Воложанина Валерия

                                                                                                         Рассказы

Зима

   Зима не была белой и пушистой. Она была серой, в той степени серости, когда даже человек, не имевший дела с лошадьми, не смог бы обозвать ее белой.

 Красотой она похвастаться не могла. Лошадь, как лошадь – четыре ноги, голова, хвост. Не было в ее внешности ничего особенного. Обычная деревенская трудяга.  Мохнатая, на толстых непропорционально коротких ножках, с толстыми боками. Отметин никаких не было, лишь белые пятна на холке – когда-то, вероятно, сбили седлом. Только глаза… Я боялась смотреть в эти глаза. Такое безразличие в лошадином взгляде. И мне было стыдно так, словно это я сделала ее такой. Даже страшно представит ее прошлое. Хотя какое прошлое? Деревня. А там все туманно и далеко не радужно…Спроси любого человека из детской группы, какая у него любимая лошадь, и он ответит, что Зима. И каждый не раз бил ее прутиком по крупу, потому, что лошадь не бегает. Нас так учили. Не разбирайся, заставь, и все. Она никогда не сопротивлялась, наверное, кто-то когда-то ей вдолбил, что спорить с человеком бесполезно и опасно. Никто не видел, чтобы она «свечила» или «козлила». Она даже не носилась. Никогда. Вообще!

     В смене на нее всегда была очередь. На ней было удобно ездить, она делала все, что ей прикажешь, так, что каждому новичку казалось, будто он уже все умеет. Правда была у нее одна неприятная особенность. Дело в том, что Зима ненавидела пьяных. Просто на глазах из эдакого мехового комка превращалась в страшного зверя,  похлеще  Подарка, и даже Дурмана… Саму меня Зима как-то не интересовала. Она мне всегда неживой какой-то казалась. Не могла я душу на удобство променять.  Двигалась она всегда медленно, без всякого желания она вяло переставляла коротенькие ножки. «Бегу я, бегу. Только палочкой меня не бей». Просто так было надо. А дети не замечали, продолжали любить ее. Постоянно толпились в деннике, гладили нос, угощали подсушенным хлебом. Зима всегда с удовольствием брала лакомство, до самих же девочек ей не было никакого дела.  Она их и не различала. Их было так много.  Сколько же человек  вот так вот гладили ее, сколько человек она возила на своей спине, сколько человек били себя пяткой в грудь и кричали на весь мир, что любят ее. И каждый считал, что Зима любит именно его. Но  профессия такая у «первой лошади»… Дети должны были развиваться, Зима была лошадью не для спорта. Куда уж ей. Дети начинали ездить на других конях, для них расставание с Зимой было маленькой трагедией, маленьким концом света.  Вначале приносили ей угощения, подолгу гладили в деннике. Потом все больше и больше вкусностей доставалось новым любимцам. А к Зиме уже и заходить забывали, чтобы носик погладить. Она не расстраивалась, были новые дети. Она и не задумывалась о том, что уже другие ладошки протягивают ей лакомства. И с лошадьми другими Зима тоже всегда держалась осторожно. Была всегда в стороне. И конфликтов ни с кем не устраивала, даже Озорница на нее не кидалась.

    А вот дочь ее была совеем на нее непохожа. Зажигалка была шустрой и заводной, но при этом трогательно робкой. Она всегда пряталась за свою спокойную и рассудительную маму. Только вот как-то по осени прихожу я на конюшню, а Зажигалки нет. Сказали, что продали в деревню. Я не могла себе представить, как же она будет жить без мамы, такая маленькая в какой-то далекой деревне в табуне с чужими и непременно злыми лошадьми.  А еще я помню до сих пор, словно было вчера, как, крича и с надеждой глядя на дверь, металась по деннику Зима.  Я  не смогла забыть страха и отчаяния в лошадиных глазах.  Я не могла спокойно выносить это. Лошадь смотрела на каждого проходящего с надеждой, и понимала, что все ровно ничем не помогут, взгляд ее становился пустым, Зима отворачивалась к стенке и плакала невидимыми лошадиными слезами.

  Зима была от своей природы очень доброй лошадью, они никого ни разу не пнула и не укусила. Хотя…   Был один неприятный случай.  Саныч частенько бывал на работе не очень трезвым или с похмелья. Все к этому привыкли, тем более, здесь. В очередной раз подгуляв,  Саныч  запряг Зиму в телегу. Что-то ему привезти надо было. Ничего у него, конечно, привезти не получилось.

  Сидели  мы  спокойненько  в  конюховке, тут слышим - грохот в проходе. Как будто стадо быков несется. А там Зима затаскивает телегу в проход через маленькую дверь. Мы думали, это возможно сделать только через главные ворота. Ага! С треском телега протиснулась в узкий проход, а Зима полетела по коридору, бешено выпучив глаза. Саныча на телеге не было. Никогда не забуду, как бесстрашно и безумно  выскочив на середину прохода и расставив руки, Ромашка кричит: « А ну стоять!» Время течет медленно, так что, казалось бы, успеваешь заметить каждую деталь. Два темпа карьера, и Зима проносится в том месте, где секунду назад стояла Аня, которая каким-то чудом прижаться к стене, избежав столкновения с телегой. Копыта в бешеном темпе стучат по бетонному полу конюшни, и спустя несколько мгновений затихают- Зима выскакивает на улицу через главные ворота. Потом правда сама успокоилась и вернулась. Но уже без телеги…  Как я уже говорила, Зиму любили многие. Но только один человек смог любить ее всю жизнь. Всю лошадиную жизнь.

   Динка всегда с опаской глядела на других лошадей. Она постоянно ждала какой-то гадости, подвоха. Она панически боялась прыгать, но переступая через себя  прыгала и сто двадцать, и выше. Просто потому, что так надо, альтернативы ни у кого не было.  Динка любила Зиму, она жалела ее, и самое главное – понимала, что не нужны Зиме ее ласки.  Но забота ее была всегда искренней- выпустить в леваду, отбить денник, нарвать свежей травы. И угощения  Динка всегда высыпала в кормушку, а не давала с руки, как это делали все, чтобы пообщаться с лошадью, чтобы получить хоть чуточку ее внимания.

 Я бы не сказала, что у них была любовь и взаимопонимание. Просто Зима привыкла к Динке, а Динка - к Зиме.

