Александр Барсуков
Александр Барсуков, Северск
РАЗГОВОР С ДЕДОМ
Итак, я в тюрьме.… Вокруг мрачные каменные стены и полная безнадёга. А в голове мысль,, которая приходит мне, почему то на английском: «To be or not to be. That is the question» - Быть или не быть? Впрочем, в последнее время я ловлю себя часто на том, что задумываюсь на чужом языке. Это не удивительно – я, как котёнок в воду, брошен в английскую среду – не в тюрьму, а вообще-то в тюрьму, в Тауэр, но здесь-то я нахожусь с целью вдохнуть историю славной Великобритании, и более всего - полюбоваться короной Елизаветы II. Увижу ли я её, эту корону? Мои соотечественники, к тому же ещё и сотоварищи по учебе в Surrey University, где мы проходили двухнедельную практику языка, заблудились на бесконечных каменных, стёртых ногами королей, слуг и заключённых Белой Башни лестницах. Я тоже… Они помчались дальше в поисках выхода, я же присел на широкую ступеньку и вопрос, который я задал себе по-английски, относился не только к Елизаветинской короне…
Быть или не быть, то есть существовать мне на этой земле, предопределено не мною. Аз есмь, и это уже факт. Гамлетовский вопрос пошире, и вдруг впервые я осознал это в отношении самого себя.
Я сижу, прислонившись к холодной шершавой стене, сложив руки на коленях, точно так же как… дед! Вернее мой прадед, дедушка Сергей, на фотографиях в семейном альбоме. Таким же помнит его моя детская память. Он сидит на зелёной скамье у своего деревянного дома, спокойно и вразумительно что-то рассказывая мне, я слушаю, открыв рот, а взгляд зацепился за руки – тяжёлые натруженные, спокойные – они врезались в мою зрительную память…
Дед, знал бы ты, где сейчас сидит твой правнук!
***
Есть люди обычные, есть везучие, а есть люди, хранимые Богом по жизни, каким и был мой великий предок. Кстати, о предках. Почему я интересуюсь своей генеалогией? Мне это интересно, это помогает мне понять, к чему я должен стремиться. В процессе моего исследования я составил родословное древо, обозначив в нём девять известных мне поколений. Многие не знают и третьего своего колена, а мне известны девять! Каких только имён не встретишь у мужчин этой девятки: Николай, Александр, Демьян, Григорий, Леонтий, Пётр, Ефрем, Наум, Сергей, Василий, и это далеко не все, и самое интересное, что все эти имена исконно русские, по крайней мере крепко привившиеся в русской среде. Каждый человек славен по-своему, но мой прадед ещё и уникален, и это не просто слова, я знаю, о чём говорю... Жизнь его прошла в селе Коларово, Томской области, где он родился и ушёл из жизни.
Появился на свет Сергей Ефремович Ларин в 1924 году в селе, которое до этого года звалось возвышенно и значительно – Спасское, а в год рождения деда оно было переименовано в Коларово, запечатлев имя болгарского коммуниста-революционера. Я считаю, что село было переименовано напрасно. понятно, что это было в период Советской власти и все названия стремились сделать коммунистическими. Но как гордо и красиво звучит – Спасское! Точный месяц переименования мне не известен. Но я думаю, что дед родился ещё в Спасском, и не случайно в жизни своей спасался он самым невероятным образом от многих напастей. К примеру, брюшной тиф тогда косил всех подряд, выживали единицы, Серёжа Ларин среди них. В школе деду пришлось проучиться недолго – четыре года, дальше – другие университеты. К тому времени семья подверглась переселению в Парабель, как зажиточная, с деду ещё совсем пацаном пришлось с отцом грузить шпалами баржи – исполинский, титанический труд для взрослого мужика! А может, судьба его будущая требовала такой физической подготовки - впереди были суровые испытания.
В 1943 году ему девятнадцать лет. Чем заняты нынешние его ровесники? Правильно – ищут себя. Кто где. Я вот в свои четырнадцать бегаю по Тауэру, чтобы на королевскую корону поглазеть. В свои девятнадцать Сергей оказывается в самом страшном на то время месте – страна воюет и он участвует в битве на Орловско-Курской дуге. Велики там были человеческие потери, но Богом хранимый дед уцелел, чтобы подвергнуться ещё более чудовищным испытаниям – он попал в окружение под Житомиром и был взят в немецкий плен. География его перемещений в плену невообразима – Житомир, Бердичев, Славуты, Львов, Варшава, Торн, Восточная Пруссия, Польша, Чехословакия.… Один концлагерь сменялся другим. Перемещения порой проходили в режиме, который выдерживали единицы – истощенным, полураздетым людям нужно было бегом преодолеть расстояние в сорок пять километров из одного пункта в другой. Беспощадные голод, холод, унижения, безысходность – и всё это до мая 1945 года, когда пришло освобождение, особый отдел, который жестоко карал военнопленных, за сам факт пленения, не нашёл за дедом никакой вины перед Родиной. Он был чист и служил в Красной Армии до 1947 года.
По пути в Лондон я, его правнук, пролетел по воздуху над всем его горьким подневольным путём, попивая колу в самолёте.… Слушай, дед, а ведь если бы не твоя крепкая русская сила, выдержка твоя, и правда твоя, где бы я сейчас был? – Да не было бы меня вовсе!
