01 Котенко Александра

Александра Котенко

Нараяма ученых

Прямой эфир антропологической конференции был в самом разгаре: академик с Илоны как раз обосновывал, почему земляне не могли начать колонизацию вселенной с Марса. Тут-то дверной звонок и начал бесчинствовать. Дариуш сначала сделал звук потише и притворился, будто его нет, но тогда экран вместо конференции показал лица ожидающих у двери – в синей форме, со значками Полиции Нравов на широких ошейниках.

Дариуш быстро застегнул комбинезон, накрыл чашку планшетом с работой и уныло поплелся открывать.

– Здрасьте, – обреченно сказал он двум упитанным женщинам неопределенного возраста и их предводителю с грустным лицом собаки.

– Здравствуйте, гражданин Кржевский. Мы зайдем?

– Конечно.

Дариуш давно никого не впускал в свою капсулу и забыл, каково в ней.

– Извините за беспорядок… Я тут...

– Ничего, вы ж из касты ученых, – бодро произнесла толстенькая рыжая женщина, присаживаясь на уголок заваленного бумагами кресла. – У ученых всегда беспорядок. Главное, чтобы показатели были хорошие.

– А у вас они хорошие, гражданин, – продолжил начальник, который, кажется, даже не оглядывался, и на Дариуша смотрел, как на техническую голограмму. Это вызывало облегчение – значит, ничего не натворил Дариуш, сам того не ведая, ни в чем не ошиблась система.

– Тогда зачем вы пришли?

– Давно ли вы общались со своей бабушкой, Вигой Кржевской? – спросил начальник Тройки.

– Мы подписали соглашение о необщении четыре года назад, когда она отправилась на Нараяму.

Рыжая хмыкнула:

– Родственники обычно подписывают, чтобы за общение не отчитываться, а сами и переписываются, и созваниваются. А вы, что же, бабушку свою совсем не любите?

– Ну… Это она меня не сильно любит. Я не в медики пошел, а в гуманитарии. Ей это как кость в горле. Она же сама и захотела документ подписать…

– Вот зря вы так, гражданин, – снова отчитала его рыжая. – Надо было все равно как-то отношения поддерживать. А то гуманитарий, а поступаете негуманно.

– Тогда что же вам нужно?

– Бабушка ваша у нас на Нараяме в передовиках, – снова вступил в разговор начальник Тройки. – Вы, наверное, знаете, что она занимается разработкой лекарства от межзвездной чумы?

– Конечно знаю.

– И она приблизилась к решению, как никто другой. Но, когда мы запросили данные ее исследования, система жизнеобеспечения отключилась.

– Вы хотите сказать, моя бабушка умерла?

– Нет. Ваша бабушка не отправила нам результаты. И не заходила в лабораторию. Биометрики у нее были в полном порядке – пока она не сняла с себя все приборы и не ушла из своей капсулы.

– На нее не похоже. Она гиперответственная. И все же, что вам...

– Мы хотим, чтобы вы отправились на Нараяму, привели ее обратно в капсулу и упросили отправить данные нам. Межзвездная чума – это не шутки, знаете ли. Каждую минуту от нее умирают взрослые и дети. Ваша бабушка поступила безответственно… Только старость это и оправдывает. Но вы-то гражданин сознательный, – начальник Тройки умел говорить так, что хотелось вжаться в стенку и слиться с ней цветом.

Дариуш понял: осознать происходящее по-настоящему ему не дадут – придется ехать.

– Вот уж учудила бабушка...

Дариушу было проще называть ее Вигой, хотя и было время для «бабушки» – в детстве. Когда Дариуш родился, бабушка заявила, что сама воспитает из него ученого. О, как она старалась вывести его на дорожку медицины – летала с ним в оранжереи, ходила в зоопарки, таскала за собой на свои конференции… И на одной из них Дариуш познакомился с профессором Бромлеем. Пусть в детстве его и поразил скорее внушительный облик антрополога, чем его речи о культуре, Дариуш попался на крючок. Втайне от бабушки, чтобы не расстроить ее, он читал сокровища «чужой науки». Бабушка не могла не заметить, что внук увлекся чем-то другим, и поймала его за «преступлением». Дариуш бы посмеялся над этой банальной историей –  таких ученых, как он – тысячи! Да в какой семье ученых ребенок смотрит в ту же сторону, что и его семья? Тогда бабушка разыграла драму. Она рассказывала внуку о вреде гуманитарных наук, ставила его в угол и даже стирала из памяти компьютера все добытые им книги. Но тщетно. Дариуш свернул на кривую дорожку, и Вига перестала звать его «внуком», а он ее – «бабушкой».

О том, что Вигу отправляют на Нараяму, Дариуш узнал от родителей. Он вместе с ними съездил проститься, но по сердитому взгляду Виги понял, что она до сих пор не простила его. Когда пришел курьер с соглашением о необщении, Дариуш молча подписал его. Теперь же, сидя в общем купе лайнера «Последний» вместе с Полицией Нравов и стариками-учеными, Дариуш задумался, каково было Виге лететь в ту сторону.

«Планеты системы Нараяма – последнее пристанище ученых».

«С Нараямы выдачи нет».

«Дважды на Нараяму не слетаешь».

«В памяти провалы? Пора на Нараяму!»

Когда ты в здравом уме и полон сил – ты свободен. Тебя ждут экспедиции, межпланетные конференции, институты и университеты. Но когда разум твой дает сбои, коллеги начинают замечать признаки старческого маразма или же ты перешел ту грань возраста, когда тело больше не может выносить бешеные перемещения по Вселенной, не мешай другим людям – Нараяма ждет тебя. Ты получишь капсулу на планете, больше похожей на заповедник. В капсуле будет все необходимое для жизни, связь с родственниками и коллегами. При должном обосновании можно даже получить свою маленькую лабораторию. Но каждый день тебе нужно отправлять отчет о проделанной работе. Она не обязательно должна быть большой: все понимают, что ученые – народ непредсказуемый, «думает век, пишет за день», но непременно – каждый день. Нет работы – нет пищи. Нет пользы обществу – нет жизни. Таков закон Нараямы, признанный давным-давно и поддерживаемый из года в год всеобщим голосованием.

Поддерживала ли этот закон Вига? Милые, интеллигентные старички и старушки в лайнере выглядели добродушно и счастливо, они наверняка были согласны. А согласился ли бы он сам, Дариуш, антрополог, для которого вся жизнь – это чужая культура?

– Рано вам думать про Нараяму-то! – бодро сказала проходящая мимо старушка со значком «Труженик планетарной физики». – Бегайте, пока бегается, любите, пока любится!

– Спасибо за совет, бабушка, – сказал Дариуш, удивляясь, как легко назвать так чужого человека, а потом окликнул ее. – Подождите! Чего вы ждете от Нараямы?

– Ой, покоя, – та ответила, не задумываясь.

– Покоя от чего?

– От себя самой! – вмешался подошедший плешивый старичок. – Моя жена очень устала быть самой умной. Как навалятся студенты с вопросами, так хоть беги! На Нараяме только я ее и буду слушать.

– Внимательно! – хихикнула старушка.

– Как в отпуск собираются, – пробормотал Дариуш.

– А вы что же, против Нараямы? – тут же спросил полицейский, да так, что Дариушу показалось: ответишь «против» – запишут в уголовники.

– Нет. Не задумывался о ней никогда. Мне еще лет двадцать до нее.

– С межзвездной чумой можете и не дожить, –  полицейский решил напомнить о задании.

«Последний» сел на планете земного типа Нараяма-11. Всего в системе было двадцать четыре планеты, из них две – земного типа, а еще на пяти соорудили искусственную атмосферу. Когда-то у планет были другие названия, но, когда систему выбрали «обителью пожилых», все планетарные тела и систему переименовали в Нараямы.

Из окон лайнера Нараяма-11 выглядела как курорт, но Дариушу стало совершенно дико в космопорте: по ветхому зданию ремонт плакал.

Рыжая полицейская, заметив выражение лица «конвоируемого», сказала:

– А что вы хотите? Нараяма – это движение в одну сторону. В космопорте никто не задерживается. Вот Железный Экватор хранят как зеницу ока.

– Что это?

– Сеть автоматизированных станций между жилыми зонами планеты. Вся Нараяма разбита на них, каждая по две тысячи километров. Потом зоны делятся на районы и так далее. На каждую капсулу приходится по квадратному километру, то есть по пятьсот метров вокруг капсулы. Все капсулы координируются из центров на Железном Экваторе.

– Не могли для этой дороги название получше выбрать. Сразу ассоциации с тюрьмой.

– Помягче, гражданин, – хихикнула рыжая.

– Простите, я нервничаю.