  Выкупить любимую лошадь с мяса - благородный поступок? В той ситуации это было безрассудством – купить Подарка и Зиму, накопив деньги только на покупку. Она обещала увезти их к себе в деревню. На самом деле – сарай в пригороде. Так, но уже не на мясо.  И пусть сарай сырой и маленький. Пусть до площади неблизкий путь по ухабистым разбитым дорогам. Пусть денег едва хватает на корма…Одну лошадь пришлось продать. Естественно, это был Подарок. Почему Динка купила его, не смотря на его сложный характер? Конь здоровый, молодой, ну и пусть без документов. В то время списывали таких калек, что и в город с ними выйти было нельзя. А Динка то понимала, что иной дороги, кроме как на городскую площадь нет.

  И что было делать. Лошадь надо кормить, а чтобы кормить,  нужны деньги, а чтобы были деньги,  надо идти работать, а чтобы идти в город, лошадь надо накормить. И так по замкнутому кругу. Жара, толпа людей, шум, смех.  Ребенка на спину, деньги в карман и в поводу по кругу. Вечер, тусклый свет фонарей. Пьяный мужик лезет в седло, денег ему не жалко. И лошадь не жалко. Где-то вдалеке уже стучат по асфальту некованые копыта. Спокойно, честно. Неужели, жизнь вышибла из нее последнюю искру?

  Усталая лошадь под цветной попоной, израненная душа за яркими бантами. Уныло плетется вдоль дороги в свой холодный и темный сарай, чтобы завтра снова катать.

- Дин, ты лошадь то свою ковать не собираешься? А то если что, Коля помог бы.

- Да какое ковать. Тут  жрать  нечего. Совсем нечего.

- Ты б ее лучше продала…

- Какое… продать, я без нее не могу. Я и сама уже не рада.

  Это ли называют любовью? Кто бы понял. Не знаю, с Динкой мы после этого и не общались. Не было желания.  Но одно я знаю точно, вместе они не давали друг другу шанса на спасение и тянули на дно. Дина всегда хотела сделать жизнь своей любимой лошади хоть немножечко лучше. Только получалось плохо. Они стремительно тонули. Вскоре в сарайчике стали появляться другие лошади, на месте сарайчика выросло некое подобие конюшни из досок и картона. Появились непонятные девочки. А я в каждой побитой жизнью асфальтовой лошади до сих пор узнаю Зиму, хоть ее и нет давно.

Подарок.

   Сижу, читаю от скуки, читаю в Интернете дневники конников. Ну как читаю. Фотографии смотрю, делать все равно нечего. И тут на такое натыкаюсь… Девочка. У дедушки в деревне свой конь, ужасно возрастной. Гуляет, травку ест. Судя по фотографиям, собирается этим заниматься еще довольно долго. Но вот сам конь… Скажите мне, бывают ли два одинаковых гнедых коняги, с одинаковыми носочками на правой задней ноге? Совпадение? Пожалуй, не более.  Без других отметин? С циферкой шестнадцать на крупе? И тут-то меня заклинило. Конь, которого я уже лет пятнадцать считаю мертвым…   Вот, может этот самый конь на позавчерашних фотках травку жевать? Пытаюсь посчитать, сколько же ему получается лет. Калькулятор в моей голове сломался, получаются разные числа, но все ровно много, невероятно много. Ну не может конь в деревне столько прожить, их же там не отшагивают.

   Тут же пишу девочке, спрашиваю, что за конь, с какого года, от кого. Получаю ответ. Ну все совпадает. Вот могут в мире быть два одинаковых гнедых коня с носочками на правой задней ноге, с циферкой 16 на крупе, 83 годя рождения, дико вредные, да еще и обожающие картофельные очистки и считающие несъедобным хлеб?! А если этого коня зовут  Пашкой? Разговорились мы с этой девочкой. Я интересовалась деревенским настоящим, она - городским прошлым. Попросила скинуть какие-нибудь старые фотографии. Я достала пыльный фотоальбом со шкафа, долго листала и все же нашла. Всего две фотографии. Тогда не было цифровых фотоаппаратов, тогда мы берегли пленку, пытаясь  заснять все самое важное. Сколько же мы жили бок о  бок. Почему я не посчитала Подарка таким значимым для меня?  Все мои воспоминания не смогли уместиться на двух пожелтевших фотографиях. На одной – дикая игра с лучшей подругой - Амбицией на «свечках». На другой - под седлом. Сверху я. Маленькая, с длинными светлыми косичками. Сижу, улыбаюсь, повод перекручен. Ромашка снимала и дико хохотала надо мной. А я так и ездила ведь все тренировку, с перекрученным. За один повод тяну - он в другую сторону поворачивает. Я отчаянно не понимала, в чем дело. Ромашка ничего не говорила, только хохотала, увидев очередную попытку управлять конем. Тогда,  помнится,  я целых восемь раз с него навернулась на рыси. И только потом поняла, что у меня что-то с поводом.   Тогда так обидно было.  И все же Подарок не изменился, ничуть. Он все тот же.