***
Не согнули в дугу моего прадеда Сергея Ефремовича ни тяжёлое детство, ни жестокая война. Кстати, о дугах. Главным ремеслом его жизни оказалось – дуги гнуть. Этим он и прославился. А свою первую дугу изладил он в 15 лет.
Вернувшись с военной службы в Коларово, дед обзавёлся семьёй, в браке родилось семеро детей, затем внуки и правнуки. Освоил множество специальностей, работал пчеловодом, столяром, плотником, после чего вышел на пенсию. Дуги он гнул с 1950 года, а как вышел на пенсию. Дуги стали основным занятием. Как говорили люди: « Это его дело!». Дело, передаваемое из поколения в поколение по мужской линии. Ведь ещё дед и отец моего прадеда владели этой уникальной профессией. Дед делал товар на совесть. Он изготовлял дуги не столько для продажи, сколько для души. Он становился всё более знаменитым, его товар имел всё более крупный спрос. Томская киностудия снимала о деде фильм, а также немцы и французы интересовались судьбой «старого мастера».
К восьмидесятым годам прошлого столетия Ларин Сергей Ефремович остался последним дужником в Томской области. Кроме дуг ладил мастер ещё и сани, и телеги, и прочее другое, ведь не зря звали его столяром шестого разряда. Подеревщик – так красиво и точно называли его. К слову сказать, когда он воевал, успевал ещё всей роте сапоги чинить. Настоящий универсал!
***
Чего я только не повидал за две недели в Англии! В Тауэре – шпаги, доспехи, военную амуницию королей и королев Англии с XI века. Кроме практики языка в Суррейском университете, в нашу задачу входило знакомство с достопримечательностями и культурой Британской нации. Многое впечатляло, но автомобильные дороги.… Хоть яйцо кати! И вот только после этого я всерьёз задумался об уникальном дедовом промысле, о тех самых дугах, которые он гнул. Дороги – известная российская проблема. А что такое дуга? Согласно словарю, в который я заглянул, это «часть конской упряжи, представляющая собой согнутый ствол дерева, который используется для прикрепления оглобель к хомуту. Является истинно русским изобретением, сохранявшим плечи верных лошадей». Иными словами, амортизатор. И не случайно на пути Московского тракта – крупного торгового пути, идущего из Москвы на Дальний Восток, возникло, и долгое время существовало трудовое «племя» дужников. И в нашей Томской области, на гербе которой запечатлён конь, последним дужником, изготовлявшим свои изделия из прибрежного тальника, был мой прадед. И дуги его были не только частью упряжи, это ещё была и красота, ибо он сам расписывал яркими красками лаковую плоть дерева белыми ромашками, алыми гроздями рябины под зелёной веткой.… Я читал об этом, в сохранившихся вырезках из центральной советской газеты «Правда», в путеводителе по Томской области, а главное, видел эту чудо-красоту своими глазами и присутствовал при её рождении. Часть этой красоты до сих пор висит под навесом в дедовом доме. Часть определили в музей.
***
Одно из занятий по овладению английской речью было построено таким образом, что озвучивались гимны разных стран, представители которых присутствовали – итальянский, немецкий, чилийский, французский… При звуках гимна своей страны ребята замолкали, некоторые даже подпевали. Зазвучал наш гимн, и мы, шестеро лоботрясов из России, кто-то захихикал, кто-то откровенно заржал. Чего греха таить, я тоже повёл себя не самым подобающим образом. Это было в самом начале занятий. А ещё мы, как типичные русские люди, отнеслись с пренебрежением к местным обычаям: не здоровались, как все, и почти не улыбались. На третий день, на завтраке подошла ко мне девочка, чилийка и спрашивает: «Are you from Russia?». Я не нашелся что ответить, кроме как: «Yes!», но поинтересовался: «How do you know about this?», она, засмеявшись, ответила: «You’re always sad and you never say: hello!». На том и разошлись. Я, рассказав о произошедшем ребятам и нашему руководителю, подумал: « А может всё-таки стоит!?» И следующий день начался с улыбок, которые не сходили с наших радостных физиономий в течение всего дня. Но не тут то было: через несколько дней проявления нашей любезности подошла ко мне другая девушка и спрашивает: «Are you from Russia?», я с широкой улыбкой отвечаю ей уже закрепившейся в моём лексиконе фразой: «Yes, but how do you know about this?», она, посмотрев мне в глаза, говорит: «Sorry, but your smile isn’t natural». – И чего мне теперь делать? – подумал я – улыбаться мне или не улыбаться?
А что касается короны Елизаветы II, Бог с ней, с этой короной. Может и к лучшему, что я её не увидел, закружившись и заплутав в коридорах Тауэра. Иначе бы и не задумался, и деда не вспомнил. Главное – в жизни не заплутать!
Правда, дед?
ЧАРЫШ
- Чарыш, сидеть! – в который раз строго говорю я взволнованному псу. А он продолжает носиться из угла в угол, жалобно поскуливая и не спуская с меня своих большущих глаз.
