Татьяна Крапвец, 8 класс
ЮЖНАЯ РОССИЯ
Каждое лето, когда я приезжаю в Кривошеино к дедушке, на столе нас встречает пузатый медный самовар.
– Дедушка, – решила поинтересоваться я, – откуда вы взяли такое чудо?
Он с широкой улыбкой ответил:
— Этот самовар пришел к нам с моей бабушкой – Маланьей Рябковой с Юга России.
–Как же она попала в Сибирь?
– Давай она нам и расскажет.
Тут дедушка развернул пожелтевший от старости конверт и начал читать.
– Наше село Пушкино Инсарского уезду больно хорошо. Всего хватает. Вправо повернулся – леса казенные, налево – реки да озера. А что сказать про чудеса нашего климату да чернозему, какой хлеб не посеешь, народится богато, с десятины в 3000 квадратных сажен по 150 пудов, а то и больше, ржи и по 120 пудов овса. Такой урожай Столыпинам-господам нашим на радость был до 19 февралю 1861 году, до манифесту царя нашего «о всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состоянию свободных сельских обывателей». Зря тогды мой отец горилки перебрал, али знанья не имел, что из обещанных 3 десятин на каждую ревизскую душу у барина вымолвить по 3/4 десятины на душу выйдет. Только смирились сельчане с сей несправедливостью, так насел управляющий Иван Журавлев, крутого нрава, наложил на землю цену в 28 рублей и до 45 рублей за десятину на один посев. Тут особачились крестьяне: разве гоже так с простым людом поступать? Пять лет письма господам у столицу слали, мол, верните наш полный надел, так ничего и не вышло. Так что, когда явился к нам земской начальник 2-го участка Инсаровского уезда господин Дятлов и сообщил, что специально для жителей села Пушкино открыто переселение в Сибирь, на запись встало 49 домов, последним наш числился. Дали нам неделю на сборы, и, как щас помню, 8 сентября 1866 года выехали мы у Сибирь. Едем, значит, мы в Сибирь, теплушка забита доверху: 15 душ женских, 10 мужских, сверху 7 ребетячьих. Врать не буду, страшно было, то говорили про эту Сибирь такую чертовщину, медведи там по селу пешком ходят! На улицу выйти нельзя, ежели закоченеть заживо не хочешь, а в избе нужно в трех шубах да в валенках быть и печь раз в пять минут дровами задабривать. А что поделать? Вагон не остановишь… В теплушке ночуем четвертую неделю, чем ближе к Сибири, тем холоднее, буржуйка топится, а дубак стоит собачий!
Второго октября заболел мой тятька, а через три дня помер. Не дали супостаты его оплакать, то вынесли тело на ближайшей станции и бросили на дорогу, зверям на поругание. Плакала я долго, любила тятьку, он мне и пряники, и петушков с ярмарки привозил, а теперь нет его, не увижу боле.
Не обсохли слезы с батькиной смерти, так помёрла матушка моя, 6 октября 1866 году похоронили возле путей в общей яме. Тогда пуще возненавидела я Сибирь, али забрала она у меня все то, что имелося.
Не помню я, что потом было, сколько ехали, где остановку брали, помню только, что доехали мы ужо в ноябре, к декабрю ближе до округа Каинского Томской губерни, а там меня как сиротку подобрала вдова местная. С той поры зажила я по-другому, да ничем не хуже прежнего.
Дедушка свернул листочек, и вздохнув, сказал:
– Самовар-то от бабушки в память и остался. Храню его и всех родных вспоминаю.
ЧАЛДОНКА
Раз собрался муженек мой до городу, говорит:
– Аксинья Федоровна, голубка, я тута до ярмарки собрался, тебя за головну на трактире оставляю, коль баба ты у меня на все руки да головы.
Ну и поехал. А я за дела прибралась: полну чашку семачек нажарила, да села у окна щелкать. Час сижу, два, а в околе интересного не многа. Тут, увидела я муху, да жирную такую, чуть не с ладонь. Стала за нею гоняться, то не гоже в моем хозяйстве летать, да мне – прунцессе здешней мешать. Муха на дух слаба была, за пол часа с нею отделалась. Тут поняла я, что муха это ядовита, али захотелося мне подумать. Зазвала я дворовую, говорю ей:
– Анька! Валяй сюды! Отвечай, над чем мне – барыне Аксинье Федоровне мыслить?
