Зварыгина Марина, 21 год, студентка
ДИАЛОГ С «Я»
– Растешь…
– Скорее наоборот. За последние пол года всего ничего написано и мало что завершено.
– Воспользуйся советами великих. Пиши каждый день понемногу и со временем втянешься.
– Сказал мне голос совести, который вместо того, чтобы проецировать истории на бумагу, топит в словесном дерьме воображение. Я физически не успеваю записывать все, что ты показываешь, да и в слова переводить не всегда получается эти картинки.
– Но-но, образы. Я существо ранимое, душа тонкая. Во мне сокрыт твой потенциал.
– Похоронен вместе с совестью и себялюбием.
– Ничуть. Совесть нам завещали беречь, на времена тяжелые, ситуации непредвиденные, судьбоносные.
– И вместе с ней ты решил еще закодировать меня?
– Ты же не алкоголик, чтобы кодировать. Всего лишь учу, как историю создать, а не выплюнуть при взрыве вдохновения. Сама посуди, тексты начинают обретать очертания, тела. Пытаешься экспериментировать с формой, содержанием. Да и уровень грамматики заметно подрос.
– То есть, по-твоему, получается, что фрагментарные куски разбросанного по листочкам и ноутбуку текста – это очевидный скачек литературного роста?
– Не факт. Скорее неспособность собрать воедино мысли и реализовать их в одной работе.
– Замечательно. Стоило два с половиной года учиться на филфаке, чтобы разорвать собственные работы на несвязные элементы. А потом учиться собирать их обратно. Ты, конечно, меня извини, но собирать разобранный пазл, который уже однажды собрал, как-то глупо и не логично.
– Рефлексируй. Анализируй. Сравнивай. Делай выводы.
– О’кай…
– Не поняла, да? Для чего ты пишешь? Для чего писала до поступления?
– Не знаю. Просто говорю то, что приходит в голову.
– Тогда. А сейчас иначе. Преподаватели не просто так дают вам задания. Они задают вопросы, ставят цель. Благодаря этим целям ты меняешь свое восприятие мира. Из текстов уходит излишняя узорчатость, штампированность. Язык становится богат своей простотой. Посмотри на тексты, написанные в девятом классе и тексты последних нескольких месяцев. Разница разительна. Благодаря получаемым знаниям, ты можешь выбирать средства, с помощью которых можно выразить мысль. Нет необходимости задумываться о том, как должен говорить герой, потому что первоначальная задумка, выбранная тема задаст тон повествования, направит в нужное русло. В зависимости от поставленной задачи, меняется язык, динамика.
– У меня не получается закончить тексты. Не могу понять, о чем пишу, какие вопросы ставлю перед собой и как реализую их в тексте.
– Два с половиной года еще не так уж и много. Пойми, для чего ты пишешь, и поймешь, как ты это делаешь.
– Когда-то хотела стать журналистом, чтобы показывать окружающим реальность жизни. Сейчас понимаю, что не все так легко и просто. На телевидении, радио, в газетах – правда завуалирована, до нее, зачастую, не дают добраться. Драму жизни превращают в шоу, цирковое представление трех-пяти актеров. Да и литература…
– Становится социальной. А что ты хотела? Пушкинский Дубровский со своей Машей и Жюльен знакомы интеллигенции, умам, которые интересуются историей.
– Остаткам интеллигенции.
– Пусть будут остатки. На первый план выходят Донцова со своими детективами и Эрика Джеймс со своими «Оттенками». Однако, несмотря на кажущееся «отупение» действительно хорошая литература еще знакома человечеству. Перед тобой стоит задача в определении своего пути: общеразвлекательная, минутная литература, или нечто большее…
– Предпочитаю дорогу классиков. Ну или хотя бы попытку встать на их дорогу.
ЗОЛУШКА
Комната три на пять. Прокурено. По стене бежит таракан. Жирный. Створки окна – настежь, еле держатся. Стекло бито. Осколки на подоконнике. Дождь бьет по карнизу. Сыро.