- Да что с тобой!? – а Чарыш продолжает скулить, как будто о чём-то спрашивает или предупреждает меня. И так с самого утра…
Чарыш живёт у меня почти год – я привёз его прошлым летом из деревни, точнее, из родного мне села Чарышское, что в Алтайском крае. Хотя я родился не там, для меня это самое родное на земле место, куда каждое лето я приезжал к своей прабабушке. В нём нет ни одного уголка, который бы я не исследовал: горы, в кольце которых расположено село, отвесные прибрежные скалы и, наконец, сама река Чарыш, прихотливое русло которой, несмотря на мощь горного потока, всегда давало возможность проявлять мальчишескую отвагу. А рыбалка! А красота!
И чуть ли не каждый человек знаком, и на каждой улице могут окликнуть: «Шурка!..»
Времена меняются: я вырос, не стало прабабушки. Теперь я езжу к её сыну, моему деду. Летняя поездка в Чарышское –семейная традиция, ежегодно мы хоть на пару недель да вырываемся всей семьёй в эти края. По приезду я первым делом бегу в огород. В дальнем углу его на длинной цепи живёт Джерри – любимая всем моим детством собака. Играю с ней, ласкаю, она отвечает мне взаимностью.… Так было и в прошлом году. И оттого, что в собачьем домике был обнаружен крохотный щенок, радость моя была неизмеримой. Сразу же заявил, что он мой и увезу его с собой в Северск. Родители не возражали. Назвал я щенка в память о его родине. Воспитан он безупречно: не лает по пустякам, полон спокойного достоинства, послушен.
А что сегодня? Ничего не могу понять. Такое чудесное майское утро, а день не задался. Чарыш тоскливо скуля, наматывает круги по дому, не притрагивается к миске с едой и как-будто ждёт от меня чего-то. Чего? Мне надо дописывать картину к экзамену в художественной школе, а он не даёт сосредоточиться. Вот и мне уже стало нехорошо…
Вечером, разорвав тишину, раздался телефонный звонок. Дед. – «Шурка, у нас потоп. Джерри утопла…» - Связь оборвалась. Я набирал дедов номер снова и снова. Тщетно. А в голове задыхающийся голос через неясные шумы и страшное, страшное слово «потоп».
Я не мог найти себе места, Чарыш нервничал пуще прежнего – лаял и скулил. В надежде узнать хоть что-то, начал искать новости в Интернете. Нашёл и был потрясён – села нет, оно под водой, виднеются только крыши домов и стремительный горный поток, жадно поглощающий в свою пучину всё, встречающееся на пути. Голос диктора: «Сегодня утром начался паводок в Чарышском районе, затоплен районный центр – село Чарышское. Всвязи с обильными осадками уровень воды поднялся на четыре метра выше нормы. Сейчас в затопленных населённых пунктах проходит спасательная операция. В крае объявлен режим Чрезвычайной Ситуации».
До следующего утра, не смыкая глаз, всей семьёй ждали звонка от деда, а вместе с ним новостей. Никто не мог поверить в случившееся, я особенно был ошарашен гибелью Джерри. Чарыш, обессиленный, лежал неподвижно…
Наконец появилась связь и можно было спокойно разговаривать с дедом, хотя спокойствия в нас не было не единой капли, а лишь нервы, бывшие на пределе. Услышали страшное – дом деда затопило, хотя не так и сильно как у других, огород под водой, а сам он, ночуя на чердаке, ещё не имел возможности выйти на улицу из-за мощного потока воды, сбивающего с ног. Что творилось вокруг он наблюдал с крыши. Видел, что спасатели плавают на лодках по селу, забирая жителей из затопленных зданий; сверху кружатся вертолёты МЧС. Всё, что было у соседей: коровы, свиньи, собаки – всё унесло течением. Так и наша Джерри... Когда пришла вода, дед первым делом побежал к ней, но… увы, опоздал. Да, жаль её, очень хорошая и добрая собака… была.
Прошло несколько дней, мы постоянно поддерживали связь и были в курсе событий. Вода начала уходить, в дедов дом уже можно было входить. Теперь, когда стихия отходить, начался тяжелейший в жизни сельчан период восстановления порушенного. Чарыш четвёртый день почти ничего не ел, отчего сильно исхудал. Лежал в своём уголке и тяжело вздыхал. Я время от времени брал его отяжелевшую морду, заглядывая ему в тёмные печальные глаза. Не мог сесть за мольберт и закончить натюрморт, руки тряслись, голова кружилась. Ни с кем почти не общался. Только ждал, когда я, наконец, смогу отправиться на Алтай, чтобы воочию увидеть, что там теперь творится и по возможности помочь людям, оказавшимся в беде. В первую очередь деду.
Ждать нужно было ещё две недели, пока не соберётся вся семья, главное – за это время не сойти с ума. Днями блуждал в просторах интернета, не выключая тем временем телевизор, чтобы не упустить важных сообщений, обзванивал родных и друзей, оказавшихся в зоне ЧС и живущих по соседству в близлежащих районах и деревнях.
Прочёл множество статей, просмотрел различные ролики, связанные с наводнением. Картинка в голове начала складываться, но я всё ещё не мог поверить, что такое могло произойти. Настала пора собираться в поездку, но заранее зная, что вещей нужно брать с собой как можно меньше, решительно не знал, что стоит с собой брать в первую очередь. Однако решил, что главным моим «багажом» станет Чарыш, а потом уже небольшой чемоданчик с самым необходимым, большей частью состоящий из принадлежностей быта моего питомца. Остальное пространство машины занимала гуманитарная помощь пострадавшим: одежда, постельное бельё, детские игрушки, посуда, принесённые неравнодушными знакомыми и родственниками.