    Все помнят свою первую лошадь. Первая тренировка, первый галоп, первое падение… А  также первый укус, первый пинок и первый раз поставленное на ногу копыто. Он был для меня первым конем во всем. Подарок всегда казался мне огромным злым мерином. Когда мне говорили: «Вика Иванова, седлай Подарка» - это звучало для меня, словно приговор. Я всегда нехотя, растягивая каждый  шаг, плелась в его денник, таща тяжеленное строевое седло. Заходила, и он с огромной высоты смотрел на меня в ожидании веселья. Пара секунд, и он прижимал уши, пряча их в растрепанной гриве и разворачивался боком «сейчас  как укушу». И кусал, если не успеешь вовремя увернуться. Что сказать, Подарок – далеко не подарок. Помнится, как я первый раз ступила на шершавый пол своей первой и самой родной конюшни, осторожно шла по проходу с интересом разглядывая такие красивые и непривычные морды  незнакомых дремлющих лошадей. Еще не зная, какими они могут быть разными…  Встретила своего первого тренера – женщину конюха. Она тогда казалась такой пухленькой  и доброй. Казалось бы, она знает все. Это потом уже поняли, что вместо тренировок она чай в  конюховке  пьет, а до нас и лошадей ей в общем-то и дела нет. Галина Егоровна открыла денник.  Вывела оттуда коня, поставила на развязку.  Конь огромный, словно гора,  казалось, чтобы обнять его за шею, нужно иметь руки в два раза длиннее моих, копыта огромные, как сковородки, а голова, кажется, вырублена топором. Я замерла. А конь лишь угрюмо глядел на нас, а потом словно бы потерял интерес. Тренер раздала щетки, показала, как чистить и ушла  к следующей группе девочек. А я, да еще три каких-то девочки (я даже забыла спросить, как их зовут) отскребали  засохшую грязь от темной шерсти, честно, смахивая каждую пылинку. В первый раз так боялись  сделать что-то не так. И я даже не думали о том, что конь уже что-то замышляет ровно до того момента, как я оказалась плотно зажатой между лошадиным боком и стенкой. Он всегда либо делал гадость, либо задумывал ее. Он был способен на невообразимое свинство. Завалиться, например, в грязную лужу. Вместе со всадником, его факт наличия человека на спине ничуть не смущал. Единственным спасением от позора был хлыстик. Но от полета он не спасал. Каждый  его козел или каждая свечка были настоящими шедеврами…  С таким смаком запускал очередного всадника-неумеху в полет. Да так, что после езды на нем мы стали держаться всем, чем только могли держаться. А падать-то стыдно. Но не менее стыдно ехать на Подарке в конюшню. Если он решил свозить человечка в гости в свой денник, тут уж ничего сделать нельзя было. Торжественным шагом, не торопясь, иногда выставляя плечо, иногда просто нагло разворачиваясь,  Подарок шел в конюшню, иногда еще и с дальнего входа…  Помню, и я на этом месте не раз была. Тянешь повод вправо, поворачивает голову, но топать в конюшню ему это не мешает. Тянешь за левый повод – то же самое. Все еще считаете, что если лошадь тянуть за оба повода, она останавливается? Как  бы не так. Подарок игнорировал любого. Хотя нет, был на конюшне человек, который знал, что с ним делать. Конюх – Саныч. Имени его после стольких лет я не помню, да и зачем? Саныча Подарок уважал, но не боялся. Он, в этой жизни ничего не боялся, достаточно вспомнить, как Подарок пинал трактор.  Они с Санычем вообще были похожи: оба большие и по-деревенски крепкие, простые, но вместе с тем невыносимые, даже незамысловатые татуировки на руках Саныча напоминали «номер» проставленный в деревне на крупе Подарка, а недельная щетина на толстых щеках напоминала чем-то растрепанную слишком густую черную гриву коня. Отношения у них были особенные, деревенские. Подарок из деревни, Саныч из деревни. Видимо, нам, городским жителям, этого понять не дано. Саныч угощал коня его любимыми банановыми кожурками и картофельными очистками, взамен Подарок не кусал и не  пинал нашего конюха.

   Мы не могли вывести Подарка из конюшни, он стоял, и, кажется, будто он врос в пол всеми четырьмя ногами. Тут Саныч как гаркнет  из конюховки: «Я те щас!», - и конь резко понесется, а кто-то из нас, не ожидая такого дела, вцепившись в повод и снося все на своем пути,  полетит за ним. Еще одна гадкая черта – в двери он никогда не входил как нормальные лошади, в двери Подарок прыгал.  Он был дико вреден. Я готова была по часу, по два пытаться «накормить» его ржавой железякой - трензелем. Он сдавался… Ровно до следующей седловки.  Потом я как обычно накидывала на его широченную темно-шоколадную спину клетчатое одеялко, затем седло. Потом пыталась затянуть подпруги, пыхтя как паровоз. Подарок дулся, я пихала его локтем в толстенное пузо, затягивала чуть посильнее, он опять дулся, и так можно было до бесконечности. Вся учебная группа проходила через мучения на Подарке. Но надо сказать, на плюханье в седле и дерганье руками он внимания никогда не обращал. Привык.  Помню, как он научил меня ездить галопом. Причем,  меня  не спросив.

   На улице ранняя весна. Тренировка проходила как обычно. Чудесные советские времена народу много-много. Большая-большая смена. Тренировку ведет девочка – спортсменка – Аня Ромашкова, попросту Ромашка. Мы ехали в смене самыми последними по причине того, что «попа номер шестнадцать» пинается, а дистанцию нормальную держать все ровно никто не умеет. Мы находимся на уровне «не падаем, но едем так, как хочет лошадь». Где дистанция? Где два корпуса? Где корпус? Амбиция вот вообще кусает за круп меланхоличную Зиму. Ромашка пытается навести порядок и кричит: «Дистанция два корпуса. Управляйте лошадьми уже кто-нибудь».  Все едут рысью, мы с Подарком отстали. Я сжала его шенкелями, но он не отреагировал. Пнула его от всей души, он хрюкнул и побежал, точнее было бы сказать – полетел. Вместо привычной для меня рыси он понесся галопом. Непривычное движение меня напугало. Я летела, мертвой хваткой вцепившись в седло, уставившись в гриву. Все с дикой скоростью пролетало мимо меня. И казалось размытыми пятнами. Надеялась, что догнав смену, Подарок пойдет рысью, но… Резкое движение влево, в стороне промелькнул круп Амбиции, а Подарок нес меня по глубокому сугробу. Мы с Ромашкой в один момент истошно заорали:

-Остановите меня!

-Останови его! 

Это привело меня в чувства. Я с трудом оторвала руки от седла и вцепилась в повод.

Мне казалось, что мы летим слишком быстро. Хотя, как может лететь эдакая тумбочка вроде Подарка, да еще по сугробу, где этой самой тумбочке по пузо…  Я  набирала повод все короче и короче. Подарок мотал головой, сопротивляясь, и мне казалось, что вот – вот я за поводом улечу вниз. Но я все ровно настаивала на своем, думая, что Подарок рано или поздно остановится. Он-то остановился, а я, не ожидая резкого торможения, продолжила полет отдельно и благополучно завершила его в нежных объятиях сугроба. Так нелепо закончился мой первый галоп.

-Жива? - звонко смеясь, спросила уже успевшая поймать подарка Ромашка.

-Угу, - ответила я, отплевываясь от снега.

-Ты в следующий раз повод из рук не выпускай, когда падать будешь, - теперь Ромашка пыталась сделать хоть чуточку серьезный вид:

-С тебя что-нибудь вкусненькое.

-Ты садись на коня. А то потом вообще бояться будешь, - добавила Ромашка. Возражения не принимались.

С трудом я вскарабкалась в седло. И совсем не страшно. Толи я не успела понять, что упала, толи просто падение оказалось больше смешным, чем страшным. Пристроилась за девочками в смену. Рысили дальше. Приятный ветерок в лицо уже не впечатлял.