Тяжелый прокуренный кашель. Звук смывающейся воды в унитазе. Шаркающие шаги по потрескавшемуся кафелю. Звон отколовшейся плитки. Хлопок.
Длинный коридор. Двенадцать дверей. Третья справа болотного цвета, имитация кожи, оторван кусок. Большими буквами коряво выведено «АД». Ручка едва держится. «Открывать только с ноги». Со внутренней стороны двери – шнурок. Покоцаный, с торчащими нитками – потяни за одну, и он распустится словно вязаный шарф, легко и быстро. Две двуярусных кровати. Белых. Металлических. Покосившийся шкаф. Дверца стоит, оперевшись о стену. Серые занавески. Портрет Ленина. Банка тушенки на грязном столе. На полу пепельница. Пустая. Курить нельзя. Пожарка. В углу матрац. Плюшевый заяц без лапы. Несколько пакетов. Один – с мусором.
На стуле сидит тело. Локти на коленях, ступни ровно на полу. В костлявых пальцах «Золушка». Голова опущена – видно острые скулы, прямой нос. Глаза скрыты челкой. Шелест страниц. Бумага сухая, жесткая.
Тусклый свет. Занавески забирают часть на себя. Запах пыли витает в воздухе. Кашель. «Открой окно». «Дождь». Шаги. Звук ударившейся о стену жестяной банки. Скрип оконной рамы.
Зеленый лист влетает внутрь. Оседает на голову тела. Ветер касается сухих страниц «Золушки». Пальцы тела не дают им перевернуться.
Загудевший чайник. Лязг ложки о граненый стакан. «Как в гробу». Хрип радиоприемника. Шипение. «По ночам я учусь не бояться…». «Убери это». Рвущаяся бумага. Книга летит на пол.
СКАЗКА
Три комнаты. Шесть кроватей. Семь спальных мест. Девять словарей. Ни одной сказки. Карамзин «Бедная Лиза». Эдгар По «Маска красной смерти». Сокровища нации.
Мамино «Верь в чудеса». Папино «от зайчика – привет». Старый рюкзак. Крекеры и пакетики сахара. Тушёнка.
Треск полен в печи. Ветер в окна. Лай собак. Свечи. Шерстяные носки на ледяные ноги. Белесая голова на коленях. Плюшевая игрушка в качестве опоры – за спиной.
Тихое ворчанье. Скрип «заржавевших» костей. «Спи милая». «Сказку». Стон прогибающихся досок. «Когда я еще училась в школе, мама отправила меня за молоком к бабушке в город…».
Тени танцуют на стенах. Освещают картину. Балерина вытянулась во весь рост. Руки полукольцом над головой. Тонкие пальцы соединены вместе. Позиция. Угловатые плечи тихо дрожат.
«Волка удалось прогнать, но собака умерла…».
Шелест одеяла.
МАСКА
Глава первая
Рыжий лист, прилипший к новенькой табличке «Роддом № 2», шевелит своим свободным краем. Приветствует приходящих и уходящих, забирающих или провожающих кого-то. Еще немного и он размякнет от осенней влаги, и сильным порывом ветра будет унесен к своим тускнеющим собратьям. А пока его сочный цвет как уходящее летнее солнце, словно последний луч тепла согревает прохожих.
Люди ступают по неровному асфальту. Желто-красные слезы осени топят ямы и выбоины тротуара, поэтому очень часто можно услышать, как отдельный прохожий ругается, случайно оступившись. Ноги несут их быстро – где-то там, в хранилище новой жизни, ждут своей минуты прибывшие, чтобы изменить или не изменить чей-то мир.
В стенах родильного отделения раздается крик младенца. Акушерка кладет ребенка матери на грудь, та растягивает губы в уставшей улыбке. Она силится выглядеть счастливой – роды закончились, боль отступила, оставив после себя лишь отголоски пережитого. Но пока не может.
