Котенко Александра, г. Томск
Видения Шимамуры
Дерево замка Такэнага трещало и разбрасывало искры. Приходил конец его метаморфозам, а заодно и конец роду Такэнага. Дерево слишком долго прослужило в замке и пропиталось смолой верности. Как самурай, оно решило ценой своей жизни погубить хотя бы одного захватчика, и балка упала прямо на Ояма Осами. Враг в красных доспехах снял шлем, потому что глаза слезились от чада. Нападения сверху Осами никак не ожидал. Левой рукой он зажал ухо от дичайшего шума, но так и не выпустил меч из правой. Капли его крови упали на клинок, и в этих багряных пляшущих островках Осами вдруг разглядел четкое отражение женщины. Она плакала, смотря прямо на него. Ее чистое и глубокое горе затянуло Осами. Он почти перестал дышать, желая лишь наблюдать за женщиной. Капли крови тем временем высохли на мече от жара стен, утратив способность отражать. Зрачки Осами расширились, отпущенные магией момента, и, потирая ушибленную голову, воин встал. Он еще был жив, и огонь отгрыз от дерева малую часть колец, а значит, видение продлилось недолго. Осами еще успеет повоевать!
Он нашел себе нового врага за поворотом. Омыв меч в крови, Осами невольно глянул на клинок — женщина снова жила на нем таинственной печальной жизнью. Ухмыльнувшись, Осами побежал дальше. Слетела с плеч голова князя Такэнага, но для Осами больше не было разницы, кому принадлежит кровь. Он убивал врагов, чтобы оживить отражение.
Харука могла выплакаться только своему отражению. Если плачут две женщины, а не одна, горе пережить легче. Уже завтра она уедет из отчего дома и станет женой старого князя Шимамура. Он и в молодости, говорила матушка, был как заяц с отвислой губой, а старость никого не красит. Еще хуже, что старика называли сумасбродом и он похоронил двух жен. Когда Харука узнала, что судьба немилосердна, краски жизни сошли с ее лица. Она готовилась к свадьбе, как к смерти — молча и не веря в происходящее. Лишь в последний день перед церемонией ее чувства вдруг хлынули наружу. Она посмела показать их только зеркалу. Прозрачные слезы упали на круглую поверхность, и вдруг зеркало заполыхало красным огнем. Харука едва не выронила его от удивления. Зеркало явило ей образ молодого мужчины, в глазах которого билось зарево. Он был воином, и в каждом его движении Харука видела свободу, которой лишали ее саму. Она с первого взгляда полюбила странное видение, не зная ни имени, ни рода мужчины. Почему-то ей стало легче. Теперь она шла на свадьбу, как на войну, в которой собиралась выжить.
Господин хотел наградить Ояма Осами титулом. Сумасбродный вояка отказался, возразив, что умеет лишь сражаться, а не командовать. Получив "кровавые деньги", он отправился на следующую войну, благодаря небеса за то, что его господин не ограничивается гибелью старого соперника Такэнага.
Где бы ни слышался звон оружия, там в конце концов оказывался и Осами. Казалось, он живет одними битвами и никогда не устает от войны. Недобрые слухи ходили об Осами. Будто бы после боя он бродит по полю и режет тела погибших врагов, выжимая кровь на меч и подолгу любуясь отсветами на стали. Это было правдой, которую никто не мог подтвердить, потому что Осами предпочитал никого в живых не оставлять. Он глядел на свою незабвенную печальную женщину, пытаясь угадать за ее спиной очертания предметов и пейзаж. Он верил, что они делят одну землю.
Лицо мужа накрыли белым платком. Оставшись наедине с мертвецом, Харука достала зеркало, что всегда носила с собой. Князь Шимамура оказался хорошим человеком, слишком хорошим для нее. С первого дня приезда жены он окружил ее заботой и терпеливо ухаживал, надеясь склонить сердце женщины к себе. Ему удалось, и, как бы его лицо ни уродовали годы, Харуке было все равно. Она оплакивала мужа, прижимая зеркало к груди. Снова слезы оживили поверхность, снова чужой воин брел в дыму и огне, разыскивая — ее. Он возмужал. Черты его манили зрелой притягательностью, огонь же в глазах стал недобрым. Испугавшись, Харука накрыла зеркало ладонью, но пальцы невольно разошлись в стороны, и она опять видела воина.
"Если бы он пришел за мной, я бы ушла. Он может освободить меня от печали. А пока его нет, я буду сильной", — подумала она, утирая слезы.