    Спустя годы и сам Подарок перестал быть страшным, зажили синяки от укусов, простились обиды. Подарок был для меня уже не Собакой, как звала его большая честь детской группы, и не Пашкой, как звал его Саныч, утверждая, что раз при рождении его так назвали, он Пашкой и до конца жизни и будет, Подарок стал на какое-то время для меня просто Подарком ( Порт- ? ), рожденный в 83 году в совхозе таком-то, темно гнедой, русский тяжеловоз, которому положена одна мера овса( и непременно с горкой, заботливый конюх всегда просил сыпать ему с горкой).

   Когда на госконюшне дела пошли совсем плохо, когда уже сено было в основном гнилое, а количество опилок в денниках было просто смешным, лошадей начали списывать, естественно, начали с беспородных, старых, больных... Подарок стоил копейки, даже по мясной цене, документов у него никаких не было.   Бывают же фамилии, иногда аж смешно. От ножа мясника Подарка спасла Динка Мясникова. Купила она его вместе с любимой Зимой, сказала, что кони будут стоять в деревне. Только деревня получилась странная. Городская площадь, уздечка в бантах, драненький хомут, непонятно откуда взявшаяся карета…Вялая и скучная рысь. А на нашей конюшне ох, как весело было. Иногда зимой просили Саныча нас на нем на санях покатать, а летом в телеге страшно. Больше Подарка никто сдержать не мог. Саныч поворчит-поворчит, поднимается с дивана и идет запрягать. Подарок в запряжке это просто нечто. Танк, передвигающийся на сверхзвуковой скорости. Выйдешь на поле за конюшней, на улице темно уже, лишь от снега блеск. А мы сидим в санях на сене, укутаемся все, носы под шарфами спрячем. Я обычно любила сидеть на коленях, спереди, и почему-то всегда слева. А справа от меня либо Алинка, либо Ромашка. Ну и сзади кто-то еще. А на самом краю стоит Саныч и держит в руках вожжи. Никогда не помню, чтобы они были ослаблены.  Подарок летит рысью, вокруг снежные облака. Повернешь голову - смотреть невозможно. Мелькают копыта, из-под них снег в лицо летит. Всю душу вкладывал он в это дело. Словно не бежал, а летел. Кажется, и сама Резвая так не умеет носиться. Не то горочка овса такой эффект давала, не то где-то в предках нашего толстого друга рысаки затаились. Отшагивать его после этого никто не пытался. Как говорил Саныч: «Делать мне больше нечего. У нас в Захаровке отродясь такой чепухой не занимались, и какие кони были. Еще здоровее ваших. Да и ему так привычнее». Спорить никто не решался. Кто ж их, деревенских, поймет. Месяц Подарок в городе пробыл, может, два. Да неважно. Главное, что  катать он перестал. Сама Дина говорила, что продала его в деревню. В какую такую деревню? Почему? Случилось что-то. А больше туманного «Да так» она мне ничего и не рассказала. Думала, как Подарок может быть полезен человечеству. Разве что в качестве колбасы. Еще одним вариантом было то, что просто что-то случилось, а там мало ли.

  Я мысленно попрощалась с Подарком и…  Нет, я не успокоилась. Даже не веря в благополучный исход, я не могла смириться.  Бац - и вырывают из жизни еще один кусок. Только тут я начала понимать, что этот нелюбимый конь был мне так дорог. Все эти козлы, свечи и прочие подлости, оказывается, были такими важными для меня. Не будь его тогда в моей жизни, я б была другой, я была не собой.  Я б может не сидела бы сейчас, с улыбкой вспоминая прошедшие годы.

Фортуна

  Лошадь моя отличалась необычайной красотой и редкой для наших мест соловой мастью – все тело нежно-песочное, немного кофейное, а грива и хвост цвета парного молока.  Недаром все жеребцы с ума сходили,  недаром кто-то ее в телеге приметил.  Она была рождена в полудиком табуне и выросла она не для того, чтобы воду возить у какого-то деда. Таких лошадей покупают за миллионы. Наша конюшня считалась лучшей в регионе. У нас проводили соревнования, наши спортсмены постоянно занимали призовые места. Когда-то. Все медленно уходило, неизменной осталась лишь строгая выучка, годами накопленный опыт и запыленные кубки. И сами мы были сильнее, упорнее, что ли, чем молодое поколение. Никто б из нынешних спортсменов и дня бы с нашим Чертом не выдержал. Я сама работаю тренером, и часто слышу разного рода нытье о том, что трудно, что живот болит, что страшно…

    А я молча терпела. Мне было некуда идти. Либо здесь, либо нигде. Либо ты сейчас садишься и едешь, либо ты просто идешь домой.

  О езде на Фортуне мечтали многие, но  когда  же доходило до дела, девчонки обычно робели.  Соловая  много знала и умела. Она казалась невозмутимо спокойной лошадью. Но только казалась. Всем было известно, что Фортуна просто всей душой ненавидела работать. Всякий, кто пытался прыгать, моментально становился для нее врагом номер один.  Насколько помню, она вроде еще и выездку бегала, малый приз, что ли. Но мы этим не занимались, школа у нас «однобокая» была, только конкур. Да, на Фортуне не особо хотелось. Я не видела этой выездки никогда, так, на картинках. А у лошади точно ничему не научишься. Над новичками она издевалась, как только могла.

Пришли мы тогда вчетвером  с учебки к Черту тренироваться, он меня сразу на  Фортуну посадил. На ней-то я и училась прыгать. На рыси она намекала на то, чтобы пойти домой, на галопе периодически не очень вежливо пинком по воздуху предлагала спешиться. А на прыжках вообще никак. Что бы я с ней ни делала, как бы громко ни орал на меня Черт, она все равно никуда не прыгала. То обнос, то закидка. Я не понимала, никак не понимала, почти до слез, почему она не прыгает. Ей так сложно? Ладно бы что-то страшное. А тут всего сорок сантиметров. Но поначалу  никакого результата не было, как бы я ни старалась. Я с нее падала, я бегала с ней в поводу, я психовала. Черт бесился, орал и бил шамберьером  по кому попадет.

   И только через месяц  она в очередной раз встала перед барьерчиком, но не как вкопанная, а в какой-то нерешительности, прыгать или нет. И тогда я, наверное, впервые в жизни почувствовала лошадь, я наконец-то воспользовалась положением и толкнула ее вперед. И с тех пор у нас как-то начало получаться. Я прыгала на ней как попало, но уже как-то. Пришла я осенью и до следующего лета с ней промучилась. Не зря. Трудные лошади – самые полезные.

   Но удача всегда поворачивалась ко мне не лицом. Мои первые соревнования провалились с треском благодаря Фортуне. Маршрут стоял 110 сантиметров. Мы усиленно готовились, все шло как по маслу. Соревнования были несерьезные, так сказать, для своих. Никаких приезжих спортсменов, в качестве зрителей родственники.