Еще год назад жизнь казалась простой, понятной, как вера Ассоль в далекого принца. «Жить тем, что будет» – на периферии сознания мелькает мысль и тут же отбрасывается. Теперь – она Грей, ей предстоит закупиться тканью, отстроить замок и воспитать свою Ассоль, как когда-то сделала с ней ее мать, а с ней – ее. И так – все дальше, дальше, уходя в самую глубь зарождающегося рода наивной Ассоль.
Глава вторая
Родители, как много заключается в этом простом слове. Вера, надежда, ожидания, гордость и разочарование. Каждый вкладывает столько сил в него, сколько способен вложить любой в заветную мечту. Если конечно роль родителя мыслится как мечта.
Инструмент, купленный специально для исполнения мечты родительницы, прождал своего часа три года. Девять месяцев из этого времени были отданы беременности, и лишь два с небольшим года – ожиданию, когда подрастет ребенок, и его можно будет увлечь игрой если не в Моцарта, то во что-то похожее.
Музыкальный колледж, прочно стоящий за плечами, становится в этом деле порукой. Уверенности и терпения добавляет и любопытство в глазах неспокойной дочки, и ее реакция на каждый звук, рвущийся из-под клавиш. Девочка юлой кружится по залу, чудом не врезаясь в книжные стеллажи, стоящие вдоль стены.
– Милая, смотри, – подзывая к себе неспокойное дитя, женщина прерывает стройную мелодию и нажимает «do». – Слышишь, как звучит? Очень скоро ты запомнишь их все.
Ребенок нажимает на несколько клавиш сразу, пугается получившегося звука, и на ее глазах тут же появляются слезы. Мать быстро захлопывает крышку инструмента, подхватывает дочь на руки и несет к отцу – успокоение, это его стихия. Она же – учитель. В ее лице не должно промелькнуть любви больше, чем это необходимо.
– Ребенок расслабится и перестанет заниматься, – звучит из ее уст, когда отец начинает успокаивать дочь. – Ты отец, вот и балуй. Только не сильно. Это вредно. – Женщина на секунду замирает, смотрит внимательно на то, как прижимается хныкающая дочь. Кривит нос и уходит. Муж смотрит ей вслед, слегка прикрывая веки, словно осуждая за чрезмерную скупость чувств и строгость.
– Ну, ты чего, милая? Мама снова музыке учила? – отец берет ребенка на руки. – Не бойся, Верочка. Там нет ничего страшного. Музыка – это ведь красиво. Красиво же?
Ребенок неуверенно кивает головой. Обхватывает ручками шею.
– Пошли, я тебе сказку прочту.
Третья глава
Гости – явление частое для этого дома. И не потому, что друзья или родственники скучают, а потому что так привыкли: люди этой маленькой общины словно живут по законам девятнадцатого века, где устраивать балы, проводить ужины, ездить на охоту – дело привычное и необходимое. Хороший хозяин дома обязательно должен показать свое радушие, оказать почтение и в другой раз выступить уже в роли гостя самому.
Тихий осенний вечер. Ее первый собственный концерт. Седьмой день рождения. На протяжении нескольких лет девочка наблюдала за игрой матери. Ловила каждый взмах пальцев. Пыталась с закрытыми глазами увидеть, как быстро они мелькают по клавишам старенького фортепиано. Ждала, когда последняя нота потухнет в старых книгах или улетит в приоткрытое окно, играть станет она. Отец в эти моменты вставал в проходе, оперевшись о косяк двери, и смотрел, как неуверенно и постоянно оборачиваясь к матери, играет дочь.
– Верочка, исполни ка нам Адель , – ласково просит мамА, вырывая из воспоминаний и приглашая сесть на банкетку. Именинница начинает пробовать звуки. Несколько нот сливаются в клубок путаных нитей. Девочка вытягивает спину, как ее учили. Театрально взмахивает руками, и звук их сливается в мелодию. Все присутствующие восхищенно замирают, когда она начинает петь.