Дариуш действительно переживал. Какой бы райской ни представляли Нараяму, от нее просто мурашки шли по коже – вот он, конец ученого, вот оно, место, где ты проведешь жизнь без права на космос. Дариуш всегда считал себя домоседом, но даже для него лишение космических полетов было равно лишению свободы. Нет, Вига точно не хотела сюда попасть. Ей никак не могло здесь понравиться.

Железный Экватор его не впечатлил, впечатлили «лесные моря». Капсула бабушки располагалась всего в пяти километрах от Железного Экватора, но до нее нужно было пройти по лесной тропе, которую раз в три дня расчищали дроны — так быстро зарастала. Когда Дариушу пришлось идти по земле и траве под настоящими кронами… Он мог вспоминать только свое детство в оранжереях с бабушкой – никогда больше он не погружался в природу и уж тем более не ходил один. Древние человеческие чувства кричали ему об опасности леса, и, пусть Дариуш знал, что на Нараяме нет даже насекомых, хотелось оглядываться и таиться. Здесь ли место пожилому человеку, без того переживающему разрыв с цивилизацией?

На браслете, выданном службой Экватора для связи и навигации, запищал сигнал и замигала зеленая лампочка. Сначала Дариуш не увидел капсулы – ее белая цилиндрическая поверхность спряталась под многочисленными лианами, усыпанными крупными голубыми цветками. На Нараяме двери не запирались, чтобы в случае смерти ученого персонал планеты мог попасть внутрь. Дариуш заглянул внутрь, и тут же зажегся свет. Он увидел маленькую лабораторию с колбами, два экрана компьютера, десяток электронных книг стопкой и целую полочку с сувенирами из разных концов галактики – половину он видел, еще будучи мальчиком. Виги, конечно, здесь не было. Дариуш немного посидел на пороге капсулы, думая, что же он скажет бабушке, если найдет ее. Но, как и раньше, слов не нашлось.

«Для начала надо ее найти», – так подумал он и вдруг увидел в земле перед капсулой недавний отпечаток ноги. Сандалии где-то тридцать пятого размера – как у Виги.

«Какой же я дурак. Мне не придется искать Вигу по всей Нараяме-11. Она в этом квадрате. Вига же всегда слишком сильно носилась с правом на приватность, с чего бы ей здесь нарушать границы капсул? Она здесь, но отказала Полиции Нравов, и Тройка придумала вызвать меня».

Дариуш взобрался на крышу капсулы, чтобы осмотреться. Из-за ветвей это оказалось не слишком удачной идеей, но ему померещился плеск в одной стороне. Дариуш решил добраться до периметра бабушкиной зоны, пройти по кругу и посмотреть, где «потерялась» Вига. Пройдя порядка четырехсот метров, он наткнулся на прозрачный темный ручей с мшистыми берегами, и тогда плеск стал громче, а по течению понесло мутную волну ила. Дариуш поднялся вверх и увидел странную фигуру, воскресившую в его голове все картинки из старых, земных учебников антропологии – его бабушка была облачена в тунику и юбку, связанные из высушенной травы, а на голове ее красовалась широченная шляпа, сплетенная из прутьев и также укрытая травой. На берегу лежали сплетенные сандалии, а сама она плескалась в ручье с видом довольного ребенка.

– Вига! – позвал Дариуш.

Женщина вздрогнула и повернулась.

– Как ты меня напугал, черт треклятый!

– Я не черт.

– Я вижу, что антрополог. Ну и как тебе мой наряд? – Вига похлопала себя по животу и захохотала.

Дариуш со смущением смотрел на бабушку. Она постарела и исхудала, на круглом лице острее обозначились скулы, а в волосах не осталось ни единого темного волоса. И все же глаза Виги были по-прежнему живыми.

– Красивый наряд. Юбка – как в Папуа, а шляпе аналогов нет.

– Потому что это Моя шляпа. И зачем ты явился на Нараяму? Стариков исследовать? Или тоже мучить меня, как Полиция Нравов?

– Я только сейчас понял, что не первый. Извини.

– Но ты должен попытаться, – Вига смотрела пристально, от веселья в ее взгляде ничего не осталось. – Ты должен попытаться, потому что мои исследования спасут множество жизней. Это ведь ваш самый главный аргумент?

– Ты и сама знаешь, что он самый главный. Наука – для людей. Я даже готов сказать, что твоя наука здесь куда важнее моей, потому что сначала спасаются жизни и только потом – культура.

– Ха! Хотя бы это ты признаешь. Посиди со мной, Дариуш, – она села на кочку и хлопнула ладонью рядом.

Внук сел, и Вига дернула его за плечо, чтобы он смотрел на нее.

– Когда еще поговорим по душам. Хочу глаза твои видеть.

– Хорошо, – безропотно согласился он.

– Слушай, Дариуш. Когда меня отправили сюда четыре года назад, я выглядела моложе своих шестидесяти. Я трудилась так, что молодым фору давала, но что в итоге получала? Упреки, косые взгляды и вместо «Кржевская сделала» – «сделала моя лаборатория». Полиции Нравов не понять, что такое для касты ученых свое открытие.

– Твое открытие будет бесполезно, если ты не передашь его людям.

– Я знаю. Но передать его в свою лабораторию – не могу. Ты еще не в курсе правил Нараямы? Не знаешь, что все твои исследования здесь зачисляются за той лабораторией, в которой ты закончил трудиться. И отсюда я никак не могу повлиять на ход событий. Если там, наверху, припишут открытие господину Д., то никто не оспорит. С тех пор как я ступила на землю Нараямы, я – мертвая душа, я – инструмент своей лаборатории. Мне невыносимо думать об этом. Так же, как и о том, что меня сюда сослали раньше срока.

– Господин Д.?

– Да, господин Д. преувеличил мою старость! Знаю, он постоянно писал, что я уже стара и неадекватна, и вот результат – я здесь, когда могла бы быть там! Я в ссылке, Дариуш, я  – в изгнании.

Дариушу нелегко было заговорить снова.

– Но твой эксперимент закончен? Ты ведь наконец смогла найти то, что всю жизнь искала?

– Смогла. На Нараяме.

Вига вырвала из своей шляпы травинку и протянула ее Дариушу.

– Это – ответ.

– Это – растение?

– В нем есть необходимые элементы. Называется аквалонум, хотя я называю «травой стариков». Понимаешь, почему?

– Потому что ты… старая.

– Да. Я нашла его, только став старой. И растет панацея там, куда ссылают стариков, как ненужный груз. Сама природа, сам космос смеется над нашим обществом.

– Зачем ты рассказала мне это? А вдруг я передам все Полиции Нравов? Уж твой-то начальник, господин Д., разберется, что к чему.

– А почему задаешь мне вопрос, который может поставить под угрозу твою миссию? Ты проникся духом Нараямы, внук, и тоже бунтуешь против того, что увидел здесь.

– Но с Нараямы выдачи нет.

– Нет.

Дариуш вдруг взял Вигу за руку. Он крепко и мягко сжал старческие пальцы между ладоней.

– Я передам твои исследования другой лаборатории. Тайком.

– Правда? Нет, правда?

В глазах Виги появилась надежда.

– У тебя может не получиться.

– Но попытаться стоит. Ведь я тоже ученый, бабушка, и понимаю, как тебе больно.

Полицейские ждали его на станции Железного Экватора. Пластиковая банка, служившая им пепельницей, была переполнена бычками, хотя нормой в день считалось три сигареты и именно Полиция Нравов следила за здоровым образом жизни.

– Ну что, внучок, удачно? – спросила рыжая.

– Более-менее, – Дариуш состроил кислую мину. – Бабушка требует, чтобы я привез ей кое-каких вещей, чемодана два, и тогда она, так и быть, смилуется над человечеством.

– Я же говорила, что вам надо пообщаться!

– Будем теперь. Бу-дем, – Дариуш очень старался выглядеть безрадостным. Хотя все было наоборот. Он забрал у бабушки блокнот с записями и за пазухой прятал сверток бумаги с образцами аквалонума. Дариуш непременно доберется до академика Форзета и передаст ему растение, и еще попросит кое о чем – очень важном. А потом – вернется обратно на Нараяму. К бабушке.

Прошло немало лет.

Седой Дариуш собирал сумку. Его ждала последняя поездка на Нараяму. Последняя – из многих, потому что профессор Кржевский известен всей Вселенной не только как внук той самой Кржевской, создавшей «вакцину Виги», но и как автор многотомной «Антропологии Нараямы». Он был вполне доволен прожитой жизнью, только одна вещь порой не давала Дариушу покоя – застревала в голове, как игла, колола совестью.

Когда-то он не успел. Не успел вернуться на Нараяму – к человеку, который не хотел там умирать.

Предок Перемен

— Твои симпатии могут погубить, — говорила бабушка каждый раз, когда я рассказывала о новой подружке или бойфренде. — Не ты выбираешь, кто тебе по вкусу, а Предок.