Удача улыбнулась Осами. Багровые потеки отражали город, по которому шла его любимая, и в нем он узнал столицу провинции Танэ. Молодому господину, новому "тигру" клана, и без подстрекательства Осами хотелось устроить войну и превзойти поседевшего отца. Танэ была лакомым кусочком, просившимся в рот. Клыки копий и мечей вновь вгрызлись в чужую страну. Осами искал не битв, а женщину, и вот его глаза увидели знакомые высокие стены — неприступный венец на холме. Слава клинков Шимамура оказалась для Осами пустым звуком — его напор передался командирам, а от командиров — солдатам, и все знамена защитников замка были срублены. Помолодевший от бешеного стука в висках, Осами с опущенным клинком шел внутри замка, по деревянной галерее, и твердил:
"Явись. Явись. Явись".
Тринадцатилетний мальчишка, еще не обривший волос на лбу, в кимоно с гербом Шимамура бросился на него, тонко крича.
— Не ты! — Осами отмахнулся от него, как от насекомого, но мальчишка снова встал на ноги и поднял фамильный меч. Он не собирался отступать, а Осами вспомнил, что никого не щадит. Он зарубил наследника Шимамуры и по привычке глянул на клинок. В нем отражалась женщина. Но она не рыдала. Ее глаза горели гневом. Отражалась она необычно — не только на запятнанной части клинка. Осами обернулся и увидел любимую воочию. Только тогда он приметил сходство в чертах мальчишки и женщины. Никогда прежде рукоять не вырывалась из его руки.
— Я не хотел...
— Придя в мой дом с мечом — ты не хотел?
На Харуке было снежноцветное кимоно. Белый означал, что она приготовилась к смерти. Харука вынула из-за ворота зеркало и взглянула на свое побелевшее лицо.
— Мне слезы проливать труднее, чем тебе кровь. Я видела тебя дважды, когда плакала. Сколько раз меня видел ты?
— Сотни раз, — Осами стало стыдно за каждую победу.
— Я влюбилась в тебя, потому что ты был моей свободой. Я ошибалась. Ты мог сдержать жажду крови, но из-за необузданного желания настичь меня ты убивал и убивал. Ты погряз в скверне, и огонь, который я считала вольным пламенем, стал огнем ада. Я же, желая настичь тебя, запретила себе плакать. Из нас двоих воин — я.
В пальцах Харука появился кинжал. Осами низко опустил голову перед ней, чувствуя, как к глазам подступают горькие слезы.
— Если бы я сумел встретить тебя раньше, ты бы изменила меня, — только и сказал он перед смертью.
Харука подожгла замок Шимамура, ставший родным домом, и не покинула его.
На пепелище нашли меч, поверх которого лежало зеркало. Чудесным образом они ярко блестели на солнце, будто не было огня и копоти. Они отражали синее небо.
Война Дедала
Золотая звезда рухнула в море. Волны вмиг разорвали тонкие крылья безрассудного Икара. В окровавленной пене ему не суждено было возродиться, подобно Урании. Волны вмиг разорвали душу Дедала, наблюдавшего за дерзким полетом. Колени подломились не от возраста, а от горя, и мастер полз, обдирая ноги, вниз, не разбирая дороги от слез. Врачеватели Миноса напрасно изводили снадобья на Дедала, и напрасно царь грозился выдать изгнанника недругам или запереть в лабиринте. Уши Дедала были закрыты. Глаза Дедала были незрячи. Только лучик утреннего солнца блеснул на ресницах надеждой вновь увидать золотые крылья Икара. Силы вернулись к Дедалу, и он заперся в мастерской, обещая Миносу царских подарок за многолетнюю заботу. Дедал обманул царя.
В темных подвалах мастер возводил скрытый алтарь для Зевса, дар Громовержцу. Любой бы, кто поглядел на творение Дедала, ослеп бы от красоты, как от каскада молний в яростную грозу. Только боги и Дедал могли вынести подобное зрелище. Мастер принес в жертву Зевсу белого быка с позолоченными рогами, и горячо молился внять его единственный за все годы лишений просьбе — вернуть дорого мальчика из мира мертвых. Зевс ответил отказом. Сияющий орел клевал вместо Громовержца рану на шее быка, и голос доносился из его окровавленной груди. Олимпу не нужно, чтобы ничтожные люди покидали землю, а мечты Икара все были об одном — о синем небе, которое принадлежит богам. Хоть алтарь и поразил Зевса, наградой он оставил лишь кубок амброзии, чтобы излечить горе Дедала. Мастер опрокинул кубок, отказываясь от ненужного дара. Его ждала новая работа.