– Наталья Валерьевна, у вас невероятно талантливая дочь, – кивая в сторону играющей, обращается мужчина.
– Спасибо, Алексей Михайлович. Знали бы вы, сколько сил приходится вкладывать в ее умения…
– Охотно верю, моя Сонечка целыми днями от дочек не отходит. Все кружит над ними.
– А сын ваш? – женщина внимательно следит за дочерью, задавая привычные вопросы собеседнику. – Ваша жена говорила, что мальчик в этом году в кадетское училище поступает.
– Годик еще поучится дома. Мал слишком.
Верочка оканчивает партию. Соскальзывает с банкетки и неуверенно совершает реверанс. Гости улыбаются, даря аплодисменты юной артистке. Она вертит головкой по сторонам, и, найдя взглядом родительницу, бежит к ней.
– Верочка, сколько раз повторять, нельзя бегать в доме. К тому же у нас гости. Где твои манеры? – Наталья Валерьевна морщит нос, журя дочь. – Пойди пока к детям, поиграй с ними немного. Смотри только платья не испачкай.
– Да, мамА, – опуская голову вниз, покоряется ребенок и идет в другую комнату. Роль отыграна.
Глава четвертая
Танцевальный кружок – девочке нужна хорошая осанка и грациозная походка. Шесть часов в неделю. Бонусом к игре на инструменте и обучению красиво ходить.
«Плие. Гранд батман. Руки в позицию. Еще раз. Глубже, глубже! Носочки тяните» – изо дня в день. Из занятия в занятие. Как хомячки в колесе. Без цели. Бежать, бежать, бежать. Родители сказали: «Надо!».
Дома для занятий нет специальных помещений, только выцветшая красная дорожка через всю залу. Каждый день по пол часа девочка ходит по ней взад-вперед с тяжелой книгой на голове. «Это чтобы умнее была?» – каждый раз спрашивает отец, проходя мимо. И никогда не дожидается ответа. Но, иногда он замечает просящий взгляд Верочки, и тогда обязательно говорит:
– Дорогая, ребенок устал. У нее сегодня был очень тяжелый день, пусть идет отдыхает. – и натыкаясь на суровый взгляд жены, уходит прочь. Из залы продолжает звучать твердый голос Натальи Валерьевны.
– Верочка, спинку ровно держи, подбородок выше, носиком, носиком к небу. А теперь пройдись. Вот так, плечики расправь. Умничка, мама сделает из тебя настоящую леди. – и Верочка в десятый раз за вечер плывет из одного конца залы в другой – строго по маленькой дорожке. Идет, но нет-нет да поглядывает на резные ручки дверей. Там, если выйти в коридор, повернуть налево, а потом вбежать по крутой лестнице, можно очутиться в маленьком мире, где нет учителей с их пластиковой указкой и надменным «Бездарность», нет мамА с ее «Играть будешь до кровавых мозолей», если не дай бог пропустила ноту или нажала не ту. В том мире лишь краски, множество изрисованных листов бумаги и мечта – обрести себя.
– Ты слышишь меня? Хватит витать в облаках. Двенадцатый год пошел, а ходить так и не научилась. Еще раз, – словно стеной вставая между ней и комнатой, повторяет женщина.
Глава пятая
К девятнадцати годам находиться под маминым крылом оказывается невыносимо. Роль великосветской женщины и поддержание своего салона давят своей обязательностью на свободолюбивую, мечтающую, подобно уличным артистам, жить в постоянном движении, быть яркой и ни от кого независимой, девушку.
– МамА, – сминая подол платья, зовет Верочка. – Я не останусь дома. Поеду поступать.
Глухим «бум» на пол падает «Достоевский». Женщина картинно хватается за сердце и охает.
– Не сметь! – спустя несколько минут тишины звенит в ушах Верочки. – Моя дочь никогда не пойдет малевать дешевые картинки!
– МамА…
Пощечина звучит не менее громко, чем голос недовольной матери. Девушка отступает на шаг назад.