  Только в день соревнований со мной стало твориться  что-то неладное. У меня тряслись руки, подгибались колени, все внутри сжималось неуютным холодным комком. Я седлала лошадь с желанием победить, я выводила ее из конюшни с желанием получить разряд, разминала лошадь, желая просто не опозориться, а выезжала на конкурное поле я с одной мыслью: «Лишь бы поскорее все закончилось». Я так волновалась, что напрочь забыла маршрут. Хотя это и не понадобилось, и закончилось все неожиданно быстро. Я просто дальше первого препятствия не уехала. Снялась.

   На вторых соревнованиях четыре препятствия прыгнула, а затем лошадь, перемахнув через ограждение конкурного поля, унесла меня в конюшню.

   От третьих соревнований я ничего хорошего не ожидала. Они также были домашними, только теперь к нам приехали спортсмены из соседних городов, настоящие спортсмены, на настоящих лошадях. Помню, выехала с ними на разминку… Рослые величественные «звери», люди серьезные и немножко гордые. А я рядышком маленькая такая, на своей алтайской кобылке, мне как будто здесь не место. В компании этих  зверюг Фортуна была не более чем мохнатой пони редкой масти.  Мне казалось, что люди эти, зрители, лошади- все глядят на меня с презрением, как будто бы я – второй сорт. Мне казалось, что если я опять улечу с поля, все будут смеяться и показывать на меня пальцем. Девочки, с которыми я вместе болталась на рыси, уже имели разряды, они проходили уже другие маршруты. Они, казалось бы, были уже на голову выше меня. Почему, мы ведь вместе начинали, ведь одинаково работали?

     Я не на шутку разозлилась. Я поняла, что сегодня Фортуна должна пройти маршрут, чего бы ей это ни стоило,  мы должны были любой ценой сделать это.

 На разминке она не хотела прыгать, мешкала. И я решила, что я именно сейчас должна ее заставить,  как   будто перед нами эти жалкие сорок сантиметров.

    Соловая   немного оторопела от моей решительности. И тот маршрут она один единственный раз в жизни прыгала без запинки, без сомнения, она уверенно шла вперед. И для меня не существовало множества любопытных глаз, для меня не существовало соперников, и лошади подо мной для меня не существовало. Она была частью меня, такой же, моей собственной, родной и привычной. Странное чувство, когда вместо ног у тебя… лошадь. И тебе не надо с ней бороться, ведь мы не боремся со своими ногами, верно?  Чувства обострены до предела, точно знаешь, что делать, движения твои собственные кажутся настолько отточенными и правильными, как будто ты и не человек вовсе, а механизм, который не дает сбоев. Прошли финиш. Удар колокола – и снова возвращение к реальности, такое резкое, что у меня даже закружилась голова,  снова есть люди, снова есть звуки, снова есть лошадь. Я не сразу услышала свой результат, я просто не могла ничего понять,  меня тогда захлестнули чувства, я издала такой радостный визг, что, мне показалось, девочки наши покатились со смеху. Люди хлопали. Или мне опять показалось. Мир этот воспринимался полупьяным бредом, цветными пятнами, бессмысленными звуками.  Но  тем не менее я впервые в жизни ощутила вкус победы. Это было похоже на приторно-сладкий сироп, которым  ты запиваешь горькую микстуру.

 Я пришла в конюшню, расседлалась. Я долго целовала лошадиную морду, хлопала рукой по мокрой шее, от которой шел пар, трепала пальцами гриву. И я бы так стояла еще вечность, если бы Григорий Петрович не появился бы в конюшне и не сказал бы:

 - Че ты тут делаешь? Живо на награждение.

 И на мой вопросительный взгляд он ответил:

 - Третье место. Вот не ожидал-то.

 И он обнял меня как собственную дочь и похлопал по спине, крепко, как хвалят только лошадей.

 На награждении мне дали грамоту и стеклянную статуэтку лошади. И я была самым счастливым человеком на земле. Грамотка где-то затерялась, а статуэтка до сих пор стоит у меня на шкафу. Я в благодарность назвала ее Фортуной, хоть и понимала, что не в лошади дело.

Резвая

   Как сейчас помню.  Из коневозки вывели лошадь.  Она шла по белому снегу. Невыносимо рыжая. Ветер играл ее гривой – отчего казалось, будто она вся горит. Огонь изнутри выр- вался наружу, от этого она такая рыжая, невыносимо яркая. Солнечный свет падал на шерсть, и она казалась раскаленным углем. Из ноздрей шел пар, лошадь чутко перебирала ушами.

- Как зовут-то хоть? – поинтересовалась я.

- Резвая.                       

- И правда,  резвая?

- Еще бы. От Зоркого. Там такие крови, закачаешься.

- Охотно верю, - улыбнулась я и пошла в конюшню. Вокруг денника уже толпились девчонки, восторгались ее красотой, а лошадь стояла, забившись в угол, и опасливо косилась на них глазом.

 Все гадали, кому же достанется в работу Резвая. Ходили в тренерскую, выпрашивали ее у Григория Петровича. В итоге она досталась рыжеволосой веснушчатой Алине. Ох, какие битвы разворачивались на нашем поле…Вспомнить хотя бы то, как поначалу носились они на дикой прибавленной рыси по нашим полям, а потом срывались в кошмарный галоп. Хотя, как сказать, галоп… Все ноги несутся отдельно, но на такой скорости…

  Надо сказать, что шагом Резвая под всадником не ходила. Максимум - тротом. Мучила она и себя, и Алинку. Неизменно после каждой тренировки бурела от пота. Частенько нам приходилось всей толпой отлавливать ее в полях, иногда вместе с Алиной, иногда уже без.  Но Алина не сдавалась. Она утверждала, что все под контролем,  пыталась воспитывать свою чудо-кобылу. Только вот ничего толкового не вышло. Схватит в шутку  Резвая девоч ку за руку, та раз, и даст кобыле по морде. Я каждый раз вздрагивала и думала: « Как так можно?»  Кусаться лошадь, конечно,  не отучилась. Только вот хватала она теперь зло и больно. Человек для нее как был, так и оставался пустым местом.