А та отвечает:
– Куда ж мне крестьянке в ваши мысли лезть? Я с роду не думала, над чем думать знать не знаю.
– Анька! Дурна твоя голова! Я ж сказала отвечать, отвечай значить. Али ты хочешь свою сударыню прогневать?
– Перед Богом– Христом клянусь– не хотела. Вы, барыня, подумайте о прошлом, что было, что не было– тако всегда интересно.
– Ты кто така, чтобы мне приказы давать!? Скройся с очей моих, да побырее, коли я пуще не прогневалась!
Тут я и думаю, да вправду, чего бы прошлого не помянуть. Хотя, а чего поминать? Родилася да замуж выдалася– скукота. Тут, друго дело важно– откудова я в Томске етим взялася? Да и род мой с какого конца сделался.
Бабка моя– Аглаша Михайловна говорила, что чалдоны мы. Какие такие чалдоны я запамятовала, но ведаю ясно, что народ эдакий гордый да бравый. Аль не стал бы Ермак Тимофеевич земли Сибирские кому попало заповедовать. А мамка мне ведовала, что чалдоны ети сюды в Сибирь с Дону пришли, а батька, что казаки мы, и земли Сибирскаи за ратную службу взяли. Как щас помню, так знатно они поспорили, что стены дрожали, мамка кричала:
– С Дону! С Дону пришли!
А тятька:
– Казаки! Везде ходили!
Один дед шутил:
– Какие казаки, какие дончане? Шахраи вы, казнокрады китайские!
А может и шутка правда.
Чья правда правдой будет не знаю. Но род все равно ценить да лелеять стану.
ТАТАРКА
Когда–то жила на свете девушка по имени Бибигайша. Была она пригожей, умной, слыла большой мастерицей. Все вокруг восхищались ее умениям, расторопностью и уважительностью. Любили Гайшу и за то, что она не возгордилась своей красотой и трудолюбием. Однажды созвал ее отец —мудрый падишах – всех батыров на состязание, кто первый на вершину горы три жернова подымет, тот будет для дочери его Бибигайши мужем. Как только солнце сменило луну, стали батыры один за другим поднимать жернова и взбираться на гору. Два дня ждала Гайша своего жениха, пока не поднялся на гору джигит Айраткул. Огорчился падишах, что победил бедный пастух, решил избавиться от победителя любой ценой. Как только свезли пастуха во дворец, приказал падишах схватить Айраткула и утопить в реке. Так и сделали слуги, пока спал батыр, вытащили его из дворца и кинули в реку. Утром проснулась Бибигайша, стала кликать суженного, а тот не отзывался. Тогда покатились горячие слезы по ее щекам, крупными алмазами падая на землю. Долго плакала Гайша по своему любимому, пока не вернулся во дворец ее Айраткул. Увидел падишах, что пастух этот жив да здоров, разозлился и приказал слугам сжечь батыра. Повиновались слуги и той же ночью бросили Айраткула в костер. Наутро встала Бибигайша, а жениха как и не бывало. Залилась девушка слезами пуще прежнего. Плакала она целый месяц, пока не вернулся снова ее любимый во дворец. Тогда решил падишах посадить Айраткула в темницу с прочными решетками и не выпускать до тех пор, пока дочь свою замуж не выдаст. Послушались слуги, сделали все, как велено. Только увидала Гайша, что жениха опять нет, села у окна и стала ждать любимого. Долго ждала Айраткула девушка, пока не села на окошко утка с письмом от суженного. Узнала обо всем Гайша, и побежала до тюрьмы, жениха вызволять. Разрезала девушка железные прутья, сняла с любимого оковы каменные и накормила хлебом. А тот в ответ повелел Бибигайше ждать его у окна, когда солнце сменится луной. Не смела ослушаться Гайша своего суженного, сделала все, как велено. Только воссияла луна, появился Айраткул и забрал Гайшу с собой. Говорят, что убежали влюбленные от падишаха в Сибирь, сыграли там свадьбу и стали жить не богато, но счастливо.