Только я вот, право, не знал, что мне въявь предстоит увидеть по приезду в Чарыш… И, честно признаться, боялся.
Ехали мы долго, во всяком случае, чрезвычайно утомительно, часто останавливались. Чарыш переносил дорогу тяжелее всех: он, в своей тёплой шубе сидел, высунув голову в окно. Ему было жарко, но и мне досталось от него: этот меховой комок елозил на моих коленях. И так ровно полсуток – двенадцать часов.
И вот – прибыли. Если бы мы не знали о произошедшем, то проезжая вдоль села, даже не заметили бы особых повреждений. Не мудрено,– приехали мы глубокой ночью.
Вот мы в дедовом доме, где каждый угол родной; всё то же крыльцо, голубое, с небольшим навесом; всё те же ставни на окнах, тоже голубые, узорчатые, резные; в доме всё, на первый взгляд, неизменно. Но на полу нет ковров, люки в подпол открыты – всё сушится. Вот все уселись за стол и дед стал рассказывать…
- Да… - протяжно, с горечью начал он, - этот год нам совсем нет житья от природы: зимой снега не было, и, ладно, если бы было мало, а то, совсем не было – всю зиму лили дожди и держалась ноябрьская погода; что было в огороде – всё повымерзло: все ягоды, кусты и вон, даже яблоня и та помёрзла – ничего ладом нет. Вот, пришла весна, высадили всё по новой. Сначала весна всё холодная, а давиче как резко жара насела, так весь май парило – вот и снег в горах таять начал. Это ведь в селе дождь шёл, а на белках – снег. Вот вам и потоп, вода, наверное, за час из огорода болото сделала. Я из дома почти не выходил – только на крыше сидел. Лодку не доставал – боялся, мало ли какая коряга под водой – так не равён час и потонуть можно. Вот на четвёртый день вода только начала сходить, а до того только и ночевал на чердаке. Спасатели привозили хлеб, масло… Как вода спала, то людям, что в детском саду жили, ну те, что без домов остались, баню топил, а то и по два раза на дню, - людям же помогать надо, беда ведь общая. Приходили ко мне всякие: и односельчане, и спасатели, и военные – не только ведь они нам, но и мы им помочь должны были чем могли. У нас тут президентский полк МЧС работал, молодцы эти молодые ребята, хорошо потрудились, до сих пор стараются. А тут ещё вот проблема была: мародёры, или проще – воры, грабители приезжали и фурами по ночам, а то и днём не боялись, из затопленных домов добро выносили – всё, что уцелело. Только из-за них проклятых и не согласился я в школе жить, пока топило. Вот разве это люди!? – Далее не стало скупиться его русское красноязычие, и не зря – такие люди и не только этих слов заслужили. – Вот вам и потоп.… Ну, огород просох – посадили всё заново: и овощи, и цветы… Так нет, и недели не прошло, как восемнадцатого числа, то есть вчера, страшнейший град прошёл. Вот, слава Богу, крышу не пробило, а всё, что росло, всё стало как решето, всё побило – капуста как под пулемётным огнём была. – Тут, если бы я не знал деда, то показалось бы по лицу его, что готов он заплакать, но он тяжело вздохнул и продолжал – да… вот такие дела… Ну завтра-то сами всё увидите, а теперь уж шипко поздно, подите спать.
Я справился у деда о том, выходила ли районка во время потопа. Он поднял с печи кипу газет, подал её мне и, пожелав спокойной ночи , отправился спать.
Ночевал я в кладовой, успешно несколько лет тому назад переоборудованной в веранду. Мне было приятно это место: ночная прохлада, все комнаты дома далеко – никому не мешаю. Постелил себе и, не выключая света, улёгся. Чарыш мирно устроился у меня в ногах. А что же Чарыш? Что он делал по приезду? Только выскочив из машины, побежал к родной конуре, на место, где он родился и видел свою маму в последний раз. Долго кружился у отиненного водой домика, вынюхивал и искал, увы. Было ужасно жаль его. Во время разговора с дедом он, понурив голову, зашёл в дом, присел подле меня и провёл так весь вечер, пока не отправились спать. В полной тишине, которой раньше никогда не было: хрюкали свиньи, мычали коровы, лаяли собаки, кошка мяукала под моим окном – теперь ничего этого не было, я взял в руки данные мне дедом газеты. Всю ночь не спал, изучая материалы местных изданий. От прочитанного становилось буквально дурно, ужасали подробности произошедшего за этими мирными и, казалось бы, безопасными стенами. Поражало, как в этой гибельной ситуации работники редакции получали информацию, как справляли своё журналистское дело? Ведь жуткая вода в это время уносила их жилища, угрожала жизни так же, как и тем односельчанам, что погибли. Их количество на то время было ещё не установлено, но жертвы были и это факт, который ужаснул меня. И в голову пришла мысль – в эту редакцию в ближайшие дни наведаться и разузнать о том, что меня интересовало, а интересовало меня решительно всё!