Я не придавала ее словам значения, но они были первыми ласточками моей личной неудачи. Божества удачи сами несчастливы.

Я принадлежу к древнему роду. Столь древнему, что в нем не желают сближаться с людьми и, объясняя это, передают из уст в уста легенду про божественного Первопредка, обитавшего высоко в заснеженных горах. Правители и повстанцы искали встречи с ним, и, вооружившись одним лишь ножом, в ночь полной луны выходили на охоту. Порой божественный зверь, похожий на снежного барса, вовсе не показывался на глаза, и они обиженно поносили дурацкую легенду. Но бывало, что охотнику удавалось различить его белую шкуру на снегу — и начинался бег за удачей. Достойнейшие выигрывали у божества, руки обагрялись священной кровью, но в следующее мгновение раненый зверь оказывался совершенно цел и изрекал правду о своей природе: догнать его мог только особенный человек, но особенной бывает и неудача. Божественный зверь лишь заставлял предначертанное судьбой проявляться ярче. Если человек родился под знаком солнца, встреча делала его любимцем удачи. Если же под знаком луны, то удача отворачивалась от него навсегда.

Этого зверя мы почитали как прародителя, добавляя к легенде, что однажды он влюбился в смертную девушку и передал силу ее потомкам, чтобы лишиться божественности и превратиться в человека. С тех пор все наши люди, хоть и похожи на жителей страны Хань, но имеют белые волосы и прозрачные голубые глаза.

В детстве мы все осмеивали такой выбор — божественность на человечность? Вот еще! А потом попадали в силки наследия и мечтали избавиться от него, как от проклятья.

Я родилась в эпоху мегаполисов и забытых традиций. В семнадцать сбежала из дома, не имея на то больше причин, чем ветер в голове. В восемнадцать я отчаянно влюбилась в вожака нашей юной стаи, мчавшейся на мотоциклах по дорогам ночи. Не знаю, была ли его любовь настоящей или же всему виной очарование божественного Предка — очарование вызова, на который особенно падки молодые люди.

Я стояла рядом с избранником, и в моих глазах был свет судьбы, от которого он не смог отвернуться. Мы кружили по дорогам Северного квартала, исполняя танец влюбленных через повороты и прыжки. Когда наши байки остановились, мы сами уже не имели воли тормозить. Августовские ночи сгущались холодом, мы грелись лишь друг о друга, тела были как расплавленный металл. Едва я выпустила его, трудно дышащего, из объятий, что-то произошло — со мной и с ним.

Все мое тело стало чувствовать иначе. Оно присодинилось к миру, сплетенному из тонких нитей двух цветов — серебристо-мерцающих и чернильно-черных. Эти нити тянулись от каждого предмета и человека и поднимались до звезд, лучи которых стали ломанными и ощутимыми: так ощущаешь жар солнца в полдень или свет луны в безоблачную полночь — кожей. Нити опутали и моего возлюбленного. Эта паутина вокруг него пришла в движение, и магнитом, спровоцировавшим это изменение полей, была я. Мне оставалось лишь с ужасом смотреть, как все серебристые нити сходят с его тела, оставляя лишь черную вязь — новый узор судьбы, отмечающий неудачника.

Я лишь моргнула — и мир вернулся к обычному виду. Все те же звезды, все та же нагота, все то же желание. Целуя его снова, я ощутила странный запах — он был терпким и опасным. Мне было откуда-то известно, что от такого запаха отвернутся все боги, как от гнили, но я сама была совершенно пленена им — как зверь, ранивший живое существо ядом и ждущий, когда же оно наконец погибнет.

Мы встретили утро. Оно было ослепительно ярким. Красное солнце обводило вершины небоскребов кровавыми контурами, а воздух для меня полнился тысячей запахов. Я чувствовала себя неимоверно сильной, и все же так страшно было отпускать руку возлюбленного. Мир повернул раскрашенное сиянием лицо лишь ко мне — я знала это так же четко, как и то, что этот человек, полюбившийся мне, сейчас находится в тени мироздания. Его не ждет ничего. Его дорога темна.

И все же я отпустила его руку.

Вечером в баре маленький телевизор показал, что ночь забрала вожака стаи. Он разбился на мосту. От его тела и души почти ничего не осталось.

Я не могла заставить себя сдвинуться с места. Все мое тело парализовало ужасом от осознания, почему случилось так. Меня утешали, мне наливали алкоголь, и я автоматически пила его, не чувствуя вкуса и не испытывая опьянения. И лишь когда все ушли, в тишине  прошептала:

— Моя симпатия может погубить...

Влюбленность оказалась лишь выбором божественного зверя — его проклятием.

После этого я вернулась домой.

Я упорно расспрашивала всех родственников, как можно избавиться от проклятья. Все как один вздыхали и говорили что-то вроде:

— Можешь лишь уединиться. Не будешь видеть людей — Предок не сможет проявлять себя. Но тогда сама зачахнешь.

— Это невозможно снять. Это не проклятие, а дар. Мы должны жертвовать Предку время от времени, кормить его — лишь тогда он будет благосклонен к нам самим.

Даже мой любимый старший брат, тот еще бунтарь, сказал мне:

— Я смирился. Никто не виноват, что таково мое устройство. И я понял, что я определяю судьбу лишь тех, кто просит этого у жизни сам, настойчиво и страстно. Они и без меня бы рано или поздно пришли к своей судьбе, так чего печалиться?

Мне не нравились эти ответы. Я хотела собственных и вновь ускользнула из-под отчей опеки.

В мегаполисе легко затеряться. Он как горный лес: если ходить людскими тропами, то тебя обнаружат, но если скрываться, как зверь, то никто не сумеет отыскать. Лишь от судьбы невозможно сбежать. Она настигала, преподнося мне симпатию к великим счастливцам и неудачникам. Мое чувство к ним повторяло влюбленность в того, первого, и трудно было сопротивляться лживым эмоциям. Я жила среди людей, но всегда оставалась на поводу у рока. Все мои отношения являлись подделкой, угодной небесной канцелярии и далекому Предку.

И все же я продолжала искать ответы, вглядываясь в каждое новое лицо, оплетенное нитями судьбы. Пусть меня снова постигало разочарование, пусть я снова оказывалась лишь игрушкой неведомого, я не падала духом окончательно и не пряталась, как мои родственниками, за словами самообмана.

Пусть никто из моей родни не сумел контролировать себя, я смогу.

Я верила в это.

Никогда не знаешь, куда тебя занесет. Через несколько лет я набивала татуировки в маленькой мастерской. Мой партнер и начальник Кени был самым обыкновенным человеком, и в балансе его удачи и неудачи находилось редкое умиротворение. Пришлось переменить много мест, и только рядом с его воистину дзэнским спокойствием я умудрялась не попадать в истории. Я рисовала мифологических чудовищ, которых в моей голове всегда было много благодаря странной семье, а Кени доводил их до ума, снабжая научно-фантастическими мотивами: проводами, фарами и прочим. Мне нравилось наносить татуировки. В этом было что-то от древних испытаний, когда мужчины и женщины доказывали, что достойны войти в общество в качестве взрослых, терпя надрезы, втирание в раны сажи или чего еще похуже. От такого занятия я иногда ходила по грани, и мой мир едва не превращался в нитевидный, но воля заставляла его не изменяться, принося мне маленькие победы.

Сезон сменялся сезоном, я начинала верить, что так будет всегда, и иногда даже почти отвечала на ухаживания хозяина нашей лавчонки… но переводила всё в шутку, потому что покой был дороже всех приключений прошлого.

Вот только новый январь принес тревогу. Чем сильнее заснеженные улицы мегаполиса отражали свет растущей луны, тем чаще хотелось пуститься в бег по этим дорогам, позабыв обо всем — лишь я, снег и луна. Возможно, это было предупреждение — бежать, пока судьба не пришла и за мной.

Входной «поющий ветерок» зазвенел по-будничному. Из-за двери пахнуло морозом. Стекло двери доверху заросло ледяной полынью, и я не видела, кто стоит по ту сторону и не заходит. Устав ждать и мерзнуть, я отложила наброски с фениксами и настежь распахнула дверь.

Нужно было сказать «добро пожаловать» с интонацией «чего стоишь, дурень?!», но слова замерзли в горле. Мужчина, стоявший за дверью, был слишком прилично одет для наших обычных клиентов — в хорошее черное пальто, серебристый шарф и шляпу. Возраст почти перешел из разряда зрелости в разряд старости, но  благородные черты не исковеркала даже сеть морщин. Остановила меня совсем не разница нашего внешнего статуса, а глаза мужчины. В детстве бабушка рассказывала, что даже на самого неуловимого зверя найдется охотник, и вот этот охотник стоял передо мной во плоти. Он был хищником до мозга костей, хищником, притворившимся спокойным человеком, но каждая клеточка моя кричала: он опасен! беги! беги, потому что Предок признает его с первого взгляда!