СКАЗ О КУЗНЕЦЕ
Давнеханько это было, еще Томска губерня гореть могла. Жила здесь на святой земле удава(вдова), было у нее три сына, Иван старшой в целой сажень сложен, второй Антон– , по-удалецки умен, а младшой материн сын– Микола отроду не было и года. Браво жила удава со своей отрадой, покуда не постучалась в избу черна смерть. Унесла змея подколодная всю семью на тот свет, а о Миколе-младшом забыла, али спрятала его мамонька в печь от смерти лютыя. Быстро года летят, словно Томь по весне, вырос Микола бравым молодцем, говорят умнай, слов добрых скажет, да на гуслях сыграет и песенки споет. Однажды собрался Миколка в город, на других поглядеть, да себя показать, заворотил с собою пожитки да отправился тропами длинныя, горами могучия, лесами темныя. Долго ль, кротко ль, наткнулся славный молодец на кузницу, глядит, а в околе сидит старик.
– Здравствуй, старец-седа голова!
– Здравствуй, молодец добрый, кем будешь, откуда Бог весть?
– Я Микола-материн сын, пошел до города, себя показать, да на других поглядеть. А тебя, величать како?
– Аз есмь кузнец, на весь свет мастер.
– Слушай старик, возьми меня в ученики, али нечего мне люду показать.
– Хорошо, добрый молодец, возьму я тебя под свое крыло, только замен с добра платить будешь (взамен добром).
Учился Микола три года, да три месяца, сделался молодец удалецким кузнецом. Снарядился он, да отправился в впередь, до города.
Дошел кузнец до Томску, стал подсабливать в хозяйстве едному купцу, а тот ему замен питья да постелю. Хороша життя была, коль не приглянулся Миколка барской дчери. Стал барин к Миколке ходить, да уговорами мучать, мол: – Возьми, мою Лизку под венец, златом серебром наделю, будешь, словно сыр в масле кататься. Отказывался удалецкий кузнец, не люба ему Лизка была. Через недельку особачился барин, да приказал слугам своим схватить Миколу и закрыть на запор, пока дчерь его не залюбит. Долго сидел кузнец под запором, али не разозлился барин еще пуще, заставил злодей окаянный посадить молодца в печь, да не выпускать, повиновались слуги. Как посадили Миколу в печь, огонь расступился, приговаривая:
– Кузнец-молодец, дородня моя, я берегти тебя, как и ты меня.
Открыл барин заслонку, увидал Миколу живого-здорового, рассвирепел, приказал отрубить голову железным топором. Только замахнулся палач на молодца, топор взлетел, приговаривая:
– Кузнец-молодец, дородня моя, я берегти тебя, как и ты меня.
Увидал это барин, так разозлися, что помер.
А на грянной неделе нашел Микола себе жану– хорошу девушку. Свадьба была по старинному венчанию, вина лились да песни пелись. На етим пиру я была, мед-вино пила. А как дали мне штык, я под ворота шмыг. Дали колпак, давай во все стороны меня толкать. Было синенько платье, одно единственно. Положила под кокору, теперь не знаю под котору. Осталась без платья. И дали мне соломенну плеточку, ледяную кобылку. Ехала-ехала, пришла весна-кобылка растаяла. Палы пошли– плетка сгорела. Осталась при стуле ни при чем. Сказка вся!
ПРО ЗЕМЛЯНКУ
– Баб Гань, а правду ли люди говорят, что ты в лесу жила?
– Ишь, ты какой, всю жизнь Суспициным был, а историю о том, как бабка твоя в землянке зимовала, не слыхал!
– Правда? В землянке? Расскажи!
– А чаво рассказывать то? В землянке, так в землянке, люди вездя живут. Было у нас пятеро детей, пятым дед твой числился. Жили мы браво, покамись не дошли до Грязнухи красные. Вот пришли супостаты эдакие и стали кого не попадя в тюрьму сажать, тут посмотрели на мужа моего и с собой забрали до самого Бийску, мол, на неверного кулака смахивает. Как щас помню, везли моего Ваньку на телеге, а я за ним, лошадь пуще подгоняют, я бегом и так до самого Линевску.
На следующий день меня с детьми за село прогнали, тогды на улице ноябрь месяц был– дубак собачий! Я, то баба русская, пужаться не стала, помрем-непомрем, все равно слезы лить не буду. Пошли мы у лес, думаю: еды да приюта всегда найдется, так и вышло. Задумала сперва в норе звершечьей зажить, да не срослось, больно больши дети выросли, пришлось свою яму-землянку рыть. Весь день копала, все пальцы замозолила, да валенки стоптала, но к вечере работа готова была.