С утра с Чарышом отправился осматривать окрестности. Пёс оживлялся и явно был рад своему возвращению на родину. С дороги мы не присмотрелись, а днём вид села пугал: поломанные заборы, разваленные сараи; в огородах вода и тина; в луже, что напротив поликлиники, задыхаясь, плескалась мелкая рыба. Вот стадион, здесь мы, будучи совсем ещё пацанами, гоняли мяч, а теперь тут болото и завал из камней; вот небольшой лесок, где мы играли в прятки, а после дождей собирали грибы – теперь тут озеро, точней, размывшаяся протока, которая буквально месяц назад была не больше ручья. Вот и маленькая речонка Боровушка, берущая своё начало в горах за несколько километров до Чарышского, она вся перекопана тракторами, ведь по ней, когда был потоп, спускали воду из села – она приняла основной удар.
Помимо Чарыша, по селу протекает ещё три маленьких речушки, рождающихся в горных родниках и впадающих в него: кроме Боровушки, Табунка и Сосновка. Последним двум досталось меньше – в них только поднялся уровень воды. Чарыш жался возле меня, будто страшился того, что видит вокруг. Нам обоим было не по себе. Уже возвращаясь к дому, вижу: посреди соседнего участка сидит женщина и плачет; странно, раньше здесь был роскошный сад, богатая усадьба с большим домом, а сейчас только тина, чурка, на которой сидит хозяйка, и всё – даже забора нет. Ноги сами понесли меня к старой соседке, некогда сгонявшей меня и моих дружков со своих яблонь…
- Бабуль, может чего помочь? Ну не плачьте…
- Ой, сыночка, да чем же теперь помочь-то? Да и как теперече не плакать? Дома нет, огород смыло, корова моя единственная кормилица, утопла.
Тут она приподняла свои морщинистые веки и, глядя в небо слабо видящими глазами, заголосила, подняв вверх убитые временем и тяжёлой работой руки:
- Господи, да за что мне это? Али я сотворила в этой жизни чего дурного? Четверых детей вырастила, да всех уж схоронила; внуки уж совсем старую бабку свою забыли – уж третий год не едут.… Вот и мне, Господи, уж скоро «на гору», а ты мне эдакое напастие…
Она опустила руки и, упёршись локтями в колени, удерживая лицо ладонями, начала рыдать. Я обнял её и тоже заплакал. Узнав, что она живёт теперь у соседки, пообещал наведать её на неделе. К огромному сожалению, не успел - у неё случился инфаркт, и она оказалась «на горе», то есть на кладбище, что на середине горы… там и моя прабабушка.
На следующий день, как и планировал, отправился в редакцию местной районной газеты «Животновод Алтая». В первом же кабинете меня учтиво поприветствовала служащая редакции, однако просила войти без собаки. Чарыш лёг в углу у входа. Я представился и справился о выпусках газеты, что выходили во время потопа, хотел выяснить, все ли они есть у деда и не упустил ли я чего важного. Она указала на толстую стопку газет, лежащих на столе. И пока я искал интересующие меня выпуски, она рассказывала: «Ну а чего, потоп потопом, а работать приходилось. Корреспонденты собирали информацию, писали статьи – всё как всегда. Издание – это механизм, не терпящий остановки. Да и потом, люди, а особенно пенсионеры, не выходящие из домов, должны были знать, что творится вокруг». Ничего себе – «Всё как всегда»! Мне стало совестно за своё неуместное любопытство и, поблагодарив, удалился.
Вся семья к тому времени уехала домой, мы с дедом остались вдвоём. Начали хозяйничать: поправили забор, вычистили сараи, прибрали двор. Дед мой заядлый рыбак, поэтому не взирая на то, что нынче представлял из себя берег Чарыша – каменные завалы, рытвины и болотистые заводи, он ходил на любимый промысел с тем же энтузиазмом. Он человек по натуре невозмутимый, его невозможно напугать – это отпечаток армейской службы в погранвойсках. Он умел терпеливо ждать, а это умение как нельзя пригождалось ему при сидении с удочкой и непрерывной слежкой за поплавком. Мы же с Чарышом ходили по знакомым и, засвидетельствовав своё почтение, выясняли, чем нынче живёт село, и какие свежие новости в нём водятся. Толки только об одном – потоп, ущерб, деньги на ремонт жилища.
- Чарыш, хочешь свежего молочка? Давай сходим к Галине Петровне, ты должен её помнить, она же нашим соседям козье всегда носила. Заодно посмотрим, что там, в Красном партизане. – Дома не сиделось. Не для того я сюда приехал…
Да, люди долго в грязи жить не собирались – на улицах уже порядок, в каждом дворе, не то уборка, не то стройка. На домах видны подмывины от воды, сетки заборов всё равно, что рыболовные сети – все в тине, мусоре, только без рыбы, хотя, может и была, вот только уже собрали всю. Так было и в Чарышском и Красном партизане, сёлах за совместную вековую историю буквально соединившихся в одно целое. Подходя ко двору нашей молочницы видим: палисадник сровнялся с землёй, крыльцо – набор разбухших от воды некрашеных досок. Нам навстречу выходит улыбающаяся хозяйка, приветствует, радуется моему очередному приезду. Решив, что не стоит лишний раз расстраивать Галину Петровну расспросами о потопе, ведь и так всё ясно, я начал шутливо, как было заведено изъясняться в нашей тёплой компании:
- Хозяюшка, мы вот с другом моим – тут я кивнул в сторону Чарыша – изъявили желание попить свежего деревенского молочка и не смогли не вспомнить о вас, ведь всякому в селе известно, что у вас лучшее козье в Партизане. Не откажите нам в любезности, налейте баночку!