– Все равно уеду! – смотрит уверенно, произносит твердо.
– Ты слышал? – стуча каблучками, женщина направляется к двери, оставляя позади себя недовольно поджимающую губы дочь. Железный механизм издает протяжный стон. – Ты слышал? Слышал? Я так и знала! Это все твое влияние! Ты виноват. Столько сил, столько сил… Никто в этом доме не уважает меня.
Верочка подошла к креслу и подняла книжку.
– Вот видите, Федор Михайлович? Профессия тоже творческая, а она – малевать. А у меня может талант! Стану великим художником. Гордиться потом еще будет…Ну, что скажите, Федор Михайлович?
Открыв книгу на произвольной странице, ткнув тонким пальчиком в строчку, Верочка зачитала вслух:
«Мы, люди старого века, мы полагаем, что без принсипов (Павел Петрович выговаривал это слово мягко, на французский манер, Аркадий, напротив, произносил «прынцип», налегая на первый слог), без принсипов, принятых, как ты говоришь, на веру, шагу ступить, дохнуть нельзя. Vous avez changé tout cela , дай вам Бог здоровья и генеральский чин, а мы только любоваться вами будем, господа... как бишь?».
Глава шестая
Учеба дается тяжело. Вечная нехватка средств на материалы съедают последние силы. Душит уверенность в правильном выборе. Заставляет вспоминать слова матери, наигранно схватившейся за сердце от известия, что талантливая Верочка, в которую «сил и нервов вложила, не спала ночами, от походов в театры отказывалась, лишь бы лишний раз позаниматься с любимой дочкой», выбрала поприщем жизни маленькую студию с гипсовыми головами, старыми мольбертами и грязью бедствующего художника. Слова всплывают в самые тяжелые моменты, когда опустить руки и прийти с покаянием к родительнице кажется единственно правильным выходом. В эти минуты Верочке приходится напоминать себе, сколько сил было вложено не только в два с лишним года обучения в университете, но и в само поступление сюда. Сдаться – значит признать, что слаба, не сумела самостоятельно выбрать свою дорогу.
Ко всему это каждый приезд домой как испытание воли: выстоять и не сломаться. Приходится учиться изворачиваться. Дома – всегда с книжкой, желательно что-то из классики. С Натальей Валерьевной – только о литературе, театрах, успехах замужних дочерей подруг и родственниц, где обязательное: «Не стала бы пачкать краской лица, Петр непременно выбрал бы в жены» присутствует в разных вариациях и исполнениях. За обедом непременно вспомнить: «Надеюсь, со своими выставками, ты не забыла все ноты. Вечером придет Алексей Михайлович с семьей. Будет неприятно, если ты не сумеешь правильно исполнить свою «Адель». И бога ради, прибери волосы как следует». – На этом обед всегда заканчивается, но начинается подготовка к любимому спектаклю мамА: «Не ударь в грязь лицом». Верочке особое удовольствие доставляет в вечера, когда дома собираются гости, нарочно опоздать. Протягивая руку для поцелуя, она кокетливо улыбается. Глупо смеется над всегда одинаковыми шутками Петра, сына Алексея Михайловича, и никогда не соглашается о встрече с молодым человеком где-нибудь вне пространства этого дома.
Петра, в свои двадцать пять лет, кажется девушке до ужаса скучным, неискренним и не настоящим. Его почти слепое следование родительскому слову выводит Верочку из себя. А нежелание научиться выбирать самостоятельно компанию наводит на воспоминания, где она, как и десяток таких же девочек, приходили и уходили с танцевального кружка под неизменным сопровождением родителей.
– Слышал, вы, Вера Николаевна, по-прежнему занимаетесь искусством. Должно быть, это доставляет вам огромное удовольствие?
Верочка морщит нос, мысленно утягивая льняную веревку на бледной аристократической шее. Пальцы немеют от напряжения.
– Как и вам ваша служба. Целыми днями заниматься муштрой…Вам не скучно?
