепать его и поглаживать. – Потерял меня. Куда, скажи, делся. Перегрыз веревку? Вот умница!
Ватрушка скулил и тянулся к лицу старика. Разговаривая со щенком, старик увидел его лапы: свежий липкий снег скатался на шерсти и смерзся в ледышки, а на многочисленных местах, где ледышки, зацепившись за кусты или другие преграды, оторвались вместе с клоком, сочились красные ссадины. – Возле столовой, скажи, веселее было. Щенок хромал и чуть держался на ногах. Утопая в снегу по самую шею, он прошел полукругом перед стариком и тявкнул, куда нужно идти. После этого подождал, когда старик опередит его и поплелся следом.
Старик воспрянул духом, как когда в ответе за младшего и подбадривал щенка, хотя сам умывался снегом чаще, чем успевало высохнуть лицо.
– Возле твоей столовой никогда бы не прошел этот лось. Могла пройти лошадь или корова. Могли даже провести слона. Но наш лось может пройти только здесь. –
на ходу старик обернулся и заглянул Ватрушке в глаза. – Мы чуть идем за ним по следам его крови. Про себя старик подумал: «Если мне приятно представить, что за зверь мне противостоит, представляю каково тебе… медленно умирать из-за моего кривого выстрела. И ты мстишь своим упорством и хитростью. Конечно, это не так. Звери не мстят. Они могут сойти с ума. Лучше бы и люди сходили с ума. И не чувствовали вкус желчи. Я всегда говорю про каких-то непонятных людей. Сам я ни за что не соглашусь, чтобы меня оставил рассудок. Даже если на языке будет этот поганый вкус».
Через каждые сто-двести метров старик пропускал Ватрушку вперед, чтобы тот вновь отыскал следы, и они не сбивались с пути.
Кое-где попадались кусты кислицы, на них уцелело по одной или две ягодки. Старик их собирал в горсть, закидывал в рот разом, еле разлепляя слипшиеся губы. Свежий резкий вкус впрыскивал в него силы и тогда он, не упуская возможности, говорил бодрым голосом: – Выше нос, Ватрушка! Осталось совсем чуть-чуть, – и тут же утрачивал всякое выражение лица, в котором требовалось напряжение хоть одной мышцы.
Щенок опередил старика, запустил нос в толщу снега и стал крутиться, выискивая следы. Вдруг он высоко поднял голову, принюхался и замер, устремив взгляд в лесную чащу. Падавший снег задевал за ресницы и мешал старику присмотреться в том же направлении. Виднелось темное ни на что не похожее пятно на прогалине. Подступая ближе, старик все не мог разобрать, что это шкура наизнанку, вывороченные потроха и кровь, местами протопившая снег до земли.
Первыми старик признал торчащие из снега копыта и прошептал «это он!». И тут же закричал: – Это лось, Ватрушка! Щенок недвижно стоял на прежнем месте. Из лога, по другую сторону от распотрошенной туши, поднялась стая волков. Спины их были заснежены, серые морды перепачканы кровью, лопатки выпирали как от долгой худобы, но животы заметно круглились.
Снимая ружье через голову, старик ощутил его вес и с испугом подумал, как будет тяжело поддерживать ружье на вытянутой руке.
Волки не торопились кидаться или убегать – неспешно расходились широким полукругом в направлении внезапных гостей; самые юные смело подставляли грудь под выстрел.
Старик бешено соображал, стрелять ему или нет: «У меня две пули и семь дроби. Как раз на каждого. Если бить точно. Но я ведь могу и промахнуться. У меня гудит в голове, и руки трясутся... Да какая разница, – думал он и бегал прицелом ружья от одного волка к другому. – От первого выстрела они разбегутся. На это можно только надеяться. Вот я и надеюсь. Что мне еще остается. А если придется их отстреливать? С дроби нужно бить вблизи, чуть ли не в упор. А это слишком опасно. У них прыжок метров пять. До этого не дойдет. Это уж слишком…». Вытянутая рука у старика затряслась, и он опустил локоть и упер его в бок, так что стволы наклонились и смотрели ниже цели. Тогда сам он отклонился назад чтобы поднять прицел, но этого было недостаточно. «Ладно, стрельнуть я всегда успею», – подумал старик и опустил ружье, взяв его в одну руку. Свободной рукой он прихватил Ватрушку за загривок и повел за собой, чтобы тот не убежал, или не остался стоять на месте, не чувствуя ног.