Но в те же малые мгновения, растянувшиеся в вечность, я воспротивилась этому древнему зову. Мне хотелось доказать, что я могу управлять собой.

— Я не боюсь вас, — отчетливо произнесла я, и этот мужчина понял меня.

— А стоило бы, — серьезно ответил он. — Вы позволите зайти? Сегодня пробирает до костей.

— Конечно, — ответила я, изображая безразличие.

Он зашел и огляделся. В глазах этого состоятельного мужчины моя жизнь выглядела ничтожной. Но его взгляд остановился на мне, и глаза заблестели, как будто он действительно увидел жемчужину посреди хлама.

— Я бы хотел, чтобы вы сделали татуировку моему знакомому.

— Думаю, ему лучше обратиться в более достойное место.

— Мне нравится это. Я видел несколько ваших работ...

— Посредственные. Вы наверняка можете заплатить за шедевр.

— Особенно тот злой единорог, как его… Кирин.

Я прикусила губу. Единорог был лучшей нашей совместной работой с Кени, и назвать ее плохой даже сейчас, когда хотелось избавиться от подозрительного типа, язык не поворачивался.

— Редкая удача.

— Я так не думаю. Атмосфера у каждого мастера татуировки своя. Мне понравилась ваша, — он начал перебирать мои рисунки на прилавке. — О, я же говорю, что атмосфера подходящая. Такая дикая и первозданная, но в то же время современная. Я готов отдать вам такие деньги, как за шедевр. Только наколку сделаете не здесь. Мой знакомый не может перемещаться с недавних пор. Потерял ноги. Татуировка — его мечта. Вы же не откажете человеку с мечтой?

— Чего он хочет? — сдалась я.

— Зверя, который бы показал всю его преданность. Преданность мне, разумеется.

Не доросла я до таких игр, а если бы доросла, ни за что бы не села в машину, которая доставила меня прямо к охотнику в дом. Это был дорогой квартал, насквозь пропахший кровью, алчностью и скукой. Про небоскреб Тайшань-Тава я и раньше слышала, к тому же его башня, похожая на готический собор, светящийся замогильным зеленоватым светом, была видна из многих точек мегаполиса — пуп мира богатеев, редко ходящих пешком и без свиты. Я понадеялась: сделаю татуировку и обо мне забудут навсегда — кому я нужна? Наш род никогда не болтал о своей способности, как и те, кто был обласкан удачей — им незачем делиться секретом.

Меня в моей рокерской футболке со скрещенными гитарами и драных джинсах провели холлам с хрустальными скульптурами и живыми тропическими садами, по лабиринту самых разных ковровых дорожек и в конце пути оставили в просторной комнате, которая походила на квартиру-студию в стиле хай-тек.

В этом черно-белом пространстве, несказанно радующем после неуютных видов роскоши, сидел в инвалидном кресле мужчина лет тридцати с внешностью метиса. Его волосы были приглажены назад гелем, на носу красовались овальные очки. Вроде бы больной, он казался ухоженным и радостным. Я бы ни за что не узнала его, если бы не одно: даже сквозь хороший одеколон проявлялся тот запах, который подарила ему я около двух лет назад — удачи.

— Филипп.

— Ты помнишь меня! — он обрадовался мне, как старой знакомой.

Я несколько растерялась. Он был баловнем судьбы, так почему же стал инвалидом? Что здесь не так?

— Ты удивлена моему виду?

Я кивнула.

— Хотя и выгляжу так, мне повезло. Болезнь грызла меня еще до встречи с тобой. У нас семейное наследие такое. Но после тебя я выжил. Потерял ноги, но выжил, и ты не солгала — меня ждал рост. Я наконец перестал бегать от своих способностей, и теперь работаю программистом у господина Ван-Ма. Даже не могу передать, как благодарен за это!

— И ты рассказал всем?

— Только господину Ван-Ма. Он — давний друг моей семьи.

— Тогда твоя благодарность выходит мне боком. Татуировку я тебе сделаю… но если скажешь своему господину Ван-Ма, что пошутил или ошибся — выручишь меня.

— Что, боишься его?

— Боюсь, не боюсь — связываться не хочу. У меня есть предпочтения.

— Зря ты так. Он — могущественный человек.

— И ты хочешь, чтобы он стал еще могущественней?

— Конечно, хочу.

— Пф! — только и сказала я. Но в голове у меня вертелось многое.

Те, кто имел дело с моим родом, являлись людьми самостоятельными. Если они обретали удачу, то независимость била из них ключом. Этот же случай был мне непонятным — получить удачу, чтобы пресмыкаться перед кем-то? Чтобы лучшей татуировкой на руке стал пес? Но раз такое произошло, то этот господин Ван-Ма и в самом деле обладает могущественной харизмой — он подчиняет себе тех, кто удачлив. Он вбирает их в свою свиту… так что же будет со мной?

У моего проклятия имелась обратная сторона. Перетасовывая карты судьбы для неудачника, мы питаемся. Чем сильнее окажется неудача, собравшаяся в другом, тем большей энергией наполняемся мы, или, как говорила бабушка, — тем крепче становится связь с Предком. Но если человек окажется удачлив, мы испытываем упадок, потому что наша сила тратится на связывание новых узлов. Я начинала верить, что этот Ван-Ма — удачлив, и если его удача столь велика, то что станет со мной? И все же сумею ли я одолеть Охотника? С самого начала я желала ему стать неудачником. Такова была моя ставка в этой охоте.

Господин Ван-Ма не мешал мне работать. Но я спиной ощущала, что он смотрит — через глаза камер, установленных в комнате. Когда же я выбила псине на коже Филиппа глаза и получила деньги в неприметном бумажном конверте, будто бы для выпечки, меня провели не к выходу, а к хозяину этого этажа.

Господин Ван-Ма ждал меня в зале, похожем на танцевальный. Окно- параллелограмм показывало голографический вид на море. На белом рояле стояла ваза с красными розами. Бармен протирал бокалы за стойкой, в то время как столик был один — и за ним сидел Ван-Ма с двумя нетронутыми бокалами белого вина.

Его охранники усадили меня           напротив и покинули зал. Бармен включил тихий ненавязчивый джаз, и все это стало со стороны напоминать свидание, а не то, чем было на самом деле — охоту. Охоту на меня — со стороны Ван-Ма, охоту на неудачу Ван-Ма — с моей стороны.

— Мне понравилась татуировка Филиппа. Вы зря наговаривали на себя.

— Но вам же не тату нужно. Вы поверили его россказням и хотите от меня удачи. Но это романтическая сказка.

— Я знал деда и отца Филиппа. Я видел, как он рос и как его поглощала та же болезнь, что и их. Но потом что-то изменилось — резко. И атмосфера вокруг него тоже. Атмосфера вокруг человека зовется аурой, не так ли? Он сказал, что причина перемен — вы. Я не поверил, но любопытство взяло верх. Когда Филипп сказал, что увидел вас на улице рядом с салоном тату, я не смог удержаться, и теперь верю ему полностью.

— Тогда вы такой же безнадежный романтик. Оставьте меня в покое.

Ван-Ма продолжал, будто не слыша меня:

— Я немного почитал старые легенды. В них тоже говорится о людях, подобных вам. И о зверях, подобных вам. Я живу на свете достаточно, чтобы знать о человеческой харизме. Думаю, даже свою ауру я перехватил — сначала у своего учителя, потом у своего врага. Харизма заразна. Но я никогда не встречал подобных вам. Говорю не о характере, а о чем-то более глубоком. Ваш взгляд… Мне кажется, сквозь ваши светлые глаза на меня смотрят сами звезды или луна. Меня пробирает до костей, хотя я видел многое и ожесточился.

— Я знаю, что вы жестоки.

— Все это знают. Но, мне кажется, вам, как отражению божества (или даже как самому божеству), должно быть наплевать на человеческие мораль и честность. Только внутренняя власть, мана, Дэ, — Ван-Ма ударил себя по груди, — должна иметь значение.

— Я не божество. Поверьте мне и отпустите.

— Могу и отпустить. Вы пойдете с честно заработанными деньгами в свою лавку и будете надеяться, что все закончилось. Но, так как у меня нет морали, вы не найдете эту лавку. Вы найдете разгромленное место, немного крови и боль.

— Вы!..

— Такова моя натура. Основа моей харизмы в том, что я всегда беру то, чего хочу. Если я хоть раз откажусь, то моя удача покинет меня.

— Удача может покинуть вас, если свяжетесь со мной! — крикнула я, привставая. — Думаю, вы наводили обо мне справки, чтобы не играть впустую, и знаете, что было много неудачников?

— Да, я знаю о таком эффекте. Но мы же сумеем договориться? В конце концов, если я пострадаю, Филипп отомстит за меня — вам или вашему Кени. Он верный пес моего дома.