Петр смеется хрипловато, высоко запрокидывая голову. Потом со снисхождением и некоторым превосходством во взгляде смотрит на девушку. В его глазах читается скучная вежливость и полное отсутствие интереса к беседе. Верочка уверена, не желай так яростно его родительница видеть ее в невестках, молодой человек никогда не заговорил бы с ней. Петр, как и все, кто бывают в доме мамА, весьма предвзято относятся к занятию единственной дочери хозяйки дома. Привыкший к тому, что сестер с раннего детства готовили к роли хорошей матери, он не может понять стремления Верочки к выходу из удобного уклада жизни.
– Прошу прощения, вынуждена покинуть вас. Рано в дорогу.
Девушка резко разворачивается и быстрым шагом покидает собеседника, скрываясь за широкой деревянной дверью. Десять лет назад специально переделанный отцом чердак под комнату встречает хаосом разбросанных вещей. На узкой кровати лежит смятая пижама, кисти для макияжа выглядывают из-под сбуравленого одеяла. Светлый носок мирно покоится на ноутбуке. Рядом стоит кружка с недопитым чаем. И художественная кисть. В кружке. Верочка скидывает со стула второй носок. Ее волосы касаются плеч по мере того, как заколки одна за другой оказываются на столе.
Маленькая обитель – единственное место во всем доме, куда никогда не ступает нога мамА. Щедрый подарок свободы.
Жужжит телефон. Заколки разлетаются по столу, несколько падает на пол, от неаккуратного движения руки. Верочка успевает прочесть короткое «Ты – Кармели» прежде чем экран потухает.
Глава седьмая
Новая роль впитывается в кожу.
– Не смотри на меня так, – рычанием произносит, глядя в глаза и вновь обращает внимание на сценарий.
«Кармели проходит в комнату. Стягивает перчатки с рук. Вместе с веером кладет на накрытый к ужину стол. Обводит ленивым взглядом присутствующих. Садится на предоставленный одним из слуг стул. Начинается обед.
Амелия: Дорогуша, не кажется ли вам, что опаздывать – дурной тон? В каком виде вы явились ко столу?
Камиль: Наша Кармели слишком спешит, чтобы обратить внимание на правила хорошего тона. Да? Сестрица.
Кармели: Ты сама проницательность, Эмиль. Подай соль, будь любезен.
Камиль: С твоей стороны было опрометчиво отказывать барону. Репутация отца будет подорвана.
Кармели: Этому хлыщу?
Амелия: Барон – прекрасный мужчина. Галантен, обходителен, знает толк в моде.
Кармели: Безмерно туп и безответственен.
Камиль: Тебя так сильно задело замечание барона?
Кармели (кладя вилку на салфетку): Я не потерплю, чтобы какой-то заносчивый, невежественный мужлан так отзывался о моем увлечении. Ему должно быть стыдно, что в своем возрасте он не держал в руках оружия. Видимо за этим кроется такое отношение…
Амелия (перебивая): Отношение к чему? К тому, что женщине не пристало владеть холодным оружием? Ты носишь этот веер всюду. Неужели думаешь, будто он защитит от опасности?
Камиль (шепотом): Тс…подарок покойной маменьки. Та еще бунтарка была. (Громче). Дамы, не составители вы мне к концу недели компанию в охоте?»
Вокруг снуют люди. Суета. Верочкины глаза скользят по строчкам текста. Губы едва шевелятся, обводя реплики, но не произнося их. Глаза блестят.
– С ролями все ознакомились? Начинаем читку,– доносится с первых рядов, и суеты становится вдвое больше.
Верочка встает рывком. Листы в руках чуть выгибаются. Сумка, что до этого мирно стояла у ног – падает.
– Кто за стерву играет?
– Моя роль, – ловко взбираясь по ступенькам на сцену, отзывается «Кармели».
У прежнего места, где она только знакомилась с новым лицом, скромно лежит пачка сигарет, и выглядывает из открытой сумки «Кысь».