– Мы отрежем кусок и уйдем! – крикнул старик. – Мы заслужили больше! Один кусок! Слышите меня! Всего один!
С боков лося и с шеи мясо было съедено подчистую. Голова держалась на голом хребте, натянув его в струнку своим накрененным неустойчивым положением. Нетронутыми остались только ноги. Они торчали кверху в стороны и были вытянуты во всю длину без малейшего сгиба в коленях, как будто лось сладко потянулся.
Приближаясь к останкам туши, старик со щенком оказывались ближе к центру окружности, по которой обходили их волки и попадали в более сложное положение. Приходилось крутиться во все стороны, чтобы не упустить ни одного волка из виду. Рядом с тушей лося стоял вековой дуб. Старик решил, что безопаснее будет встать к дереву спиной и развести огонь, и уже в его дыму заняться разделкой мяса. Щенка ему пришлось отпустить. Освободившейся рукой старик подбирал под ногами хворост для костра.
«– Тише, тише», – говорил он Ватрушке, который продолжал идти за ним покосившись на бок, так же как когда старик вел его, как будто в этой неуклюжей позе и было спасение. Оказавшись под деревом, старик скинул лыжи и упал на колени. Из того же пакетика в котором лежал телефон, он достал спички и таблетку сухого горючего. Трясущимися руками он еле подпалил сухое топливо, но тут же выронил его из рук, схватившись за ружье. Ему показалось, что волки кинулись на него, но они только сузили круг. «Как бы не потерять таблетку», – испугался старик и опустил глаза. Искрящийся огонек разгорался прямо перед ним. Он накрыл его ветками. Выступила тонкая струйка дыма. Старик грудью преградил ей движение. Дымом заволокло всю его фигуру. Он ободрился и весело крикнул: – Кому мало дыма? Тебе? Или тебе? Хочешь понюхать пороху? Так ты прежде сдохнешь!
«Лучше поторопиться», – соображал старик. Из кобуры, которая висела на поясе под курткой, он достал нож, чтобы в нужный момент в спешке не запутаться в одеждах и ремнях. Лезвие ножа он взял в зубы, и так освободил руки. С ружьем наготове старик направился к туше. Шел он по своей лыжне, которую предусмотрительно проложил рядом с уцелевшей задней ляжкой животного и проваливался не глубже колена. Ружье старик приставил к оголенным ребрам животного и чуть не выронил нож из зубов почувствовав головокружение. Он уже не двигался, а картинка перед глазами продолжала плыть, как по инерции. Опасаясь утопить нож в снегу, он выпустил его из зубов в подставленные ладони и всадил куда-то в мякоть лося. После этого завалился на бок и так пережидал недуг. Он уже думал нашарить ружье и на ощупь выстрелить – пусть бы громыхнуло, но почувствовал себя лучше и осмотрелся: волки держались на расстоянии и как будто потеряли к нему интерес. Ухватившись за копыто, старик притянул ногу лося к земле, вынул нож из брюха животного и принялся работать им вдоль бедренной кости. Мясо как раз смерзло до той степени, что не кровоточило и не мялось. Но руки у старика ослабли, и внимание ослабло, и он резал будто обухом и лезвие, то сбивалось с нужного угла, то выскакивало из прорези. Тогда он собрался на двух простых вещах: что есть силы сжимать рукоять ножа и раскачивать рукой от плеча. Больше всего старик переживал, как бы ему не упасть в обморок и так глупо не испортить все. Сырое мясо не вызывало аппетита, но старик подумал, будет лучше съесть маленький кусочек. Он отрезал два ломтика: один кинул к костру, Ватрушке, второй положил себе на язык и стал разжевывать. Во рту мясо размякло и сочилось. Вид растерзанного лося не давал отделаться от мысли, что во рту у него переливается именно кровь. И его чуть не стошнило. Он выплюнул разжеванный кусок и захотел освежить во рту снегом. Но все вокруг было в волчьих следах, в шерсти и в крови и старик не нашел чистого места и вновь почувствовал, как подпирает в желудке. Тогда он перевел взгляд на лезвие ножа, которое оставалось блестящим и сосредоточился на его поступательном движении.