— Потому я и не хочу с вами связываться.

— О?

— Я не знаю, удачливы вы или нет. Я не управляю этим. И никто не управляет. Вы можете потерять все, но не потому, что я захотела, а потому, что так решила судьба. Быть может, ваша удача сейчас — ничто перед неудачей оставшихся лет жизни. Судьба оценивает оставшееся время, а не прошлое.

— Так вот, как это работает… Правда, затруднительно. Я стар, жизнь обретает вкус тлена. Я не знаю, удачлив ли я, испытывая муки старения. Но я все же хочу рискнуть. И, ради честности сделки, только ради нее, предложу вам сыграть со мной — и не бояться последствий.

— Вы угрожали мне минуту назад.

— Я буду угрожать вам и сейчас. У вас нет выхода.

У меня правда его не было.

Но повлияли не угрозы, а время, проведенное вместе с Ван-Ма. Нескольких минут хватило, чтобы все мое существо дрожало в предвкушении использовать силу и обратить этого человека к удаче или неудаче, вывести его на суд звезд. В любом случае, судьба охотника на зверя была необычайно сильна.

— Хорошо, — сказала я, отпивая из бокала — ради прохлады, меня бросило в жар. — Но знайте еще один параграф инструкции. Если вы поднимете на меня руку, удача обернется неудачей. Мой предок был божеством — это правда. Божества карают тех, кто посягает на принадлежащее им.

Я лгала, но как еще можно было защититься от беспринципного человека?

—  Учту, — ответил Ван-Ма, хватая меня за руку. — Ну, как вы это делаете? Я понял, что с Филиппом у вас были отношения?

Я выдернула руку. У меня было ощущение, что мараюсь. Идти против воли своего проклятого Предка я уже не могла. Оставалось лишь надеяться, что мое омерзение — признак неудачливости Ван-Ма.

— Это не обязательно.

Я встала и подошла к Ван-Ма вплотную. Мне потребовалось усилие, чтобы прикоснуться к нему самой. Я возложила руку ему на лоб и чуть откинула его голову назад — чтобы смотрел прямо в мои глаза.

Звать Предка долго не пришлось.

Зверь вывернул зал нитями удачи и неудачи, и я никогда не видела такого беспокойства в царстве судьбы. Все волновалось, трепетало вокруг Ван-Ма, прирожденного правителя, прирожденного лидера и прирожденного охотника.

Но, как бы я ни фантазировала, что его оплетает тьма, все черные нити соскользнули прочь. Ван-Ма сиял серебром, противоречащим темноте его души, и у меня было ощущение, что я делаю нечто поистине дурное и противоестественное.

Но делала это судьба. Я не могла противоречить ей, вновь проигрывая бой.

— Готово. Боги считают, что вы достойны удачи, господин Ван-Ма.

Я была опустошена и тяжело опустилась на стул. У меня начинала болеть голова и по телу расползалась чудовищная усталость. А еще меня манил сильный запах, исходящий от Ван-Ма — моей утраченной энергии, его обретенной удачи. От этого мне становилось еще более тошно.

— Как я узнаю, что сработало?

— Сыграйте во что-нибудь азартное. А теперь отвезите меня домой.

— Вам плохо?… — спросил он с настоящим беспокойством.

Я успела порадоваться этому испугу и провалилась в черноту.

Там, по ту сторону сознания, Зверь-Предок щурил свои загадочные глаза, похожие на луны, и говорил мне то, что никогда бы не сказал никто из родственников: за неудачей может прийти удача, а за удачей — неудача.

Кени решил, что я заболела, и дал мне добро на больничный. Я жила в комнатушке над мастерской и только и делала в эти дни, что слушала музыку. Моя душа будто заблудилась далеко в снегах, потому скандинавский рок придавал ей форму, а китайский показывал дорогу домой. Я вновь начала есть как следует и даже улыбаться, что порадовало Кени.

Я вновь занялась любимым делом, хотя особенного вдохновения у меня не случалось. Работала по старым заготовкам, отдавая все прочее Кени. Он хоть и вкалывал не в меру, но не сопротивлялся, считая меня захворавшей.

Зима закончилась жуткой слякотью и ледяными дождями, распугав всех клиентов. Мы попросту слушали музыку и рисовали наброски ни о чем — Кени на первом этаже, я наверху. И вдруг Кени поднялся на второй этаж с несколько ошарашенным видом:

— Эй, похоже, там к тебе.

— Кто еще?

— Клиент. Но мы его выпроводим, если что.

— Почему?

— Он просит, чтобы ты сделала татуировку на душе.

— Чего-о-о?

— Так и говорит. Спустишься?

У меня были самые дурные предчувствия. Они оправдались, потому что клиент оказался почти двухметровым бугаем в черном костюме и черных очках. Я сразу поняла — он от Ван-Ма.

— Мне татуировку. На душе. Хозяин сказал, вы знаете, что это.

— А ты сам, похоже, не знаешь?

Меня колотило от гнева.

— Нет. Хозяин сказал, что вы сделаете. Он дал мне денег, — бугай вывалил из-за пазухи на прилавок несколько пачек купюр.

— Забирай и катись отсюда, — прошипела я. — Твой хозяин пошутил над тобой, а ты и вправду купился? Что еще за татуировки на душе?!

— Хозяин предупредил о таком, — бугай снова полез за пазуху. На этот раз в его руке оказался пистолет.

— Твою ж мать! — выругался Кени, толкая меня под прилавок. Но я устояла.

— Твой хозяин — Ван-Ма?

— Да.

— И что он еще сказал? Слово в слово.

— Если ты откажешься, велел мне прострелить ему руку. Потому что вы договаривались лишь о твоей безопасности.

— Вот козел! — я в сердцах пнула прилавок. — Я тебе так татуировку набью, что ты у меня рыдать будешь!

— Но я боли боюсь… — вдруг признался бугай.

— А не будешь работать на этого ублюдка!

Я увела «клиента» к себе, сказав Кени, что нам не понадобится краска и мы ненадолго. Мой разъяренный внутренний зверь включился за минуту и жадно выгрыз из жертвы всю удачу. Бедный парень едва спустился с лестницы. В его глазах была боль. Он не понимал, что дни его, вероятнее всего, сочтены. Я же насытилась его энергией.

Кени молча достал из покрытого наклейками доверху холодильника бутылку бренди.

— Хоть ты и завязывала…

— Я выпью. У нас проблемы, шеф. Они теперь постоянно будут пастись. Боюсь, мне не вариант убежать.

— Не беги. Мы переживем это.

— Вот не нужно меня защищать. И смотреть на меня так не надо!

— Как?

— С подобострастием!

— Я не виноват. Впервые вижу тебя такой… такой...— Кени не мог подобрать слов, смутившись. Я же рассмеялась, потому что видеть покрасневшего крепкого Кени — то еще зрелище. Его давнее чувство было раззадорено — не моей яростью, а светом моей души, проглотившей чужую удачу.

— Пьем, шеф. До донышка пьем.

Так охотник взял меня в оборот. Ван-Ма приводил ко мне людей, которые ему нравились, я позволяла звездам решить их судьбу. Он создавал свою армию удачливых, и, как я ни злилась, его тактика работала. Напрасно я увещевала Ван-Ма, что может попасться более удачливый, чем он, и отобрать его власть — Ван-Ма не боялся. С его удачей ничто не могло сравниться.

Я ненавидела его всеми фибрами души. Ван-Ма был липким болотом, зловонной рекой, бессердечной тьмой, марающей сердца всех, с кем соприкоснется. Он захватывал весь мегаполис,  потому что его аппетит правителя был неутолим. Удача работала на него. Удача сделала меня прирученным зверем.

Но по ночам мне являлся Предок, снова и снова повторяя ту же загадочную фразу про перемены удачи и неудачи. Он смеялся человеческим голосом из звериной пасти, в то время как я погружалась во все большее отчаянье. Быть может, лишь этой надеждой на поддержку Предка я и жила. Мне было так горько, что я даже думала, не покончить ли с собой, но боялась, что за это Ван-Ма расправится с Кени.

Летняя жара нарастала, сводя меня с ума. Я старалась брать больше заказов, чтобы поменьше думать о Ван-Ма. Впрочем, поток людей от него стал прерывистым — то ли «король мегаполиса» начинал подозревать всех и каждого, то ли «таланты» перевелись.

Я лихорадочно дорисовывала очередного феникса (летом на них всегда была мода), вспоминая, что он может сжечь самого себя, и, если моя рука сейчас дрогнет, так оно и будет.

Тогда дверь и приоткрылась — тихо-тихо. «Поющий ветерок» едва звякнул, впуская посетительницу. Девушке, как и мне, около двадцати пяти. Неброский макияж подчеркивал несчастный разрез карих глаз, но в этой несчастности была своя притягательность. Клиентка напоминала фарфоровую куклу — такая тонкая и миниатюрная. В ее осанке же чувствовалось достоинство женщины из благородной семьи.