- Ой, Шурка, а молока-то у меня и нет, – голос хозяйки стал грустнее прежнего, а по щеке уже катилась слеза. -Нет, и больше наверное не будет ещё долго, – продолжала Галина Петровна – потоп-то как случился, у меня двадцать пять козочек и козлят утонуло, только вот одна коза осталась чудом: за день до потопа в гору ушла и не идёт домой, я как не зову, а она всё равно не идёт, умница моя! Да и та не дойная, а пуховая…
Галина Петровна пригласила нас испить чаю. И мы начали обсуждать дела, так сказать, сельского масштаба: огороды, посевы в полях, аномальные явления нынешней погоды. Галина Петровна расспрашивала меня, как учусь, в который класс перешёл, а узнав, о моём увлечении литературой, передала тетрадку стихов, написанных её отцом Петром Смольниковым много лет назад. Я пообещал прочесть на досуге и вернуть.
Она смеялась и ангельски улыбалась, чего я никак не взял в толк. Хоть и было очень неудобно, но я всё же спросил:
- Чему вы так радуетесь?
- А что, слёзы мне лить? Ну, потопло моё хозяйство, да, тяжело всё это переживать, ну что ж теперь поделаешь…. А что радостная, так это что жива вообще осталась и жить есть где. Мне горевать незачем. Козочек новых куплю, а тем земля пусть будет пухом…
Мне в голову пришла идея узнать у краеведов, было ли здесь, в Чарыше, ещё когда-то наводнение. И мы направились в районный сельский музей. Женщина, заведовавшая музеем, посоветовала мне поговорить с чарышской старожительницей Казаковой Фаиной Романовной. Немедля мы направились на Октябрьскую улицу. Застав хозяйку дома, я велел Чарышу ждать на улице, с обещанием того, что скоро вернусь. В доме были открыты люки из подпола – всё сушилось, это было ясно без всяких вопросов. Фаина Романовна была немногословна:
- Наводнений таких сильных я не помню. Мама моя ещё рассказывала, что в мае 1929 года Чарыш разливался и вот наша улица, по её словам, была на острове. А как война началась, то маму, Анисью Ивановну, назначили наблюдателем водомерного поста по селу Чарышскому. Ещё в 1969 году было наводнение, вот почти как теперешнее – две протоки было, и одна из них прямо у горы, где Боровушка течёт….
Мне стало интересно узнать подробности. И на следующее утро мы отправились к человеку, который знает всё и обо всём, владельцу фотосалона, а в прошлом редактору районной газеты Николаю Ивановичу Размазину.
- Николай Иванович, вы человек всезнающий, оттого я уверен, вы должны знать немало о потопе 1969 года…
- Ну а как не знать! Сорок пять лет уж прошло. Юбилей нынче. Был тот потоп чуть слабей нынешнего, но тоже довольно таки… - тут он взял со стола несколько фотографий, видимо ими интересовались часто, поэтому они всегда были под рукой. – Вот он, тот самый потоп.
На чёрно-белых фото почти полувековой давности виднелись силуэты знакомой местности. И с объяснениями хранителя этого раритета и к тому же и его автора, я смог оценить весь масштаб прошедшего много лет назад бедствия.
- А вот иди, посмотри фотографии этого года. Это вот с вертолета. Кадры замечательные. Ну… в плане съёмки. Виды, конечно, ужасные.
Целый день я просидел в салоне, рассматривал допотопные и послепотопные снимки сравнивая их, восхищаясь и в тоже время ужасаясь мощи природы Алтая. Следующие несколько дней прошли в подобном режиме – я просиживал в салоне всё время, беседуя с её хозяином и его посетителями. Общественное место полно слухов и свежих новостей. Особенной темой были выплаты пострадавшим от стихии - деньги… Это было запутанное дело.
О нём более всего любил пофилософствовать мой хороший, умудрённый жизненным опытом друг, пенсионер, разменявший девятый десяток лет, целинник Казахстана, уроженец Томской области, мой земляк – Алексей Макарович Решетников. Обычно по моему приезду мы всё время с ним проводили вместе, было у нас с ним много общего, мы вместе ходили на рынок, собирали травы и ягоды в горах. Несмотря на разницу в возрасте больше шестидесяти лет, я всегда к нему относился как к старшему брату, даже иногда так называл в шутку. Но теперь уже годы взяли своё. Однако он никогда не пропускал базарный день и часто ходил в центр по делам всяческой важности; порой он заходил и к Размазиным. Кстати, именно Алексей Макарович и познакомил меня с Николаем Ивановичем... Вот и теперь мой «старший брат» частенько ходил в сельсовет с заявлением о прошении средств гуманитарной помощи, выделенной краевым бюджетом каждому, кто оказался в зоне Чрезвычайной Ситуации – проще говоря, всем без исключения жителям Чарышского, и не только, районов. Алексея Макаровича, или как к нему принято обращаться в близком кругу друзей и соседей – просто Макарыча, не затопило, да и никого на улице Комарова не затопило. Однако сосед, представитель власти, по словам общественности, получил гораздо больше свыше положенной суммы, говоря, что у него якобы затопило огород, когда всякому было известно, что от огорода его вода была далеко и он даже с крыши своего дома не мог её видеть. Соседи же его, находящиеся в аналогичной ситуации, не получили совершенно ничего, кроме громкого отказа от него, своего же соседа, принимавшего все заявления при своей прямой должности.