   Тогда-то я и поняла, что ругаться и бить лошадь начинают просто от осознания собствен ного бессилия. Резвая по-страшному возила… Крысилась, злилась, но хоть как-то бегала.  Алина сначала взяла хлыст. Резвую он явно раздражал.  Начались абсолютно неконтроли- руемые полеты по всему полю. Алина нацепила не нее мартингал и железо построже. Буквально за считанные дни их отношения, с чего-то имеющего хоть какую-то логику, скатились до тупой долбежки хлыстом и  перетягивания  повода.  И тут-то Резвая решила, что хватит с нее.  И началось что-то…  Лошадь, которая не хочет подчиняться - жуткое зрелище, но вместе с тем и красивое. Резвая раздувала ноздри, гордо поднимала голову и рвалась вперед своей отточенной четкой рысью, не разбирая дороги. Алина всем своим весом повисала на поводе, Резвая сбивалась, и, переступив ногами, поднималась на свечу, вздрагивало пламя огня – гривы. Замах, со свистом рассекающий воздух хлыст, и удар, как выстрел. А затем страшной силы рывок вперед и ввысь, летят из-под копыт комья грязи.

   Но  в один прекрасный день  не выдержала и Алина. Была почти зима, то, что должно было быть грунтом, представляло собой смесь снега и грязи. Помню точно, Резвая встала на свечу, а за ней сразу последовал пинок по воздуху, Алина не удержалась и слетела на землю, точнее, прямо в лужу. Встала, посмотрела на грязную одежу, подняла с земли хлыст, зло бросила лошади: «Дура». Замахнулась и как ударит. Хлыст пополам, кобыла пятится назад, пытаясь вырваться.  Алина же практически затащила ее в конюшню. Над полем повисла тишина.

    Долго мы потом обсуждали это в раздевалке. Вообще об Алине у девочек много было всяких разговоров, сплетен. Говорили, что она у Черта в любимчиках. Зависть – не самое хорошее чувство, Черт относился к нам одинаково, когда мы только пришли к нему в группу.   А я потом ей рассказывала все гадости, что про нее наговорили. Алине, если и было обидно, то где-то в глубине души, мне ж она говорила: «Все это – просто слова, от них ничего не изменится. Я все равно буду лучше, пока они сотрясают воздух, я занимаюсь делом.»

  Надо сказать, что с людьми она держалась на расстоянии, скалила зубы всякий раз, когда кто-либо пытался лезть в ее дела. Я не знаю, почему она так доверяла именно мне. Алина уже была гораздо способнее остальных, она это сама понимала. Ни у  кого из нас еще не было таких сложных лошадей.  Кто из нынешних спортсменов может похвастаться, что работал с молодой лошадью, когда за спиной была только учебка, где все узнавали сами? Было б, чем хвастаться. Она и сама признавала, что наломала дров.

   Однажды мы как обычно пошли в «кабинет» к Григорию Петровичу. Тот уже распреде- лил   всех коней, все ушли. Осталась только Алина и я.

- Алина у нас берет…

- Резвую? – робко спросила та.

- Резвую не надо. Ее в пятницу уже увозят.

- Из-за чего, из-за того, что я не справилась? - Алина виновато опустила голову.

- Нет. Ты не расстраивайся. Все ровно ничего путного из нее не вышло бы.

- Дикая?

- Да то, что дикая, это полбеды. Все исправимо. Не стоит она трудов. Рысачка она прекрасная, но нам не годится. Рыцаря бери, - тренер нарочно весело подмигнул. Меня аж передернуло от этой гримасы .

   Снова была буря обсуждений, ровесницы завидовали, старшие – волновались, справиться ли. У Рыцарая была слава коня –убийцы. Очень способный, но вместе с тем невероятно строгий. Григорий Петрович доверял его не каждому старшему спортсмену.

   Вечером после тренировки, мы как обычно, шли вместе домой. То, что она мне сказала, я помню до сих пор слово в слово. «В том, что ее увезли, я буду винить только себя. Чем я виновата? Да тем, что просто оказалась слабее». Было уже темно, падал крупными хлопьями  мокрый снег, а мы уныло тащились по улице в тусклом свете фонарей.  Она искала себе оправдание. «Не может же быть все, как в банальном рассказе о норовистом коне и неопытной всаднице, которой удалось с ним подружиться. Мечты для тех, кто ничего сам не может. Чудес-то не бывает.»  Но почему тогда она верила, что может что-то изменить грубой силой? Та же история, но с другой стороны.

   Мы с Алинкой попрощались, и теперь мне предстояло пройти еще две остановки до дома. А я все шла и думала, каким же человеком она будет лет через десять.

   Сейчас она в столице. Разряд у нее какой-то большой и страшный, мастер спорта, кажется. Тренирует, по слухам, очень жестко и грубо, но только людей. Она теперь знает, что лошадь невозможно подчинить никакой силой. 

 Что стало с самой Резвой? Я ничего и не знаю, только какие-то смутные слухи, что где-то за городом в табуне ходила, что жеребят распрекрасных  давала. Я только помню, как  шла она по белому снегу, огненная. И сказочный ветер трепал ее шелковистую гриву. Тук-тук – точеные копыта ее ступили на трап, и ее изящный силуэт исчез где-то в полутьме коневозки. 

Озорница

 Не бывает плохих лошадей. Но в  двенадцать лет мы еще не понимали этого. Тогда мы все боялись ее – старую полуслепую рысачку Озорницу. Это была очень рослая кобыла, но в то же время такая худая и узкая, что ее узловатые ноги казались непропорционально длинными, а прямая тонкая шея, казалось бы, не может выдержать вес большой угловатой головы. Грива ее постоянно торчала в разные стороны, а на белой мохнатой шерсти постоянно были пятна то от навоза, то от земли.

 Я впервые зашла в денник с опаской. Озорница иногда кидалась на людей и через решетку. Она недоверчиво поглядела на меня видящим правым глазом, прижала уши, я уже была готова выскочить из денника, но нет, Озорница успокоилась и просто стала пристально наблюдать за мной.  Седлала я ее всегда весело. Стоило мне положить седло на спину, она как пинала по воздуху ногами, иногда, правда,  и в стену попадала, но я всегда  уворачиваться  успевала. Удары эти были такой силы, что сыпалась штукатурка. Озорница имела репутацию лошади – убийцы. Помню, как впервые села на нее. Я ничего хуже этой рыси не встречала.… Из седла самым натуральным образом вышибало. Рысь у нее была под стать экстерьеру, корявая, очень жесткая и широкая. Про галоп я лучше промолчу…  Но это все мелочи. Мне казалось, будто я сижу на пороховой бочке. На этой лошади нужно было ездить идеально. Она не терпела грубостей и не прощала ошибок. Про таких говорят: «Строгая». Такие лошади являются лучшими учителями. Озорница своеобразно указывала на ошибки – свечами. Совершенно жуткими вертикальными свечами, сидеть на которых тоже приходилось правильно. Этому она научила меня раз и навсегда. 