— Здесь делают татуировки для души?

Хотя девушка мне и понравилась, одной этой фразы было достаточно, чтобы заставить «шерсть встать дыбом».

— Кто твой господин? — привычно спросила я, мысленно выливая на девушку ведро холодной воды.

— Ван-Ма? — робко спросила она. — Нет-нет, я не хочу делать тату. Я только посмотреть.

— Посмотреть? На что?

— На ту, которая как бог. И как я — в ловушке.

Мою злость как ветром сдуло.

— Кто ты? — спросила я у девушки. Аромат ее духов был легким и древесным. Дерево может гнить. Она и пахла — гнилью неудачи. Даже без моего вмешательства.

— Я — его жена, Вэй. И мне неприятно это, — она подошла ближе и взяла тонкими пальчиками мой набросок. — Какой дикий. А может, ты еще и змей рисуешь?

— Ты хочешь змею?

— Змеи малы, но ядовиты.

Мой вечер закончился в моей же комнате. Вэй оказалась очень образованной женщиной. Мы беседовали несколько часов подряд, как родственные души, и, хотя она была совсем другой, мне ни с кем не приходилось так легко за всю жизнь, как с Вэй. Мы по очереди слушали музыку и искали в интернете изображения мифических змей. Я и думать забыла, чья она жена.

— Знаешь, я всегда хотела изучать мифических змей, — призналась Вэй.

— Что тебе мешает?

— Не просто для себя. Я бы хотела ездить на раскопки, ходить по старым храмам, а не только читать книги. Прикоснуться ко всему самой и писать об этом — как ученый. Но я в плену с тех пор, как он увидел меня. Мне нельзя выйти из тени и стать собой. Мне нельзя гордиться своими достижениями. Я украшение Ван-Ма — и только.

— Как ты вообще стала его женой?

— Мой отец служит ему.

— Ван-Ма угрожал, что навредит ему?

— Да. С другой стороны, надо сказать спасибо, что он не бьет меня и позволяет делать в городе все, что я хочу. Мне только нельзя сиять самой. Сиять — только для него.

— Какое ж тут сияние…

— Больное. Знаешь, моя мама была такой же, как я. Мы похожи, как две капли воды. Ее глаза тоже несли в себе лишь...

— Печаль?

— Да. И эта печаль многим кажется светом, как будто я настолько чиста, что оплакиваю всю несправедливость мира.

— Правда ли это?

— Я оплакиваю лишь свою судьбу, ведь чувствую — я неудачлива.

Тут я поняла, что она хотела спросить еще до нашего знакомства.

Но я не могла утешить Вэй и сказать, что судьба благосклонна к ней — лишь сжимать кулаки в бессилии. Для Вэй выхода не было — ее прекрасная сверкающая душа окуталась вуалью неудачи.

Приглашение от Ван-Ма было неожиданным. Кени рвался пойти со мной, но я остановила его одним лишь жестом поднятой ладони.

— Не бойся. Со мной ничего не будет.

Кажется, прихвостни Ван-Ма ожидали, что я побегу надевать вечернее платье, но я так и пошла в своих заляпанных краской камуфляжных штанах и мятой майке.

Меня привезли на какую-то светскую вечеринку на открытом воздухе. Судя по пейзажу, это был ненавистный мне из-за прошлого Северный квартал, его граница у моря.

Конечно, все смотрели на меня с подозрением и отвращением, кроме Вэй и Ван-Ма.

— Кажется, только мы вдвоем можем распознать твою истинную сущность, — Ван-Ма был доволен ажиотажем.

— Лучше бы меня вышвырнули.

— Ну-ну, — Ван-Ма подал знак официанту, и тот поставил передо мной синий коктейль, назвав его «Луна над Куньлунь».

— Его придумали специально для тебя, моя «госпожа удачи».

Я поморщилась. Так вот как Ван-ма зовет меня.

— Обойдемся без таких названий. Удача — ни ваша, ни моя.

— Но вы отдаете мне ее. С вами мои дела пошли куда лучше, чем до этого.

— Тем не менее, не стоит относиться ко мне, как к своей жене.

— Неужели и этого нельзя? Почему бы нам не подружиться наконец? Вы могли бы стать подругой моей замкнутой жене.

— Она — не вы. Она чистая.

— О-о, значит, у меня нюх на чистых женщин. И я, как старый охотник, забираю самое лучшее. Но разве вы не берете моих денег и не тратите их? Это тоже чистота, по-вашему?

— Вы не заметили? Я не трачу их. Мне нет в них нужды.

— Надо будет поинтересоваться вашими расходами. Хотя я и так вижу, что волшебному зверю ничто человеческое не нужно. Разве что… красивая и чистая женщина, которая почему-то всегда дороже волшебным зверям, чем злой король. Что скажешь, Вэй?

— Ты обидишь ее, — еле слышно произнесла Вэй, как будто не человек говорил, а прошелестела на своем языке змея. Из-за блестящего платья это сходство лишь усиливалось.

— Хорошо, — Ван-Ма поднял ладони. Он играл в хорошего мужа и душу компании. Но ему нравилось напряжение заложниц. И напряжение всего этого «пира» — каждый смотрел на него, затаив дыхание, каждый боялся его и надеялся на благосклонность.

Когда же Ван-Ма обозревал свое царство испуганных и заискивающих, я и Вэй переглянулись.

Мой взгляд горел священной яростью.

Ее взгляд молил об освобождении.

Где-то меж нами возник единственный ответ, разлился без слов, как лунный свет — печальный и ведущий во тьму.

Я наклонила голову, как если бы мой Предок явился в этот мир и я приветствовала его власть.

Вэй улыбнулась и быстро смахнула слезу.

События были за нас: Ван-Ма увидел кого-то в зале и ненадолго оставил «своих женщин». Я немедля взяла Вэй за руку и начала звать своего Предка с отчаяньем, как никогда не звала. Музыка повисла в воздухе разобщенными нотами, в фонтане остановились капли, а мой бокал покрылся изморозью. Никогда еще Предок не был ко мне так близок, как сейчас.

И Вэй видела то же, что и я.

Она окинула себя взглядом — на ней почти не сверкали серебряные нити удачи. Прекрасной Вэй досталась лишь тьма, и я забирала последний свет из ее души. Я всегда думала, что чем больше удачи заберу, тем сильнее изменится узор звезд, но сейчас, всего лишь из-за нескольких нитей, звезды неистово заплясали, скрещивая лучи зловещим образом

Я выпустила руку Вэй. Ее зрачки расширились, и тьма глаз стала бездонной.

— Все правильно, — сказала она. — Я пойду к мужу. Я должна быть с ним в эту минуту…

Она заторопилась.

С такой неудачей каждый миг мог стать последним. Напряжение охватило меня. Я ожидала выстрела снайпера, взрыва бомбы, чего-то ужасного, но ничего не происходило.

До крика Ван-Ма:

— Моей жене плохо!

«Не успела!» — мысленно воскликнула я, стараясь ничем не выдать своего ужаса.

«Я погубила ее!»

Но вдруг я услышала тихий смех Вэй.

Она оперлась на мужа и, хоть была страшно бледна, ей явно ничего не угрожало. Я никогда не видела такого странного зрелища: нити Вэй, как живые змеи, переползали на Ван-Ма, в то время как его серебро тянулось к Вэй. Их судьбы менялись местами, и даже когда жена отстранилась от мужа, этот обмен не прекратился — как будто им управляла сама Вэй. Ван-Ма слишком поздно понял, что происходит. Его лицо побагровело, а изо рта донесся то ли стон, то ли хрип — сердце охотника не выдержало неудачи.

Я вспомнила легенду, как маленькая змея украла бессмертие, предназначавшееся человеку, и научилась сбрасывать вместе с кожей старую жизнь, обретая новую.

И вспомнила слова своего Предка, который был мудрее меня.

И взяла в руки бокал с «Луной над Куньлунь», но тут же отдернула руку от ледяного стекла — Предок все еще был здесь и смотрел вместе со мной на Перемены.

Меня и Вэй спасла симпатия зверя к потомкам.

Брат застал меня в семейной кумирне. Я только что воскурила для Предка благовония, а теперь сжигала ворох новых набросков — татуировок, которые собралась наносить в ближайший месяц.

— Ты думаешь, ему понравится такое подношение? – спросил брат с сомнением.

— Он же любит нас. Пусть любит и наши творения.

— Я слышал, у тебя были затруднения из-за дара.

— Их источник перестал существовать.

— Авария, болезнь, случай?

— Всего понемногу. Ты же знаешь, что бывает, когда неудача слишком велика.