Отрезанный двадцатикилограммовый ломоть старик положил в рюкзак. Волоком, чтобы не проваливаться с тяжелым грузом, он оттянул рюкзак к костру под завесу дыма. Оставалось застегнуть крепления лыж – и домой! К этому времени огонь разгорелся так, что нижние ветви дуба шелестели в его жаре, и старик подумал: «Все под рукой. А то когда потом…» На выдранный из снега прут он наживил кусочки мяса и сунул шашлык в огонь. Только сейчас старик заметил, что снегопад закончился, и с оголенного неба светит солнце. «Жаль, что не видно самолета…» – думал он. По замерзшему лесу несло аромат небывалой сытости и довольства. Воздушный бульон заползал в норы, в дупла деревьев, обволакивал развесистые кусты, путался между волосков вздыбленной шерсти. Волки повставали со своих временных лежанок и затеяли прежний круговорот. «…Что самолет? Корабли мне нравятся больше. В самолете ты заперт. А в море всегда можно побороться. Нельзя утонуть не устав. И я видел, как ныряют с палубы в высокую волну. В лесу хорошо, но мне здесь тесно. Может и правда уехать к морю?» – мечтал старик, перебирая на зубах обугленное филе. Щенок подбежал к туше лося и стал сгрызать мясо с костей. «…В Симферополе у меня есть тетка. Я могу остановиться у нее, и там уже подыскивать шхуну…» Ватрушка только успел взвизгнуть перед тем как его, придушив зубами, поволок за собой один из волков. Лишь бы скорее раздался выстрел, старик, только взявшись за ружье, спустил курок. Без упора в плече, двустволка подпрыгнула в вытянутых руках, ударив по пальцам. Волк на ходу выронил щенка. Старик стрельнул вдогонку. Встряхивая головой от ярости и обиды, он побежал к щенку, туда, где из снега выглядывали его обмякшие лапы. С первых шагов, старик провалился по пояс и упал на живот. Ноги у него вязли, словно в зыбучем песке. Волоча за собой ружье, он полз на четвереньках и все пытался возвыситься и посмотреть на Ватрушку, но сугробы и поваленные деревья за несколько метров обрезали вокруг него обзор. И старик забеспокоился, что не видно, где находятся волки. «В своего – я промахнулся. А остальные что?!» – думал он. В неизвестности старик оглядываться, и вдруг понял, что ружье у него разряжено, и не просто – разряжено, а в стволах остались стреляные гильзы. «Бывает, ножом не вытащишь!» Когда до щенка можно было дотянуться рукой, он не выдержал и переломил ружье. Опухшими пальцами он еле подцепил гильзу, но легкое ее вынул. В стволе не появился просвет, и старик понял, что ствол забило снегом и от выстрела его может разорвать. Тогда он вынул вторую гильзу, но и этот ствол не давал проблеск. Резкими поворотами старик осмотрелся в поисках подходящего прута прочистить дуло – под рукой ничего не было. И его прожгло от мысли, насколько он сейчас легкая добыча! Ожидая бросок себе на спину, старик вжимал голову в плечи. Проведя ладонью по бездыханному телу щенка, он бросился обратно к спасительному костру. «Огонь меня выручит, – стояло у него в голове. – Только бы успеть!» Отмахиваясь прикладом, перекатываясь через спину, рыча, старик добрался до утоптанного снега и втиснулся между пламенем и стволом дерева. Опасности видно не было. Под ногами он подобрал шампур, скинул с него оставшееся мясо и прочистил стволы.