В темноте и духоте, способных вызвать видения, Дедал муравьем закорпел над возведением нового алтаря — своему покровителю, Гефесту. Целый мир изобразил Дедал в меди и бронзе, сравнивая талант Кривоного Гения с владычеством над всеми землями и морями. Красная телка, покрытая серебряным покрывалом, насмешка над неверной женой Гефеста, была прирезана над глубокой чашей — Дедал знал, чего желает покровитель. Гефест явился — огнедышащим змеем, приползшим вылакать коровью кровь. И пока кровь шипела на горячем языке, мрачный своды гремели от металлического голоса Гефеста, отказывающего Дедалу. Мастер покорно слушал ответ, сцепив пальцы на груди. Он догадался, что Гефест и тот завидовал его мальчику, прекрасному Икару, от творений которого люди могут познавать любовь и прощение.
Еще глубже уйдя в подземелье, Дедал выкопал яму и поместил в нее сосуд, отлитый из черного неведомого металла, от звона которого кровь замерзала в жилах. Стенки сосуда украшал танец скелетов людей и животных, зловещие меандры наводили на мысль о волнах Стикса. Дедал сделал надрез на своих старых грязных запястьях, обещая в дар владыке мертвых себя, величайшего мастера среди людей, если он выполнит просьбу. Душа Дедала со стоном сорвалась в черное нутро кувшина, закружилась в водовороте крови, птицей ночи врываясь в мрачный Аид.
Владыка мертвых указал Дедалу путь в свой дворец страшными огнями, горящими в вороньих черепах. Полумертвый Дедал пал ниц перед Аидом, вымаливая хотя бы здесь, в безрадостном краю, воссоединить отца и сына. Аид, гладящий попеременно три головы Цербера, отвечал, что Зевс сжег душу Икара дотла, а Гефест прокалил на своей наковальне пепел, чтобы никогда больше не знал полета зазнавшийся смертный. Горе вновь окутало Дедала черными крыльями. Он рыдал мертвыми слезами в тронном зале Аида, и Персефона зябко куталась в покрывала, как будто зная что-то еще, но не смея говорить.
Аид же рассказывал новой безутешной тени, что и ему знакома эта печаль, что и его детей без стыда и сочувствия убивают боги. Долгие века владыка мертвых вынашивает одну идею, как погубить олимпийцев. Знает он секрет, настолько страшный, что служители Зевса раструбили его по всему свету, превращая в шутку. Пепельные губы Аида шепотом передали тайну Дедалу. Боги питаются жертвами от людей, а значит, не станет людей, не станет и богов.
Когда Дедал поднял лицо, Танат с улыбкой предложил ему взять с подноса зерна граната и тяжелый кубок с кровью ламии. Дедал проглотил кислые зерна и соленый напиток, вспоминая, что мог бы выпить амброзию Зевса и тем самым предать Икара. Колдовская пища мертвых преобразила мастера. Душа вернулась в бездыханное тело, скорчившееся в предсмертных муках. Дедал открыл сизые глаза мертвеца, и его голова теперь походила на череп. На тыльной стороне его правой ладони виднелся знак Аида — трехлучевое солнце, означающее, что на владыка правит чудовищами подземной страны, мертвыми людьми и мертвыми богами. Чудищем мертвой страны стал и сам Дедал. Больше его не сдерживали критские стены и тяжесть изгнания. Он мог лететь над морем в четыре стороны света, обгоняя слепые ветра, и издалека видеть особых людей — творцов, готовых присягнуть Аиду. Мастер приходил к ним во снах или шептал откровения наяву, и жестокие слова будоражили темную фантазию. Одно оружие опаснее другого проявлялось на чертежах, и в конце концов даже слава ужасающего Пифона померкла перед ними. Мир сотрясали войны, а Дедал хохотал, ища новые таланты в задымленном кошмарном мире. Он с удовольствием бродил по ойкумене пожаров, и танцевал стопами карлика на пепле и костях, угрожая кулаками небу.