На тот раз мы пошли с Макарычем в сельсовет вместе, и, зная, что Чарыша туда не пустят, оставили его дома. Мы заходили в здание, кишащее пострадавшими людьми. Прошли в кабинет уже названного соседа, и вместо должного уважительного пожелания здоровья человеку преклонных лет, он встретил нас криком.
-Чего надо!?
Макарыч, сделав вид, что не заметил такого обращения, невозмутимо проговорил:
-Я по поводу заявления.
-Отказано! – раздалось так, что, казалось, было слышно на весь этаж.
-Почему? – спокойно и решительно вёл разговор мой друг.
- У вас в огороде была вода!?
- Нет.
- В доме была?!
- Нет.
- Ну вот и всё!
Всякий бы расстроился и ушёл, но не Макарыч, он гордо контратаковал.
- А у вас была?
- У меня огород был в воде! – Громко, но всё же растерянно отвечал сосед.
- Что ты врёшь?! Я вот не видел. Вот рядом живу и, ей Богу, не видел!
- А была вода! Всё честно!...
- Деньги каждому полагаются? – спрашивал мой друг, зная верный ответ.
- Нет!... Только тем, кого затопило! – Вот так по-новому представитель местного управления трактовал государственный закон.
- Да я на вас в прокуратуру буду писать!
- Пишите!
Макарыч с сердитым видом вышел вон. Я вышел за ним, презрительно оглянувшись на обидчика, явно неуверенно садившегося обратно за стол.
На следующий день мы отправились к тёте Вере Ковровой, лучшей подруге моей прабабушки, с которой они некогда работали вместе. Тётя Вера всегда была желанным гостем в нашем доме, поэтому с самого детства она стала мне близким и даже почти родным человеком.
У самых дверей нас встретила старая кошка, которая, сколько себя помню, жила здесь. Чарыш, завидев её, завилял хвостом и весело залаял. Она даже не зашипела на пса, а продолжала спокойно сидеть, уставясь на дорогу , по которой, судя по фотографиям, всего пару недель назад мчался бурный поток воды – второе русло Чарыша. Дом Ковровых был у самой горы, отчего к ним в огород часто заползали змеи. Услышав лай Чарыша в своём дворе, на крыльце появилась хозяйка облачённая в платок, прикрывающий редкие седые волосы. Она была слабого зрения, потому меня и не узнала.
- Кто пришёл?
- Шурик, Пелагеи Буйловой правнук…
- А, Сашенька, не признала тебя. Совсем большой стал! - эту фразу слышал я от каждого, когда в очередной раз приезжал. – Проходи!
- А чего у вас кошка-то пса не боится?
- Ой, когда нас затопляло, то кошку было унесло, да она чудом выбралась, вот теперь уже ничего не боится, страшней для неё уже ничего не будет…
Прошли мы в дом, уселись за стол; хозяйка поставила передо мной стакан молока, видимо корова-то уцелела, и пиалу с земляничным вареньем.
- Ну, как вы вообще? Чем теперь живёте?
- А чего рассказывать? Теперь у нас одна беда, сам знаешь. Меня-то в Чарыше не было – дети в Пихтовку увезли. Как потоп начался, так сын вбегает во двор, кричит: «Собирайся!». А я смотрю, по нашей улице уже река течёт, а соседские дома уже совсем под водой. Только потом узнала, что здесь творилось. Дом стоял по фундамент в воде, благо, что на пригорке, подвал доверху в воде; и в дальней комнате на полу вода. В огороде вообще ужас, что творилось: с одной стороны гора – с неё течёт, с другой стороны вот это самое второе русло, да ещё не пойми сколько ещё сверху дождь полоскал. У соседей-то вон вообще – вместо огорода теперь воронка, вглубь метров пять. Люди шипко настрадались… - Тут она тяжело вздохнула, так, что почти легла на свои колени, посмотрела на меня и опять вздохнула; потом, после долгого молчания, продолжила: У меня ведь, Сашенька, правнучка утонула, Танечка. – Тётя Вера тихонько заплакала, но продолжала дальше: У них в Партизане дом затопило и они с родителями на крыше сидели. Тут как раз эти ребята – спасатели. Родители передали им Танечку, и как только лодка отплыла, тут же и перевернулась. И вот на глазах у родителей тонет шестилетняя дочка. Вместе с ней и этот парнишка, что был в лодке – Паша Хохлов. Он у нас по Чарышу сплавы устраивал, у него самого теперь дочка маленькая без отца расти будет. Бедняга, хороший был парень… жаль его. Через два дня девчушку нашли уже в Чарышском – километра три несло. Она ведь должна была садик оканчивать. Родители ей на выпускной платьице такое хорошенькое купили, что глаз не оторвать, в нём и похоронили. Вот такие вот у меня дела…
Оцепенев от услышанного, я вспомнил статьи газет, где говорилось об утонувших девочке и спасателе. Тогда не подумал, а теперь дошло, что эту девчушку, Танечку я мог совсем ещё малышкой видеть, а теперь её нет, и я даже не уверен – знал я её или нет…
Долгое наше молчание прервала тётя Вера:
- Вот ещё какая беда: сын в Партизане дом строил – продолжала она – всё унесло … Тут я припомнил статью в краевой газете: « Решил поставить здесь дом и баню – говорит Александр Ковров. – Участок был нормальный. С хорошей землёй. Не смотрите, что тут теперь одна из проток Чарыша. Я сюда тридцать КамАЗов гравия завёз, чтоб участок поднять. А теперь только и остаётся, что сруб разбирать, сушить брёвна и складывать паз в паз, чтобы не повело. Но дом всё равно строить буду. И построю!...».