– Теперь давай! – вскидывая заряженное ружье, крикнул он. – Я перебью весь ваш поганый род! Буду топить печь вашими шкурами! Вытирать об них ноги! Он отчаянно искал, кому размозжить голову. Волки скрылись из виду. – Капканы, петли, отравлю мясо, выжгу здесь все! Старик прошел вокруг дерева, покрутился, опустил ружье. Он чуть успокоился, и сразу лес вокруг него расплылся в сплошное движение и стал непрерывным как небо и солнце. Старик потерял равновесие, неудачно переставил ногу и осел на больное колено. С силой закрывая глаза и открывая их, он все ждал, что придет ясность и станут различимы отдельные предметы. Одновременно он пытался подняться. В колене у него щелкнуло, и старик повалился на бок. Кашель не дал ему рассмеяться и прошел вместе с приступом злости. Откинувшись на спину, он стал отдыхать.
«Как все-таки страшно умереть вне дома, – подумал старик. – Раньше мне казалось, что нет хуже смерти, чем в своей постели; лучше в сражении или в дороге. Нет, умереть в постели – дело всей жизни!». У него перед глазами кружились черные пятна. Старик почувствовал себя лучше и различил, что это пепел сыпется на него с дерева. По стволу огонь взобрался до нижних ветвей. На могучем дубе, ствол которого мог лечь в основу военного корабля, губительные язычки пламени смотрелись подлым злодейством. Не вставая, старик слепил снежок и кинул его в очаг горящих ветвей. Слепил еще один и кинул. Толку не было. Огонь перекинулся выше, на следующий ряд. «Может так даже лучше, – думал старик, закрывая лицо рукой от падающих угольков. – Выгорит вся поляна: щенок, лось и я сгорим в одном пламени. Красиво! Все равно обратно мне не дойти... Можно вырубить костыли! Представить только: где я и где дом. Я был полон сил и чуть сюда добрался… Хотя бы попробовать! Куда мне... Ну проползу сто метров – волки научат щенят выпускать кишки». По груди и сердцу у старика пошла дрожь, он испугался. В следующую секунду зазвучала электронная мелодия. Примитивная полифония. Этот звук столь рознился с тем что творилось вокруг. Старик не мог в него поверить и признать мелодию своего телефона. Следуя на звук, он запустил руку во внутренний нагрудный карман и достал пакетик сквозь который светил горящий экран с надписью: «Дочка». Не отрывая глаз от этого слова, старик достал телефон и принял вызов:
– Да, – сказал он как можно спокойнее.
– Але. Привет. Ты меня слышишь? – различимо среди помех послышался голос дочери. – Как у тебя дела?
– Нормально, – ответил старик.
– Мы с Антошей гуляли по магазинам, и я выиграла лотерейный билет. Мы хотели пойти на горки, но я как знала.
– Ты выиграла в лотерею или только билет?
– Только билет, но теперь я могу выиграть большую скидку.
– Лучше бы сводила мальчишку на горки.
– На горки мы сходим в следующий раз.
– В следующий выходной ты хотела сказать.
– Да, теперь только через неделю. Но мы обязательно сходим.
– Только не сидите в квартире.
– Этот магазин на другом конце города! До тебя нам конечно далеко.
– Мне то что – я на пенсии.
– Значит у тебя все в порядке?
– Что со мной станет.
– Так хотела тебе позвонить. Будем прощаться.
– Да... Подожди…
– Что?
–…Передай привет тете Тане! Але! Слышишь!? Тете Тане!
– Папочка, тише! Не надо так кричать, передам. Я слышу.
– Ага. Пока.
– Пока.
За время разговора старика совсем засыпало пеплом. Одежда на нем тлела и дымилась. Он высмотрел свой рюкзак и подполз к нему. Из рюкзака старик вытряхнул кусок мяса, отрезал от него четверть и убрал меньшую часть обратно. Опираясь на ружье как на трость, он поднялся и вставил ноги в петлеобразные крепления лыж. Старик хотел наклониться и затянуть ремешки вокруг щиколоток, но почувствовал нарастающую боль в колене и оставил эту затею. В последний раз он посмотрел на охваченное огнем дерево, на останки лося, на своего щенка. Не сгибая больной ноги, старик покатил в хижину.