Но вот его ненавидящие глаза отвлеклись от свинцовой небесной тверди. Дедал опомнился на развалинах художественной академии, разбитой снарядами бомб. Дедал опомнился, встретив немой взгляд погибшего художника, сжимающего в израненных руках, которым никогда не зажить, какую-то картину. Юноше было около двадцати лет, как и Икару, разбившемуся о волны, и у него были такие же темные кудри и мягкие черты лица. Дедал медленно отнял у художника картину и повернул к себе. Из светлой деревянной рамы на Дедала смотрел автопортрет юноши в образе Икара, прижимающего к груди бутафорские золотые крылья. Икара, готового взлететь в небо ради мирной мечты. Икара, который строил бы самолеты ради полета, а не убийства, и космические корабли ради далеких планет, а не владычества над одной Землей. Икара, душу которого не может истребить ни один бог. Дедалу вдруг открылось, о чем промолчала Персефона. Но более Аида Дедал винил себя, создателя оружия. Метка аидова царства распалась на его руке — мастер освободился от дурмана смерти. Но, когда Дедал попытался придумать, как остановить драконов войны, в его голове отозвалась лишь пустота.
Флот зимы
Когда тень от воздушного флагмана Кая покрывала землю, в омраченном краю могли поднимать головы только иглистые цветы инея. Белоснежным лебедем флагман разводил крылья, рассекая небо на синие кровоточащие полосы и залечивая их белыми бинтами облаков, идущих следом за Флотом Зимы и бомбардирующих землю снегом. Должно настать Время Мерзлоты. Так велела своим чистым воинам Снежная Королева. Она знает, что мир погряз в асимметрии, и правит его ледяными руками солдат. Ее армия поглотит все города теплокровных существ, нарушающих гармонию мира неравномерно выстроенным строением тел, уродливой цветной окраской и возмутительной подвижностью. Теплокровным неведомо слово Вечность. Их нужно похоронить под белым шлейфом Снежной Королевы.
Идеал не может бороться сам, ему нужны несовершенные но очарованные исполнители. Потому на каждом корабле флота зимы экипаж похож на теплокровных, только кожа у верных солдат ее величества имеет величественный цвет снега, их холодные руки не растапливают ледяные корпуса машин, а губы сомкнуты клятвой Снежной Королеве, подобной клятве айсбергов не кричать, когда твое тело разбивается пополам.
Снежная Королева отметила командора Кая особым вниманием. Он был так близко к ней, что в его глаза впечатался симметричный рисунок ее узорчатого платья. Кай целовал ее кожу, прозрачную и сверкающую ярче звезд в первозданном мраке. Кай слушал ее звенящий голос, от которого кровь стыла в жилах от благоговения, и внимал словам, лишаясь собственного дара речи:
— Помни, у каждого солдата есть враг опасней, чем огненные орудия теплокровных. Этот враг выглядит безобидно, но от него тает божественный лед сердца, превращая тебя из верного Нам в мерзкого, переполненного текущей водой теплокровного. Кай! Ты дорог Нам! Берегись своего личного Весеннего Врага!
И Кай берегся, не покидая без особых причин борта своего флагмана — самого внушительного корабля Флота Зимы. Кай и флагман «Герда» родились в один день и были созданы друг для друга. Солдаты не раз видели, как командор гладит ледяные стены, пристально разглядывает симметрию внутренних колон, любуясь их рядами. Как пианист, Кай играл на переборке соло для «Герды». Но экипажу было неведомо, что для командора Кая «Герда» тепла. Каждая ее деталь согревала Кая, считавшего себя психически нездоровым, тайно нечистым, раз его голова порождает столь странную иллюзию корабельного тепла. Может быть, он слишком долго нападает на города теплокровных и, стратегии и тактики ради, перенимает их черты. Другого объяснения нет, почему жар «Герды» во время боя доходит до апогея, прожигая командора насквозь. Он принимал боль как испытание, как часть боя, как дар Снежной Королевы, не дающей ему забыть — пока на свете есть теплокровные, пока где-то дышит Весенний Враг, эта боль не оставит Кая в покое. И командор действовал в ответ.
Черное око стекла на капитанском мостике надменно взирало на города, в которых ютились жалкими запуганными зверями теплокровные, зажигая трепещущие желтые и красные огни в надежде, что мощь света и огня сможет отогнать захватчиков. Все теплокровные заканчивали одинаково. Снежная бомбардировка пережимала горло огненным очагам, атака морозов сводила боеспособность живых пальцев к нулю, и постепенно очертания улиц стирались под многометровыми осадками. Люди еще могли скрываться в своих подземных убежищах, но им никогда не суждено было выйти наружу, потому что Кай давал приказ, и в сугробы врывались кружащиеся вокруг своей оси тонкие диски, каждый с неповторимым узором. Они резали одинаково сталь и тело, и на поверхность поднимались только окрасившись в красный цвет. Так эти смертники Ее Величества показывали, что выполнили задание, и , опороченные яркостью, не подходящей Священной Зимней Теократии, они ломались в осколки, исчезая в свежем снегу.