   Озорница летела галопом, на самом деле  я сама двигала ее вперед, просто по неопытности этого не замечала. Потянула повод на себя, словно на каком-то Подарке – а она мне свечу, неожиданно так.  Я повисла на поводу. Секунду она стояла, вытянувшись во весь рост, а потом мы рухнули на землю.  Сама не знаю, как после этого осмелилась тут же верхом сесть. Можно сказать, мне повезло, отделалась только смачными синяками и хромотой на неделю. Я ничуть не обиделась на нее.  Я вообще не могла на нее злиться, зная, что она возит меня на своей спине в качестве одолжения. Я никогда не понимала, да и сейчас не могу понять, что заставляет такую огромную и сильную лошадь подчиняться человеку, что мешает ей швырнуть всадника в стену, порвать уздечку и унестись в поля… Не понимаю, почему они прощают нас, не всегда терпят все человеческие подлости, сопротивляются, вырываются и скачут, а потом все равно прощают. Иногда мне кажется, что люди не имеют права на это.

   Когда-то Озорница была настоящей спортсменкой. Серая в яблоках, статная, точеные ноги, аккуратная гривка... Такой я видела ее только на старых-старых фотографиях, которые мы случайно нашли в кабинете у Черта. Я бы ее никогда не узнала, если бы не ее «излюбленная» поза на одном из снимков – высоченная свеча и прижатые уши. И сидел на ней не Черт, а незнакомая девушка -  мелкая, кудрявая, с неприятным крысиным носом. А выражение на некрасивом лице гордое, аж до тошноты.

 - Кто это? – спросила я у Ромашки.

- Калоша это. Нехороший человек, – ответила Ромашка. - Она постоянно ездила на Озорнице. Понятия не имею, что она на конюшне забыла, лошадей она ни капли не любит.  С Озорницей справиться не могла. Как раз при Калоше она снова стала со свечек опрокидываться. Один раз эта  идиотка  ей заехала хлыстом по глазу, из-за нее лошадь твоя теперь полуслепая. Черт тогда просто был вне себя от злости. Калоша в тот же день с треском вылетела из конюшни. Правда седло прихватила и вещи чужие, но это уже мелочи.

- А с Озорницей потом как справились?

- Да никак… Черт ее сам начал работать. А у него какой любимый способ. «Поставить на место» называется. Озорница поначалу бесилась. Честно скажу, никогда не видела, чтобы под Чертом лошадь так себя вела. Потом смирилась со своей участью. Только прыгать отказалась напрочь. Черт решил, что пора от лошади отстать. Ну и отдал ее в детскую группу. Сначала по инерции еще работала, на нее начали всяких косоруких сажать, потом ей это надоело, ну и она опять принялась носиться и высаживать всех. И с каждым днем все хуже и хуже. Овес уменьшили, работы увеличили и гадали, кого высадит, а кого нет. Была буквально пара человек, которые с ней справлялись.

   Я после этого стала понимать, почему Озорница так смотрит на людей, почему поворачивается к ним задом и кидается через решетку.

  Она не признавала ласки, ни секунды не доверяла человеку и отличалась злым нравом. Но какая была, такую я и любила. Она все ровно была для меня самой лучшей и самой родной.  Я обычно уходила с конюшни последней, я могла подолгу холодными зимними вечерами сидеть в ее деннике не опилках. Сначала Озорница напряженно глядела на меня, она не понимала, что я тут делаю. Потом привыкла и уже не обращала внимания.  И только потом стала подходить. Она, трогательно склонив голову,  с интересом слушала, заглядывала мне прямо в глаза, время от времени нюхала колени, пытаясь узнать, чем же может пахнуть школа, и мама, и разгадать, чем пахнет тот беспорядок, за который она меня ругает.  Мне тогда казалось, будто бы ее сердце оттаяло, и что мне наконец-то удалось с ней подружиться.

  Мне столько рассказывали о доверии лошади к человеку… Что лошади подпускают к себе, когда лежат, только тех, кого они не боятся, ведь лежащая лошадь беспомощна.  Я видела, как она лежит всего один раз, когда пришла рано – рано утром. Только дотронулась руками до щеколды, Зоря тут же вскочила…  Озорница, несмотря на преклонный возраст, иногда была не против поиграть. Как и во всем остальном, возражений она не терпела.

 Помню, пришлось мне  без седла на ней ездить, кто-то из мелких заподпружил. С нее вообще часто летали, а она вырывалась и невозмутимо шла по своим делам, травку, например, пожевать.

    Бескрайнее, дико позеленевшее поле под нежно-голубым покрывалом небосвода сводили меня с ума, даже Озорница словно помолодела лет на десять, а то и на все двадцать. Приплясывала и грызла трензель, в готовности броситься вперед. Я и сама была не против пролететь карьером по сырому от росы ковру травы до самого горизонта. А там остановиться и, вдыхая дурманящий аромат полевых трав, чувствовать, как в унисон бьются два сердца - твое и лошадиное, закрыть глаза, и перестать понимать, кто же из вас шумно выдыхает вмиг ставший  горячим воздух. Боялась только, что не усижу. Решила потихонечку рысью проехаться, и все. Слегка ослабила натяжение повода.

- Только не носись, ладно, - прошептала я в повернутое ко мне мохнатое ухо. И вот мы уже двигались прибавленной рысью. Плюхаться по костлявой спине – сомнительное удовольствие, да и попросту страшно. Я схватилась обеими руками за гриву и совсем потеряла контроль. Лошадь резко сорвалась в карьер. Пальцы путались в гриве, мысли путались в голове, мир стремительно проносился мимо и напоминал калейдоскоп.

    Справа в траве что-то зашелестело. Озорница отскочила в сторону и пнула по воздуху. Я даже ничего подумать не успела, как оказалась лежащей у лошадиных ног. Озорница стояла и смотрела на меня, словно хотела сказать: « Ну, ты извини, я не хотела тебя ронять».

- Зорь, я не обижаюсь, - я встала, потирая ушибленную руку.