— Вижу, ты совсем освоилась. Может, даже видела его полностью.

— Предка?

— Да. Говорят, он является только тем, кто особенно похож на него самого или его жену.

— Врут. Он является тем, кто злоупотребляет. Как я.

— Ты же не хотела пользоваться даром вообще?

— Я начала его понимать. Всё поправимо.

Примечания:

Хань, ханьцы — самый многочисленный народ Китая.

Тайшань — гора в Китае, с которой ассоциируется мирская власть.

Куньлунь — гора в Китае, с которой ассоциируется духовное восхождение даосов и судьба.

Тава: — «башня» по-японски, от английского «tower».

Мана (Полинезия, Меланезия) и Дэ (Китай) —схожие категории силы, удачливости правителя, его благословленности на правление.

Тяжесть солнца

Наш корабль снаружи был как ограненный темный камень, а внутри него никогда не увядал живой сад. Все залы в анфиладах — произведения искусства, и нашей единственной задачей было вкусить рукотворной красоты днем, а ночью протянуть руки к красоте неба. В каждом зале был иллюминатор, занимающий почти весь потолок: нет ничего на свете спокойней, чем широта небосклона. Когда звездный свет лился сквозь атмосферу планеты и падал прямо на наши прекрасные тела, мы тонули в неге и дышали будущим рождением в Эльдорадо. Нас было четверо, но Армика сморщила бы аккуратный носик и поправила меня. Нас было трое — Рабов. «Раб» — древнее слово. Оно появилось от «ранг» и стало именем нашей высшей касты.

Каждый новый удивительный день мы встречались с человеком неудачливым. Ему не повезло войти в наш круг. Он ритуально трогал наши тонкие хрустальные ошейники с выражением лица, исполненным почтения и зависти. Его звали Эрм, и он когда-то был в нашей четверке, готовящейся к выпуску в свет. Мы вместе изучали грамоту и Слово Свободы, вместе поднимались по прозрачному трапу Первого Лайнера и ждали вынесения приговора: кто из нас четырех будет обречен стать Хозяином, а не Рабом? К кому будет немилостива высокая культура, запирая его до самой смерти в каземат пугающей Ответственности? Эрм вытянул три черных шара и один белый, а в наших руках осталось равно шаров обоих цветов. С тех пор Эрм значился нашим Хозяином. Девушки предпочли не замечать существования бывшего друга, я единственный из четверки жалел его. Никто не ожидает, что несчастье свалится именно на него и уведет из рук ошейник Раба.

Мы не виделись около года. Эрм постигал низкую науку управления машинами, мы втроем пировали в Залах Славы, отмечая начало свободной жизни. Он вернулся и безропотно стал править нашим общим кораблем-домом: Эрм смирился, и из него получился отличный Хозяин.

Хо-зя-ин. Грубое слово. У него даже корней нет, как у слова «раб». Мы все знаем истории о том, как тонкие юные натуры, не прошедшие отбора в Первом Лайнере, теряли чуткость к окружающим, ведь так больно знать, что ты все еще не чист. Эрм до последнего дня сохранил деликатность: он редко показывался нам на глаза, не желая вызвать неудовольствие, и в то же время заботился о нас. За несколько лет я ни разу ни в чем не нуждался и, лишь утратив Хозяина, ступил на опасную тропу.

Жил Эрм отдельно от нас в маленькой рубке с металлическими полом, стенами и потолком. Спал, откидывая спинку узкого капитанского кресла, ел в нем же. Он всегда был занят: проверял, правильно ли работают машины и не сбился ли корабль с курса. Мы постоянно двигались. Жизнь Раба — странствие между городами наслаждения. По пути мы любуемся дикой природой, а в сиянии открытого солнечного света — собой, ведь нет ничего прекрасней свободного от ответственности человека. В чертах Раба нет напряжения и злости. Мы не устаем от невзгод жизни и медленно старимся. Даже покрывшись сетью морщин, мы помним, что свободны от мук выбора, и дух спокойствия не покидает нас. Изо дня в день, как хрупкие бабочки, мы вкушаем амброзию нашей культуры, жертвуя всего лишь одним из четырех. Кто-то должен помнить, как заботиться об остальных, и так отплатить культуре за везение быть рожденным в ней.

Эрм приходил каждый день выказать нам уважение. И вдруг не пришел. Армика лишь пожала плечами: «Он же Хозяин, что с него взять? У него всегда могут появиться дела, и нам с ними соприкасаться не стоит». Она брезгливо поджала губы: даже думать об Эрме ей было неприятно. А ведь до Первого Лайнера она любила его, надеясь, что Хозяином стану я. Грузная Эллойза обеспокоилась, но ничего не сказала, следуя за подругой. Как ни в чем не бывало они начали игру в вышитый мяч. Я крепился до вечера. Говорят, между мужчинами существует особая связь, которая называется «солидарность», и даже граница меж кастами не в силах уничтожить ее. Я сделал вид, будто иду читать книгу, а на самом деле направился прямиком к рубке. На корабле нет закрытых дверей для Рабов, хотя Армика и считала, что рубку нужно запечатать, тогда ей никогда больше не придется видеть Хозяина. Я раздвинул створки дверей в стороны, и в нос ударил слабый неприятный запах. Но то, что видели глаза, было еще хуже: на меня уставилось запрокинутое под странным углом лицо Эрма. Он сидел в кресле, но тело выглядело изломанным. Босая нога упиралась прямо в пульт управления, и скрюченные пальцы закрывали тревожно мигающие лампочки. Со страхом я положил руку ему на горло, твердое и холодное.

— Ты спишь?

Эрм не шелохнулся. Бездонные зрачки остались неподвижны, как будто в лед вмерз кусочек обгоревшей ветки. Я потряс Эрма, но ему не суждено было проснуться. Я стоял перед Хозяином, по-дурацки вспоминая, как мы учились и как жили вчетвером под крышей корабля, и внутри меня проявилась чернильным пятном пустота. Я никогда не задумывался, как много Эрм значит для меня.

Писк. Машины не оплакивали Эрма, как мне померещилось вначале, они подавали тревожные сигналы. Я снял хозяина с кресла и сел вместо него, вздрогнув — кожаное сидение не хранило ни грамма тепла. На экране под правой рукой обычно светилась карта с маршрутом путешествия. Мы ехали на сверкающие источники Коронима, и до них оставалось всего несколько дней пути по пустыне. Но я не видел на карте знакомых мест, и более того, за стеклом мелькали верхушки деревьев. Мы сбились с курса.

Эрм бы подал сигнал бедствия или выровнял маршрут. Я же был выбран Рабом, а не Хозяином. Даже простая мысль о том, чтобы прикоснуться к панели управления, вызывала отвращение. Растерявшись, я ушел в каюты к девушкам.

— Эрм умер. И мы больше не следуем в Короним.

Армика и Эллойза будто не услышали. Они продолжили играть, и мяч хлопал об их нежные ладони, не привыкшие ни к какому труду. Как и мои.

— Нужно что-то делать, — продолжил я. Армика резко повернулась и бросила мяч мне в голову.

— И что ты предлагаешь? Кому-то из нас пойти и занять его место? — неприкрытая ярость хлестала из нее. И Армика была права. Как только кто-то возьмет ответственность на себя, он перестанет быть Рабом. Раз соприкоснувшись с грязным делом, рук не отмоешь.

— Мы же не можем курсировать вечно.

— Кто-нибудь да заметит нас, — прошептала Эллойза. — Давайте подождем?

— Элли умнее тебя говорит! Как вообще в голову могло такое прийти? — Армика фыркнула и забрала мяч. — Не ходи туда больше.

К счастью, Армика не следила за мной. Я не понимал, ведет меня в рубку сочувствие к Хозяину, или же любопытство подбило ко мне клинья. Моей размеренной спокойной жизни пришел конец. Я не мог больше играть с девушками или закрываться от реальности равнодушной панелью планшета. С назойливостью оводов мои мысли дразнили меня видениями золотистой панели управления, а еще мира, несущегося навстречу кораблю, а не пролетающего над головой, подобно сну. Я промаялся от этой болезни несколько часов и с необъяснимым ликованием ворвался в рубку. Еще чуть-чуть, и я позвал бы Эрма по имени — хотел поделиться с ним переживаниями, бившимися во мне снопом искр. Но его труп по-прежнему был здесь. Тело лежало так же, как я свалил его — упираясь лицом в стену, поджав колени и вытянув вперед руки, как если бы Эрм пытался уйти из корабля. Жалкая фигура безмерно уставшего человека.