Некоторые теплокровные пытались бежать прочь, надеясь достигнуть следующего муравейника теплокровных. Снегоступы, лыжи, санки, псы в упряжках и, если повезет, снегоходы и вездеходы. Таких Кай преследовал лично, потому что не было для него упоительней задания, чем уничтожать во славу Снежной Королевы. Тогда он чувствовал, что кровь его стыло вибрирует внутри и ледяной рекой омывает тело. Кай был клинком Снежной Королевы, разящим льдом, достойным носить белую форму и помнить ее голос, он был ее лучом, протянувшимся из мрака в пока еще освеченный мир. От мнимого единения с Ее Величеством душа Кая пела, как может петь мчащаяся в необъятном космосе пылинка, радуясь, что является частью вселенной.
Мелодия Войны Холода и Тепла подходила к концу. Оставалось лишь четыре темных города, которые Каю было дозволено уничтожить лично. Он собрал весь Флот Зимы за крыльями флагмана и неотвратимым циклонным фронтом полетел к последним крепостям теплокровных.
Все шло как обычно, но Кай был взволнован. В одном из городов затаился его Весенний Враг. Он не мог умереть раньше, сложное всегда остается напоследок. Кай искал Врага в лабиринтах улиц, но с высоты полета зрение подводило его. Он не выдержал. Он велел «Герде» снизиться и сошел с трапа, оголив ледяную саблю. Кай лично обошел все закоулки города, не чувствуя времени или усталости, и в груди у него ныло от сладко-горького предчувствия встречи. И Враг не успел скрыться под землей. Кай узнал его сразу.
Как и говорила Снежная Королева, безобидней образа нельзя было сыскать — хрупкая девушка в цветном платке с огромными глазами жертвы. Кай медленно шел к ней, но с каждым шагом его решимость куда-то девалась, потому что в лице девушки он узнавал свое лицо, отражаемое стеклами корабля. А еще потому, что светло-серый взгляд был исполнен не страха смерти, а жалости — к нему. К нему! Командору Флота Зимы и любимцу Снежной Королевы! Эта жалость оскорбила Кая, и он занес клинок, чтобы избавиться от столь страшного выражения лица. Но отчего-то с его губ, что должны были быть запечатаны мудрой Снежной Королевой, сорвался хриплый вопрос:
— Как твое имя?
— Герда, — сказала плачущая девушка, переворачивая мир Кая.
«Герда», возлюбленный флагман, рожденный в один день с Каем и созданный для него. На двоих — одни холод и жар, на двоих — одна верность Ее величеству. Вдруг командору открылось, что, как только он убьет девушку, его «Герда» тоже погибнет. Нет, она будет продолжать полет и слушаться его команд, но ее внутренности остынут, уподобив «Герду» тысячам других кораблей. Его верная подруга, его верная сестра умрет, если Кай исполнит свой долг. А если Кай не исполнит долг, то он потеряет «Герду». Привыкший к простым задачам разум Кая взвешивал на весах две потери, и, нежданно-негаданно, массивная «Герда» оказалась тяжелее изящной Снежной Королевы.
— Ты будешь жить, — произнес Кай, глядя в вышину, на свой флагман, не отличая корабля, девушки и себя самого.
Командор закрыл глаза, наслаждаясь порывом весеннего ветра, переполненного теплыми запахами. Его правую щёку обожгло обморожение, и тело закоченело. Когда он с трудом разлепил веки, взгляд его наткнулся на темную горизонтальную мглу, в которой мерцала одна точка. Кай пригляделся, и увидел знакомый наряд Снежной Королевы — идеальный, симметричный, ледяной наряд обычной снежинки. Да, он — пилот, сбитый в небесах войны, а значит, навсегда потерявший дорогу домой. Дома ждет Герда, но до нее не достать. Все, что он может, это растопить проклятую снежинку, надеясь, что вместе с призраком Снежной Королевы растает и война из-за идеи.
Кай собрался с силами, чтобы выдох расплавил шесть рук Снежной Королевы. Но его дыхание уже стало слишком холодным.