Желая осмыслить всё произошедшее за последние три недели, мы с Чарышом, сутра запасшись водой, собрав рюкзак, пошли вдоль Табунки и поднялись в гору. Оттуда, с высоты выше птичьего полёта, было видно всё село, широкое, крепко стоящее на земле, ни смотря ни на что. Величие и могущество Алтайских гор представилось в полной своей красе. Я сел на выступ скалы и достал из рюкзака тетрадь стихотворений отца Галины Петровны, которую она дала мне ещё более двух недель назад. Открыл….
И вот, в моих руках биография человека, описанная им в стихотворной форме. Вся жизнь Петра Гавриловича Смольникова отразилась на листках простой школьной тетради, бережно хранимой его потомками. Автор, участник Великой отечественной войны, пишет:
Дед на печке, бабка вяжет,
В хате светло и тепло….
Слушай, бабка – дед ей скажет,
Как сражались за Днепро.
А ещё ты знаешь мало,
Как на Курской на дуге,
Там ещё жарчей бывало,
Всё горело, как в огне…
А дальше, он, будучи участником строительства БАМА, бесхитростно рассказывает:
И там мы проложим дорогу стальную,
И город построим большой,
Запрудим реку ледяную,
И мост перебросим стальной…»
А ещё: «Я стою, в руках винтовка.
На востоке у реки,
Охраняю я границу,
Чтобы враг не мог пройти…
- это он о своей пограничной службе. А дальше о весеннем севе:
Давай зерно, чтоб не было простою,
Чтоб план мы выполнить могли,
Я норму дважды перекрою…
А ещё о природе, о своих детях, жене, но ни слова я не нашёл в этой тетради о том страшном, что случилось в его жизни и о чём мне поведала его дочь, Галина Петровна. Была тогда хлебоуборка, но горючего для неё в совхозе не хватало. Пётр Гаврилович собирался в соседнее село ехать, а председатель и просит его: «Гаврилыч, ты может где нам немного хоть соляра достанешь, а то без хлеба совсем останемся». Дорогой из Маралихи, где запасся продуктами и купил себе новые парусиновые туфли, встретил он бензовоз. И уговорил водителя горючее на туфли сменять. Вот уже закончилась уборка, и в декабре 1948 года после непродолжительного следствия Петра Гавриловича осудили на двадцать лет за кражу государственной собственности – это о той самой солярке, что выменял за свои туфли. Попал в Иркутскую область, где участвовал в строительстве города Ангарска. Когда в 1953 году умер Сталин, то в одну из ночей поднимают и ведут неясно куда, думал, что будет расстрел, а ему говорят: «Гаврилыч, амнистия!». Вернувшись в родное село, тут же продолжил свою трудовую биографию. И писать стихи. Вот он, человек из прошлого, Пётр Гаврилович Смольников, помог мне по-новому взглянуть на давно уже близкие мне вещи, на людей, которых я знал годами, но теперь раскрывшихся с другой стороны, на места, которые за столько лет пригляделись моему взору, но которые я увидел по-новому.
Я стал иначе относиться к чарышанам: для меня теперь это не просто сильные люди, а настоящие скалы, подобные тем, что нависают над Чарышом. Это стойкие люди, радующиеся не всяческой мелочи, а самому главному – они радуются жизни. Не оставляют друг друга в беде. И трудятся.
Наставал день нашего с Чарышом отъезда. Я собирал чемодан, а Чарыш сидел рядом, и довольно было одного только его взгляда, чтобы понять его мысль: «Я не хочу уезжать. Я остаюсь». Сначала я отвернулся, сделав вид, что не понимаю его и продолжал собирать вещи. Но вот он начал скулить и вертеться вокруг меня. Я сел рядом, посмотрел на него и сказал: «Уверен? Не пожалеешь? Да, ты прав, мамы-Джерри больше нет, а деду без неё будет тяжело. Я сказал деду о Чарыше, он воспринял это с радостью. Я отвёл моего друга в конец огорода – на мамино место. Он сел возле будки, я потрепал его за ухо и молча ушёл, не оглядываясь, но чувствовал пристальный его взгляд мне в затылок. Дед проводил меня до станции. Я сел в автобус и отправился в путь. В окне мелькали родные сердцу пейзажи: скалы мощных гор, маленькие речушки с причудливыми названиями, всё, что впечатляло меня в моей, пока ещё не долгой, жизни. Думал о селе. Место контрастов – одно здесь противоречит другому: красота природы и безжалостность стихии, храбрость спасателей и бесчестие чиновников, скорбь о гибели маленькой девочки и радость за сохранение жизни тех, кто уцелел. Всё это произошло под одним небом, под одним солнцем и на одной, Алтайской, земле. Я уехал, но точно знаю, что вернусь сюда снова и скажу: «Здравствуй, ЧАРЫШ!».