   По-вашему, лошади стареют? Я не верила в это до самого последнего дня. Озорница видела все хуже.  Лечить и не думали. Слепая на оба глаза, ну и что, она ж старая… Двадцать три – это много, это почти приговор. Озорница перестала ходить в учебке, она перестала быть нужной кому-то, кроме меня.  Мне всегда казалось, что я что-то ей должна, она меня сколькому научила, я не могу вот просто так бросить ее, как все остальные. Озорница знала мой голос, знала мои руки, различала шаги. Когда я открывала дверь денника она, хрустя суставами, поворачивалась ко мне. Я вела ее в леваду, она ходила только за мной, только за моим голосом, шла, неуверенно ставя на пол отросшие и раскрошившиеся копыта. И в леваде стояла у выхода, боясь сделать даже шаг в сторону. Я же бросала ее и  уходила ездить на других лошадях.  А потом… Озорница легла вечером, а утром просто не встала. Мне иногда казалось, что она сама ждала этого дня… Разве ж это жизнь? Нарезать круги по деннику, стоять в леваде и жевать безвкусное сено – какой может быть в этом смысл, разве есть смысл в одиночестве. Нет ничего хуже, чем доживать свой век.  Я стояла напротив опустевшего денника не в силах даже заплакать.  Так и не попрощалась с ней, вечером, уходя, я не могла подумать, что завтра уже не будет моей старой больной лошади. Я ругала себя за то, что все не находила не нее времени. И тут же придумывала себе отговорки, что была занята, что ничего не могла сделать. Люди всегда ищут себе оправдания. Лошади же не умеют этого делать, они не могут соврать, они не могут предать, они способны простить и любить тех, кого можно ненавидеть. Наверное, поэтому все лошади попадают в Рай.

Как создаются миры

  Вначале была тьма, непроглядная и пугающая, и скрывался кто-то во тьме.

Потом был животный страх, и бился творец в двери со страшной силой. Пока не понял, что никого здесь не может быть кроме него самого, это же просто лифт. Обычный застрявший лифт – уже отдельный мир, отрезанный от всего остального железными створками. Мир, в котором есть только темнота да узкая полоска света, – выход. Творец все готов был сделать, чтобы в нее проскользнуть, протиснуться, просочиться, лишь бы вырваться из лап тьмы. Но в щель не проходил даже ключ. И смирился тогда творец. И протянул он во тьму руку и коснулся исцарапанной стены. И понял он, что есть границы у мира, и что центр мира есть творец. И сделал творец два шага и обошел весь мир, настолько он был мал. Стала темнота теплой и бархатистой. А свет стал остро наточен- ным  лезвием, делящим мир пополам. И представил тогда творец, как пройдут века и появится еще много таких полосок, и появятся в мире разные страны и народы, и оживет мир. Темнота перестала быть однородной, стали сквозь нее проступать серые силуэты. Над головой творца не лампа – серая луна, а под ногами не грязный пол – леса, поля, реки. Улыбнулся тогда творец и удивился красоте его нового мира, и почувствовал, насколько уютна темнота и насколько крепки границы его мира. А потом появился он. Скрежет открывающихся дверей и ослепительный свет. И за мгновение исчез мир. И нехотя ступил творец на разноцветно – серый пол подъезда.

Вдохновение

  Кто-то говорит, что художник должен быть голодным. Свободным он должен быть, а голод приложится. Свобода нынче не в цене.

 А ты мне еще тогда понравился,  когда я пришло на землю… Интересно, у меня есть ноги или копыта, или может лапы? А вдруг нет ничего, часы ведь тоже ходят, а ног у них нет. Наверное, у меня все же есть лапы, мохнатые, нежно-пушистые, белые, как у кошки.  Я  капризное, как и полагается любому представителю мохнато-усатого племени. Я умею мурлыкать. Я живу у тебя в сердце. Я знаю, чем ты живешь, ведь я – это ты. Один раз я увидело тебя, когда смотрело на мир твоими глазами. У тебя тогда был жутчайший приступ писательской горячки, ты был не в себе. Тебя трясло. И случайно твой рассеянный взгляд упал на зеркало. И я на долю секунды увидело тебя в полутьме комнаты. Или себя.  Людишки  правы, ты красив. А таким… Таким никто из них не мог тебя увидеть. Волосы светлые, взлохмаченные рукой, кожа бледная, словно фарфоровая, со лба аккуратно стекает струйка пота. Глаза… Голубые,  как чистая, соленая  вода южных морей, как холодное весеннее небо. Одичавшие. Странные. Звериные. Ты остервенело грыз карандаш. Ты тогда действительно не был человеком. Ты был чем-то большим. Ты был Поэтом. И пусть ты пишешь прозу. Это сути не меняет.

  Природа не дала тебе музы. Зато у тебя есть талант. И Вдохновение само пришло к тебе на пушистых кошачьих лапках, постучалось в сердце. И ты впустил.

 А однажды ты влюбился. Тебе было тогда лет двадцать. Она была красива, как какая-нибудь муза, глупа и абсолютно бесполезна. А ты ходил, словно сам не свой. Ты покупал ей цветы, ты бегал на свидания, однажды вечером, замечтавшись, ты чуть не попал под трамвай. А я кричало, я засыпало тебя идеями, а ты отмахивался и говорил: «Потом…» Я злилось, я пыталось воззвать к твоей Голове, она не была пуста, но вместо разума там обнаружилось такое, что я даже понять не смогло, что это и насколько оно может быть бесполезно. Вечно складываешь в голову всякий мусор. То номера телефонов, то недожаренные котлеты недельной давности… Я тогда решило попросить помощи у Совести. Не я не смогло ее найти, я даже не знаю, где может быть совесть  У ТЕБЯ.

  Кошка я  или кто? Я пошло гулять само по себе. Гуляло, гуляло, а ты все ждал Вдохновения. Ты сидел целыми днями перед монитором, ты мучался. Ты рвал на себе волосы. А мне было даже приятно видеть, как ты мучаешься, как тебя ломает. Но я добрый котик-наркотик, я  хорошее. Кошки ведь любят своих хозяев. Я пришло ночью, я мурлыкало, а ты радовался, как ребенок. Ты гладил меня по шерстке.  Солнце мое, ты даже не представляешь, насколько ты счастлив. Была б у тебя муза, и ты бы подобно стенографисту, писал бы банальности, твои сюжеты были бы затерты до дыр. Я ночной зверек, но мне можно простить эту маленькую слабость. Ты Творец, ты, возможно, самый счастливый в мире. У тебя есть настоящая жена, теперь она, конечно, мало напоминает прекрасную музу. Женщина сама  по себе бесполезна, зато готовить умеет. Это художник может быть голодным. А Поэтов иногда кормить надо, но только чуточку, чтоб с голоду не умер. Главное – знать меру, иначе Совесть сбежит. А об остальном уж я позабочусь.