«Предсмертное желание», — кисло подумал я и взвалил на себя Эрма. Я плохо соображал, что делаю. Раньше я видел, как Эрм открывал для нас дверь. Всего лишь одна кнопка — и готово. Я нашел ее и нажал. Холодный Эрм обнимал меня сзади, и мне мерещилось, что с благодарностью. Дверь открылась, и я мгновенно заледенел на ветру. Я сбросил его тело вниз и вытянул шею, пытаясь проследить, как Эрм покинет нас. Корабль слишком быстро пролетел над местом падения. Был Эрм — не стало. Я закрыл дверь и замер. Мне казалось, что на моей спине все еще есть груз. Что я сделал только что? Я поднял на плечи не Эрма, я поднял Ответственность.

Смыть. В ванной комнате я до красноты натирал кожу, царапал спину и шею, всматривался в воду, обманывая себя, что она имеет темный оттенок, и я никак не могу отмыться от содеянного. Что-то застряло в легких, и дышать полной грудью не удавалось.

«Ну же, я всего лишь выкинул труп с корабля. Просто посмотреть, как он будет лететь. Я играл, а не исполнял долг перед Эрмом, и уж тем более не освобождал хозяйское кресло, чтобы самому туда сесть».

Я отодвинул створку двери в рубку, все еще повторяя мысленно эти слова. Мы летели прямо на закат, и медное солнце ослепило меня, предупреждая об опасности искушения. Я закрыл за собой дверь, но мне казалось, что это сделала тень — мое «злое я», сузившееся до темного скелета.

Панель управления блистала. Темные деревянные кнопки на золотом металле и мигающие красным и зеленым датчики заворожили меня. Мы набирали много игрушек в городах, забивая ими шкафы, а потом, наигравшись вдоволь, вываливали на взлетной площадке, чтобы взять контейнеры с новыми. Мы ежедневно мерили множество платьев, недоступных Хозяевам, затянутым в скучную робу. Мы испробовали сотни игр в обществе друг друга. Одиночество же Эрма должен был омрачать труд, но в нем, как ни странно, была своя романтика. Она жила не в сердце корабля, занимаемом легкомысленно-возвышенными Рабами, а в его металлической рубке, расцвечивая пространство, и в темноте, после захода солнца, я не мог уйти от пульта корабля. Свет во мраке зачаровал меня, стоящего рядом с креслом почившего Эрма.

Я знал, каким человеком был Эрм, но не мог знать, кем он стал, когда воздушный мир Рабов выбросил его. Каждый день Хозяина должен был быть днем горьким. Тогда почему этот пульт так волнующе прекрасен? Почему я не хочу сбежать отсюда, а даже (мне страшно это признавать, но страх тоже имеет новый, будоражащий вкус) мечтаю хотя бы на миг оказаться на месте Эрма... И во времени, когда он совершает выбор. Может ли быть приятна позорная Ответственность?

Моя рука, как чужая, потянулась вперед. Лампочки страшно подсветили ее снизу цветом запрета. Словно обжегшись, я отдернул пальцы.

«Уж если так неймется, можно попробовать понять Эрма по его вещам».

Я схватил с полки стопку дисков и сбежал из металлической ловушки. Створки дверей злобно щелкнули за спиной, и мне казалось, что звук разошелся по всем анфиладам корабля и долетел до ушей Армики и Эллойзы, выдав меня. Я притворился читающим, стуча бумажным веером по столу. Армика и впрямь появилась, подкралась, как хищница и выдернула из моих рук планшет.

— Что? — я изображал человека, выдернутого из реальности книги.

— Самоучитель барабанщика? Что за странный выбор? – она отдала мне книгу обратно.

— Так получилось…

Она не уходила. Поджала губы и изучала меня, ища приметы отступничества от доли Раба.

— Ты пугаешь меня, Айми. Ты правда больше не наведывался в ту страшную комнату?

— В рубку?

— Как ни назови. Я не хочу потерять еще и тебя, – она отвернулась, чтобы я не видел лица.

Но мне не было жалко Армику. Наоборот, злость свела скулы, пальцы сжались на планшете, как когти.

— Значит, Эрм был для тебя потерян? А он, между прочим, жил рядом, за стенкой, но тебе стало наплевать на него после того, как он стал Хозяином!

— Стать Хозяином — все равно что умереть.

— Это ты так думаешь, а Эрм оставался живым. И, может быть, ему было больно видеть тебя, убившую его в своей голове. Ты жестока, Армика.

— А ты глуп, Айми. Как бы ты ко мне ни относился, прошу — не переходи черту.

— Мне кажется, ты беспокоишься больше о статусе нашей тройки, чем обо мне.

Тонкая рука оказалась тяжелой в ударе. Пощечина отрезвила меня. Как я мог довести дело до ссоры? Я, Раб, пришедший в мир ради удовольствия, послужил причиной обиды! Неужели ответственность так коверкает душу? Я отбарабанил на столе яростный ритм и пошел вслед за Армикой извиняться. Стопка синих дисков Эрма осталась на столе. Я думал, что никогда к ней больше не прикоснусь, однако…

Я смотрел на звезды, медленно пролетающие над крышей корабля, и вспоминал легенду об Эльдорадо. Раб живет в последний раз на земле, а после смерти летит в Эльдорадо, космический рай, где его ждут невообразимые наслаждения. Раб навсегда забывает боль и тревогу. Тело, требующее пищи, тепла, света и отдыха, больше не тяготит его призраками ответственности. Хозяева же рождаются снова: если повезет – Рабами, а если груз ответственности не был искуплен в прошлой жизни – снова Хозяевами. Эрм отличался от нас. Он был тревожен и сутул, особенно в первые годы после нашего разделения. Но со временем он словно исцелялся от недуга – осанка выпрямлялась, а глаза начинали смотреть сквозь нас, вдаль – в них поселялась неведомая нам мечта. Подумать только, у Рабов есть все, чего можно пожелать, но сравнятся ли сотни сокровищ богачей с одной драгоценной мечтой нищего? Звезды Эльдорадо меркли в сравнении с таинственным огнем, освещавшим лицо Эрма. Я тихо выбрался из спальни и в темноте нащупал стопку дисков. Может быть, в них я найду ответ на вопрос?

Прошло уже немало дней с тех пор, как умер Хозяин, но ни разу я не заговаривал с девушками о том, как скоро нас могут спасти. Они играли как ни в чем не бывало, а я вникал в нелегкую науку Хозяев. Книги Эрма назывались безобидно: «Учебник механики», «Инструкция по эксплуатации корабля типа «Номад-76»», «Основы внутрипланетной навигации». Откуда же я знал, что технические знания опасней крамольных книг, запрещенных для чтения? Я изучал учебники, как священное писание, водя пальцами над панелью управления и продолжая убеждать себя, что я всего лишь играю – в навигатора Эрма, в человека Эрма. Моя гибель произошла на семнадцатой странице «Инструкции», когда я прочитал главу «Чрезвычайные ситуации».

После того как я отведал запретный плод знания, я часами сидел в кресле Эрма, скрестив ноги наподобие статуй в Первом Лайнере. Бездействовал и упивался переменчивыми эмоциями. Когда в рубку зашла Армика, я хихикал, тыча пальцем в шар солнца, бледно проступавший сквозь снежную бурю. Я сравнивал себя с ним.

Армика сдернула меня с кресла, но я не мог остановить безумный смех: о грехах человека должен услышать человек, я больше не могу держать открытие в себе, я должен осветить свое преступление и принять последствия, иначе я на самом деле сойду с ума в этой золотистой, как солнечная кожа, рубке. Я вмиг стал серьезным, но испуганное личико Армики снова рассмешило меня.

— Ты побледнела. Не зря.

— Что ты сделал?

— Я узнал, как можно вернуть наш корабль на прежний курс или подать сигнал бедствия.

— И что с того?

— Я могу спасти нас. Но, как только я нажму хотя бы одну кнопку на панели, я сделаю Выбор.

— Так не нажимай! – Армика вцепилась в мои плечи, словно я умирал и только ее хватка могла оставить меня среди живых.

— Поздно, — я убрал ее руки с себя. – Если я и не предприму ничего… это тоже Выбор.

Она молчала, глядя то на мое лицо, то на солнце. Поднялась, отряхивая одежду и потирая руки – жест, который я часто видел: когда Эрм уходил от нас, Армика всячески показывала, как он нечист.

— Ты прав. Поздно.

— Ты ничего не хочешь сказать мне напоследок? Перед тем, как я умру для тебя?

— Я надеюсь, что твоя следующая жизнь будет последней, и мы соединимся в Эльдорадо.

Армика мягко закрыла створки дверей. Я остался наедине с пылающим солнцем, видящим меня насквозь. Я должен был быть разбит и опустошен, но, когда я поднял руки для последней игры, сильное предвкушение охватило меня. Я Выбрал не управление, а сигнал бедствия, чтобы подольше побыть Хозяином на этом корабле. Я Выбрал, и оковы ответственности не уничтожили меня, а подняли ввысь, к солнцу.

Никогда еще я не чувствовал себя таким свободным.