Цветы и поколения
В глухой черноте трехмерного виртуального пространства жили своей жизнью белые перчатки мастера. Когда бутон образа наконец созревал, мастер намеренно терял лицо, оставляя лишь руки. Соперником черноте небытия он ставил белый цвет творца. В темноте и тишине он лепил полупрозрачные цветы, листья и ветви, переплетенные меж собой. Хрупкие и в жизни, в цифровом мире растения утончались еще более — их не существовало на самом деле, но мастер давал им жизнь, которую можно воскресить только войдя в темноту виртуальности. Нажмешь на кнопку — погаснет жизнь. И отзвучит, ведь каждому цветку мастер находил свою тихую мелодию: переведенные в нотный стан беспечный весенний ветерок, меланхоличный стук дождя или рокот воинственных волн.
Мастер закончил работу. Исчезли перчатки, и он превратился в обычного зрителя. Ландыш смиренно опустил перед ним множество белоснежных головок, с которых готовы были сорваться капельки росы. Лист-вайя заботливым опахалом раскрылся за ландышем, в то время как еще скрученные, грубо-лохматые рыжеватые побеги того же папоротника тремя разновеликими стражами встали на защиту чистого сокровища леса. Мысленно мастер коснулся каждого персонажа своей картины природы, и музыка унесла его мысли в те далекие времена, когда леса были дики и таинственны, солнце не проглотил змей смога, и его желтые лучи вливались в недра чащи, становясь соком трав и деревьев. Насладившись правом первого зрителя и слушателя, мастер снял с головы шлем с затемненным визором. Его сын, Ждан, все еще сидел в таком же шлеме. Он закусил губу в напряжении, и Ярослав горестно вздохнул, понимая, что и на этот раз у Ждана неудача. Заварив себе кофе покрепче, старик примостился в мягком кресле, запеленутом в красный плед, чтобы понаблюдать за сыном. Тот дернул плечами, когда запах кофе пробился за границу виртуальности, как посторонний, проникнувший в чужой дом и нарушивший разом весь его уют. Ждан сдернул шлем с мокрой головы.
— Ну папа!
— Что такое? — невозмутимо спросил Ярослав, прихлебывая. Он прикрыл глаза, и их чуть косой разрез сделал из лица мастера ехидную личину.
— Пей кофе на кухне. Как только я чувствую запах, все настроение пропадает! Ты же сам не любишь, когда тебе мешают.
— Прости, не удержался. Я люблю смотреть на цветы, но еще больше — на своего ребенка. Не смог удержаться.
— Опять ты...
Ждан сердито вышел из отцовского кабинета, пиная разбросанные по полу турецкие узорчатые подушки. Ярослав поставил чашку на газетный столик из темного стекла — тихо, чтобы звуком не разбить тишину, — и пошел поправлять подушки, у которых на самом деле был свой порядок. Отец не собирался говорить сыну, что помешал ему специально, чтобы вину за неудачу Ждан возложил не на себя, а на своего старика. Черный кофе обжигал нёбо — так Ярослав наказывал себя за жестокость — он сам заставил сына думать, что важно идти тропой отца. А еще за трусость — он все еще не сказал Ждану, что он может смело может свернуть дорожки мастера "симфонических букетов": отец был глуп, считая, что дух передается через кровь. Нет, через кровь передается душевная теплота.
Очаровательная особа, обратившаяся к Ждану, не знала, что на фоне фиолетово-белой абстракции с расходящимися лучами выглядит как центр картины — притягательный, загадочный, прекрасный. Лиловая помада подчеркивала сочные лепестки губ, в больших холодно-серых глазах плескался властный океан, несомненно, подчинявшейся морской царице, а не царю. Ждан был пойман в сети прелестной рыбачки и не сразу понял, о чем его спрашивают.
— Не подскажете, где здесь можно найти зеркало? — повторила она.
— Хотя я и не администратор, подскажу: вам нужно дойти почти до конца галереи по правой стене и зайти в дверь между "Лимонным взрывом" и "Увядшей цветочницей".
— Как грубо было поместить дамскую комнату рядом с такой картиной, — фыркнула девушка. — Спасибо. Извините, что перепутала вас с администратором. У вас такое серьезное лицо, будто вы следите за всем залом.
— Путают часто. На будущее: все администраторы галереи будут носить брошку или значок с лилией-логотипом.
— Вы часто здесь бываете?
— Часто здесь работаю. Я — художественный критик.
— А, тот, кто не создает, а лишь разносит в пух и прах чужие работы?
— Я пишу лишь позитивные отзывы.
— Почему?
— Потому что мир прекрасен, а художники немногословны. Кто-то должен перевести визуальную реальность в текст.