Жили мы в землянке всю зиму, буржуйку топили, сверху шубой лисьей крылись, на зло супостатам красным живы остались. А к марту приехал за нами Ванька, с цветами да гостинцами. Оказалось, что без мужа моего Совхоз наш ничего сделать не могет. Вернулись мы в избу и зажили там, как прежде.
Бабы Гани да и Грязнухи давно уже нет, но мы по сей день собираемся на Батькиной горе, чтобы поклониться ее материнскому подвигу.
ИИСУС
Помнится, мне, как на Светлую Пасху собирались мы всей родней за столом. В воздухе витал сладкий аромат кулича, волшебный звон колоколов заставлял сердце восхищаться, а душу – петь. Ах, а с каким же трепетом и интересом мы слушали прабабушкины притчи. Она закрывала глаза, и перебирая салфетку дрожащими руками, и начинала рассказ:
– Давно родилася эта история, мне ее бабушка поведала, а ей ее бабушка Пелагея Дмитриевна, и так до дальних годов… Бежал Иисус от супостатов-жидов по дороге, замешкался, то не знал, далёка верста будет, аль коротка. Увидал мужика да женщину, на поле пахшут, подошел заперва к бабе, да спрашиват:
– Голубушка, покажи мне куда дальше бежать, где спрячься?
Та, не разгимнув спины, рукой махнула:
– Да, тамо где-то будет.
Тогда молвил божий сын:
– Вот и будет така життя у тебя, согнувшись в три погибели работать будешь, а труд твой никто и не заметит.
Подошел Христос к мужику:
– Мужичок, покажи мне где спрятаться.
Тот его довел прямиком до хлева.
Отблагодарил мужика Иисус, да сказал:
– Вот, мужик, твой труд всегда в почете будет.
Так и стало.
Зашел Христос в пригон, закинулся сеном, чтоб не видать было, а кобыла нечестивой мордой своей отчинять Христа стала. Подошел тогда сын божий к свинье, да просил приуютить, та и спрятала его прям под собой. Жиды зашли, Христа не увидали, да дальше пошли. Тогда сказал Иисус:
– Вот, лошадь, всю жизнь ты будешь пахать, а тебя свинья, всегда потчивать да лелеять станут.
Так и стало.
Побежал Иисус Христос дальше. Забежал в избу, глядит баба младенца в люльке качает. Говорит ей:
– Спрячь меня.
А баба отвечает:
– Куда ж я тебя спрячу?
– В люльку, а дите свое в печь заложи, ничего с ним не станется.
Послушалась женщина бога, сделала, как велено. Вот забегают жиды, начинают Христа искать, а баба им говорит:
– Вот же он, в печи горит.
Обрадовались супостаты, да ушли. А Иисус из люльки вылез, отварил заслонку, а там младенец сидит меж огня, да яичками, крашенными играт. С той поры и заведено на праздник Иисуса-спасителя яйца красить.
Опять побежал Иисус, долго ли коротко, никто не ведат, тут схватили его жиды, дай повели на казню. Вот прибили сына божьего к кресту, и пируют. Тут один супостат послал цыгана поглядеть, живой Иисус, али мертвый, да наказал:
– Коли жив Христос, вбей ему гвоздь прям в сердце, да не мешкайся.
Послушался цыган, подошел к Иисусу, а тот ему говорит:
– Не убивай меня, али весь род твой моим именем питаться будет. Так именно так бабушка и говорила, или еще по-другому «ей-богом питаться будет»)
Вернулся цыган назад, его спрашивут:
– Убил Христа-то?
А он отвечает:
– Убил, ей– богу, убил!
Смотрят жиды, а в сердце гвоздь торчит, то пчелка на грудь села, чобы Христа выручить.
Долго пировали нелюди, три дня, да три ночи, на четвертый день Фома-неверующий воскричал:
– А вдруг Иисус то этот воскреснет, коль сынком божьим зовется?
А Жиды ему в одну глотку:
– Скоре етот жаренный петух прокукарекат, чем Христос-обманщик воскреснет.