— Вы занятный человек. Мы не знакомы. Я — Диана Корсакова, фотограф.
— Я — Ждан Мятин.
— Мятин? Постойте-ка... — морская фея свела вместе четыре пальца и направила "объектив" на лицо Ждана. — Узнаю! Вы же сын того самого Ярослава Мятина? Я обожаю его работы!
— Увы... и ах, — ответил Ждан, едва сумев скрыть раздражение. Везде и всегда одно и то же. Как же он устал от славы отца!
— А можете познакомить меня с отцом? Я давно восхищаюсь им — такой благообразный старик, как с картины про древнерусские времена сошел! И его цветами, конечно же. Я охочусь за ними с фотоаппаратом, но, один раз попробовав на себе его программу "Симфонического букета", я была так поражена, что цветы Мятина выходят даже живее, чем настоящие, что скупила все диски!
— Охотитесь... не зря вы Диана, — попытался увести разговор в сторону Ждан, но жадность в глазах девушки посвящалась не ему — отцу, любимому и ненавистному одновременно.
— Наверное, вы и сами умеете составлять букеты? Не научите ли и меня?
— Боюсь, что отец будет против. Вы же знаете, что он запатентовал программу и никому не дает ей пользоваться. Но познакомить могу. Думаю, вы ему очень понравитесь, и, может, ваши фотографии вдохновят его на новый букет.
— Правда? — Диана не заметила, что грустный Ждан пытался сказать ей комплимент.
Потом он пытался создать букет, столь же прекрасный, как она, но искусство отца потешалось над Жданом, не даваясь ему. То ли для морских глаз Дианы не находилось земных цветов, то ли не судьба была встретиться им, яркой женщине и бледному мужчине, живущему в тени своего отца.
Кирилл Жданович принес на могилу известного деда огромный букет разноцветных роз. Ярославу Мятину совсем бы не понравился безвкусный выбор внука, как и его черное замшевое пальто в сочетании с цветастым галстуком, и черные очёчки в сочетании с угодливой улыбкой. Дед вообще предпочитал внучек, сердито супясь в присутствии Кирилла, будто подозревая — этот родственничек предаст все чаяния.
Кирилл тоже не обладал талантом смешения цветов, света и звука, но совершенно по тому поводу не переживал. Он рано понял, что дар его — в продаже, и искусство его заключалось в умении делать деньги из воздуха. Из семейного дела он взял себе только связи среди художников и музыкантов, помогая этим талантливым, но экономически бестолковым людям заработать себе на хлеб, а Кириллу — на новый автомобиль.
Дед умер, и Кириллу не составило труда выбить из отца передачу права распоряжаться патентами деда. Ярослав Мятин в гробу бы перевернулся, узнай он, что внук решил продавать патент поштучно, церберски следя, чтобы ни один незарегестрированный художник не взялся изготавливать дедовские"Симфонические букеты", а зарегестрированные платили деньги за каждый показанный миру цветок. Кирилл даже думал, что это полезно искусству: каждый художник десять раз подумает перед тем, как выпустить детище в свет, ведь за него платить надо. Да и дед, любивший распинаться о связи поколений, мог бы и потрудиться найти подтверждение своим словам: потомки не забудут, благодаря кому обеспечены.
После дани памяти, Кирилл заехал к отцу. Тот сидел, как всегда, уткнувшись в монитор. Странным было лишь то, что у того была открыт "симфонический букет". Фотографии цветов, морские пейзажи, морские коньки и актинии — что угодно, только не дедово творчество.
— Пап, чего это ты?
— Ничего-ничего, — Ждан пугливо закрыл "окно".
— В честь годовщины смерти что ли открыл?
— Да, вспомнилось вдруг.
Кирилл пожал плечами и ушел в царство матери — на кухню. Он никогда не мог долго говорить с отцом, тоже поклонником искусства и высоких мыслей, а не чего-то более осязаемого.
Услышав, как жена хлопнула дверью и ушла в душ, Ждан распечатал адрес, написанный в эмейле от неизвестного, взволнованно сунул его в карман пальто и, забыв шарф, выскочил наружу.
Панельный дом брезгливо глядел стандартными окнами на грязные, замусоренные окрестности. На обшарпанной зеленой двери в конце коридора фломастером был криво написан номер. Ждану не верилось, что автор письма живет здесь. Позвонив, он отшатнулся от двери, увидев молодого человека с мешками под глазами, с всклокоченными пегими волосенками и несбритой щетиной. Ждан думал, что увидит человека, похожего на отца, этот же тип был меньше всего похож на опрятного Ярослава Мятина.
— Это вы Емельян?
— Я, — молодой человек вдруг понял, кто перед ним, выпрямился, поправил футболку и пригладил волосы. —Просите, я тут в таком виде, не ожидал с утра!
— А, — Ждан махнул рукой. — Почти все художники сони, потому что вдохновение к ним по ночам ходит.
— Да-да, — Емельян стушевался, боясь приглашать в неприбранную квартиру Ждана.
— Я творческого беспорядка не боюсь, — Ждан сам ступил за порог, закрывая за дверь. Он не хотел, чтобы кто-то их слышал.
— Вы смелый человек, Емельян. Вы написали мне имя, адрес и показали продукт вашего творчества, да еще и с такой наглой просьбой оценить вас. Вы же пользуетесь нелегальной программой. Я мог бы сдать вас сыну, и вы бы попали в долговую яму. Зачем вы поступили так?
— Я хотел, чтобы мой стиль оценил человек, разбиравшийся в искусстве Мастера.
— Мастера? Отца имеете ввиду?
— Конечно!
— С чего вы решили, что я могу оценивать искусство отца? Хотя я и критик, но о его работах ни одной статьи не написал, и сам ни одного букета не создал.
— Я читал ваши статьи. Знаете, хотя они были написаны об очень разных вещах, но, если собрать их настроение воедино, то их словами можно описать работы Мастера. Не знаю, понятно ли говорю... Я ж художник.
— Понятно. И удивительно, — Ждан и не заметил, как оказался в комнате тайного художника — пустой и обычной, и как Емельян поставил перед ним чашку кофе, аромат которого навевал воспоминания о спорах с отцом, и в то же время — о внутреннем согласии с отцом.
— Еще больше меня удивляет другое, — Ждан указал кружкой на экран раскрытого ноутбука. — Это же зарисовка будущего букета?
— Уже созданного. Вам нравится.
— Очень. Он прекрасен. Ни одного изъяна.
— Мне даже неловко слышать такое. Я ведь напросился.
Художник так и не сел, будто отдавая эту привилегию гостю и судье в одном лице.
— Однако, ваш "симфонический букет" пугает меня.
— Пугает? — Емельян всмотрелся в экран, ища в изображении изъяны.
— Пугает, потому что я не смог бы отличить его от работ отца. И мой сын точно не смог признать в нем чужую руку. Вы знаете, что вы уловили дух Ярослава Мятина?
Глаза художника округлились, будто он только сейчас понял, что натворил.
— Я... никогда не думал об этом.
— Я должен бы хранить семейный бизнес. Доложить о вас, куда следует, наказать... Я не сделаю этого. Я всю свою жизнь винил отца за то, что стал его тенью, как будто он выбрал за меня все, а не я сам. Лишь поле его смерти я прозрел. Я вспомнил множество мелочей, которые раздражали, но должны были спасти меня. Отца уже не вернуть, прощения уже не попросить. И вдруг я вижу человека, принявшего в себя его дух! Честного и хитрого одновременно, как он, ведь вы сумели написать мне письмо, но именно им вы рассчитывали поймать меня. Вы поймали. Я хочу немного отомстить вам, — Ждан встал, и в его мягком обычно взгляде появилась небывалая грозность. Емельян низко опустил голову, как ребенок, ожидающий ругани. — Я отберу все уже созданные вами "симфонические букеты" и припишу их моему отцу. Я выдам их за неопубликованные работы Ярослава Мятина, которые моя семья продаст. Молчите? Не нравится?
— Нет, — Емельян медленно покачал головой.
— Взамен же я предложу вам лицензию на использование легального конструктора "симфонических букетов". Это случится тогда, когда ваши творения смогут окупить эту лицензию. Я, право, не люблю все эти сделки, но мой сын не позволит упустить ни одной копейки. Так нравится?
На лице художника переменились одно за другим несколько выражений: удивления, недоверия и, наконец, ошалелого счастья. Разве мог он о таком даже мечтать?
— Хоть мне и тяжело будет расстаться со своим, но впереди у меня много времени — и море идей! Я согласен. Конечно, согласен!
— Вот и договорились, — Ждан пожал дрожащую от волнения руку художника. Его рука тоже подрагивала.
Прощаясь же в тесной прихожей Ждан вдруг произнес:
— Море? Море — это прекрасно. В море за одной волной приходит другая.