Вдруг петух со стола вскочил, да прокукарекал:
– Христос воскресе, Христос воскресе, Христос воскресе!
С той поры стали люди на пасху собираться, чтоб вспомнить святого Христа-спасителя, да тятьку евонного.
Эти незамысловатые притчи мы вспоминаем каждый год перед Пасхой, когда красим яйца, печем куличи. И, спустя много лет, я буду рассказывать их своим внукам, а они – своим.
ДАНИЛА
Дело то на базаре было. Стоял я в первых рядах, ельцом со стерлядкой торговал. Тут ко мне подходят два мужика, щупленькие, драные, видно бродягами будут, да говорят:
– Здорово, Данила, почем стерлядку отдашь?
Я и говорю, мол:
– 7 копеек за едину.
А они:
– 7 – много, давай лучше я тебе кажу, где самы красивы да работящи девки водятся, а ты взмен мене с добра рыбы.
Я ж не дурак, разом согласился, коль за рыбу, такой секрет узнать– вреду не будет. Завернул стерлядку, саму большу да сверху ельца добавил.
Долго говорил нищай, а я толком не слухал, ёдно понял– идтить до городу Сибири треба.
На следующий день собрал свою финку (лошадь), да отправился в дорогу. День иду, второй иду, а Сибирью етой не пахнет. Устала кобылка моя, решил остановку взять, да не тут – то было, оплетали меня татьи поганые, говорят, мол:
– Кажи казну, а то силом брать будем!
Я– то молодец размышленный, решил обманом взять, вот и отвечаю:
– Вот, возьмите мою котомочку, та златом серебром сполна набита.
Открывают супостаты котомку, а тамо одни камни, разозлились, приколоть хотели, а я дальше и говорю:
– То злато с серебром передал мне знахарь наш, да сказал, что богасьва в котомке не увидит только дурна голова. Вы же робята премудрые, забирайте себе.
Не хотели татьи дураками казаться, вот и взяли камни с собою, а меня отпустили.
Пошел я дальше. То лесами, то полями, а Сибири опять нет. Тогды решил опять остановку взять. Только под кокорой улегся, как прибегает цыганка. Говорит:
– Здравствуй, милый молодец. Дайка рубль, погандаю.
А я ей:
– Нету у меня собой ни копья, коли доведешь меня до Сибири-города, то награжу тебя мешком злата.
Согласилась гаданка, довела меня до Сибири, а я ей взаместо платы яболочко дал, сказал, что волшебно будет.
Стал ходить по Сибири, невесту искать. Смотрю, у одной нос картошкой, у второй, что глаз, что плошка, у третьей морда, как у кобылы, а четверта на обезьяну похожа. Думал назад ворощаться, покуда не увидел таку красну девку, каку свет не видывал. Ротик у ней, как копилоцька, носок– пуговоцькой, щеки алые, да глаза зелены. Увлекся ею, стал ухаживать: то конфету, то цвяток подарю, а она всё воротится. Тогда заслал я к ее вратам сватов, а ее матушка, добра удава, венчанье благословила. На той неделе сыграли свадьбу, да съехали подальше– до Томску. Теперь живем– поживам, добра наживам, а горя не знам.
АРХАНГЕЛЬСКАЯ
Вот моя старуха сердится за мои рассказы, корит – зачем выдумываю.
А ежели выдумка – правда? Да моя-то выдумка, коли на то пошло, всем правдам правда.
Вот, к примеру така …
Жила некогда у нас в Уймах Катерина– местного купца дочь. Девка была богаче всех и хвастунья больше всех. Нарядов у ей на пол города хватило бы.
Дело то на большой праздник было. Вся деревня по улицам гулянкой шла, девки наряжены были, глядеть любо. Тут и Катерина себя выдвинула, да так вырядилась она, что вся деревня столбом встала. Говорят:
– Такой нарядности мы с роду не видывали.
То нацепила на себя Катерина платье, само широко, с бантами да лентами, с кружавчиками да оборочками. Красиво платье было, а купчихе все мало было. Нарядов то много, всем похвастаться надо, так и напялила она еще сбоку под десяток платьев, а сзади еще пятак. На голову платков с дюжину, да на плечи шали новомодненьки.
Вот идет Катерина по деревне, шатается, как стара кобыла, мальчишки -то наши дворовые за нею бегут, да дразнют, говорят:
– Катерина – шитые рукава, Катерина– битая голова!
– Все наряды нацепила, как с горилкой заходила!
Решила разозлиться Катерина наша, ножкой топнула да упала, прямо в грязюшшу. Сидит да плачет. Реву у ей, аж весь народ сбежался. Стали подымать. Тянули, тянули, а поднять не могут, больно тяжелы богасьва были. Думали долго, как купчиху их лужи достать. К кобыле вязали, за руки тянули, да все без толку. Решили обождать, пока лужа не высохнет. Сидит Катерина день, два, а лужа всё суха. Тогда стала реветь девка, да так плакала, что прямо перед нею разлилась лужа большашша, широчашша, глубочашша – во всю ширину улицы. Робята наши догадались, что к чему, приташшили лодку, да говорят:
– С тебя, богачихи, копейки одной мало, плати по грошу с пуда. Как раз гривенник и будет.
А та отвечает:
– Я с мелкими деньгами не знаюсь. У меня деньги только крупны, сама мелка монета – рупь. Сдачи давайте четыре двое гривенных и один гривенник. И сдачу за мной несите до дому, как я мелких денег в руки не беру.
Где робятам эстолько сдачи набрать?
– Хошь, дак садись за весь целковой, а не хошь – жди, когда лужа высохнет!
Согласилась купчиха, отдала целковой, да погребла до дому. На следующий день уехали они с тятькой от сего позора. Кто говорит в Сибирь, а кто до столицы. А мы просты люди похохотали, да забыли.
УКРАИНКА
У Омельяна была супруга– Панаска Микитьевна. Так худо жилося Омельяну с женушкой, что
кажной день ему за год казался. Вот она кака была зазуба, вот кака пагуба. Ежели Омельянушко скажет:
– Панасушка, ангел мой, спати треба.
Она всю ночь жить буде, глаза пучить. А ежели сказать:
– Панасенька, голубушка моя, сходим сегодня в гости к тетеньке?
– Нет,– говорит, к эдакой обезьяне не пойдем.
Опять муж скажет:
– Панаска, испекла бы пирожка.
– Не стоишь, вор, пирогов. – отвечает.
Вот единажды собралися ети муж с женою в церкву, на больший праздник. Идуть значима, идуть, а Панаска будь дурой, как завопить на пол деревни:
– Омелько, это чья там толстомяса-то девка в углу?
– Тихо, тихо юдо мое. Это ж хозяйска дочь, смотри, кака красавица.
– А по-моему, морда кобыльская. Оттого и деревня бедная, что она всю муку на свой нос испудрила, а буряк на щеки стерла.
Муж уж не знат, куда деться:
– Панашечка, лебедушка моя, гляди, вот тамо наш почтеннейший начальник стоить.
А та говорить:
– Знаемо мы ваших почетнейших! Шахрай он, казнокрад!
Вернулися с церкви, а тут Панаскина кума со своей сворой до гостей нагрянула.
Стала Панаска родню подчивать. Который человек угощению рад будет, тот и дули не получит, а кто ломаться будет, того до смерти запотчует.
Вот така была Панаска Микитьевна, поганей назему. Муж из-за такого поведения сильно расстраивался, говорить:
– Панасушка, свет в оконце, разве можливо сяк? Давай, запихаем тебя на службу, может ты така от нудьги (скуки)?
Таки и попала Панаска Микитьевна на службу. Ежели праздник и все закрыто, дак жинка в те дни черным ходом в учрежденье залезет и одна до ночи сидит, служит, пишет да считат.
А ежели объявят:
– Панаска Микитьевна, эта вся будет спешна неделя. Пожалуйста, без опозданиев.
Дак она всю эту неделю назло дома лежит.
Одного разу шла Панаска з роботы, глядит – телега с назьмом стоить, вот и решила, коль до дому на своих двушных не тащиться в телегу залезть и до двору на лошадиных привестись. Вот залезла Панаска, назьмом закопалась и уснула. Телега тронулась, а Панаска вместе с ней. С той поры никто ту жинку не видал, а Омельян – будь тому рад рассказал всем, что Панаска вышла в замужья за иностранца новомодного и умчала на коляске с ним в Томск.